Книга: Возвращение Каина (Сердцевина)
Назад: 13
Дальше: 15

14

Отправив Екатерину с детьми в Москву, Аристарх Павлович никуда из дому не выходил, дежурил у телефона. Было много дел в городской администрации, связанных со строительством развлекательного комплекса, да и на аэродроме никак не могли смонтировать вентиляцию в хранилищах из-за нехватки электромоторов; он сделал лишь одно дело — заказал столяру гроб. К обеду столяр — один из конюхов институтской фермы, сделал гроб, принес его и поставил у парадного входа под балки лесов.
К вечеру Аристарх Павлович начал понимать, что гроб, по всей вероятности, не потребуется: если тела Алеши нет в моргах, значит, его уже никогда не найти. Чтобы уменьшить число погибших у Белого дома, их могли вывезти и зарыть где-нибудь бульдозером. И искать особенно-то не пойдешь, никто не станет разговаривать, да и доказать, что Ерашов был в Белом доме и там погиб, практически невозможно — не выдавать же свидетелей…
Вырвавшихся из Белого дома офицеров Аристарх Павлович отвел на аэродром и спрятал в подземном хранилище ГСМ. Там была насосная — приличная комната, которая запиралась тяжелой стальной дверью, способной выдержать ядерный удар, и имела запасной выход — вентиляционную шахту с лестницей-скобами по стене. Наружу она выходила на опушке молодого березника и напоминала старый заброшенный колодец, прикрытый замшелыми досками. Офицеры сами выбрали это помещение, протянули кабель и поставили калорифер. Аристарх Павлович принес им несколько кип пустых мешков, чтобы устроить постели, картошки, моркови и ящик свежих яблок из хранилища. В вентиляционной шахте ночью можно было разжечь костерок и сварить еду. Но самое главное, сегодня он обещал принести пенициллин и разовые шприцы для раненого.
И никак не мог отойти от телефона. Он заказывал гроб, договаривался с водителем грузовика, чтобы съездить в Москву за телом, и одновременно все-таки надеялся, что Екатерина позвонит и скажет — он жив! Я нашла его!.. В воображении Аристарх Павлович как бы продлял жизнь Алеши, и пока видел его живым, теплилась и надежда…
На улице уже смеркалось, а телефон молчал. Валентина Ильинишна приготовила сумку с продуктами и лекарства и порывалась пойти на аэродром сама. Она хорошо знала окрестные леса, потому что каждый год летом прочесывала их в поисках улетевшего и привившегося семени редких пород деревьев из Дендрария, чтобы, заметив место, потом выкопать саженец и вернуть на родину. Она знала и этот заброшенный колодец, в устье которого ждали Аристарха Павловича. Когда совсем стемнело, Аристарх Павлович позвал Олега, не посвященного в тайну, и решил послать вместе с Валентиной Ильинишной.
— Понимаешь, Олег, мы вынуждены прятать троих человек, — начал осторожно он, но Олег перебил:
— Да знаю я, отец…
— Они были вместе с Алешей…
— Знаю.
Нагруженные сумками, они ушли на аэродром, и впервые за свою жизнь Аристарх Павлович остался один во всем доме! Соседи Безручкины, оба оформленные на работу в ерашовское предприятие, уехали в Вологодскую область покупать и вывозить срубы для бань. От тишины в ушах застучала кровь. Хоть бы мышь поскреблась! Он затопил камин, но и огонь не скрасил одиночества и не прибавил уюта. Тогда он тихо запел:
— Гори, гори, моя звезда. Звезда любви, приветная…
Голос зазвучал одиноко и пугливо, как чужой. Аристарх Павлович замолчал и, оставив дверь открытой, чтобы слышать телефон, вышел на крыльцо. Над Дендрарием густо орало воронье, заглушая все на свете и этот нескончаемый многогласный крик казался единственным звуком над всей землей. Он хотел уйти назад, однако вдруг заметил на центральной аллее фигуры, теснящиеся под одним зонтиком. И скорее угадал, кто это.
— Катя! — закричал он и устремился навстречу. — Я же твоего звонка жду! Ну что, что?!
И остановился. Сомкнутые в одну тень фигуры рассыпались, едва только вышли из-под облепленных птицами крон, и Аристарх Павлович узнал Аннушку.
Она бросилась к нему на шею, но не заплакала — замерла на мгновение. Аристарх Павлович проводил взглядом Кольку с Мишкой, спросил тихо:
— Где же вы с Катей-то встретились?
— У Белого дома… Прости, отец, что я так уехала… За мной Кирилл приезжал, — она подняла безнадежно испорченный зонтик.
— Кирилл?! Когда же он приезжал?..
— Ты видел его под моими окнами, — сказала Аннушка. — Это он шляпу потерял… Пойдем домой, все расскажу.
Аристарх Павлович слушал Аннушку и смотрел в огонь. Тепло от пламени напрямую улетало в трубу, и лишь его малая толика, способная согреть лицо и руки, оставалась в комнате, но не могла натопить огромного холодного пространства — отопление еще не включили. И мысли Аристарха Павловича улетали вслед за огнем…
— Я завтра уйду от вас, — Аннушка тянулась к камину — не могла согреться. — Мне жаль расставаться, я привыкла… Но уходить нужно сразу и навсегда, без оглядки.
— Не оставляй Кирилла, — вдруг попросил Аристарх Павлович. — Попробуй перешагнуть через себя.
— Перешагнуть? А во имя чего, отец? — Она отпрянула от огня — обожгла колени. — Сегодня утром попыталась потянуть за собой. Хотела помочь ему очиститься, освободить душу.. А он бежал как последний трус!.. Я уверена, он и от Екатерины сбежит.
— Не стану неволить тебя, — проговорил Аристарх Павлович. — Но пока Кирилл не появится в доме — прошу, не уходи. Хочу сам все увидеть и услышать… Нельзя отгонять его, отвергать… даже если он убил брата.
Аннушка вскочила, замотала головой:
— Не понимаю тебя, Аристарх Павлович…
— Да я бы и сам в другое время не понял, — он усадил Аннушку. — И сам бы проклял и открестился… А теперь думаю: прогоним, отринем его, но прибудет ли мира от нашего праведного гнева? Нет, врага сделаем из него, лютого врага. Как ты думаешь: знай он, что Алеша в Белом доме, стал бы стрелять? Пожалуй, нет… А отторгнем — в следующий раз и это не остановит. Нельзя его отдавать, Аннушка. Сама говоришь, мучается, страдает. Значит, дострелялся, сам в себя попал… Знаешь, ведь кровь ему еще отзовется. Пройдет год, а то и меньше, за этот расстрел кого-то придется наказывать. Кто приказ давал — вывернется, а кто стрелял… Хорошо, если тюрьмой обойдется. Так давай хоть мы его пожалеем.
