Сергей Алексеев
Скорбящая вдова
(Молился Богу сатана)
1
От духоты июльской и дыма смрадного, который по ночам затягивал Москву до куполов церковных, и, поднимаясь к небу, туманил звезды, Скорбящая страдала: ни век сомкнуть, ни придремать с открытыми очами. Все окна в тереме, а вкупе с ними двери давно уж запечатали, как в стужу, и без нужды не отворяли. Однако запах гари сочился отовсюду — чрез стены, потолки или вовсе из подвалов, и вместе с жаром заполнял весь дом. Чудилось, сей дым не от болот горящих, и зной не от земли, днесь раскаленной солнцем — все от пожара, и стольный град в огне. Служанки простыни мочили и вешали в палатах, переодевали в мокрые сорочки и прыскали водой. У ног и в изголовье стояли девки с полотнами в руках, махали, поднимали ветер — все напрасно!
— Зевайте же, зевайте! — боярыня просила. — Авось и сон придет.
Натужно иль с охотой зевали девки. Рты разевали токмо или с подвывом, сладко, до хруста челюстей, и потягивались, с ленцой и томностью. Бывало, и дремали стоя, роняли опахала, но сон ее не брал. Напротив, становилось жарче, и от пота сорочка липла к телу. Не радость и покой она вкушала, не благостную тишь опочивальни — суть омерзение!
Тогда Скорбящая гнала всех прочь, вставала с ложа и молилась пред образами, при одной лампадке, поскольку жар свечей казался нестерпимым. И так в молитвах и поклонах зарю встречала, глаз не сомкнув ни на мгновенье, однако при сем испытывала бодрость и силу вдохновенья весь Божий день.
Но с сумерками и наступленьем ночи все повторялось вновь.
Однажды за полночь, когда сквозь смрад пробился шум и шелест, и ветер заиграл дубравой по Басманной, почудилось — студеный он, как будто бы зимой! То ль свет смутил неверный, то ль синий хладный дым… В тот миг окошко распахнула, подставилась, раскинув руки…
И ощутила зной.
— Помилуй, Пресвятая! — воскликнула с надеждой. — Душа изнемогла, нет боле мочи…
— Сними одежды, — ей голос был. — И почивать ложись.
Смущаясь и с собою споря, Скорбящая стянула плат с волос, шнурочки распустила и обнажила плечи, веригами обложенные.
Чуть уж сорочку не сняла, ан спохватилась и прикрыла грудь.
— Возможно ль без одежды? Стыд какой…
— Возможно, преблагая.
— Да я же в скорби! Грех…
— Не плоть томится от жары и смрада — душа терзается. Ее и обнажи, избавь от рубища, ложись и спи. Я храню тебя.
— Но кто же ты?
— Я ангел твой. Ужели не признала? Да вот он я, позри.
Горячий ветерок тихонько вплыл в окошко и засветился вдруг, как нимб иль полумесяц. Прохладой опахнуло, духом весенних трав, и вместе с ними утраченный покой пришел в опочивальню. И не колеблясь, боярыня спустила вниз сорочку, оставила ее, как выползок змеиный, и шагнула к ложу.
— И вериги сбрось, — снова голос. — Вон как истерла тело…
— Нельзя мне без вериг, — промолвила она, ощупавши рукою суровые узлы. — Телесный жар, томленье, грезы…
— Поелику душа живая. Ужели хочешь, чтоб на ней рубцы и язвы были, что на плоти?
— Нет, не хочу… Да и боюсь сего!
— Сними и брось.
— Но как одолею искус? Чем потушу огонь, палящий вдовью душу? И существо?..
— Владыка мой! — печалуясь, взмолился ангел. — Ратуя за Тебя и святости ища, сия жена становится безбожна. Твой промысел, огонь животворящий ей чудится греховным! Так вразуми ее, дай знак. Не то с водою грязной и чадо выплеснет…
В тот миг крепчайшие узлы распались, и сеть из вервей конских осыпалась к ногам. И стиснутая грудь, изъязвленные перси расправились, но сквозь коросты, будто млеко, кровь просочилась…
Ей устрашиться бы, да к образам — она же вздохнула вольно, рукой коснулась ложа, подломилась, и повалившись томно, мгновенно облачилась в сон.
