3
А ветер с ног валил, ломал деревья и в воздух поднимал соломенные крыши. Полнеба черного, и в туче бьют молнии, а грома не слыхать. В другой же половине сквозь дым и пыль проглядывает солнце и чудится, в сей миг из облака архангелы явятся и затрубят — скончанье света!
В телегу сели, конь заупрямился, вылазит из оглобель, копытом бьет — не может против бури. Распоп молиться стал, мужик из-под соломы кнут выдернул ямщицкий, и вкупе у них сладилось, поехали. За селом свернули с большака, помчались по ветру и бездорожью, по выпасам и нивам, к лесу, а там проселком. А буря все сильней — земля трясется.
— Не погодить ли нам? — спросил возницу. — Ведь худо в лес соваться. Уж лучше в поле переждем…
— Ой, батюшка, боюсь и не поспеем!
— А что же так-то?
— Да худ уж больно! Ишь, буря разгулялась! Ой, отлетит душа! Ой, канет в бездну! Так нехристью уйдет!
— Ужель младенец хворый?
— Ох, не сказать, как хворый! Того гляди примрет!
И засвистел, и окрестил кнутом коня, а дерева столетние трещат и валятся — инно хвоей обдаст, инно листвой, и все крестом ложатся. Страх Божий!
Средь леса деревенька, курные избы, бани и амбары, народ толпится, ждет. Возница вожжи бросил, в дом заскочил, там пошептался и скоро вышел.
— Входи, чернец, жив, слава Богу!
Распоп вошел, а следом бабы, ребятишки.
В избе на лавках мужик лежит, на голове завязка кровяная, весь белый, и взор уже поблек. Хоть и темно было, и дымно на дороге, но Аввакум в единый миг признал разбойника — он шорника пытал, распявши у телеги…
Не сердце стало — суть замшелый камень! Оледенило грудь… И вдруг ожило, кровью облилось — суть смертный грех свершил, душа пропала! И был готов уж на колена пасть, и пеплом голову посыпав, смешаться с грязью, но тут старик седой, богообразный, ткнул в спину.
— Ну, батюшка, давай! Чини обряд!
— Где ж чадо, православные?..
— А вот лежит. Крести скорей, покуда жив.
— Его крестить? — едва собой владея, переспросил распоп.
Баба лохань поставила и налила воды.
— Само собой! И имя дай.
— Он что же, басурман?..
— Ни, батька, русин, эвон, деды его.
— Почто же не крещен?
— Так жребий пал, — старик развел руками. — По воле Божьей все…
Его лишили сана, но не лишили духа священника. И он в тот миг взыграл.
— Вы что же, православные, бросали жребий? Кого крестить, кого и без креста оставить? Где ж это видано такое? И кем заведено?!
— Да, батюшка, не нами. Все от дедов пошло. Они так делали, и мы…
— Кто ж им науку дал? Откуда повелось?
Тут за спиною зашептались, задвигались — старик продолжил:
— У большака живем и знать, разбоем промышляем… А ремесло такое, случается, калечим иль вовсе… Кому сей грех принять? Загубит душу православный — вечного царства не видать. Вот и не крестим одного на двор, чтоб избежать греха. А перед смертию попа зовем… Окрестит, причастит, аки младенца — вот и спаслась душа…
От непотребства лютого распоп свой грех забыл, в великий гнев вошел.
— Еретики! Язычники! Халдеи! Да ведаете ли, что есть Христова вера?! Увы, увы мне! Что услышал я?! И где?!.. Суть не в Сибири, не в Даурах от туземцев — от русских же людей! Окрест Москвы живущих! В местах, откуда зрим Иван Великий и тридесять церквей! Небесная Царица! Отец Небесный наш! За что же я страдаю?!
Рукой сухою, деревянной, старик вновь в спину ткнул, невозмутимо вымолвил:
— Ну, будет нас хулить! Крести давай!
Все остальные же притихли и молчали скорбно, смотря на сродника и смертный одр — должно, переживали и не внимали слову.
— Да вам бы впору волхва позвать! Иль как в Даурии — шамана! — взревел тут Аввакум, забыв не токмо грех — и расстриженье, и опалу. — А не попа с молитвой православной! Аз есмь отец святой! И веры христианской!
— Покликали в волхва, да где же взять? — вздохнул старик. — Едва тебя-то отыскали… Да полно, бать. Ну, пожурил, и будет. Справляй обряд. А то ведь в нашем стане дворов три десять, и в каждом — некрещеный.