— Он же всех Ерашовых опозорил! — возмутилась Аннушка. — И еще гордится этим… Орден надел! Погоны капитанские… Знала бы я тогда, что Алеша погиб!.. Я бы ему там устроила!
— Но он тоже не знал…
Аннушка съежилась, сжала кулачки, замерла. Лишь огонь плясал в ее глазах…
— Не могу! Не могу простить! — выкрикнула она и ударила кулачками. — Не прощу! Никогда! Знаю, не по-христиански… Но если бы ты побывал возле Белого дома… Я никогда не лезла в политику и ничего в ней не смыслила. Но сегодня увидела и многое поняла… Бабушка Полина говорила: мир погибнет от разжижения мозга. Воцарится хаос, первозданное состояние природы. Люди станут поедать друг друга, как рыбы, и в этом не будет греха. Хаос освобождает от совести и закона… Только с рыбьими мозгами можно творить подобное зверство и не ужасаться ему. И еще получать награды, торжествовать победу!.. Ну да, рыбы же не ведают, что творят. И страшно, что они в человеческом образе!.. Я теперь не могу жить спокойно, как прежде, Аристарх Павлович. Разжижение мозга — болезнь заразная, а состояние хаоса привлекает к себе полной свободой и полной безответственностью. Можно делать все что угодно! И жить без Бога… Есть один-единственный способ борьбы с этой болезнью — увеличить притяжение Земли, чтоб мозг уплотнился и извилины бы не расплывались в студне. Усилить земное притяжение! Мир погружается в мрак хаоса… Было терпимо, когда из лошадей качали кровь, но это — грань. Нельзя дальше… И слышу, из мертвых детей, из выкидышей уже получают вещество, лекарство. А мы спокойно живем!.. Миленький Аристарх Павлович! Это ужасно. Мы перешагнули грань! Вот посмотришь, немного погодя мы смиримся с людоедством. Смирились же, когда человеческое тело разбирают на запчасти!.. Сначала станут есть как лекарство. Нет, не от голода! От переедания, от поиска острых ощущений… Потом сделают человечину признаком богатства и роскоши…
— Что с тобой, Аннушка? — Аристарх Павлович встряхнул ее: глаза сверкали нездорово, на лбу от каминного жара не успевала высыхать испарина.
— Погоди! Не мешай мне… — пробормотала она, освобождаясь от рук Аристарха Павловича. — Ты только слушай меня… Я потом забуду. Чувствую, я снова заболеваю, как в прошлый раз…
— Тебе надо в постель! Я дам успокоительное!
— Нет, сейчас не нужно… Потом дашь. Выслушай меня. Это не бред! У меня совершенно чистое сознание, только тело болит, — Аннушка отерла лицо. — И свечечки перед глазами… Перемещение металлов! Нарушаются геомагнитные свойства Земли, ослабевает гравитация, и начинается разжижение мозга… Нельзя перемещать металлы, особенно редкие. Нельзя скапливать их там, где не было никогда либо было очень мало. Где больше всего металла, там меньше притяжение Земли и мозг становится, как асфальт в жаркую погоду. Он теряет форму и свойства… Страсть к насилию — признак хаоса. Железные столбы в Индии! Знак! Символ естественного состояния металлов в природе. Древние это прекрасно знали… Нет, погоди, Аристарх Павлович! Я не о том хотела… Золото! Я думала о золоте… Почему так рассеянно по Земле? Почему сверхпроводник? Почему вечная тяга к нему и такой удельный вес?.. Золото обеспечивает не бумажные деньги, а состояние нашего разума. Если собрать его в одном месте — человечество погибнет. Легенда о скупом рыцаре? Гибель сознания, потеря образа и подобия Божьего… Где больше золота — там больше крови, сумасшествия, самоубийства. Земля мстит? Нарушена гармония металлов в природе… У человечества есть возможность возрождения и подвига. Рассыпать золото по земле! Бросить деньги в пыль… Это будет, Аристарх Павлович. Жалко, мы не увидим. Потому что миром сейчас управляют рыбы. Состояние хаоса — естественное состояние для них. А в мутной воде легко пожирать других… — Она вдруг спохватилась: — Аристарх Павлович! Почему ты один? Где Валя, Олег? Почему ты их отпустил?
— Скоро придут, — ласково сказал он. — Пойдем, я уложу тебя, дам настойки пустырника…
— Мне еще нужно накормить детей…
— Я сам! — решительно сказал Аристарх Павлович. — Пойдем. У тебя опять начинается лихорадка.
— Мне холодно, — слабо пожаловалась она. — Я давно уже зябну, не могу согреться… Возле свечей только тепло…
Аристарх Павлович уложил Аннушку, напоил пустырником и дал снотворного. В глазах ее накопились слезы, потекли по вискам.
— Иди, Аристарх Павлович, — проговорила она. — А я поплачу… Так плакать хочется!.. Поплачу и усну.
Колька с Мишкой, непривычно подавленные, сидели в своей комнате в разных углах — скорее всего, подрались, косились друг на друга.
— В чем дело? — спросил Аристарх Павлович.
— Жвачку вместе покупали, а Колька себе больше захапал! — всхлипывая, сообщил Мишка.
— Ничего и не больше! — запротестовал старший. — Ты две штуки в грязь выплюнул, когда пузыри учился надувать. А одну к стеклу прилепил в электричке.
— Я одну выплюнул!
— Нет, две!
— А зачем пузыри надувать? — сдерживая гнев, спросил Аристарх Павлович.
— Интересно же, — замялся Мишка. — Все умеют, а я не могу…
— Не можешь, так нечего жвачку переводить! — отрезал Колька.
— Я научусь!
— Давайте-ка мне вашу жвачку, — Аристарх Павлович протянул руку. — Сейчас я разделю, по справедливости.
Мальчишки вытащили по горсти тонких пластинок в яркой обертке, доверительно высыпали в руку. От тепла в карманах резинка размягчела, сжалась в комок, словно глина. Дети вытаращили глаза.
— За мной! — приказал Аристарх Павлович и пошел. Мальчишки боязливо двинулись следом. Аристарх Павлович бросил ком жвачки на угли в камин. Пластмасса затрещала, растекаясь, и начала пузыриться — серое, бесформенное вещество…
— Отец вас порол? — спросил он.