Однако сквозь веки ей неотступно зрим был тот золотистый свет — суть ангельский, а к нему, подобно нити серебра, приплелся звук пастушьей дудки, глухой и чуть печальный.
— Кто так играет чудно? — как будто бы спросила.
— Се не игра — душа твоя воспела, — шепнул на ухо ангел. — Се глас души…
— Вот если в не во сне, а наяву послушать… Однажды ночью ко мне явился странник… На дудочке играл…
— Ужели помнишь? Минуло столько лет…
— Шесть лет и двадцать пять недель…
— Ну что ж, добро. Коль жаждешь наяву — услышишь скоро. А в сей час внимай всему, что сон тебе принес.
* * *
Скорбящая не ведала, сколь долго продолжалось диво: минуту-две иль день-другой. Когда же очи отворила, увидела восход и серый дым, и в тот час вкусила гарь и душный зной — все то, что прежде было. Но ощутила не свет сияющий — горящий взор.
— Кто здесь? — спросила и замерла. Взгляд был мужской, пытливый, недовольный…
— Как ты посмел войти? Ты кто?
— Я — твой отец духовный…
— Помилуй Боже!.. Откуда ты? И кто впустил в опочивальню?!
— А сам вошел! — тень Аввакума в изголовье чуть выросла и расплылась. — Лежишь тут… Вид срамной! Вериги!.. Где власяница?
— Право, не знаю. Вросла, должно быть, в тело…
— И окошко настежь! Вон дыму напустила!.. Кому открыла? И кого ждала?
Скорбящая в сей миг приуныла, но гордость не уняв, со вздохом обронила:
— Мне душно сделалось. И чудилось, пожар…
Словно забыла, что ангел ей являлся.
— Когда довлеет плоть — молиться след! Не тело баловать, но душу.
— Молилась я…
— В сем образе молилась? Вериги снявши?.. Тьфу, стыд какой! Хотя бы срам прикрыла!
— Никто ж не зрит, — она чуть потянулась. — А ты — суть призрак… Сон.
— А ежели я есть? Стою живой?
— Да полно… Когда ты снишься, я все гадаю: к добру ли, к худу… И вот в сей час… Ты с чем ко мне явился?
— Накинь покрывало! — взмолился он. — И не ввергай во грех! Блудница…
— Ужель под своим кровом?.. В опочивальне?.. Ужель я в доме не хозяйка? — боярыня, однако, натянула простынь и укрыла плечи.
Скуфейку сняв, отец духовный огладил волосы, привычною рукой хотел поправить цепь на шее, однако не было ее. Лишившись сана, он не отвык еще от знака власти — суть креста.
Взор Аввакума стал смиренным.
— В сем доме?.. В сих стенах ты хозяйка. А я — в душе твоей. Не ты ль, Скорбящая, просила слезно — будь мне водителем духовным? Не дай погибнуть, осиротела я и слепну!..
— Просила…
— И что же, дочь моя? Так укрепилась в вере? Прозрела, обрела покой и ныне я не нужен?
Боярыня укуталась плотнее, сжалась, почувствовав озноб.
— Слаба я, отче… И без тебя мне боязно. Как будто бы в лесу, одна и мрак ночной… Все время жду: придешь и выведешь. А нет тебя, духовник. Ты муки терпишь в Пустозерске… Может, отмучился? Явился мертвый?
— Открой глаза-то!.. Ужель не зришь — живой!
— Живой вошел бы через двери, а то в окно залез… Не в первый раз твой дух является, и образ… Влетит вот так в окно и сядет. И мы беседуем подолгу, всласть… Бывает, спор меж нами, ссора, да все добром кончается. Я рада…
— Но что-то радости не зрю!
— Да как всегда застал врасплох… Я же в своей опочивальне.
— Тем паче! Как учил тебя? Идешь ко сну — вериги не снимай, три рубища надень, да не шелковых, кои ласкают тело, а холстяных иль вовсе из поскони. И ложе устели не пуховой периной и полотном — рогожей лыковой, полено в изголовье… А прежде помолись и положи поклоны, сот пять ли, шесть. Измучай тело! — отец духовный всхмурил бровь и посохом достав сорочку, брезгливо отшвырнул — как будто впрямь змеиный выползок. — Вошел в окно! На то причины есть… Но что позрел? Позор и срам греховный! Тьфу! Почто изрезала вериги?