— Да ведаете ль вы, кого позвали? — утратив страх и осторожность, спросил распоп. — Кто ныне перед вами?! Невежды дикие! Ужели не признали?
Тут лиходеи шевельнулись, позрели на него, переглянулись и виновато опустили очи. Старик пожал плечами.
— Откуда ж знать? Не знаем… А нам и ни к чему. Коль деды завещали — мы исполняем… Ну, поп, служи давай.
— Аз есмь Аввакум Петров!
Разбойники молчали, их бабы, ребятишки и старухи в сей час и глаз не подняли. Токмо старик сказал:
— Нам имя ни к чему. Мог не называться, так всем покойней…
— Ужели не слыхали? — теряя сердца жар и гнев, спросил распоп. — Мблва не дотекла?.. Я протопоп опальный! Ревнитель благочестья древлего! Я Никона, собаку, в спорах о вере истинной купал в блевотине, в его ж дерьме топил! И волю самого царя презрел и веры не отринул, даже когда он на колена встал!..
— А кто там ныне царь? — степенства не роняя, спросил старик. — Иван все правит?
— Мать честная! — сердце зашлось от изумленья. — Не ведаешь, кто царь?..
— Да как-то ни к чему… Коль скажешь, так узнаем.
— Эй, грешные! Кажися, помирает! — бабенка встряла в спор. — Глаза-ти закатил…
Толпа качнулась к лавкам — детей штук шесть, родня — старуха завела причет. Костлявый козонок уж в третий раз ударил в спину.
— А ну-ка, поспешай! Не то и впрямь примрет… Я опосля спрошу.
Распоп не то, чтобы сломался, но, гнев весь выметав напрасно, расслабился, обвял и вмиг почуял, как сердце холодеет. Не лиходей на лавках помирает — суть он в сей час умрет!
— Не стану я крестить…
Дед глазом не моргнул.
— Почто не станешь?
— Убивец он, разбойник, лиходей!
— Дак промысел такой, при большаке живем по воле Божьей, — он покряхтел миролюбиво. — А ты по сей же воле поп и промысел — спасенье душ человеческих. Так исполняй свой рок.
Остатки сил ушли… Уж лучше в он кричал иль топором грозился, уж лучше в шайкой всей напали, ножами бы трясли — тогда бы постоял, А тут все доводы уходят, ровно вода в песок…
— Нельзя мне ни крестить его, ни причащать. Ни отпевать потом…
Старик невозмутимо огладил бороду, в очах его смиренных проступила жалость.
— А что так, батюшка?.. Запрет наложен? Инно зачем назвался?
— Се я убил его, — признался Аввакум, не опуская взора. — Под утро на дороге разбой был, телегу грабили. Я не стерпел…
Вся шайка шевельнулась, позрела на распопа чуть дольше прежнего и отвела глаза, как будто разбрелась.
— Чем ты их бил? Булавой? Кистенем?
— Двух кулаком настукал, а нехристя сего — суть камнем…
— А стукнуто добро, — дед толк понимал. — И поделом досталось. Поп вышел супротив трех молодцев и на кулак всех взял. Ох, срам какой! Что в деды наши нам сказали? И ныне от стыда в гробах перевернулись!.. Ну, будет мне, эк разворчался, — он руку протянул и отрока погладил — суть, ангелок, бел волос, васильковый взгляд. — И все едино, крести да имя дай свое. Спасешь его и сам спасешься.
— Я заповедь нарушил и смертный грех свершил, — чуть ли не плакал Аввакум. — И справлю чин — не будет благодати!
Тут старый лиходей преобразился, покорным сделался, смиренным — ну, истинно великий постник, молитвенник — архимандрит, а не разбойник.
— Ты ж нехристя ударил, лихого человека, в коем бес сидел. Вот ты его изгнал как подобает, по библейски. Помысли же: откуда вера к нам пришла? От иудеев, аки плод от древа, а по плодам его о древе судим… Чем они грешников лечили, отступников и бесноватых? Каменьем же, и насмерть забивали. И их первосвященники кидали первыми. Ты лишь исполнил то, что заповедано отцами церкви.
Распопу в крикнуть — еретик! — но, взор поднявши, узрел пред собой богообразный лик и умилился!
Меж тем сладкоречивый бес все боле искушал:
— Ты из писаний знаешь — святым возможно стать двумя путями: или молиться день и ночь, себя в посту держать и чудотворствовать, иль подвиги свершать на поле брани и кровь проливать. Прославили в Юдифь, коль не была в коварной и жестокой? Коль головы бы не срубила Олоферну? И преподобный князь Владимир крестом ли токмо Русь крестил? А разве сам Христос не батогами гнал торгующих из храма?.. Утешься, батюшка, и с Богом приступай. И все труды твои недаром, воздам сполна, едва ли унесешь. Подобной благодарности вряд ли кто видывал из смертных, богатый дар… Но поделом.