— Нет, — почти в голос отозвались присмиревшие братья.
— Правильно делал, — согласился Аристарх Павлович. — Вас нельзя пороть, потому что вы — столбовые дворяне, краса и гордость России.
— Папа говорил, — заметил Колька, — мы старого боярского рода.
— Вот, боярского, — подтвердил Аристарх Павлович. — А знаете, кто такие бояре были? Лучшие мужи, самые первые. Раньше так говорили: Николай — бо ярый муж. И Михаил — бо ярый муж. Значит, яркий, яростный. Все яркие мужи и стали бояре.
— А ты тоже боярин? — спросил Мишка.
— Боярин.
— И столбовой дворянин? — с какой-то ревностью поинтересовался Колька.
— Столбовые дворяне, они по всему государству как столбы электрические стоят, — объяснил Аристарх Павлович. — И всюду свет несут. А я — опорный дворянин. Видали высоковольтные опоры? Железные? С толстыми проводами? Ну вот, я и есть опорный.
— Это как царь? — не поверил Мишка.
— Нет, не царь. Царь — это электростанция, которая ток вырабатывает. На мне только провода висят.
— А кто у нас тогда будет царь? — не отставал Мишка. — Президент, что ли?
— Президент — не царь, — заметил Аристарх Павлович. — Он — динамо-машина: когда ее крутят — она ток вырабатывает. А если не крутят — кусок железа. А царь должен сам крутиться и ток по проводам пускать. Он один как целая электростанция.
— Кто же будет у нас царь? — спросил Колька.
— Ты и будешь!
— Я?
— Ты! Ты будешь Николай III, государь российский.
— А я? — потянулся Мишка к брату. — Кто тогда буду я?
— А ты — великий князь, — объяснил Аристарх Павлович. — Я вам одну тайну открою. Только молчать! Государственная тайна!
Мальчишки огляделись. Аристарх Павлович склонил их головы к себе, сказал полушепотом:
— Мне доверено воспитать из вас царевичей. Жребий пал на вас! Будет новая династия Ерашовых. Были Романовы, теперь Ерашовы.
— Ну да! — неуверенно засмеялся Колька. — Почему на нас? Придумал!..
— Потому что вы — боярского рода! — строго сказал Аристарх Павлович. — Мужи бо ярые! Придет время — сядешь на престол и станешь править.
— Как президент?
— Как государь!
— А кто меня посадит? Всем же хочется царями…
— Всем хочется, но выбор-то на вас упал! Соберется Земский собор в Москве, а я вас приведу и покажу, каких воспитал царевичей. Народ и посадит. Может, Николая по старшинству, а если не подойдет — Михаила.
— Почему не тебя? — спросил Колька. — Ты же сказал, тоже боярин
— А меня, брат, в детстве сильно пороли, — признался Аристарх Павлович. — Кого пороли — тому уж царем не быть.
— Как ты нас будешь воспитывать? — поинтересовался Мишка — Если мы — царевичи, то ведь все нас должны слушаться!
— Вот уж, Михаила Алексеевич, хрен тебе с редькой! — отрезал Аристарх Павлович. — Покуда вас не признают за царственных особ на Земском соборе — мне велено держать вас в полной своей власти.
— Значит, жвачки не будет, — тоскливо проронил Мишка.
— Какая там жвачка! — отмахнулся Аристарх Павлович. — Только особо приближенные могут видеть, как царевич кушает. А государь — так подавно. Представь себе, сидишь на престоле, а во рту у тебя — резина! Мочалка!
— А Клинтон жует, — заметил Колька. — По телевизору видел…
— Клинтон ведь всего-навсего президент, даже не боярин. Пока он добрался до своего кресла, его сто раз выпороли. Президенты, они все поротые, потому их часто и меняют.
— Кто их порол? — не поверил Мишка.
— Кто? — задумался Аристарх Павлович. — А сначала родители, потом начальники. Потому они и жуют резину. Жевать — дело не царское.
— У нас же демократия! — вспомнил Колька. — При демократии никого не бьют. А при царе били.
— Нет, брат Николай Алексеевич, не прав ты оказался, — Аристарх Павлович потрепал его по затылку. — Демократия — это когда поротый президент управляет поротым поголовно народом и все делают вид, будто никто их сроду пальцем не трогал. А если царь сам с рождения битым не был, то вокруг себя битых держать не станет и других бить ему не с руки. Не поротому стыдно людей унижать. Это же все одно, что себя выпороть.
Мишка вдруг смутился, погрыз ноготь и спросил с надеждой:
— Это же неправда, что Кирилл папу убил в Белом доме? Неправда же?
— Конечно неправда! — заявил Аристарх Павлович. — Кто тебе сказал?
— Колька слыхал…
— И слыхал! — подтвердил Колька. — Аннушка маме рассказывала про Кирилла, а мама Аннушке — про папу. Кирилл приехал на танке и расстрелял папу из пушки.
— Ну вот что, царевичи, — прервал Аристарх Павлович. — Ваш дядька в самом деле приезжал на танке и стрелял. Его обманули. Ему дали много-много жвачки и сказали — стреляй. Вы же подрались из-за нее? Подрались! Из-за жвачки все дерутся. Вот и Кирилл тоже купился и пошел против брата. Потому что не царевич.
— Почему не царевич? — засомневался Мишка. — Он тоже боярского рода.
— Потому что дядя ваш жил в детдоме, — объяснил Аристарх Павлович. — И его пороли. После этого всякий боярин становится не яркий муж, а просто яростный человек. Надо его помиловать. Казнить-то просто, раз — и голова с плеч. А миловать приятно. Долго помнишь, кого миловал. А казненных приходится поскорее забыть.
— Мне что-то не верится, — вдруг сказал Колька. — Какой из меня царь?
— Сейчас-то никакой, — согласился Аристарх Павлович. — Просто балбес пока. Но вот я вас вскормлю, и будете вы царские особы.
— А мы есть не хотим, — заявил Мишка.
— Я вас пищей кормить не буду. Пусть мать кормит.
— Почему говоришь — вскормлю?
— Потому что царей всегда вскармливают, — объяснил Аристарх Павлович. — У лодки есть нос, а есть корма, и человек, который правит, называется кормчий. Я и буду вскармливать вас, править вами, чтобы куда попало не занесло. Для начала, например, я вам советую помиловать дядьку своего.
В дверь позвонили. Аристарх Павлович бросился открывать — пришла Валентина Ильинишна.
— Есть не хотите — живо в постель! — приказал он детям.