Она вдруг просияла и, забывшись, приспустила простынь, крест наложила двоеперстный.
— Святая Богородица!.. Се ангел был! Ей-ей, ко мне являлся мой ангел! Вначале глас его раздался — сними одежды…
— И ты послушала, сняла?
— Нимб засветился, желанная прохлада… И звук пастушьей дудки!
— Се искус был, чумная!
— Да нет же, Аввакум! Откуда тогда истинная радость? Отдохновение и сон божественный?.. Как будто бы летала! И всюду зрела свет золотистый. Вот токмо пробудилась — тут и ты явился.
— Что зрела ты, слепая? — отец духовный застонал и стал молиться в угол. — Спаси ее, Христос… Заблудшая овца…
И тотчас Скорбящую обуял страх, душа птенцом бесперым свалилась из гнезда и пала в пропасть.
— Неужто бес прельстил?..
— Во ангельском обличий явился!..
— А мне сдается, ангел приходил. При мне он помолился Богу, и власяница спала, рассыпалась в куски.
— Ох, чадо несмышленое! — загоревал духовник. — Не разлучили в нас — наставил, уберег, предупредил! А ныне как?.. Далече я!
— Да полно, Аввакум! Ужели я не зряча? Суть, ангел мне явился!
Убитый горем Аввакум встал на колена, навзрыд заплакал и взмолился:
— О, Боже Правый! Когда в в потемках смрадных не жила душа, посмел бы диавол к ней явиться? Моя во всем вина! Ведь я отец духовный, а дщерь моя во мраке! Увы, увы мне! Не протопоп я суть, не душевидец — червь недостойный. И ныне я — распоп!
Скорбя и негодуя, она оделась в рубище, плат повязала и собрала остатки власяницы — веревки конские с узлами.
— Прости меня, слепую! Не разглядела я… И даже в миг сей глазам своим не верю: ты чудишься, подобно ангелу? Иль тоже прелесть бесов?..
Духовник не внимал, слезами обливаясь, каялся со страстью и взор его мертвел.
— И не овца в грехах погрязла, но пастырь грешен! Я блуд творю! Геенна огненная мне! Меня казни, Господь — ее помилуй!
— Ну, полно, батюшка! Мой грех — мне и ответ держать. Я беса не признала, смутилась светлым образом, пастушьей дудкой… Ну, полно убиваться! Встань… Да встань же, наконец. Я недостойная и червь земной. И ведомо: отец духовный дочерние грехи возьмет на свою душу… И замолит. Но мне позволь! Сама очиститься желаю. Не разглядела искуса — мне наказанье должно. Приму… По тысяче поклонов еженощно, суровый пост, вериги новые сплету… Все, что положишь мне.
— Гордыня мучает…
— Не скрою… Случается, болит. В сей миг мой нрав щекочет, жалит… Не забывай, я суть — боярыня, и род мой древний уходит вглубь веков…
— Известно мне! Соковнины! Бояре!.. — тут Аввакум привстал. — Когда-то были во славе, в соку… да ныне кто? Простолюдины…
— Не смей меня порочить, — глас ее жестко зазвучал. — Да, я вдова… Но чья — не забывай. И кто мой деверь был — кормилец государя!
— Сие я слышал…
— Ты хоть и поп, и мой духовник, да место знай!
— Не поп я ныне, а расстрига, — вновь всхлипнул Аввакум. — Насилие свершили, крест сняли и лишили сана… Лютуют дети блядины! Жену, того гляди, заморят с голоду, детей моих в узилищах запрут…
Скорбящая смирила нрав, откликнулась с душой:
— Уж слышала, отец… Да зрит Господь! Мучителям воздастся!.. Скажи-ка мне, к добру ли к худу ты приснился?
— Я не приснился, а пришел. Из Пустозерской ссылки!
— Ужели государь вернул?
