Золотая змея, взявши себя за хвост, замкнула круг, внутри которого была Хазария.

Стараньями многих рохданитов и каганов сакральных был сотворен сей оберег, имеющий способность сиянием и тяжестью металла свет искажать и пространство. Не много было мудрецов, ведавших тайну злата: рассеянная пылью по всей земле, эта солнечная ткань приносила благо, ибо уравновешивала планету по отношению к светилу, суть богу Ра, как гирька малая, величиной с песчинку, на весах кудесника выравнивает чаши. Так и гигантский шар, вращаясь округ солнца, хранил в себе его частицы, подобные родимым пятнам, и был непоколебим, творя свой вечный путь. И человек, владея изначально этими знаниями, извлекал металл из толщ земных лишь для того, чтоб справить ритуал – осенить себя знаком солнца, воспев ему гимн. И добывал его там, где жил: по смерти же злато вновь уходило в землю вместе с прахом. (Древние это ведали, а ныне одичавшие и слепые, способные позреть лишь отблеск злата, тревожа мертвых, курганы вспарывая иль пирамиды, как чрево своей матери, восклицают: мол-де, глупцы, они закапывали злато!)

А был закон един: что из земли пришло, то в землю и уйдет…

Что ж станет, если на чашу весов бросить лишнюю песчинку? Нет, планета не уйдет из солнечного круга, и ось не изменит места: подобные космические действа свершаются, когда сдвигаются материки со своих мест иль ледники буравят землю. Перемещение злата с его природных мест гневит Ярилу; он вспыхивает всякий раз, как только малая частица металла перенеслась из края в край. И выплеснутый гнев-протуберанец, Земли достигнув, возмутит эфир. Живущий свинским образом, не зрящий в небо, скажет:

– До бога далеко, покуда его ярость долетит, меня уж не достанет, ибо жизнь пройдет.

И потому наказанным бывает не тот, кто злато собирает, а только внук его, ибо к сроку жизни внука гнев ощутим землей. Вот и гадают слепцы, за что ниспосланы им бедствия: мор, засуха, чума, потопы, войны иль извержения вулканов, не ведая того, что у них над головами дрожит, пульсирует и бьет возмущенный эфир, как кровь из раны. Эфир – суть чувства мира, ранимая, нежнейшая и не доступная оку смертного пелена, окутывающая Землю. А мудрецы глаголят: се есть сфера, солнечная ткань, иные говорят, горний свет иль просто божий, другие именуют кетэр – свет, исходящий от творца, вместилище святого духа, или богородичный покров. И в разнотолках этих блуждают, как во тьме, поскольку никто из них не пожелает признать, что и Земля имеет чувства, а причина гнева небес – есть злато, звенящее в карманах.

Но искушенные в сакральности сего металла рохданиты узрели в нем иную суть. Если большую часть накопленного злата переместить за пределы обжитого места – дома своего, селения или страны – и схоронить его вкупе с прахом в землю, а малую оставить при себе, то возмущение эфира – божий гнев – падет на могилу, где спрятан клад. А если же из таких могил круг сотворить, то он обратится золотой змеей, держащей себя за хвост. Только невегласы и профаны зарывали злато возле своего жилища, навлекая тем самым гнев на себя и на своих потомков. Сведущие же каганы, владея Таинствами, знали, как благо получить и от могил, и потому белых хазар вывозили далеко в степь и хоронили, как бродяг безвестных, не устанавливая даже камня. И всякий супостат, измысливший поход на Саркел, Итиль и Семендер, не мог пройти сквозь обережный круг – кипящий и бунтующий эфир не пропускал. На головы врага валились внезапные болезни, помрачение ума и даже камни, поднятые смерчем. Падали свежие кони, гремели грозы и ливни заливали степь, вспучивая ручьи и речки. Направившись, к примеру, на восток, и двигаясь по солнцу или звездам, враги вдруг обнаруживали, что полки идут на запад, а то и вовсе на юг. Или тоска охватывала воинов, или палящий зной, иль вовсе знак дурной – затмение солнца…

Путь Птичий был заслонен!

Не одно столетие, стремясь пробиться к благам севера или юга, восстановить связующие нити с родственными народами Ара, персы вели войны, шли походами и с суши, и с моря, теряли славу Кира и Навуходоносора в бесполезных битвах, но так и не одолели Хазарии. Даже приблизиться были не в силах к ее пределам – круг заколдованный хранил, змея не отпускала хвост. То замиряясь, то воюя, ромейские цари не раз искали путей торговых к трем берегам морей и устьям рек, сносящих в это место многие драгоценности, товары, коней, оружье, злато – не завладели ничем, кроме разбитых легионов, несомых на щитах в родные земли. Отважные аланы, сыны воинственных племен, знающих толк в искусстве побеждать врага не натиском многих полков, не хитростью и не числом, но дерзостью и силой духа, не взяли крепостей, хотя бывали даже возле неприступных стен Семен-дера, прорвавшись сквозь змеиное кольцо. Бесчисленно, ища добычи, как ищет ее зверь, наступали из глубин степей кочевники, пока средь этих вольных народов не утвердилась вера – там проклятое место.

И князь Олег, ходивший по тропе Траяна, всю Русь собрал в кулак и сам, Вещий, окружив себя такими же волхвами, не раз пробивался сквозь незримый заслон и золотую шкуру змеи изрядно трепал, однако не снял заслонов с Птичьего Пути и не проторил тропу на реку Ганга.

Настал черед и Святославу…

Встретив из Царьграда мать, с дружиной своей он вскорости покинул Киев и более туда не возвращался, живя в степи на змиевых валах – зимой в шатрах, а летом под открытым небом. Он видел звезды днем и потому взирал на них и ждал: Фарро, его небесный путеводитель, стоял в зените и не указывал дороги.

Так минул год, пришла весна, и таянье снегов вдохновляло полки: вот высохнет земля, спадут ручьи и реки – и можно начинать поход. Так думали княжеские гридни, однако вот уж степь запылила от копыт – князь-предводитель не седлал коня. С раджами вкупе он мерил змиевы валы или спускался к Суде и там сидел, взирая на речной простор и небо. Иль волхвовал, на угли воскладывая траву Забвения, и к нему тогда спускался сокол, садился на руку, и князь, вскочив на коня, мчался в степь, не взяв с собой ни раджей, ни охраны. Неведомо, что он там творил: то ль занимался соколиной ловлей, но битых птиц не привозил, то ль просто разминал коня. А возвращаясь, дружину утешал:

– Уж скоро, други! Еще немного – откроется нам путь! Осталось мало ждать – больше ждали!

И лето миновало…

В лихую непогодь, когда дожди залили степь и черная земля разбухла как тесто хлебное, когда пожухли травы и лошадям недоставало корма, на миг средь ночи расступились тучи и сверкнула звезда единственная, князь рог взял и самолично заиграл тревогу.

– Ну вот и пробил час! Вставай же, русь! Путь нам открылся, пора!

– Ура! – ответила дружина.

Но прежде чем выступить наутро, Святослав снял уздечку со своего коня, простился с ним и в степь отпустил, на волю. Привыкший к табуну, другой бы не ушел и, прогнанный, все одно б тащился следом, а этот вдруг заржал пронзительно, сорвался и умчал незнаемо куда. Князь же пошел на выпас, где стоял табун молодняка, и выбрал себе нового, необъезженного, не ведающего ни удил, ни седла, ни плети. Наброшенный аркан едва не порвался, сдерживая недюжинную силу и прыть, кровавый глаз метал и сыпал искры, однако Святослав взнуздал его и, заседлав, тут же вскочил верхом.

Ретивый конь плясал под ним, взвивался на дыбы от буйства несмиренной крови, а князь уже кричал раджам:

– Подайте мне нечитанную книгу!

Раджи из своей кибитки ларец достали и, прежде чем отпереть его, гимн запели солнцу – ретивый жеребец ярился и скакал по полю, норовя сбросить седока. Наконец, жрецы из племени раманов извлекли харатейный свиток, окрученный железом, и, выстроившись клином, как птицы, поднесли его князю. Он принял книгу, однако же читать не стал, а спрятал под рубаху, поелику без кольчуги был и без брони.

– Ну а теперь откуйте мне копье! – велел им Святослав. – Да из того железа, что принесли с собой с реки Ганга!

Не долго думая раджи взошли на холм высокий, встали в круг-хоровод, и новый гимн помчался к богу Ра. Но никого и близко не пускали, дабы не смог позреть, в чем тайна ремесла. В тот час же тучи расступились, воссияло солнце, и от него взожгли огонь, вздули его мехом, и тогда лишь из другого ларца достали кус железа. Одни жрецы творили ритуал, суть пели и плясали, а двое из них начали ковать. Дружина зрела издали, холм окружив со всех сторон, однако и сюда, подобно волнам огненным, доносился громогласный грохот, тряслась земля. И сотворилось чудо! С каждым ударом молота трещали кости и тянулись жилы: боль терзала плоть, однако же она росла и ширилась. Вот уж кольчуги затрещали, рассыпаясь в прах, и латы облетали ровно листья. Не прошло и дня, а витязи преобразились в богатырей, да только без брони – в холстяных рубахах стояли, изготовившись на смерть.