— Мы подумаем, — сообщил Колька. — Может, и помилуем.
— К утру чтоб проект указа был готов! — Он закрыл за ребятами дверь. — Ну, как там у них? Где Олег-то?
— Олег остался с ними, — сказала Валентина Ильинишна. — Говорит, раненого буду выхаживать.
— Занятие себе ищет… Пусть, как раз для него, — он помог раздеться жене, усадил поближе к огню. — Сейчас чай поставлю…
— Не уходи, — попросила она. — Знаешь, шла по лесу… Темно, тихо, дорога знакомая, деревья. Все как было раньше… Но ото всюду веет страхом, полное ощущение войны. Могут выстрелить из-за дерева…
— Не бойся. — Аристарх Павлович обнял ее. — Это ты на офицеров посмотрела, на раненого…
— Катя приехала?
— Катя в Москве осталась. Аннушка детей привезла.
— Не нашли Алексея?
— Звонка нет, значит, не нашли. Теперь с Кириллом беда, Валя…
— Что?!
— Да жив он, — опередил вопрос Аристарх Павлович. — Но мертвому Алеше лучше, чем ему…
— Все ясно, — вдруг расслабла она. — Не хотела тебе рассказывать… Шестого числа прихожу на работу, женщины говорят — Кирилла вашего по телевизору видели. Стоит у танка, воду пьет, Белый дом горит. Я их еще давай уверять, что ошиблись… А где Аннушка?
— Заболела опять, как в прошлый раз, — проронил Аристарх Павлович. — Поди сегодня к ней, побудь рядом…
— Надо за детьми посмотреть, — вздохнула Валентина Ильинишна. — Без матери они там на головах ходят…
— Они сейчас указ сочиняют, — сообщил Аристарх Павлович. — О помиловании дядьки… Валя, ты их теперь по имени-отчеству называй, теперь они царевичи. Пусть привыкают.
— Такую игру придумал?
— Как сказать… Пока игру.
Валентина Ильинишна подняла голову, посмотрела с затаенным восторгом, но вдруг прислонилась лбом к его молодой, начавшей курчавиться бороде.
— У нас с тобой скоро… наследник будет, — призналась она. — Потому я сейчас всего и боюсь… Даже вот темных окон боюсь.
Кирилл с Екатериной маялись в вестибюле морга, заставленном пустыми гробами, — ни присесть, ни облокотиться, а ноги уже гудели от московских улиц. Им велели чего-то ждать и словно забыли о них. Раза четыре подъезжала «скорая», привозили покойников.
Кирилл отворачивался, когда их вносили, но видел оббитые красной тряпкой гробы. Находиться здесь можно было лишь с закрытыми глазами…
Он каждое мгновение ожидал приступа — все тут было насыщено знаками смерти, однако память словно затвердела, спеклась на огнях свечей у Белого дома, и вместо мучительного кошмара сознание постепенно наливалось незнакомой и какой-то неуместной яростью. Он будто протрезвел и сейчас похмельный, с головной болью не мог вспомнить, что было вчера, на бесшабашном пиру, но твердо знал одно — сотворил великий грех, и все то горе, что горит свечами вокруг, лежит на его совести. И не было того навязчивого желания забыть все, откреститься, спрятаться где-нибудь и переждать этот вселенский потоп скорби. Он словно долго убегал от наказания, блудил по каким-то закоулкам, таился, хитрил с преследователями, пока сам не очутился на лобном месте, перед палачом. И бежать уже было некуда, и уворачиваться не имело смысла, как равно и оправдываться. Все равно не носить головы…
Наконец их позвали, но не в ледник, где хранились тела неопознанных, а в кабинет с медицинскими шкафами. За письменным столом сидел седой и от этого заметно румяный мужчина в белом халате. И по тому, как он стремительно и цепко осмотрел их, Кирилл сразу понял, кто он и зачем тут сидит. Однако Екатерина приняла его за администратора и с порога заявила:
— Я ищу мужа. Он погиб возле Белого дома.
— Соболезную, — холодно проронил седой. — Кто ваш муж?
— Ерашов Алексей Владимирович, бывший военный летчик.
— Почему вы решили, что он погиб возле Белого дома? — Голос седого странным образом обезоруживал.
— Мне сказали…
— Кто сказал?
— Люди! Возле Белого дома! — Екатерина начинала терять равновесие. — Покажите мне неопознанные трупы.
Седой оставался хладнокровным и непроницаемым, как покойник.
— Кто конкретно вам сообщил о гибели вашего мужа? Фамилия, имя? При каких обстоятельствах погиб?
— Это что, морг при ГПУ? — возмутилась Екатерина. — Что вы меня допрашиваете? Я ищу мужа! И ничего не знаю!
— Вам придется ответить на мой вопрос, — с настойчивостью машины сказал седой. — Иначе я не могу предъявить вам тела для опознания.
— Что вы к ней пристаете? — одержимый той самой незнакомой яростью, спросил Кирилл. — Он погиб. Возле Белого дома. И это известно.
— Минуту, молодой человек! — прервал седой. — Кем вам приходится Ерашов?
— Мой брат…
Седой молча встал, взяла Екатерину за плечи и повел к двери.
— Подождите там, мы все уладим, — ласково сказал он и, затворив дверь за Екатериной, мгновенно стал ледяным и жестоким. — Откуда тебе известно? Отвечай быстро!
— Видел! — задиристо сказал Кирилл. — Своими глазами!
— Документы! — будто выстрелил седой.
Кирилл бросил ему на стол удостоверение личности офицера. Седой раскрыл, профессионально сверил фотографию с личностью.
— Значит, ты тоже был в Белом доме четвертого октября?
— Был!
— И что же там делал? — Холодный тон перелился в мягкий, куражливый. — А, лейтенант Ерашов? Кирилл Владимирович?
— Капитан Ерашов.
— Капитан? — Седой перелестнул страницу в удостоверении. — Верно, капитан… Так что делал, капитан?
— Стрелял.
Седой несколько смутился, видимо, не ожидал такого признания.
— И брат стрелял?
— Не знаю… Ну вот что! — Кирилл оперся на стол. — Я не намерен отвечать на ваши вопросы…
— Будешь отвечать! — неожиданно рявкнул седой и вскочил. — В Лефортовской тюрьме!
— А ты на меня не ори! — взвинтился Кирилл, ощущая, как ярость сознания ударила в кровь и стремительно растекается по телу. — В гробу я тебя видел! Сажай!