— Отай бежал и по своей охоте! Все более лесами, без дорог. Тонул, чуть токмо не замерз, зверями дикими едва не съеден был. К разбойникам попал и чудом токмо спасся. Духовник мой, блаженный Епифаний, остался в срубе. Горюю я о нем, молюсь, дабы свершилось чудо. Сему святому старцу отсекли язык и два перста…
— Ох, Матерь Пресвятая! Чего во имя сии муки? И страсти лютые?
— Сие ли муки, дочь? Все страсти впереди, крепись, страдалица. Мне было откровенье. Россия на краю стоит, разверзлась бездна! Да ты сама позри! Где видано, чтоб в государстве православном отай молились, по пещерам, как первые наследники Христа? Сие в Святой Руси?! Суть, в Третьем Риме, при государе православном?!.. Иль имя ему — Ирод? Навуходоносор?
— Молва идет — тишайший…
— Мне жаль царя. Так грех велик, что лучше в не умирать ему. Не будет вечной жизни ни в этом мире и не в том… Погубит Третий Рим!
— Да Бог с ним, с Римом. Хоть нас бы не сгубил…
— Безмудрая овца! — застрожился духовник. — А ведаешь ли ты, что есть суть Третий Рим?
— Я слышала, красот необычайных сей град и государство. Когда читаю в книгах, бывало, мыслю — вот бы позреть!..
— В свое окно позри! После паденья Византии Москва суть Третий Рим!
Она смутилась ненадолго.
— Добро, коль так. Должно, ты лучше знаешь, чем я… Весьма прелюбопытно узнать бы вот, зачем ко мне явился? Сижу, гадаю… Кормилица все сны мне толковала, а ныне нет Агнеи и некому утешить… На что ты мне приснился? Ну, ежели в образе твоем и в самом деле сатана пришел? Чтоб искусить?.. Кормилица моя в узрела и распознала сразу, а я не вижу, должно, душа слепа.
— Да как ты смеешь?! — ахнул Аввакум. — Подозревать меня?.. Ума куриного, а спеси и гордыни!.. Старуха темная в узрела! Да ты и впрямь слепа и растеряла ум! Отверзни очи: се есть я!
— Что есть во мне — все от тебя: вериги, разум, крепость веры, — покорно молвила она. — Агнея лишь вскормила млеком и взрастила плоть. Она не книжница, однако же мудра и сведома. Поставить рядом — вот бы потягались… Далече ныне все, все бросили меня: Агнея в Кострому ушла, тебя услали в Пустозерск… Добро, хоть дух твой иногда приносит с дымом. И коли принесло, что тут ворчать на дочь? Сердечною беседой бы потешил…
Он стал послушным и блаженным.
— И впрямь! Ты уж прости меня. К царю бежал, замыслил упредить и слово ему крикнуть, а прокричал тебе… Уж не сердись, а лучше расскажи, как сын твой, Глебович Иван?
— Помалу подрастает…
— Который год ему?
— Тринадцатый пошел…
— Да, мал еще, чтоб оженить… А часто ль в сенях, при дворе бываешь? Зовут иль не пускают?
— Зовут, да что мне сени? Как Марфа примерла, там суета. Всяк норовит сродниться с государем. Княжен, боярышен полно, по дням стоят…
Духовник на минуту замер, и четки в пальцах задрожали.
— Невесту ищет царь?.. И что, нашел? Избрал кого?
— Избрал, да сие держит в тайне.
— И знаешь, кто она? — духовник чуть дышал. — Известно имя?
— Нет тайны на дворе, кою в придворные не знали… Известно всем, Нарышкина Наталья, суть, Кирилла дочь.
Согнулся Аввакум и опустил главу.
— Увы, увы мне! Опоздал! — стащил шапчонку и заплакал. — Коли избрал, то не отступит. Беда, беда идет! Скончанье света! Ой, лихо!
— Но в чем беда?
— Слепая ты, не зришь — царь ведьму выбрал!.. И женится теперь… Жена ему родит… — навзрыд духовник плакал. — Наследника престола — отродье сатаны!.. Врожденная болезнь корежить будет тело. И изверг сей!.. Сам назовется император! И станет править Русью… Заморский утвердит порядок, все обратится в тлен. И рухнет Третий Рим!
— Свят-свят-свят! — ей сделалось знобливо. — Чудно ты говоришь… И страшно.