А ежели бы встать поближе к тем ковалям? Не люди стали б – великаны!..

Искусные же кузнецы неутомимы были: единожды раскалив железо добела, ковали день и ночь, и отковать сумели в один прием и жало – суть навершение копья, и древко в сажень. Сначала остудили на четырех ветрах, после чего под гимны каждый трижды бросил его в небо, и, наконец, вонзили в сырую землю. И долго, три дня и ночи, земля горела округ древка, струился дым: вулкан возник, кипящий камень свергался вниз, огонь бежал в оврагах.

И наконец сошли с холма и принесли копье – вдвоем едва держали, а наземь опустили, так вчетвером с трудом подняли. Вручали князю так же, как нечитанную книгу, под гимны, и только Святослав принял его и вскинул во деснице – тут и усмирился конь необъезженный.

На месте покрутившись, князь ощупал лезвием копья твердь пространства и, отыскав в нем ход, незримый оком, метнул; копье в тот миг, будто луч солнечный, скользнуло вверх и, описав дугу, вонзилось в землю на расстоянии поприща и направлением на полдень.

– Ара-ра-ра-ра!.. – возликовали волхвы из племени раманов.

Дружина, выстроившись походным рядом, подхватила:

– Ура! Ура! Ура!..

Хор из тысяч глоток возреял над землей и, устремившись копейным ходом, разверз пространство. Наметом поскакали, оставив шатры и небольшой обоз на змиевых валах; раджи кибитки бросили и, выпрягши коней, поехали верхами – все так, словно не в дальний поход собрались, а прокатиться и размять коней.

Святослав скакал напереди, держа по левую и правую руку сыновей Ярополка и Олега, три белые рубахи вздувались ветром и, чудилось, несли сих всадников борзые кони, не касаясь копытами земли, мчали их вдаль, к копью. И вся дружина, избавленная от тяжести доспехов, суть холстяная, с одним оружьем, враз полегчавшим в десницах богатырских, и кликом на устах, неслась за ними следом. И уж никто не мыслил: “Се я, сущий!”, поскольку мысль слилась в едином клике и, обратившись в столп, летела впереди князей: “Мы, сущие под солнцем!”

А Святослав, достигнув своего копья, вновь ход поискал, в четыре стороны направив жало, и он открылся, да теперь там, где западает солнце – туда умчался луч, запущенный рукой. В третий же раз копье взметнулось в сторону полунощную; и будто совершался круг, по коему пройдя, должно вернуться назад, ко змиевым валам. Однако не валы увидела дружина, когда в четвертый раз копейный путь пролег встречь солнцу, а берег Дона в его верховьях.

Четыре поприща проехали – это ли расстояние? – а одолели четырехдневный путь. Нимало подивились гридни, поя коней в реке: ведь только утро миновало и впереди день целый. Далеко же уехать можно, коль мчаться с быстротой копья!

Еще один круг свершив к полудню, дружина выехала на берег реки священной Ра и очутилась в землях половецких между булгарами и Хазарским царством. Конные разъезды и одиночные всадники замелькали по окоему со всех сторон, потом дымы возреяли повсюду – то знаки тревоги для степных племен. След было б уходить, не ввязываясь в бой, однако же Святослав искал копейный ход, но навершение скользило по пространству или встречало твердь. Путь затворился! Внизу катила свои воды Ра – суть светоносная река, открытый и безопасный путь для всех народов Ара. Но ныне, именуемая то Волгой, то Итилем, была изрочена; как человек, меняя свое имя, меняет рок свой, нрав и образ, так и все на свете перерождается, если утрачивает исконное прозванье.

Река не пропускала. А между тем со стороны булгар зашевелилась степь: то ли табун коней на окоеме, то ли уж сила прет…

Здесь и не сдержался Свенальд, служивший в сем походе не за злато, но во имя веры.

– Кто супротивник наш? – спросил угрюмо. – Стоим на четырех ветрах враждебных: куда не кинь – повсюду клин. Я здесь бывал с Олегом, едва ноги унесли…

– Нет супостата здесь… И нет союзников.

– Но я же чую! А нос мой не обманешь!.. Мне ведомо, ходить так скоро возможно токмо волхвованьем, я хаживал с Вещим князем, как волки рыскали по свету, однако в чудеса не верю. Вели дружину развернуть в боевой порядок!

– Ждать буду! – Святослав коня кружил, копьем вычерчивая коло. – Не веришь ты, но верю я: откроется дорога!

– Я верю тебе, князь, – как ржавые дверные петли, голос заскрипел над ухом. – Ты исполчился супротив хазар, замыслил совершить то, что Олегу не давалось… Добро, и я пойду с тобой. Но токмо слушай старика. Мы кружим по степям, а след идти к Итилю, ко граду стольному и брать его в осаду. Столицу одолеем – Хазария падет, ибо утратит власть. Суть голову. Так принято от веку, так покоряли страны все полководцы, о коих ныне есть молва и память. А ты куда ведешь? Не к устью Волги – к Дону! Что тебе там? Кого ты ищешь? Союзников хазарских – булгар? Так вот они, уж исполчились, а мы стоим… Вели ударить в них, а любо бы презрев, отправиться к Итилю!

– Настанет час, пойдем на реку Ра, – промолвил Святослав. – А ныне след идти туда, куда укажет путь копье. Не хмурься, воевода!

– Забавы се ребячьи, – проворчал Свенальд. – Иль вымыслы раджей… Послушался б меня, а волхвов…

Булгарская сторона уже вскипала, подобно смерчу, а от хазар неслись разъезды, когда князь нащупал брешь. Унесся в небо луч, вспоров пространство, и копье земли не достигло, но полки уже мчались за ним, не позрев, как за спиной уже сошлись две силы, друг друга не признавши.

Четырежды еще метал копье Святослав, прежде чем сотворился новый круг, вынесший дружину теперь к Северскому Донцу. Покуда витязи поили лошадей, ибо день угасал и солнце замерло над окоемом, пробив багровые тучи, князь проскакал вперед, назад вернулся, поехал на полунощь и полудень – повсюду открыт был путь. И только впереди, суть на востоке, была незримая стена. Здесь искажалось время, и пространство, словно вода, изламывало древко.

– Пред нами гад ползучий, – промолвил он и в землю вогнал копье. – Коль есть у кого злато – бросьте наземь и, поправ ногой, произнесите трижды – отрекаюсь! Все, до последней монеты. Оставить можно при себе лишь Знак Рода, кто таким владеет.

Гридни княжеские повиновались и все исполнили. Наемники Свенальдовы взроптали:

– Вначале князь заплатил нам, но ныне лишает состояния. Уговор иной был! Мы служим не за веру, мы вольные, а посему уйдем от Святослава!

Тут старый воевода выехал вперед, поднял десницу.

– Я свое злато бросил раньше, еще в Киеве. И в грязь втоптал. Так бросьте же и вы!

Наемная дружина разделилась. Большая часть витязей, те, что не раз ходили со Свенальдом и на ромеев, и на хазар, те, кто испил с ним чаши побед и поражений, избавилась от кошелей, рассеяв монеты по земле, но малая, неискушенная еще, как добывается мечом и как уходит потом злато, напротив, возмутилась, и уже не ропот – гнев слышался в речах.

– Не желаем идти с тобой и с князем! От его волхвования и от раджей мы доспехи потеряли, разболоченными идем на супостата! А ежели еще и злато бросим?! Ты выжил из ума, старик! Не во имя ли злата всю жизнь довлел мечом?!

– Скажу по правде – к нему привязан был, – признался вдруг Свенальд. – Всю жизнь будто гири на ногах носил. Как вспомню, какое состояние имею на своем дворе, так битва мне не в радость, и чаще мыслил не искать сражений, а как избегнуть их. Но к старости узнал, что в мире сем есть сокровища иные, и плата есть другая!

– Ужо вот поживем с твое, тогда и мы узнаем! – закричали ему наемники, – А покуда нам за плату ладно!

– Отпусти их, воевода, – подъехав к Свенальду, тихо сказал князь. – Пусть уходят на все четыре стороны. Если отыщут хоть одну…

– По обычаям наемников отпускать нельзя, коль в битве витязь не был, не обагрил меча, но деньги взял, – воспротивился тот. – Уйти возможно токмо после брани иль раны, полученной в пути.