— Лицом к стене! — скомандовал седой и взбагровел. Рука его запуталась в застежках халата. Наконец он выхватил из плечевой кобуры пистолет, наставил на Кирилла.
— Стреляй! — драчливо сказал Кирилл. — Положи рядом с братом.
— Руки на стену! — Одной рукой он схватил телефонную трубку, сверкая глазами, стал набирать номер.
А кровь уже горела от ярости! Кирилл повернулся к стене и неожиданно, боком прыгнул к седому. Тот молниеносно ударил Кирилла по горлу. Дыхание перехватило, и следующего удара, рукояткой пистолета по голове, он почти не ощутил. Что-то мягко толкнуло в темя, и линолеумный пол оказался перед глазами. «Хорошо…» — подумал он, словно в дреме, перед тем как крепко заснуть.
Он очнулся в машине, на заднем мягком сиденье, с запрокинутой на спинку головой. Перед глазами теперь была чистая, белая обшивка потолка. С трудом поднимая тяжелую, гудящую голову, огляделся: по бокам сидели двое гражданских в светлых пальто, очень похожих друг на друга, как братья-близнецы. Седой — на переднем сиденье, точно в таком же пальто, как в униформе.
Руки оказались в наручниках…
А за окнами машины была та же, прежняя Москва, залитая светом негреющего солнца, только уже предвечернего, багровеющего. «Хорошо…» — снова подумал Кирилл, ощущая неуместную радость.
Машина въехала в какой-то двор и остановилась. Кирилла небрежно вытащили из машины и повели в двери. Он бы мог идти сам, но умышленно обвисал, как мешок, чтобы эти «близнецы» повозились с ним. Потом его провели каким-то коридором и втолкнули в камеру, где можно было лишь сидеть, и то колени упирались в стену. Кирилл ощупал голову — на темени вспухла большая мягкая шишка, и было еще больно глотать: кадык на горле, казалось, вмялся в горло.
— Ну гады! — с прежней яростью сказал он. — Ну сволочи!..
Хотелось курить, но карманы оказались совершенно пустыми. Даже ключи от квартиры забрали. Как же, преступника поймали! Стрелка! Эта проснувшаяся в нем ярость была непривычна тем, что как бы лишала его желания думать, вспоминать прошлое. Она будоражила сознание, и хотелось только действовать, будоражить все, что его окружает. Кирилл стал дергать и рвать наручники; их клыки все сильнее и сильнее закусывали запястье, до боли стискивая кистевой сустав, а он продолжал рвать и этим удовлетворял свою страсть к действию. «Хорошо! — злорадно думал он. — Очень хорошо!» Потом он начал бить в дверь ногой, монотонно и упрямо, как маятник. Подошвы ног уже горели, когда охранник открыл камеру.
— Чего стучишь?
— Тебя не спросил! Пошел отсюда! — заорал Кирилл.
Охранник молча вытащил из-за пояса дубинку, перехватил ее как лом и ударил в живот. Кирилл согнулся от боли. Второй удар пришелся по спине, наискось — будто каленым железом ожгло. Охранник хладнокровно затворил дверь, щелкнул замком.
Минут десять Кирилл дышал через раз, справляясь с болью. Затем медленно разогнулся, вытер слезы о рукав плаща.
— Ну, сука!.. Хорошо!
И застучал снова, реже, но сильнее. Боль отдавалась в спине, но лишь добавляла ярости. На этот раз дверь открылась неожиданно, так что Кирилл едва не вывалился из камеры. Пришли двое, уже с дубинами в руках, и молча, без вопросов, начали молотить его прямо в дверях. Кирилл хотел крикнуть — хорошо! — но от ударов по спине задохнулся. Тогда он попытался перехватить дубинку, потянулся скованными руками и отлетел к задней стене. В левом ухе хлопнуло, словно воздушный шар, и зазвенело.
— Хочешь — еще постучи, — спокойно бросил охранник и затворил камеру.
Онемевшее тело казалось чужим, неуправляемым, перетянутые руки посинели, но распиравшая его ярость не угасла, а будто сжалась в комок и затаилась горящим красным углем. Перед глазами возник афганец — тот самый, что рвался пострелять из танка и карабкался на броню. Его так же били дубинами, а он не чувствовал боли, вертелся под ударами как резиновый и что-то орал.
Вместе с бесчувственным телом очужело и время. Кирилл не помнил, не замечал его: ни к чему стало знать, вечер сейчас или ночь и сколько он находится в этой камере. Ему было хорошо, потому что уголь ярости вновь начал разгораться и притягивать к себе чувства. Вдруг дверь открылась, и охранник — тот, что бил или другой: все они стали казаться на одно лицо, — бесстрастно скомандовал:
— Выходи! Лицом к стене!
Кирилл вышел, разминая затекшие в неудобном положении ноги. Пристукнул каблуками, словно хотел сплясать.
— Лицом к стене!
Похоже, охранники и вся служба безопасности насмотрелись американских боевиков про полицейских и теперь до смешного копировали все их действия, команды, и потому их поведение казалось ненастоящим, а голоса звучали как голос переводчика — развязно, нудно и порой торопливо. Кирилл усмехнулся и выматерился с солдатской простотой — опять нарывался, однако страж насильно приставил его к стене и наскоро ощупал одежду и карманы.
— Иди вперед!
Его привели в кабинет на четвертом этаже, посадили на стул перед пустым столом. Поигрывая дубиной, охранник маячил за спиной, ждал хозяина. Не зря все-таки два года качал мышцы! Небольшая прогулка по коридорам и лестницам восстановила нарушенное движение мышц и их силу. Только бы сняли наручники, чтобы отошли руки…
Вошел хозяин — тонкий, узкоплечий человек в огромных очках, по пути к столу, хмуро распорядился:
— Наручники снять.
Охранник разомкнул челюсти железных браслетов, козырнул и скрылся за дверью. Кирилл усиленно растирал отекшие руки.
— Ерашов Кирилл Владимирович?
— Я! — откликнулся Кирилл.
— Руководство приносит вам официальные извинения за незаконное задержание, — проговорил очкастый, глядя в сторону. — Вы сами виноваты. Нашего сотрудника смутило ваше неадекватное поведение.
— Какое? — задиристо спросил Кирилл.
— Неадекватное! — раздраженно повторил очкастый. — Все, вы свободны. В соседнем кабинете получите вещи, отобранные при обыске.
— Нет, погодите! — взъярился Кирилл. — Мне ваши извинения!.. Где тело моего брата?
Очкастый сжал губы, приблизился к нему вплотную:
— Нам это неизвестно.