— Провидцу и моему духовнику было видение…
— А кто твой духовник?
— Да старец Епифаний.
— Чудно… Мне мыслилось, духовник твой, суть, сам Господь. А вышло — смертный…
— Прости ее, — распоп перекрестился. — Хоть и боярыня, но баба!.. Ужель о старце не слыхала? Воистину святой!
— Коль ты сие изрек, знать так и есть, — покорно молвила она. — И что же сему старцу привиделось?
— Руины зрел и басурман. Московия в огне… Ужель не чуешь дым?
— Да право, чую… Но сказывают, се болота горят окрест.
Не удостоил взглядом, лишь слезы вытер и тяжко так вздохнул:
— Увы, увы мне… Адский пламень! Покуда он в земле, дымок один курится… Но час придет, и вырвется наружу…
— Избавь от сих речей! Я вдовая жена и мать — не богослов и не философ. Мне сына следует растить, боярина и мужа государю. Вот мой удел. Сие и подвиг.
— Прости же, Господи ее! Не ведает, что рещет, — он к образам пошел и крикнул гневно. — Сейчас же прикуси язык поганый! Антихрист в дверь стучится! — он поднял перст. — Ужель не слышишь и не зришь? Дверь отворят и впустят… Кому растишь ты сына? К кому служить пошлешь? Какому государю?.. Помысли же, боярыня: бывая при дворе, кого ты чаще зришь? Боярство думное? Стрелецких воевод? Мужей, прославленных на деле государя?.. Или попов заморских? Митрополитов греческих и прочих? Кто ныне по утрам толчется в царских сенях? Кроме невест для государя?
— Пожалуй, что попы с иных земель…
— Или своих не вдосталь? Приходы оскудели, монастыри, и некому молиться в алтарях и требы воздавать?
— К чему ты клонишь?
— Годи, Скорбящая, поймешь… Есть среди них митрополит один, с копытом и рогами. А именем Паисий Лигарид…
— Знавала… Богообразный он и кроткий нрав. Тремя перстами крест кладет… Иного же не зрела.
— Поелику слепая!.. Да в том ли суть, как сложены персты? Что два, что три… Коль вера истинна, сие не важно! Хоть мысленно крестись, как старец Епифаний… Я о другом толкую. А ведомо тебе, какой товар привез сей кроткий старец и чем торгует?.. Тебе, наперснице придворной, должно бы знать. Травою бесовскою — табаком! Сам зелье в трубке жжет и дымом дышит… вот эдак-то пускает — фу да фу!.. И паству учит! Суть, причащает огнем и смрадом!
— О, Господи, прости!..
— Ты же глаголишь — сей огнь и дым с болот… А это знак! Нам, слепошарым и в грехах погрязшим! Да кто же ныне внемлет? — отец духовный затворил окно и обернулся. — Все разбрелись. Кто смерть принял, дабы не ведать мук, кто предал, с сатаной смирившись, а иные многие в пустынях спрятались, уединились… Нас двое ныне — ты и я.
— Авось минет беда, — без веры и надежды произнесла она. — Случалось, басурмане набегали, шведы, шляхта… И Никон! Да где все ныне?
— Се были слуги, коих сатана послал. Виденье старцу было, скоро сам придет! Недолго ждать осталось, коль царь невесту выбрал. Во чреве девы сей антихристово семя! Кто у нее родится?.. И помянуть грешно. А скажут — император!.. Детей от Марьи изведет, кого во гроб, кого в обитель…
— Помилуй, Боже!.. Но что же делать нам?
— Сразиться с супостатом. Мы ж воины Христа! И должно нам свершить духовный подвиг. След силу сатаны отнять! А сила его в Приданом, что к нам пришло из Византии. Слыхала ли о нем?
Боярыня вздохнула, опустила плечи.
— Нет, не слыхала я…
— Да быть не может! Ужели при дворе никто не заикнулся? Не обронил случайно?.. Приданое? За Софьей Палеолог?.. Оно хранится… иль хранилось в Успенском монастыре, в подземном тайнике. Сам был, сам зрел!
— Что есть сие? Одежды, злато?
— Приданое ее не сундуки с добром и не корабль со златом. В ином ее богатство!
— Так в чем?