– А разве не позрел ты брани? – взирая на монеты, вбитые в грязь, спросил Святослав. – Не попиранье злата было в сей час, но битва со змеей, с ползучим гадом, вставшим перед нами. И ранил многих он, и до смерти уязвил. Эвон, кровь на земле блестит… Не заклинай их, воевода, сраженных не поднять. Они – потеря наша, а коли не достойны тризны, пусть идут себе, если дорогу знают. Нам же сейчас открылся путь! Гад не уполз, но отпустил свой хвост и расступился перед нами!

Князь разогнал коня в ту сторону, откуда уж клубилась мгла, и встав на стременах, метнул копье…

* * *

Он постиг два круга Великих Таинств и мыслил править миром, взойдя на горы земли обетованной, на перепутье путей земных и небесных. С молитвы о даровании этого высшего блага начинался всякий новый день; стоя пред алтарем во дворцовом храме, он обращался к богу, называя его одним из сакральных имен, и всевышний внимал ему – об этом говорили ровно и без треска горящие свечи. Во второй молитве богоносный каган просил ниспослать скорый путь на берега реки Саббатион, в землю обетованную, и в третьей молил о победе в предстоящей битве и просил армагеддона тем поганым народам, которые ныне населяли Землю Сияющей Власти.

В то раннее утро, когда Итиль еще спокойно пони-вал, богоподобный каган и Приобщенный Шад уже бодрствовали. Первый стоял перед алтарем, второй сидел над учетными книгами, сверяя поступления в казну от таможенных сборов, налогов и пошлин. В тот миг, как только небесный владыка Хазарии взмолился об армагеддоне, внезапно содрогнулся пол дворца, и весь дворец встряхнулся от подземного толчка. Откуда-то сверху полетела пыль и мраморная крошка, осыпав семисвечник и потушив все свечи, а через мгновение от нового удара каган не устоял и рухнул на пол. И не беда, поднялся бы, однако падая заметил, как с алтаря летит ковчег! Ударившись о ступени, он разломился, и свиток Торы подкатился к ногам кагана. Он поднял его и начал уж вставать, еще не осмыслив знака, но испытывая ужас оттого, что вспомнил разбившуюся звезду перед кончиной предшествующего кагана – отца своего, Аарона. В дополнение ко всему резко распахнулась дверь и вбежавший с факелом каган-бек застал богоносного лежащим на полу со свитком.

– Ступай вон! – крикнул ему богоносный. – Я тебя не звал!

Однако Приобщенный Шад и знаку не внял, а, воззрившись на владыку, неторопливо очистился огнем и, показалось, усмехнулся!

– Ты что, оглох?! – встать без помощи было трудно, мраморный зеркальный пол выскальзывал из-под колен и рук. – Прочь, мерзкая тварь!

– Я слышу, богоподобный, – ничуть не смутясь, проговорил каган-бек, присматриваясь. – И вижу все…

– Как ты посмел войти?! Когда я на молитве?..

Шад не отвечал, а лишь пристально взирал на богоносного, стоящего на четвереньках, на свиток Торы и на разбившийся ковчег. В этот момент иная мысль охолодила голову кагана: перед ним стоял палач его!

Пусть не сейчас, не в этот миг, но все равно, когда закончится срок владения троном, он исполнит приговор и совершит свой ритуал, набросив шелковый шнурок на горло…

– Сотряслась земля! – непослушным и незнакомым голосом то ли спросил, то ли оправдался небесный владыка. – Дворец шатнулся… Толчок земной?!

– Нет, богоносный, – вымолвил Приобщенный Шад и сделал несколько шажков вперед. – Земля непоколебима, стоит, как прежде, как всегда…

– А что же это было?!.

– Верно, знак…

– Знак?!. Что ты сказал?! Мой срок!.. Я крикнул – сорок лет!..

От негодования Великий каган пополз вперед и наконец-то, уперевшись в шов между каменных плит, нашел опору и в тот же момент вскочил. Каган-бек попятился.

– Ты знаешь ритуал?! Учили мудрецы, на сколько лет венчают?!. Зачем явился? Мой срок не вышел! А это был не знак – земное сотрясенье!

– Знак был! – вскричал Приобщенный Шад, падая на колени. – Я сам позрел!.. Ковчег упал! Недобрый знак, о, праведный! У стен Саркела русский князь!

Он не внимал словам о стенах и светлейшем князе; он услышал лишь то, что каган-бек пришел не казнить его, не вершить свой страшный долг. И вместе с облегчением налился злобой.

– Презренный шаббатгой! – богоподобный схватил тяжелый золотой семисвечник. – Как смеешь возражать?! Я утверждаю: тряслась земля! Да я убью тебя, булгар безмозглый!

И замахнулся, готовый нанести удар по голове, однако Шад вскинул руки:

– Нет, не убьешь! Нельзя меня убить, богоподобный!.. Ну, бей! Ударь!.. Но, выместив свой гнев, что станешь делать? Ведь я же Приобщенный Шад! А кто еще приобщен? Тот мальчик, которого ты взял? Но он же слишком мал, чтобы стать твоим подручным. Так кто придет к тебе из смертных?! Останешься один! От жажды будешь умирать – воды не подадут, ибо не посмеют приблизиться к тебе! Не Приобщенные страшатся смерти!.. Ну, бей теперь! Опусти же на мою презренную голову свою разящую десницу!

Во гневе Великий каган отшвырнул менору – священный светильник, – и тут же, спохватившись, поднял, установил на прежнее место – у стола со священными хлебами.

И только в этот миг сознание его развернулось, как свиток и огнем заалела надпись – у стен Саркела русский князь…

– Что ты сказал? Кто стоит у стен Саркела?..

– Тот, кого именуют светлейшим, богоносный, – ответствовал Приобщенный Шад, исполнившись смелости. – Суть заря Севера явилась и стоит у сердца Хазарии!

– Но как он изловчился?!. Каким путем пришел?! Ты говорил вчера: “Святослав на змиевых валах остался зимовать”?

– Я говорил, владыка! Вчера он стоял на змиевых валах.

– А сегодня у Саркела?!

– Да, превеликий…

– Как он прошел? Каким путем одолел недельный переход в один день?

– Неведомо… Прошел сквозь степи так, что ни один разъезд не заметил его дружины.

– Обережный круг? Змея?!. – воскликнул было он, но вовремя сдержался: золотая змея, держащая себя за хвост, составляла одно их Таинств…

– В степях предзимье, богоносный, – проговорил на это Шад. – Все змеи спрятались по норам и оцепенели…

– Почто же ты, царь земной, не остановил его? Где мое доблестное войско?

– В пределах озера Вршан…

– Но ты почему здесь – не под Саркелом?

– Пришел сказать и знак позрел… Ковчег разбитый, упавший свиток Торы и ты, о всемогущий…

– Не медли же! – прикрикнул Великий каган. – Пусть кундур-каганы ведут полки к Саркелу!

Приобщенный Шад встал на ноги и, кланяясь, промолвил вкрадчиво:

– Позволь мне, недостойному, сказать слово, о, премудрый. Русский князь явился потому внезапно, что шел налегке, без обоза и даже без доспехов! В одних рубахах холстяных… А с силою немногим более трех тысяч. В сей час стоит под стенами на расстоянии поприща и не идет на приступ.

– Зачем же он пришел? – обескуражился богоподобный, – В рубахах, без доспехов… Самонадеян князь? Или очень дерзок? Что?!

– А что бы ни было, о, всемогущий!

– Чую хитрость! Должно быть, неподалеку в степи его основная сила, доспехи и обоз!

– Нет ничего в степи до самых северян и вятичей. Лазутчики и конные разъезды бдят день и ночь. Только безумец отправится в поход в такую пору!

– Он не безумец, Шад…

– Но поступил безумно! И след наказать его, владыка. Твоей десницей! – загорелся каган-бек. – Кундур-каганы ведут уже полки с озера Вршан к Саркелу. Тебе же след выехать сейчас с малым войском и, обогнав большие силы, их возглавить и разбить Святослава! Иного случая, когда этот князь допустит такой промах, ждать можно сотню лет.

– Заманчиво ты речи вьешь…

– Подобной молниеносной и легкой победы Хазария еще не знала! Дружину обложить в степи, прижать ее к Дону и поставить перед выбором: либо купель ледяная, либо полон…

– Да ты бываешь и не таким безмозглым, Шад, – воспрянул владыка, – Твой замысел, конечно, прост и неприемлем, но у меня есть свой…

– О, Великий каган! Потому ты и богоподобен!

– Коня мне и в сей же час в дорогу!

Караван хазарского владыки к полудню был снаряжен и состоял из ста верблюдов, на которых ехал гарем, и конной летучей стражи, окружавшей кагана. Впереди со своей свитой поехал земной царь, расчищая путь.