Неведомо, что сотворилось: то ль искус не узрел, ослабил волю и дух не укрепил молитвой, не осенил крестом, не взвыл — изыди, бес поганый! То ль сей разбойник искусным был на слово — прельстился Аввакум. И если прежде на своем стоял, хоть чуял, что не прав, многажды бит был за строптивый нрав и из приходов изгнан; тут сатана попутал — надел епитрахиль и стал служить.
И ветер вмиг унялся, что в небо бурей подняло, осыпалось на землю, тишь наступила, благодать. Распоп святил купель, молился, пел, а в сердце плакал и мыслью утешался — не выпустят живым. Известно, чем одарят в разбойной шайке, ножом иль кистенем. Едва окрестит, так и зарежут сразу — не зря грозили, де, мол, есть некрещеные, по одному на двор…
И утешался тем: коль муки вытерпит и примет смерть от рук безбожных татей, искупится свой грех. Душа спасется!
А лиходей на одре, уже крещенный и причащенный — воистину, дитя безгрешное! — не помирал до вечера. С родней простился, с детьми и стариками, воды просил и очи закрывал, и Аввакум, воздув кадило, пел отходную, но в который раз он оживал, и ледяные длани согревались. Касался рясы иль хватал за руку:
— Постой-ка, батюшка… Я зрел тебя… Сдается, служишь ты в часовне придорожной, у Селища.
— Да нет, Христос с тобой. Я странствующий инок.
— Но образ твой в глазах стоит…
— Допреж не виделись…
— Не ты ли, поп, на прошлой пятнице с иконою ходил по большаку да созывал народ?.. Чтоб крестным ходом, супротив пожара?.. Вон как горит — повсюду дымно…
— Се был не я…
— А взор твой мне знаком… И лик…
Так длилось до захода солнца, и токмо вкупе с ним разбойник окрещенный угас незримо и спокойно, как будто бы заснул. Распоп в тот час же начал панихиду, однако кликая по имени покойного — суть, тезоимца Аввакума убиенного, молился о себе и отпевал себя. Доподлинно и с чувством справив все по чину, убрал кадило и встал пред стариком, как пред судьей.
— Я все исполнил, старче. Ужо и мне пора. Настал черед.
— Добро, сам провожу тебя, — промолвил тот и, кликнув отрока, коего ласкал и по головке гладил, неспешно двинул в лес.
А после урагана благодать стояла — не высказать словами: должно, в Раю бывает так, и то не каждый день. Хоть солнце село, но свету еще много, лазоревое небо, сурмяный воздух и легкая прохлада; и чудо — оправившись от ветра, дерева с земли восстали, вздохнули и замерли. Нет и следа от бури! И несмолкаемо повсюду свист райских птиц. Не щебет, не скворчанье — суть литургия!
В сей лес вошли, как в храм. Разбойник старый напереди идет, с сумой и посошком, а сзади отрок с топором за опояской. Еще приметил Аввакум, креста на шее нет, знать, он будет кончать. Приступит незаметно в нужный час и срубит голову — затычку на сосуде, в коем душа живет. Отпев себя, распоп меж ними шел и даже не молился, а чтобы смерть не ждать каждый секунд, сложивши руки на груди, смотрел вперед и слушал пенье птиц.
Изрядно прошагали, пора бы уж стемнеть, ан свету не убавилось. В иной бы раз он стал гадать, чьей силой явлено свеченье, и нет ли в чуде сем антихристовой воли. Сейчас же шел и токмо благодать вкушал. Да и старик, должно, объят был тем же чувством — ни слова не сказал, не оглянулся, ровно он один идет. А вывел на дорогу, встал и отрока спросил:
— Пошто живым оставил?
— Сей человек — святой, — промолвил тот. — Рука не поднялась.
— Добро, — старик налег на посох и глянул на распопа. — Коль раз бы дрогнул, забоялся — в тот миг бы ангел смерти взмахнул десницей. На что же душу мучить страхом?.. Поелику святой, то за труды дар будет царский.
Раскрыл суму и свиток вынул — потертый, древний, ветхий. В науке книжной искушенный, распоп мгновенно ожил, рукою робкой взял его и тут же, не сдержавшись, распутал бечеву и развернул пергамент заскорузлый… И замер, пораженный.