— Суть в Знаньи мира, — изрек блаженно Аввакум и пуще вдохновился. — Тебе се звук пустой, коли пастушья дудка милей и краше… Но всякий муж в Руси проникнется любовью, когда сие услышит. Будь он боярин, воевода иль протопоп, как я… Приданое Софии — суть Истина, которую хранили все цари, будь византийские иль наши. А кто владеет ею, тот обладает главенством разума и духа во всем мире!.. И вот сие богатство достанется антихристу! Отнять его — суть обезглавить вражью силу!.
— Ну, так поди возьми, коль знаешь.
— Да ныне ко двору нам хода нет! Толпа митрополитов осаждает царский дом! И царь им потакает… А кто они? Табашники! Паисий Лигарид! Он ныне причащает и государя, и его молву — суть патриарха… Собака Никон хоть и в ссылке, да от царя не отлучен и тайно правит! Великий государь…
— Сие давно слыхала… Ты растолкуй-ка мне, в чем суть главенства, пришедшего на Русь? Что за приданое мы взяли за Софьей Палеолог?
— Глаголишь ты, как гость…
— Уж как умею!
— Скажу, так не поймешь… Ох, баба! А еще своим сословьем гордишься через слово! Смешно же, право: чем худородней род, тем царственности боле…
Боярыня притопнула ногой.
— Оставь мой род! Судить его не вправе, хоть и духовник ты… Меня суди, коль я позволю. В сей час же отвечай: что Софья привезла? Коли сказал, не сундуки с добром, не злато…
— Да книги, дщерь, — в тот час смирился он. — Писанья разные, народов и времен. Папирусы, пергаменты и свитки… И книги, много книг, иные весом в пуд и боле. На разных языках, какие токмо есть. На древних, нынешних… Там столь всего и всякого — зараз не перечесть… В Москву везли на сорока подводах… Сокровища ума! Суть воплощенье истин! Сливки!.. А что осталось миру? Один сняток.
— Впервые слышу…
— Позри сюда, — он вынул свиток из сумы, перекрестился, устами приложился и челом, ровно к иконе. — Се есть крупица от тех сокровищ, но ее во имя след храм поставить, монастырь! Молиться и хранить святыню!
Скорбящая взглянула: писано рукой, однако же письмом не русским, не церковным и не греческим — Бог весть каким. Крючки, каракули и точки, ни слова не поймешь, да и чернила выцвели, истерлись…
— Не знаю сих письмен…
Пустозерский узник не то, чтоб просиял, но засветился внутренне, глаза зажглись огнем.
— Евангелие Матфея, его апостольской рукою писано…
— Но языком каким? Ни слова не поймешь…
— Язык сей древний, иудейский, и письмена…
— Да что ты, батюшка! Скверна, коль иудейский!..
— Ох, баба, вот беда! — возмутился он, перекрестился в угол. — Ох, нет ума! И как сказать — не знаю… Чему тебя учил? Пред кем метал слова — суть, драгоценный бисер?.. Скверна!.. Да есть ли драгоценней изумруд средь всех святынь, кои во храмах нынешних? А свиток сей лишь толика!..
— Ну, будет, не сердись, — сдалась боярыня. — Смрад над Москвою ныне, жара и сон пропал. Ослабла головой…
— Ужель не разумеешь, что есть Приданое Софии?
— Ты сам же говорил: у бабы волос длин, да ум короток… Изведать хитрости ученые в один погляд, осмыслить пользу мне нелегко.
— В том и беда… Боярыня придворная, наперсница царицы о сем не ведает. А что же нам, убогим, сирым? И вовсе тьма?.. Не знаем, ни что творим, ни чем владеем. Зато Паисий знает! Пришел на Русь не токмо табаком смущать — кричит повсюду: вы варвары, сарматы, ошибка Божья! Вам смерть грядет, погибель государству… И поделом! Мол, недостойны владеть Приданым Рима!
Скорбящая приподнялась и, потянувшись, встала, обвязывая волосы монашьим черным платом.