Богоносный изначально был воином, но не тем, кто ходит на врага с булатом, а воином небесным, подобным архангелу, и потому обряжался в соответствующие одежды. И побеждал не мечом или копьем – сакральным обликом, который нельзя было увидеть и остаться живым. Однако при всем этом, каган носил на поясе магар – что-то вроде короткой пики с рукоятью и широким, острейшим булатным навершением. Оружие богоносного имело ритуальное назначение: поразив врага, магаром делались надрезы на его шее, чтобы наточить жертвенной крови, которой потом обагрялись одежды, руки и лицо. Вражья кровь утраивала сакральную силу каганов, а когда-то старейшин рода Ашинов; обряд был древним, доставшимся по наследству от кочевых диких времен, как и этот магар.

Небесный покровитель Хазарии ехал на сей раз верхом, но не в одиночестве, как всегда. Подобранный им мальчик Иосиф из Саркела скакал рядом, и слуги из авангарда теперь оставляли по два свежих сменных коня. Все остальные на расстоянии трех полетов стрелы, а каган-бек с охраной и вовсе был незрим, и только след от копыт лошадей, оставленный на грязной земле, указывал дорогу.

Как только караван кагана тронулся в путь, Приобщенный Шад оставил его и, взяв с собой трех кундур-каганов, помчался вперед, загоняя коней и пересаживаясь на подводных. Ничего не подозревающий владыка двигался к Саркелу со скоростью, втрое меньшей. Добравшись до сакральной столицы, каган-бек оставил своих подручных, переоделся в одежды простого воина и отправился бродить по городу. После того как закончился праздник свободы, жизнь вновь вернулась в свое русло: вельможи отдыхали в тени садов, торговцы, ростовщики, менялы сидели на прежних местах и занимались своим делом, рабы исполняли черную работу – строили, мостили улицы, а лариссеи с палками надзирали за порядком.

Потолкавшись среди народа, Приобщенный Шад заглянул в хлебную лавку, где молодой черный хазарин торговал свежими ковригами. Он попросил продать только половину хлеба, но лавочник стал возражать:

– Сегодня тот день, когда не разрезают хлебов, и потому я не взял ножа. Купи целую ковригу или ступай отсюда.

– А ты разломи ее, – посоветовал каган-бек.

– Одному мне не разломить. С кем сделать это, я не знаю.

– Со мной.

Хазарин снял с полки каравай, и они разломили его на две части. Приобщенный Шад вместо платы подал свой перстень.

– Полковриги стоит четыре монеты, а за твой перстень я больше двух не дам, – сказал лавочник, возвращая перстень.

– Тогда дай хлеб в долг, – попросил хазарский земной царь. – Вместо четырех монет верну пять.

– Если через час вернешь, то пять, а если завтра, то восемь, – стал торговаться хазарин.

– Верну через час, – заверил каган-бек, взял хлеб и ушел.

А ровно через час он переоделся в одежды лариссея, вышел из города и, разыскав за рвом неприметную лачугу, ступил через порог. У входа уже горел факел, огнем которого и очистился Приобщенный Шад.

Наследник небесного престола Хазарии лежал на подушках обнаженным.

– Ты ли старший сын богоподобного Иосифа? – спросил каган-бек.

– Я старший сын богоподобного Иосифа, имя мое Исаак, – подтвердил торговец хлебом согласно ритуала.

– И это мы преломили с тобой хлеб?

– Преломили, потому что сегодня день, когда нельзя разрезать ковригу. Но скажи мне, каган-бек, что случилось с моим отцом?

– Он рассудком помутился, – ответствовал Приобщенный Шад. – Ему взбрело в голову, что Саркелу грозит опасность, будто русский князь Святослав подошел к городу и готовится взять его. Твой отец сейчас едет, чтобы сразиться с ним, но сражаться ему придется со своей тенью.

– По ритуалу, прежде чем венчать меня на трон, ты должен отправить на небеса Иосифа. Двум каганам на троне не бывать, – напомнил наследник, однако земной царь поправил его:

– Вначале ломают хлеб, и только затем едят.

– Да, верно, – согласился тот. – Венчай на трон!

В тот же миг каган-бек набросил удавку на его шею и стал душить. Наследник удивленно вскинул бровь.

– Я запамятовал, что по ритуалу, когда ломают хлеб. Но точно помню, что венчают в башне!

– Где твои братья? – хрипя от напряжения и сильнее затягивая шнурок, спросил Приобщенный Шад. – Кто еще торгует хлебом в Саркеле?

– Не позволю нарушать обряд! – попытался высвободиться наследник. – Ты не имеешь права знать, кто мои братья и где они! Сними удавку!

– Где братья?! – взревел каган-бек и, выхватив нож, приставил к горлу. – И сколько их?

– Презренный раб, ты что замыслил?!.

– Свергнуть с трона весь ваш род! И всех повенчать веревкой! Ты скажешь мне, в каких лавках торгуют хлебом твои братья. Они тебя не знают, но ты, как старший, знаешь всех!

– Знаю… – хрипел наследник, – но не скажу… Можешь меня зарезать, изменник подлый!

– Ты сам разрешил сделать это, – Приобщенный Шад хватил его по горлу ножом и бросил тело на подушки.

Затем, измазавшись горячей кровью, он лег возле мертвого наследника и пролежал так больше часа, ожидая, когда кровь врага впитается в тело и станет его сутью. Он знал о ее сакральности, поскольку был приобщен к Великим Таинствам…

А спустя час каган-бек отшелушил засохшие остатки крови и, прихватив с собой шелковый шнурок, пошел по всем хлебным лавкам Саркела…

Свет и Тьма…

Две силы, два начала мира, способные существовать лишь в неразрывной связи и в вечном поединке, как день и ночь.

Свет Изначальный был сутью бога Ра, однако же для земных, смертных людей он имел другое воплощение – человеческое и назывался Родом. Нельзя же смотреть на изначальный Свет, а можно лишь на его отражение! Владыка Род владел всем родом человеческим вместе со своими сестрами – Рожаницами, отправлял Млечным Путем на землю младенцев. Третьей же ипостасью бога Ра был бог Дающий – дедушка Даждьбог. Он вкладывал живой дух в младенцев и нарекал их – давал имена и рок, а поэтому из всех трех своих воплощений этот был ближе всех к смертным. Когда же Гои завершали свой срок земной и принимали смерть, воскрешал их своим огнем бог Ра и уносил в небеса по Последнему Пути. Когда-то трава Забвения росла повсюду на земле, вдоль каждого пути, дорожки, тропы, и благодарные богам люди на тысячах жертвенниках возжигали ее, окуривая небожителей. Земная жизнь была так прекрасна и так долга, что люди уставали наслаждаться жизнью и прерывали ее по своему желанию, бросаясь в волны морские. Творец рода человеческого взирал на своих чад с великой радостью, иногда очнувшись от сладостной дремы в Забвении. А жертвенников становилось все больше и больше, дымы вечности курились беспрестанно, и настал тот час, когда боги впали в полное Забвение, и нельзя было пробудить их молитвами ни за сорок дней, ни за сорок сороков.

И грянула беда…

Воспользовавшись тем, что боги коротали Время, вдыхая сладкий дым, а человечество, оставленное в забвении, беспечно тешилось гармонией мира, силы Тьмы, поднявшись из глубин подземных, мрак принесли на землю. Из стороны полунощной надвинулся великий хлад и извратил небесные и земные Пути. А с ними был разрушен и смысл мирозданья. Тьма докатилась до Чертогов и осадила последнюю крепость Света. Народы Ра, земное воплощение солнца, взывали к Роду, но напрасно: на жертвенниках храмов не трава ижица тлела, дым которой способен поднять и мертвого, по прежнему курилась трава Забвения, возложенная Тьмой. Люди утрачивали бога, ибо не видели его больше на небосклоне. Мрак, пожирая Свет, исказил его Путь – осталась лишь Заря, которой стали поклоняться.

Разрушилась гармония, и люди, очумев от страха ночи бесконечной, разбрелись по всей земле в поисках Нового Света. И отыскали его в стороне Полуденной, куда не добежали ни тьма, ни холод. Но в тех краях, где не было Путей, не росла и трава Забвения, а значит, нечего было воскладывать на жертвенники. В холодной же стороне если и оставались Пути, то только среди льдов и снега в кромешной тьме. И потому курильницы погасли, и очнулись боги, и позрели лишь мерзость запустения и мрак.

Тут и началась тысячелетняя битва Света с Тьмой, а всякая война между богами несет забвение народу. Рождались дети, но дедушка Даждьбог не вкладывал в них душу, не нарекал их: дичали люди, пребывая без бога и в беспамятстве. Не жили они, а коротали Время, будто сами боги, однако, что было благом для небожителей, то вредно для смертных, поскольку людям на земле не пристало дремать в Забвении. Утративши богов и память, люди забыли и рок свой – имя, и называли себя народом Ара, то есть живущие в земле, в пещерах, а потом и вовсе стали прозываться Словенами, поскольку жили и кормились с лова – с охоты на зверя.