— Вам все здесь известно!
— Не знаю, где тело вашего брата, — отчетливо выговорил очкастый. — Я не стрелял по Белому дому. Вы — стреляли! Должно быть, и известно вам больше. Идите, ка-пи-тан…
Очки его словно увеличили ненависть в глазах, к нему, к Кириллу, ненависть, тяжелую, как ртуть, и холодно застывшую. Она гасила его ярость сильнее, чем резиновые дубинки охранников.
Может, и били его из ненависти…
Кирилл вышел из подъезда на пустую ночную улицу и только тут вспомнил, что еще действует в Москве комендантский час и центр города наверняка кишит патрулями. И сразу понял, что его специально выпустили ночью, чтобы подставить под дубинки ОМОНа. Кирилл обернулся к зданию, погрозил кулаком:
— Хорошо!
И не скрываясь, побежал по тротуару. Москва, словно огромная рыбина, заглотившая добычу, стояла на стремнине и слегка шевелилась жаберными крышками, пропуская воду; стояла с остекленевшими глазами, прислушиваясь к своему чреву, где переваривалась невидимая пища, где происходила незримая и мучительная работа. А мелкие рыбешки, проплывая мимо, принимали ее за мертвый камень…
Кирилл бежал с ожиданием окрика «Стой!» либо выстрелов в спину, однако скоро стал задыхаться — дубинки охранников не прошли даром. Он остановился, и приступ глубокого астматического кашля скрутил его пополам. Отплевавшись, он с трудом унял его и вытер губы — на ладони была кровь…
И эта своя кровь словно привела его в чувство. Он забрел в какой-то двор, протиснулся между мусорных баков и сел на пустой ящик. Долго держался, чтобы не курить, и, едва закурив, ощутил, как вместе с дымом закружился в легких щекотливый позыв к кашлю.
С окончанием комендантского часа он вышел на улицу, с трудом остановил машину и за большие деньги поехал домой. Он чувствовал усталость во всем теле, а вместе с ним как бы и ярость притомилась в крови и сознании. Он хотел только спать, а выспавшись, не знал, что станет делать дальше. Привыкший все время думать о будущем, так или иначе рассчитывать свой следующий шаг, сейчас он был лишен этой способности вместе с больной памятью прошлого. Суть всей жизни очень емко укладывалась в текущую минуту, и она, как лучик лазерного прицела, скользила в пространстве, выискивая цель.
Он едва поднялся на двенадцатый этаж: стариковские одышка и кашель мучили его на каждом марше. Он открывал мусоропровод и сплевывал кровь. С ключами наготове Кирилл подошел к своей двери и остановился.
На крашеной железной двери была надпись: «Здесь живет убийца».
Не веря глазам, он потрогал рукой буквы, написанные ярким суриком: краска еще не просохла и липла к пальцам.
— Хорошо, — проронил он и сел на ступеньку лестницы.
И затылком почувствовал рдеющие красные буквы.
Частная машина, на которой он приехал сюда, стояла у обочины.
— Поехали? — спросил Кирилл.
— Поехали! — довольно отозвался частник и отщелкнул кнопку на двери. — Что, здесь облом?
— Облом, — подтвердил он. — Гони к трем вокзалам.
— Что-то плохо выглядишь, командир, — посочувствовал частник, выруливая на пустынную по-утреннему магистраль. — Не заболел?
— Нет, я брата убил, — признался Кирилл.
— Брата?.. Шутка, что ли? — натянуто улыбнулся частник. — Впрочем, да, по лицу видно, убил кого-то…
Руки на баранке стали нервными, хотя он не показывал виду.
— Не бойся, тебя не трону, — успокоил Кирилл. — Свези на вокзал.
— Да уж не убивай, — попросил частник. — Я извозом промышляю… От нужды, трое детей, жена по сокращению… Вообще-то я кандидат технических наук, в оборонке работал. Не «жигуль» этот — с голоду бы сдохли… Я утром выезжаю — жена целый день трясется. Сейчас многие убивают, сажать страшно… Посадишь и сам трясешься.
— Не трясись, не убью, — еще раз заверил Кирилл. — И заплачу. У меня денег много.
— Затрясешься тут, — один глаз его смотрел на дорогу, другой на Кирилла. — Затылок холодит…
— Если боишься — высади…
Он мгновение подумал и уже ногу сбросил с педали газа, однако вновь наддал.
— Ладно… Сколько заплатишь?
— Двести.
— Свезу, командир, — согласился частник. — За что брата-то…
— Ни за что…
— Сейчас много ни за что убивают. Человеческая жизнь потеряла свою цену. Когда жизнь дорожает — человек дешевеет. При коммунистах люди дороже были. Чуть какого диссидента еще только арестуют — на Западе визгу! Американцы готовы авианосец к нашим берегам поставить. Тоже ценили наших. А теперь вон средь бела дня из орудий расстреливают — хоть бы кто слово сказал. Полная поддержка. Мусор у нас стал, а не народ.
— Это я стрелял, — признался Кирилл.
— Где — стрелял? Куда?
— По Белому дому, среди белого дня…
Частник недоверчиво посмотрел, покачал головой, пожал плечами:
— Не пойму никак… Шутишь или нет?
— Спать хочу, — вдруг сказал Кирилл. — Глаза закрываются…
— Лучше поспи! — одобрил частник. — А то я от разговоров вспотел весь…
Он дотерпел все-таки до вокзала, рассчитываясь, сказал осмелевшему частнику:
— Фамилия моя — Ерашов, запомни. Потом, когда станет все известно, обязательно услышишь. Детям расскажешь — убийцу подвозил.
— Запомню, — пообещал тот, защелкивая дверь.
В электричке лучик прицела скользнул по головам пассажиров и угас.
Его разбудила какая-то женщина. Электричка стояла на городском вокзале, мгновенно перемещенная в пространстве. Кирилл вышел на перрон, зажмурился от яркого солнца и, смаргивая солнечные зайчики в глазах, побрел по направлению к Дендрарию. Только сейчас боль в избитом теле начала проявляться всей своей тяжестью. Каждое движение отдавалось в позвоночнике и вспухшем левом ухе, однако он, как мазохист, повторял про себя единственное слово — «хорошо!».
Вдруг кто-то окликнул его по имени. Слышало только правое ухо, и потому он не понял, откуда зовут.
— О! Не обозналась! Кирилл! — Перед ним оказалась та рыжая девушка с косинкой в глазах, которая купалась с ними в ночь перед крещением Аннушки. И вместе со всеми топила его, играя в русалок.