— Уразумела я иное… Спаси Христос. Хоть и явился ты не в яви — твой дух в моей душе, но не напрасно. Знать, здрав рассудок мой… Спаси тебя, Христос, духовник! Уразумела знак. Коль при дворе я, знать дьяволу служу… Добро, отец духовный. Послушаюсь тебя, уйду и непричастна буду. Отныне ни ногой…
— Постой, боярыня! — прервал духовник. — Не зарекайся. Сего я не сказал… И не скажу, поелику тебе след искупить свой грех. Трудом, на благо веры и Христа во имя.
— Молитвенным трудом?
— Но ты же не монашка — боярыня придворная, коей открыты все пути и тайны…
— Что делать должно мне?
— А в сени царские ходить, — не сразу вымолвил духовник, взглянул с прищуром острым и нехотя, с ленцой, суть изложил. — Так, как и прежде. Покличет государь иль нет… А коль возьмет Наталью, в доверие войти и стать наперсницей. Тебе же не впервой?.. И исподволь, отай, прознать судьбу Приданого! Цело ль оно и где сокрыто. В обители Успенской, что в слободе, иль в монастыре каком?.. Сдается мне, в великой тайне услали Истину, по северной дороге. Доподлинно известно, на святки нынче разбойный люд ходил под Ярославль, обозы промышлять. Застал один на тракте — суть, семь саней под стражей. На вид с купеческим товаром, а в самом деле книги, свитки… Все вывезли иль нет, не ведомо. Сколь раз по семь таких обозов было?.. Скорей, что все, и где-то спрятали надежно, укрыли, затаили. Мест много, до самых Соловков монастыри.
— Мне что же, отче, по сей дороге идти и спрашивать?
— Коли не прознаешь у придворных иль у младой царицы, куда сослали сие чудо — немедля в путь пускайся. Поедешь будто в на моленье, в одну обитель, во вторую, третью — до морей студеных, покуда не отыщешь. Да не тяни с отъездом. Найдешь Приданое, так разузнай, кто состоит при нем, кто призирает, охрану кто несет… А случай выдастся, сама взгляни. Как все исполнишь — дашь знать. Я в Пустозерске буду. Пошлешь гонца надежного… Сие мне будет помощь.
— Как странно слушать речь твою, — Скорбящая вздохнула, очи долу. — Ты ровно тать глаголишь… Как будто бы задумал похитить сие Приданое. Я же — пособник твой…
На толику смутившись, он в миг укрепился и жестче стал.
— Коль мыслишь так… Возьми топор и руку мне по локоть! Чтобы не брал чужого!..
— Да был бы явен ты…
— Ужель не зришь меня? Так на вот, щупай! Десницу на, руби, коль татью назвала!
— Ну что ты, право…
— Нет, Феодосья, я не вор. И слушай же меня, коль я еще духовник! Приданое — знак святости и веры, знак мощи, благородства разума. Гора вселенской мысли, твердыня человеческого духа! А ежли духом завладеет антихрист? Сама помысли, достойна ль нынешняя Русь сих символов и знаков, когда сам царь со сворой вкупе ломает веру? Когда не собирает земли, не спорящих мирит и укрощает распри — раскол чинит, невиданный доселе!.. Отнимем Истину, пускай антихрист-государь зовется император! Поведаю тебе: сией печати достоин тот самодержец, кто Приданым владеет!
Боярыня встряхнулась и дух перевела.
— Послушала в тебя… Но ты же снишься!
— Тьфу, лешая! Да кто сказал, что снюсь? Вот, вот он я! Стою перед тобой, в крови и плоти!
Она же руки спрятала и отшатнулась.
— Но почему тогда в окно забрался?.. Раз ты не призрак — открыты двери, средь бела дня пришел бы.
— Среди твоих убогих и блаженных есть такие… Вмиг донесут! Кто спит под твоей дверью?
— Да Федор, коего ты привел из Устюга. Еще верижник Киприан и Афанасий… Воистину святые прозорливцы.
— Возможно, так… Да токмо я не верю.
— Позрел бы, как Киприан измучил тело! Живого места нет. А Афанасий мыслит в Палестину пешком пойти, Господню гробу поклониться. Сейчас постится, уж сорок дней лишь воду пьет…
— От святости ли муки себе чинят? А если от греха?..
Скорбящая руками развела.