Беда народу, если он, запамятав свой рок и смысл бытия, вдруг наречется тем, чем добывает хлеб насущный, чем тешит утробу свою и питает плоть.

Когда же Свет одолел мрак и небосклон вновь увенчался солнцем, непокорный разум народов Ара стал толкать их к познанию самих себя. Забывшие бога, но сами суть дети Ра, они обращались к солнцу и спрашивали:

– Кто мы? Зачем живем? Неужели, чтобы добывать оленей и поедать пищу? Неужели мы лишь Словене?! А ты кто? Почему приятен твой свет? Отчего так страшно, когда ты исчезаешь с неба?

Старейшины родов ходили и в страны заката, и в страны Полуденные, и где бы ни были, везде спрашивали о себе, но слышали в ответ:

– Не знаем, кто вы и откуда. И Ариев не ведаем, и о Словенах не слыхали. А называем вас народы Скуфь, ибо вы носите скуфей. По шапкам вашим – имя вам.

Иные же говорили обратное:

– Вы боги были и рождены от Ра. Сторона ваша называлась Гиперборея. Но вас поглотила Тьма. Вас нет ныне, и Полунощная сторона пуста, там лишь лед и камень.

– Вы порождение мглы! – отвечали третьи, кто не знал ни Тьмы, ни холода, когда-то удалившись в теплые страны. – Вы варвары, и образом не люди – звери. Сарматы ваше имя!

Не росла на земле более трава Забвения и не курилась в жертвенных чашах, а потому не было Забвения богу Роду. Тогда он послал своего сына Траяна на Север, чтобы поискать под мертвым льдом и камнем хотя бы семечко или живой корешок. Глянул Траян с небес на северные земли и увидел единственное светлое и живое место – Белое озеро и спустился на его берег. Но не траву нашел там, а забытый богом в пучине мрака народ, именовавший себя Арий, и множество племен того народа, имеющих свои названия от мест, где жили или от того, каким образом хлеб насущный добывали – кто с сохи жил, кто с лова, кто в лесах, кто в поле. Народ этот был мужественным, сильным, невероятно добродушным, бесхитростным и удивительным тем, что от тысячелетней жизни в пещерах стал светловолосым и голубоглазым, точно повторяя обликом своим бога Рода.

Все северные земли прошел Траян вдоль студеных морей и всюду видел огромные, сильные племена этих светлых людей. Но жили они как во сне, не ведая ни бога, ни рока, и поклонялись солнцу только потому, что оно дает свет и тепло. Узнав о народе Севера, бог Род сам вздумал позреть на это чудо и спустился на землю. Арии так понравились Владыке рода человеческого, что он сам пожелал устроить и утвердить порядок в землях Севера. От рождения своего все народы Ра жили не просто на земле, а в Пространстве, которое носило название Лад. От земли же люди должны были только питаться. Земной Лад сопрягался с Великим Кругом Путей – Колом. Свет мог существовать лишь там, где была гармония Лада и Коло, имевших астральный знак – Знак Рода: две свастики. Первая, с лучами движения по солнцу, означала Свет и день для живых; вторая, с лучами против солнца – ночь для живых, но день для мертвых. Творец Вселенной бог Ра определил четыре стороны – Восток и Запад, Полдень и Полночь.

Великое это перекрестье небесных путей составляло Крест Света, что на древнем языке означало – Огонь. Покуда этот огонь над миром – мир движется, образуя Коловращение Бесконечности. Это и выражала свастика – сакральный знак Рода. В малом и в великом есть Изначальный Свет, суть Коло: все движется по Великому Кругу Путей и ничто не может быть в покое.

Весь мир от сотворения богом Ра был устроен так, и ничто не могло разрушить его, если бы не силы Тьмы, разогнавшие народ по разным частям света. Ушедшие из-под Креста люди не знали ни Путей в новых землях, ни гармонии Лада и Коло. И поэтому земной шар им чудился плоским, а Крест – неподвижным. Эти народы отрицали Коловращение Света, поскольку пребывали в заблуждении и считали небо единственным местом, где живут боги. Земля же – пристанище грешных людей и прочей твари, вечно виновной перед богами. Они говорили: “Что из земли пришло, то в землю и уйдет”, не ведая того, что человек – порождение Света, что истинная родина – небесная твердь.

Не земли шли войной друг на друга, не народы бились в сечах каждый за свою правду – два мироздания сходились на полях битв: неподвижный Крест и Коло.

Владыка Род установил на Севере первоначальный порядок, дал народу Ара тайну Знаний и оставил своего Траяна княжить на земле. Семь веков правил он страной и обустраивал земной Лад. Однако не заставы ставил по сумежью, не крепости воздвигал, чтобы охранять Пространство, а в сакральных местах, где Изначальный Свет спускается космами с высот и касается земли, поставил Чертоги Рода. И всюду на Путях – подписные камни со словами Правды. Куда бы человек ни шел, ни ехал, повсюду на перепутьях с ним был и бог, и истины его. В ладном Пространстве невозможно было заплутать: где бы ни был Гой, везде зрел и ведал дорогу, и шел, не воле повинуясь, но року своему. В местах же, где Пути земные пересекались с небесными, Траян выстроил Белые Вежи. В этих местах астральных всякий смертный мог встать на Путь бессмертия: здесь начинались Траяновы тропы.

Но чтобы пройти такой тропой, следовало миновать два царства – мир живых и мир мертвых.

Последним деянием на земле сына бога Рода был проложенный им Птичий Путь: этой дорогой от устья священной реки Ра к истоку священного Ганга он соединил разорванную связь единого народа. И поставил Белую Вежу, которая потом была разрушена хазарами, и на ее месте была воздвигнута башня со звездой, а город теперь назывался Саркелом.

Да минули века Траяна. Переложил он свои заботы на детей – князей светлейших, внуков Рода, и заповедал Лад хранить и Коло. Сыновей же у него было семнадцать, и каждый, приняв отцовский рок, стал княжить в своем племени и в своей стороне. Словенами стал править старший сын по имени Род. Сидел он в стольном граде Родне, и сторона Словен в то время называлась Родиной.

Однако же известно: весенняя река, разлившись широко по земле, вбирает в себя грязь и сор. Подобно этому и Лад Ариев вбирал в свою плоть дикие народы кочевых племен, силы тьмы и прочий мусор. Взмученная весной вода очистится и отстоится в межень, подземные родники взбодрят ее дух, освежат и высветлят, но в стихии человеческой все было иначе. Увы, не очистится пыль от пыли, и плевела, смоловшись с зерном, сделают горьким хлеб.

Вторгаясь в плоть народов Ара, иные племена не растворялись в ней, а пили кровь, как вши, живущие на теле. Изведавши Пути Словен, пришлые народы садились жить на них и жировали, поскольку Пути – кровеносные жилы, питающие плоть. Так исподволь, за многие века, Лад и Коло Ариев были извращены, замедлилось вращение Света. Потомки князя Рода, владея землей, утрачивали власть в Пространстве. Многие Пути были оседланы, а многие трудны и неодолимы. Среди Словен, среди племенных князей пошли молва и ропот, мол, худо жить стало, беспутные мы, рок Родины изрочен, Лада нет. След бы призвать иного князя, в котором есть светоносность, ибо потомки Князя Рода темные стали..!

На вселенском вече из всех князей светлейших жребий пал на Роса, юного князя, вскормленного Великим Волхвом. Рос стал землей править согласно Лада и скоро овладел Пространством, восстановил Пути земные, очистив их от кровопийц, тлена и мрака. С той поры по имени князя стала называться и северная сторона – Россия. Чуть минула беда, народ арийский вновь сделался доверчивым и по-детски бесхитростным. Чем более процветала Россия, тем ярче испускался от нее свет, перелитый из небесного в земной, тем более прельщала она силы тьмы – народы, живущие под знаком мертвящего светила.

На сей раз упыри вонзили жала в святыню Ариев – прервали Птичий Путь. В астральном месте, где начинался ход от устья Ра к истоку Ганга, где Коло Севера сливалось с Коло Юга, сгустилась Тьма. И вновь живительная кровь стала питать чужую плоть. Волхвами обрядившись, силы тьмы бродили по России и на ухо шептали племенным князьям, что боги их стары и немощны, что в мире Ариев нет Правды, нет порядка и что потомки князя Роса не могут править народом, ибо слепы и безмудры.