Он смотрел то в один ее глаз, то в другой и не мог понять, который косит и который смотрит прямо.
— Ты почему такой хмурый, Кирилл? — спросила она. — И бледный какой-то… Ах да, ты же расстался с Аннушкой!
— Откуда ты знаешь?
— Я все про тебя знаю! — засмеялась рыжая и взяла его под руку. — Ну, не переживай!
— Ну откуда ты знаешь? — Кирилл остановился. — Кто тебе сказал?
Она потянула его вперед, сообщила доверительно:
— Я с того самого дня, вернее, ночи слежу за тобой.
— А, понял, — обронил Кирилл.
— Ничего ты не понял! — засмеялась она. — Хочешь, развею твои печали? И тоску разгоню? Хочешь снова почувствовать жизнь во всех красках?
— Хочу, да поздно, — признался он.
— Ничего не поздно! — с многозначительной улыбкой заявила она. — Пошли со мной!
— Купаться?
— Брр! Купаться сейчас холодно!.. Хотя можно! Если тебе это поможет!
— Не поможет, — вымолвил Кирилл. — Я знаю, кто ты.
— Кто? — Глаза ее разбежались от любопытства.
— Ведьма.
Она счастливо рассмеялась.
— Ты не оригинален! Мне это говорили!.. На самом же деле я добрая фея и являюсь к людям, когда им тяжело. Смотри! У меня же солнечный цвет волос! Смотри, какие они прекрасные! — Она сдернула берет, и тугой свиток волос мгновенно рассыпался по плечам и лицу. Они были действительно прекрасные — яркие, огненные и блистающие; они горели на солнце большим веселым костром без единого дымного следа, словно артиллерийский порох.
— А косые глаза, между прочим, — без комплексов, заразительно смеялась рыжая, — для того, чтобы видеть все вокруг. И потому я — всевидящая! Хочешь, я посмотрю твое будущее?
— Не хочу, — вымолвил Кирилл.
— Знаю, почему не хочешь. Считаешь, что его нет, — заключила она. — Но будущее у тебя есть! Я тебе подарю его. Бескорыстно, потому что я — добрая фея.
— Подари, — попросил он. — Но ты же не избавишь меня от прошлого.
— А поцелуй меня? — игриво сказала она и, подставив губы, прикрыла глаза.
Кирилл взял ее за плечи, приблизил к себе и на мгновение залюбовался ею: опущенные веки скрыли косоглазие, и лицо ее стало очаровательным. Но вдруг сквозь приоткрытые губы высунулся ее красный язык, удлинился до невероятных размеров и стал искать его губы. Кирилл оттолкнул ее, попятился и побежал.
— Напрасно! — засмеялась она в спину. — Без меня ты избавишься и от прошлого, и от будущего!
Она завела его в какое-то незнакомое место — деревянные дома, тротуары, картофельная ботва на плетнях. Прежде чем выбраться, Кирилл поплутал по закоулкам и неожиданно очутился перед знакомым железобетонным забором институтской конефермы. За ним высились полуобнаженные кроны деревьев Дендрария.
Он шел по центральной аллее. В полном безветрии с дубов неслышно облетала золотистая листва, лес был светлый, пронизанный солнцем и каким-то покойным торжеством. Справа он услышал звон воды и будто зачарованный этим единственным звуком пошел на него.
Из пня поваленного Колокольного дуба бил фонтанчик. Кто-то вырубил, а точнее, хотел вырубить чашу — ножка ее была не обработана, но уже намечен ее контур, опирающийся на огромные, в обхват, корни. Под корнями земля была аккуратно забетонирована, тоже в виде чаши, и обе они — деревянная и бетонная, были вровень с краями наполнены водой. Тонкие ее струйки равномерно срывались с краев, и бесконечный звон их далеко разносился в прохладном осеннем воздухе.
Вода из бетонной чаши стремительно уходила в крупный, ноздреватый песок.
В нижней, бетонной чаше Кирилл вымыл руки и лицо, попил из деревянной.
— Хорошо, — проронил он, чувствуя облегчение.
Поверженный Колокольный дуб лежал как каменная гора. Обрубленные ветви валялись в стороне и казались чужими. От ствола была отпилена огромная и плоская чурка со старыми следами топора и уложена на землю, как курган. Свежий спил был довольно ровным, и от красноватой сердцевины, как от солнца, во все стороны разбегались золотистые лучи. Кирилл ощупал шероховатую древесину, попробовал посчитать годовые кольца, но тут же сбился со счета: в глазах рябило от прожитых деревом лет…
Дома его не ждали. Он вошел через боковой вход, почему-то не запертый, и напугал Екатерину.
— Господи!.. Неужели тебя отпустили?
— Отпустили, — проронил он.
— Ну, снимай плащ… Аннушка заболела!
— Где она?
— У себя, — пугаясь его вида, махнула рукой Екатерина.
— Алешу… не нашла? — сдерживая подступающий кашель, спросил Кирилл.
— Нет, не нашла…
Не раздеваясь, Кирилл вошел в комнату Аннушки. Она лежала в постели, голова на высоких подушках, в руках какая-то книга в мраморном переплете.
Восстановленная статуя Афродиты стояла в углу, лицом к стене…
Мгновение они смотрели друг на друга, но вот магнитное поле взглядов распалось и перестало существовать.
— Прости меня, — сказал тихо Кирилл, глядя в пустое пространство. — Я вернулся… Тебе больно?
— Ничего, я скоро встану на ноги, — сдержанно проговорила она.
— Я тоже встану.
— Конечно, встанешь, Кирилл.
Он посмотрел в спину Афродиты и сказал в ее же сторону:
— Ну, я пойду. День сегодня хороший…
— Ступай, — она прикрыла лицо книгой в мраморном переплете.
Кирилл осторожно затворил за собой дверь, постоял минуту и пошел в парадную залу. Там никого не оказалось. Куда-то исчезла старинная мебель, и лишь камин глядел на него черным зевом. Кирилл посидел возле него на стуле, посмотрел на черные, подернутые холодным пеплом угли и тихо пропел:
— Гори, гори, моя звезда…
Замолк и сунул руки в карманы — было холодно. Пальцы нащупали ключи от квартиры. Кирилл вынул их, позвенел, как колокольчиком, и бросил в камин. Пепел взвихрился и унесся в трубу.