— И тут заставил усомниться… На самом деле: обрел бы святость, не язвил в плоть цепями… Послушай, отче, зачем же государь услал Приданое, коли оно святыня суть? Почто же спрятал? Чтоб истины не ведали? А книги правили бы так, как в греческих?
— Мудреешь на глазах, уже добро… И худо! Дождусь, когда отринешь, сказав, на что мне сей духовник? Сама собою кормлюсь…
— Уж мыслила — на что? Зачем духовник мне, коль дух его далёко? Отречься бы… — она пред образами встала и помолилась коротко. — Да не готова я… Сама терзаюсь, мочи нет отринуть… зов плоти и мысленный телесный грех. Как ночь, так длань над свечою жгу, как ты, чтоб устоять от искуса. Вериги не спасают: чем боле язв на теле, тем плотский зуд сильней… Но побеседую с тобой, покаюсь, помолюсь или подумаю, припомню речи, наставленья и отступает грех.
— От плотских искушений и вериг довольно, — отмахнулся он. — Токмо носи и не снимай, кто в не прельщал. Коль власяные рвутся, вели сковать железные, с шипами! А для бесед… Любого избери попа и пусть приходит. Их вон сколь по Москве. Одно лишь твое слово, и отбоя нет.
— Бывало уж, звала, — не сразу и печально промолвила она и усмехнулась. — Белых, черноризных… Да вот беда, на исповедях иль просто при беседах, наедине оставшись, одни немеют и замыкаются, иные же… грех и сказать. Во взорах блуд, а вместо слова отчего — суть искушение… Нет, Аввакум Петрович, и ты не без изъяна, но сень твоя приносит благо. Один ты истинный духовник, благочестив и сана своего достоин. Не оставляй меня. Послушной тебе буду.
— Добро. Исполни же, что я велю. Проведай, куда Тишайший отослал Приданое.
— Не нам судить царей, помазанников Божьих. Так сам учил…
— Ты не суди, ты токмо лишь прознай и мне скажи. Сие будет похвально. Беда грядет Руси!.. Иль мучают сомненья?
— Сомнение одно: что зрю, что слышу я — не прельщенье ль бесов? Не свычны мне ни речь твоя, ни просьбы и приказы. Ужель с тем шел из Пустозерска?
Духовник свиток спрятал и вдруг задумался, растерянно развел руками, озрел опочивальню.
— И верно! Ведь не засим пришел… Постой, постой! — и по челу ударил, вспомнил. — Все свиток сей! Приданое! Да ты еще заговорила… Забыл, с чем и явился… Да, вспомнил, преблагая! Подай-ка денег мне! Я же опять в опале, расстригли, без прихода. А Марковна с детишками в Мезени, голодует.
— Ох, слава Богу! — груз тяжкий с плеч упал. — Знать, в яви ты явился, не сон и не прельщенье. С тобою говорила, а мысль не покидала — пригрезился, приснился… То, что в опале, знаю!
— Утешила… Что ж денег-то не шлешь? Столь раз была оказия… Нужду терплю! Прихода мне не дали, поелику распоп, кормлюсь травой, коли Господь пошлет — сушеной рыбой. Давно уж хлеба не едали…
Боярыня перекрестилась трижды и вдруг повеселела.
— Денег? А на, возьми!.. Святая Богородица! Знать, не блазнится мне! Ох, испугалась — страсть! Уж, думала, не хворь ли от тоски напала? Не помутненье разума? Очам своим не верю, хотела уж рукой пощупать… Ан, нет, не призрак — суть, живой, коль денег попросил!
Взявши монеты, Аввакум пересчитал и ужаснулся:
— И токмо — семь рублев?!.. Ну, Феодосья, ты не обсчиталась? Подай еще! Добавь хоть бы полстолька! Я много верст прошел, а страху натерпелся! К разбойникам попал!.. Ужель забыла, сколь душ детей? Подай, подай! Скупа ты стала…
— Да Бог подаст, духовник! Дала, сколько могу, ты меня знаешь, боле не прибавлю… Ступай!
Он деньги спрятал, к окну направился.
— Спаси Христос на сем… Уйду, как и пришел! А ты в вериги обрядись и не снимай! Да не забудь, что обещала. Я вести жду!
И канул в дым, как будто в преисподню…