И начались раздоры между племенами. Народы Ара разбредались по земле, и каждый князь пытался сотворить свой обережный круг, построить свой Лад. Но вместо негр над Севером царствовала ненависть. Братья насмерть бились друг с другом, дети не любили отцов своих, мужчины ненавидели женщин. И никто не мог рассудить их. Однако на острове Ар в студеном море остался славянский род, правил которым светлейший князь Рус, прямой потомок Траяна. Жили они по древним законам, с лова – добывали морского зверя – и не утратили Знаний Путей земных и небесных. В России их называли – Варяжи, то есть досточтимые. Пришли к князю Русу словенские князья и позвали править Россией. Но сам светлейший и досточтимый князь был уже стар, чтобы взойти на престол и установить Лад, и потому послал он своих сыновей и отдал Словенам свой рок – имя, ибо прежнее – Россия – изречено было Тьмой.

Старший сын Руса – Рурик, как некогда Траян, порядок устанавливать начал не с поля битвы, а с возрождения астральных мест: изветшали Белые Вежи и не сходились земные Пути с небесными. Словене уже не Роду поклонялись – земным богам требы приносили и чтили одного Перуна – Владыку молний, поскольку объяты были страхом, утратив суть Знаний мироздания. На озере святом, где еще Траян Лад творил, на Ладоге Рурик воздвиг свой престол, а брата Синеуса отправил на Белое озеро – в этом астральном месте была сокрыта середина Коло – ось, единственно неподвижный луч в Коловращении Света. Третьего же брата, Трувора, в Изборске посадил, но не землею править, а восстановить утраченные Пути между народами Ар.

Да тщетны оказались святые помыслы досточтимых князей, чтобы сражаться с Тьмой, ибо смертны они были. Траянова стезя подвластна лишь богам или сыновьям, рожденным плоть от плоти. Невозможно сотворить божественного промысла, когда отмерен земной срок. Ведь даже сыновья бога Рода, исполняя свой рок на земле, получают земную суть. Их плоть не уязвить мечом или стрелой, но дух божественный имеет человеческую суть и может быть прельщен, как всякий земной дух.

Померкли братья князи из рода светлейшего Руса…

И только князь Олег, племянник досточтимого князя, непобедим был в сече с Тьмою. Отвергнув престол и власть, этот князь отправился в Чертоги Рода и оттуда ступил на тропу Траяна. И узрел с небес то, что не увидеть было с земли. Это он сказал: “Путь птичий заслонен! Не сотворить нам Лада, покуда устье Ра не ведает истока Ганга. Исторгнем же хазар!”

И бился насмерть с ними, не желая ни славы и ни чести, а мысля об одном – вновь выстроить Белую Вежу, откуда б открывался Путь по тропе Траяна.

Был он Вещим, но не смог отряхнуть земную персть, чтобы обрести бессмертие. Как всякий смертный Гой, он захотел рок свой испытать, увидеть свою смерть…

Дружина Святослава встала на холме, где высилась Дубрава: сюда в последний раз копье упало и вонзилось в землю, указав зенит. Путь пройден был! На окоеме виднелся берег Дона и Белая Вежа, ныне зовомая супостатом Саркел, где вместо чудесного творенья камнерезов, вместо светлых кружев стояла черная башня с бойницами, увенчанная голубой звездой.

Листва давно опала, и древний лес был черен и незряч, словно мертвец. Однако в его недрах среди молодняка был вековечный дуб – суть Древо Жизни, а рядом с ним когда-то поставленный Траяном и ныне поверженный камень подписной. Святослав велел вновь утвердить его, и триста витязей, веревками обвязав земной путеводитель, впрягли коней, впряглись сами, и под единый вопль, под вздох единый поставили. Князь счистил пыль веков и прочел: “На месте сем суд сотворится моими промыслами, но деяниями внуков. От сего камня путь открыт встреч солнцу”.

Путь был открыт, и к стенам Саркела не было заслонов даже в виде конных разъездов – иди и бери город приступом! И вдохновленные полки подзуживали князя.

– Пойдем и возьмем! Коль путь недельный одолели от восхода до заката, в один день – крепость покорится в час! Бросай копье, княже! Эй, раджи, волхвуйте!

– Не силой чародейства далее пойдем, но силой духа, – урезонил гридней Святослав. – Мужайтесь, витязи! Нет у нас орудий стенобитных, доспехов нет, а из союзников лишь гузы, которые на помощь не придут на ратном поле – лишь за добычей явятся. Да есть мечи и воля! Что еще надобно нам, други?

Наутро, едва только взошло солнце над окоемом, как тут же покрылось мраком. Из глубин степей двигалось войско несметное, и сторожа, сидящие на ветвях дубов, принялись силу считать – не сосчитали.

– Тьма идет! – возвещали они. – Все поле конными покрылось! А впереди себя табуны гонят!

Полки Святославовы стояли по опушке священной дубравы: справа Претич, слева Свенальд, а сам князь посередине. Были готовы встретить супостата, однако встретили стихию: табуны полудиких степных коней, собранные в один бессчетный, неслись во весь опор на боевые порядки и грозили смять их. Взбудораженные лошади под витязями тревожно ржали, поднимались на дыбы, бесились, норовя сорваться в лес. Но гридни в седлах на миг окаменели, ибо грозная стихия захолодила головы и уста: невиданное зрелище! Земля гудела от сотен тысяч копыт, могучая дубрава за спиной дрожала, роняя наземь остатки листвы, и воздух, толкаемый лавиной, обратился, в ветер, бьющий в лицо. Все пространство, насколько хватал глаз, вдруг ожило, зашевелилось, и этот смерч неотвратим был!

Однако князь сказал раджам:

– Смирите эту силу!

В тот же миг волхвы из племени раманов спешились, встали клином, как птицы, и полетели легкой стрелкой навстречу безудержной стихии. Поднявши руки, они кричали на наречии, которого и Святослав не знал: то ли просили, то ли заклинали – слова тонули в грохоте и гуле. Встречный ветер вздувал их яркие одежды, но не мог поднять сей клин на воздух, дабы спасти его от лютой дикой силы. Беззащитный и уязвимый, он летел вперед, и чудилось, еще минута – и вал коней пожрет раджей, в прах перетрет жерновами копыт. Но тут они остановились, уперлись в землю и выбросили пред собою руки.

И рассекли лавину! Будто на стену натыкаясь, кони взрыли землю, сдерживая бег, и смерч разбился, потерял напор и развалился надвое, словно земля под сошником сохи. И увядая все более, уже не мчался, а тяжело катился, огибая дубраву и выстроенные полки. Сотни погонщиков еще пытались оживить огонь, высекая его плетями из конских крупов, да уж поздно было: стихия обратилась в дым…

Когда же он рассеялся, на поле, вспаханном копытами, как зябь, супротив своих полков позрел князь иную силу – многотысячное войско, суть Тьму, восставшую с востока. В багровом свете солнца черные одежды и латы отливали красным: будто не супостат стоял, а бесконечный вал угля, рдеющего под ветром, который вихрил и вздувал седой пепел – суть бунчуки на древках и шеломах.

В зябкой предзимней степи вдруг жаром пахнуло на витязей, заалели холстяные рубахи, натянулась и загорела кожа на лицах, багровые кони заплясали под седоками, раздувая ноздри. А стаи черных воронов, ожидавшие поживы, кружили и вились в небе, словно искры.

Но тишина висела над полем, ибо вспаханная зябь, исполчившиеся рати и птицы над головами – все ждали часа своего, однако же никто не мыслил умереть, напротив, как никогда хотелось жить. Земля жаждала не крови и костей – суть семени, чтоб плод родить, а воины сторон обеих думой утешались о победе, и вороны слетелись, чтобы насытить плоть. Никто не смел нарушить зыбкого покоя, ибо вместе с первым возгласом сии надежды рухнут, и во власть вступит не жизнь, а смерть.

И тогда князь вынул нечитанную книгу – суть харатейный свиток, и сняв железа с него, прочел одну строку, после чего задумался глубоко, и вдруг махнул рукой.

– Начавши первым да закончишь первым. Ужо начнем, други. Но прежде любо мне сразиться в поединке!

Коня пришпорив, князь выехал на середину поля и вскинул меч – булатный дар Валдая. Дружина замерла, только сыны, Ярополк и Олег, резвили лошадей, готовые прийти на помощь.

– Иду на вы! – воскликнул Святослав и тишину взорвал. – Кто устоит передо мною – выходи!

От голоса его помчался ветер, достиг небес и там, в клочья разметав воронью стаю, снова пал на землю, но уже в ряды врага. Багровый уголь вздулся и побелел от жара.

Не из огня сего – откуда-то со стороны, из пустоты пространства вдруг очам явился далекий одинокий всадник и поскакал навстречу Святославу…

Тем часом каган-бек, не мудрствуя лукаво, ходил по хлебным лавкам Саркела и резал торговцев, всех подряд, и тех, кто отзывался на условную по ритуалу речь, и кто молчал иль отвечал невпопад. Последним оказался десятилетний мальчик, однако же весьма смышленый: едва завидев вошедшего лариссея, он схватил хлеборезный нож и закричал:

– Ты – каган-бек! И ты убить пришел! Я буду защищаться!