Потом он встал, откинул спинку дивана и сунул руку в нишу. Рукоятка кольта почему-то показалась ему теплой, нагретой чьей-то рукой. Он достал обойму — тупо блеснул последний патрон. Утопленный пальцем, он подпрыгивал словно живой и встал на место. Кирилл спрятал пистолет в карман и, придерживая его, чтобы не перекашивало тяжестью плащ, скорым шагом двинулся на ерашовскую половину. В коридоре на его пути стояли племянники.
— Мы тебя помиловали, — серьезно сказал Колька.
— Вот тебе копия указа нашего, — Мишка подал скрученную в трубку бумагу.
— Простите меня, — сказал Кирилл, принимая свиток.
— Сказано же — помиловали, — с достоинством подтвердил Колька. — Читай указ.
Племянники удалились в свою комнату, храня какое-то спокойствие и терпение.
Кирилл зашел на кухню к Екатерине. Она сидела за столом и перебирала рис, рассыпанный на клеенке. Пальцы двигали зерна, а глаза смотрели куда-то мимо, в пустоту.
— Где же… батя? — спросил он.
— А?.. А, они недавно в город ушли, — очнулась Екатерина. — Подавать заявление в загс.
— Заявление?
— Да… Они же не расписанные живут. Ты раздевайся, скоро обедать будем.
— Хорошо… — проронил он. — Я пойду пока, погуляю. Солнце на улице.. Прости меня, Катя.
— Что? — Пальцы ее замерли над рисом.
— Прости меня…
— Ага, — невпопад проронила она. — Столько камешков в зерне…
Кирилл вышел из дома, осмотрелся и прикованный золотистым бором на той стороне озера решительно направился к нему низким берегом с космами плавающей осоки. Побродив среди сосен, он наткнулся на проселок среди звонкого, голого леса и непроизвольно побрел вглубь. Идти было хорошо: мягкая листва шуршала под ногами, взгляд спокойно плавал по тихому морю неподвижного воздуха в голубеющем небе, и судорога кашля не скрадывала больше полегчавшего дыхания.
Он не заметил, как извилистый проселок исчез из-под ног, и кругом оставался один лишь просветленный и торжественный лес. Он брел зигзагами, иногда кружил на одном месте или около понравившегося дерева; он не думал, куда идет и зачем, и потому не заботился об ориентирах. Сейчас он не ощущал ни прошлого, ни будущего…
А солнце, зависнув над головой, как сердцевина Колокольного дуба, катилось следом по свежему спилу неба.
Но вдруг впереди, совсем близко, он увидел девушку с лошадью и скорее угадал, чем узнал, жеребчика.
— Ага? — позвал он. — Ага!
Жеребчик остановился, повернул голову назад, однако девушка взяла его за гриву и повлекла вперед. Они уходили и медленно растворялись в пространстве леса. Кирилл торопливо пошел за ними, однако никак не мог догнать: силуэт лошади среди деревьев и фигурка девушки казались призраком, ибо появлялись то впереди, то сбоку, всякий раз внезапно меняя направление.
Он остановился среди старых, багровых осин, вздохнул глубоко:
— Господи! Как мне хорошо!
Стараясь не стряхнуть с себя это ощущение, он медленно достал кольт и выстрелил себе в висок.
Жеребчик вскинулся на дыбы и, вторя эху выстрела, пронзительно заржал. Потом заплясал, закружился на месте, взрывая копытами мягкую лесную землю. Сквозь тонкую кожу на морде проступили вздутые кровяные жилы.
— О-оп, о-оп, — пропела конюшица. — Что вскипятился? Выстрелов не слышал? Привыкай…
Жеребчик встал мордой в сторону, откуда прозвучал выстрел, насторожил уши.
— Где стреляют, туда нам нельзя… Ну, пойдем землянку копать? — Она взяла за гриву. — Скоро зима, выпадет снег. Будет красиво, но холодно.
Он послушался, однако шел и все время поворачивал голову назад, стриг ушами, хотя в лесу вновь установилась звонкая, как воздушный шар, тишина. На мысу материкового берега под огромными старыми соснами была почти отрыта просторная землянка. Яма была много глубже человеческого роста, но конюшица вошла в нее сквозь щель, прорытую в берегу, и стала равномерно вышвыривать лопатой песок. Жеребчик встал на край ямы и, сторожа уши, начал отгребать землю: его смущала и манила та сторона, откуда стреляли. У конюшицы скоро замерзли ноги на сырой земле. Она выбралась наверх и, разворошив головни кострища, подбросила сучьев. И пока они разгорались, стояла босыми ногами в золе и жмурилась от блаженства.
Жеребчик же вновь заметался, выписывая круги под соснами, зафыркал от возбуждения и ощущения неведомой и незримой человеку опасности.
— Что там? Ну что ты разволновался? — спросила конюшица.
Жеребчик побежал по направлению выстрела, остановился, позвал ее тонким ржанием, похожим скорее на стон.
— Хорошо, посмотрим, — согласилась она и босая легко побежала по мягкой павшей листве.
Под старыми осинами жеребчик заволновался сильнее, взбил копытами землю, отфыркивая запахи. Конюшица остановилась рядом с лежащим человеком. На багровых листьях совсем не было видно крови; она как бы смешалась и растворилась в осенних красках. Она присела у головы, погладила волосы.
— Да, брат, холодно тебе будет зимой…
Жеребчик не хотел, но шел к поверженному человеку. Ноздри улавливали отвратительный дух смерти, и бушующая в теле жизнь выбрасывала его назад.
— Не видел мертвых? — спросила конюшица. — Смотри… Люди тоже могут, как кони, умирать на бегу… Ты постой тут, я за лопатой схожу. Надо и ему землянку вырыть, замерзнет…
Она принесла лопату и принялась рыть яму прямо там, где человека застигла смерть. Пообвыкнувшись, жеребчик осторожно подошел и стал отгребать выброшенную из могилы землю.
— Здесь не надо, — сказала конюшица. — Мы его потом землей покроем, так ему теплее будет.
Конюшица копала долго, пока не зарылась в землю по плечи. У нее опять мерзли ступни ног: солнце кое-как согревало палые листья, но земля под ними была уже сырая и холодная. Потом она спустила мертвого в яму, удерживая его за руки, столкнула туда же пистолет и присыпала листьями, словно багровым покрывалом.
— Вот теперь давай зарывать, — сказала она жеребчику и взялась за лопату. — Земля легкая, ему хорошо будет. А сверху присыплет листьями, потом снегом укроет. На будущий год опять все повторится… Когда человек один остается, ему всегда хорошо.
Черно-багровая, смешанная с листьями земля бесшумно осыпалась в яму…
Назад: 13
Дальше: 15