И защищался ловко, так, что даже кровь пустил, достав концом ножа предплечье. Повергнутым будучи на хлеба, уже со шнуром на шее, крутился и визжал.

– Изменник! Мразь! Ты не отнимешь трон Ашинов! О, небеса, покарайте вора!

Да издох, как все, и только с перерезанным горлом долго бился, и его горячая кровь впитывалась в тело Приобщенного Шада вся, без остатка.

Из него бы и впрямь вышел богоносный каган… Покончив с богоподобным родом, он приказал кундур-каганам доставить злато – пять тысяч монет – для жертвы, сам же сменил одежды и, спрятав в них кривой турецкий нож, забрался по лестницам в детинец и отворил дверь в башню. Здесь он бывал не раз и вынужден был очищаться огнем, кланяться, становиться на колени и бросаться в ноги. Да было бы кому! А те оскорбления и упреки, которые вынужден был сносить?! И от кого? От рода вырожденцев, которые не смыслили ни в чем и разве что пожинали плоды с дерев, посаженных предками. Где справедливость мира?.. Он же, каган-бек, из благородных и сильных булгарских племен, которые испокон века живут по берегам священной реки Ра и ведут свой род воистину от Тогармы, они имеют все, чтобы править не только хазарским народом, если этот сброд можно именовать таким высоким именем, но и всем миром.

Да кто он есть, богоносный каган? В чем суть его высшей, небесной власти? Почему он, не имеющий своих корней на этих землях – не его ли предков вывели – из диких степей, не его ли сняли с кочевого круга? – занимает трон? Лишь потому, что посвящен в Великие Таинства и вхож в подзвездное пространство? Так туда путь открыт всякому, кто принесет в жертву пять тысяч монет…

По крайней мере, от веса злата вход отворится! И все-таки брал страх, ибо тайно проследив весь ритуал вхождения под купол, он не мог проникнуть за его дверь и не знал, что там происходит. А думалось, кагана встречает сам бог и с ним ведет беседы. Бог, имеющий много имен – Яхве, Шаддай, Элогим, Цебаот, Элион или как там еще – все одно чужой бог, поскольку земной царь Хазарии, впрочем, как и все хазарские булгары, тайно поклонялся своему – суть богу Ра и, творя молитвы в синагогах, думал о солнце. Все его предки так же украдкой вздыхали, что не послушались когда-то Аспаруха и под давлением хазар, из небытия пришедших, не переселились с ним на Балканы. И было бы у них сейчас свое процветающее и независимое царство, да не просто царство: каган-бек знал тайну, передаваемую из поколения в поколение. Такую тайну, о которой, как полагал он, и богоносный каган, мечтающий о мироправстве, не слыхивал. А заключалась она в том, что место, где ныне обитали племена булгар, ушедших с Аспарухом, и есть земля обетованная, и кто владеет ею, тот и правит миром.

Сколько лет земной царь и Приобщенный Шад тешился мыслью свергнуть богоносного с престола! С того момента, как приобщился, ежедневно ждал, когда же будет случай – и вот свершилось! Он не выдержал бы полного срока – сорока лет, чтоб придушить кагана, исполнив ритуал; он чувствовал, судьба пошлет удачу, когда самолюбивый и чванливый небесный покровитель сам пожелает выступить на врага, поскольку часто говорил, что Хазарии необходима скоротечная и победоносная война, чтобы утвердиться в мире, встать вровень или выше великих стран и народов. И пусть теперь получит то, что хотел на бранном поле!

Он лучше знал славян, чем богоносный, поскольку добрую тысячу лет булгары жили рядом, по соседству, и часто, заключив союз, ходили вместе на общего врага. Предки каган-бека отлично знали: коль русские пришли без обоза и доспехов, знать, будут драться насмерть, ибо такого не бывало, чтобы славяне ратиться приходили в холстяных рубахах. А это значит, не видать кагану блистательной победы; напротив, обретет позор перед хазарами и всем миром. Пусть даже сразит своим сакральным образом князя Святослава и заря на Севере угаснет, все одно, вернувшись без победы с бранного поля, низвергнет с трона сам себя. Кто поверит в богоносность, коли каган не одолел врага?

По старому закону и ритуалу Приобщенный Шад после такого поражения обязан набросить ему шнур на шею и повенчать на трон старшего сына Иосифа, который в сей час валялся в своей лачуге, задушенный шнуром, как и все другие сыновья.

Кому же править, если иссяк весь род Ашинов?

Не задерживаясь на первом этаже башни, где все было знакомо, он взвалил на плечи переметные сумы со златом, сгибаясь под тяжестью, поднялся на второй и здесь передохнул, присев на трон. Осталось преодолеть длинную винтовую лестницу, вздымавшую под звезду, возложить жертву и познать последнюю тайну кагана – его богоподобность…

Приобщенный Шад уж было встал, когда услышал шорох за спиной и тихий, но грозный рык. Он обернулся и онемел…

К трону шел огромный старый лев, ступал лениво, с чувством силы и всемогущества. Остановившись в трех шагах, потянул носом и в тот же миг напрягся, вздыбил гриву и застучал хвостом по мраморному полу. Каган-бек нащупал под одеждой нож и в тот момент, когда лев прыгнул, мысль озарила голову: что, если это не зверь, а бог?! Господь в зверином образе?!.

Да было поздно, ибо рука кочевника быстрее мысли нанесла удар, и лев опрокинулся за трон с перерезанным горлом. Каган-бек вскочил – умирающий зверь еще смотрел, и ярые глаза его источали божественный гнев. Он устрашился содеянного, пал на колени, ожидая небесной кары, однако ощутил смрадный звериный дух…

Через минуту лев издох, утратив ярость и грозный вид, валялся распластавшись возле трона, словно ковер. Приобщенный Шад отер о гриву нож и спрятал под одежды, после чего взял золото и, вернувшись, пнул зверя, отыгрываясь за свой испуг. И уж неторопливо, без страха и смущения, поднялся по лестнице к заповедной двери и стал ссыпать монеты в жертвенную чашу. Когда опустела последняя сума, послышался лязг незримого засова – вход открылся!

Тяжелая окованная дверь протяжно скрипнула и отошла; в образовавшуюся щель потянул сквозняк. Стараясь не шуметь, каган-бек вначале заглянул и лишь потом осторожно протиснулся под купол…

А там было пусто!

Посередине стоял длинный стол, заваленный объедками – корками хлеба, огрызками фруктов и рыбьими костями, пустой кувшин из-под вина, медные кубки – здесь только что кто-то сидел, ел и пил: следы празднества были еще свежи, однако вкушали здесь не боги и даже не цари. Скорей всего, купчишки мелкие или менялы – кто еще не побрезгует сидеть за таким грязным столом?

Но куда же скрылись? Ни дверей, ни хода потайного, ни лаза нет из-под купола, один только выход на лестницу… Со старанием и тщательностью каган-бек ощупал стены, осмотрел весь пол и даже свод – ни щелки! И когда, совершив круг в подзвездном пространстве, снова очутился у открытой двери, то случайно бросил взгляд на чашу жертвенника и вдруг увидел, что золота там уже нет! Кто-то незримый успел выгрести его до последней монеты и унести!

Приобщенного Шада всегда смущал вопрос: почему каган всякий раз воскладывает жертву золотом? Зачем оно богам, если они владеют всем миром, всей Вселенной? Если в их власти одаривать благами или лишать их, наказывать и поощрять, давать жизнь и отнимать ее? Зачем нужны эти пять тысяч монет, когда все золото земли принадлежит богам?

Он тронул дно чаши, попробовал качнуть ее и обнаружил, что за стеной не только лязгает запор, но слышен еще какой-то шорох, будто крышка западни то приподнимется, то снова упадет. Тогда он притащил тяжелую скамью, поставил в чашу и выглянул за дверь…

В полу открылся лаз, через который можно было проникнуть и под купол, и сюда, к жертвеннику. Не раздумывая, каган-бек пробрался сквозь него и оказался на крутой винтовой лестнице, устроенной внутри стены. В кромешной тьме он долго ввинчивался вниз, пока не встал на каменный пол узкого подземного хода, который вел куда-то в сторону от башни. И тут услышал шорох торопливо удаляющихся ног! Кто-то бежал, и азарт погони вмиг овладел Приобщенным Шадом; он выставил руки вперед и пошел вдогон.

Порой он натыкался на стену, когда каменная нора делала поворот, иногда невидимые летучие мыши, сбитые головой с потолка, валились под ноги, скребли крыльями и когтями по лбу и весь путь лицо опутывала пыльная паутина. Судя по времени, он давно миновал детинец и сейчас двигался под городом, однако никак не мог настигнуть беглеца, хотя тот был где-то близко – слышалось тяжелое, запаленное дыхание и звон множества монет. Каган-бек прибавлял шагу, однако всякий раз под ногой оказывалась либо ступенька, бросающая его на пол, либо очередной поворот, а тот, кто уходил от погони, знал этот ход как свои пять пальцев и ни разу не запнулся.

Наконец, земной царь наткнулся на лестницу, ведущую вверх, и помчался по ней прыжками, словно лев, опираясь и руками, а вор уже изрядно выдохся, вспотел и теперь испускал зловоние, напоминающее звериный дух. Вдруг впереди над головой мелькнул неяркий свет – открылся выход, и сумрачная фигура с мешком стала карабкаться сквозь лаз: еще мгновение, и опустится крышка! Каган-бек наддал и в последнем прыжке ухватил чьи-то ноги и вместе с ними вывалился наружу…

И очутился в жилище мелкого торговца среди саманных стен, а перед ним, прижатый к глиняному полу – бродяга в драных лохмотьях, голь перекатная, коих во времена свободной Хазарии сбежалось тысячи. Тяжелый кожаный мешок вырвался из рук, и монеты сыпанули на пол, раскатываясь веером.

Не богу жертвовали – ярыге подзаборному, нещадной мрази!

– Ты вор и сейчас умрешь! – воскликнул каган-бек и нож занес.

– Я божий человек, – спокойно произнес бродяга, ничуть не испугавшись. – Отпусти меня!

– Ты золото украл!

– Я не украл, я жертву принял. Вот ты кто такой? И как проник в святыню – подзвездное пространство?

– Как смеешь спрашивать?! – взревел Приобщенный Шад. – Как ты туда попал?!

– Подземным ходом. Видишь, он начинается в моем жилище, а другой его конец там, под куполом.

– Прорыл, чтоб похищать?

– Позволь, почтенный, как мог бы выстроить я один такую галерею? И лестницу пробить внутри стены?

– Значит, ты захватил это жилище?

– Взгляни же на меня: могу я отнять чей-нибудь дом? Тем более такой, откуда начинается вход в святыню?

Каган-бек спрятал нож: простой воришка или даже разбойник так не ведет себя, а тварей этих довольно повидал, когда была дарована свобода всем подряд…

– Да кто ж ты наконец?

– Сначала назовись сам, потом и я скажу.

– Я каган-бек, земной царь Хазарии и Приобщенный Шад!

Бродяга горестно вздохнул и покачал головой, между делом собирая монеты.

– Всего лишь Приобщенный, но смел, тут ничего не скажешь… Так это ты вырезал весь род богоподобных Ашинов? В Саркеле теперь не торгуют хлебом!.. А не боишься господней кары?

– Ты теперь ответь! – потребовал каган-бек.

– Знай свое место! – прикрикнул этот человек. – Тебе позволено взирать на богоносного и волю исполнять его, не более. А ты замахнулся на Великие Таинства!.. Палач царей!

Вдруг в лице его каган-бек узрел образ льва! И сам он весь преобразился, будто зверь перед прыжком: послышался даже стук хвоста…

Рука потянулась к ножу – разум к молитве.

Львиный взгляд остановился на его лице и медленно опустился к рукам Приобщенного Шада.

– Впрочем, это же известно, – прорычал зверь и не спеша улегся, хотя ритмичный, гневный стук все еще слышался, – И потому господь меня послал… Пора давно под нож пустить весь этот род. Они богоподобны! Познали Таинства и мыслят править миром, рабы рабов!.. Единственный достойный каган из Ашинов – Булан! Все остальные возомнили о себе, словно и впрямь несут в себе божественное начало… Ты сделал правильно, палач царей. След поменять коня, если он хром и воз не тянет… А ну-ка, помоги собрать монеты. Ведь это ты бросил жертвенное золото на землю после того, как господь принял?

Земной царь опустился на колени и ползая по полу, стал поднимать деньги, сгребая их вместе с сором и пылью…

Неслись навстречу два всадника, две силы, две стены, вздымая буйный ветер; не кони мчали их – суть две стрелы, направленные друг против друга.

И не было в тот миг иного виденья мира, как супостат перед очами и смерть несомая в его деснице.

Булатный дар Валдая первый круг сотворил – сверху вниз, из-за плеча над головой и снова вниз, затем второй и третий. Еще он руку тяжелил, однако, набирая силу, легчал, и с каждым кругом начинал блистать, взрезая воздух с глуховатым свистом. Круг пятый, круг десятый, и вот уж не остановить меча! Не обережный, не чародейский, но всесильный круг – стальной покров хранил и жизнь, и честь. Откованный и закаленный, булат вдруг вес утратил и стальную твердь, десницею ведомый, он слился с воздухом, с пространством и обратился в эфир разящий, который не пробить ничем! Но совершая свой полет, о ветер истираясь, меч лишь острел, и все, что встало б на пути его, вмиг обратилось в персть, будь то оружие врага – клинок, копье или стрела, – или сам супостат. В какой-то миг меч вышел из-под власти, стал сам себе князь и разум приобрел.

Не булат сверкал в руке – суть Свет, на Тьму восставший!

Князь не ведал рока, но в сей решительный момент его почуял, всего лишь на мгновение опередив десницу – противник рухнет под мечом, победа будет в поединке!

Однако в следующий миг все изменилось. Стрела, летящая в лицо, вдруг резко встала, конь супостата взвился на дыбы, и Святослав узрел, что поединщик безоружен – ни сабли, ни копья и ни щита в руках, а вместо лат – одеяние из пурпурной ткани. А личина спрятана под черной пеленой – то ли чадра, то ли забрало! Будто не воин, не богатырь на поединок вызвался, а суть жена степного, кочевого нрава, которой не пристало открывать лица…

Или сам царь! Богоносный каган, о коем идет молва, будто он разит противника одним лишь ярым оком. Князь придержал коня, но непослушный меч летал по кругу, продолжая свой смертоносный танец, и звенел, словно тончайшая струна. Все зримо было сквозь булат! Самодовольный супостат в седле откинулся, словно на троне, но покрова с личины не снимал, и оттого почудилось – свирепый черный ветер, как таран, в лицо ударил, и лишь в последний миг князь увернулся и заслонился щитом своим – суть светлым кругом – от булата. Упершись ровно в парус, сей ветер стал толкать, теснить, стремясь пробиться сквозь ореол меча! Вот конь заржал под Святославом, вернее, закричал, прикладывая уши, ровно перед волчьей стаей! Однако, наклонив главу, пошел вперед тяжелым махом.

А супротивник гарцевал, кружа коня и вперя взор свой, скрытый под личиной. И, вероятно, предвкушал победу и зрелище – повергнутого князя! И рать его – суть туча грозовая, клубясь на окоеме, дыханье затаила, готовая сверкнуть победным кликом.

И можно было, не сбавляя бега, сразить его в сиюминутной стычке, снести главу в чадре, чуть изменив полет блистающего ореола; и уж десница взгорячела, да Святослав отвел ее…

Он жаждал битвы, поединка, ибо не пристало князю искать победы легкой. Да и победа ли, коль меч не зрел меча, а сила силу? Что палачу добро, то витязю позор…

Князь осадил коня, но жеребец, не знавший воли человека, был разъярен от поединка, встал на дыбы и, норовя ударить лошадь супостата, пошел вперед о двух ногах, сам ставши человеком. И опрокинул бы, обрушив в грудь копыта – князь удержал на удилах, взрезая сталью губы; страстный ратник умерил прыть и заплясал, роняя наземь ярость – кровавый сгусток пены.

– Возьми оружие! – воскликнул Святослав. – Открой лицо!

– Мое оружие – сакральный образ! – изрек на это поединщик, все еще развалясь в седле. – Сниму покров, и ты умрешь!

– Снимай! Мне любо испытать!

– Я богоподобный каган!

– Мне мыслится – жена, коли личину прячешь в поединке!

– Увы, князь, поединок завершился! Ты побежден!

– Сдается мне, не начинался вовсе!

– Сойдешь с коня и преклонишь колено предо мной – помилую, – промолвил каган, – и содержать в плену буду достойно, как подобает князя содержать. А витязей твоих, лишив оружия, в Русь отпущу. Пусть выкуп собирают, коль им нужен князь.

– Во сколько же ты оценил меня, богоподобный?

– Каждый твой воин должен принести по тысяче монет, – он сделал паузу и палец поднял. – Но есть иной путь!.. Ты можешь сам заслужить свободу, если укажешь мне дорогу к Чертогам вашего бога Рода.

– А выстоишь против меня – не только укажу, но и сам поведу тропой Траяна. Открой лицо и меч возьми!

– Ты ищешь смерти?

– Смерть ныне за тобой пришла, а моя далече.

– Молва гласит, ты будто бы светлейший! – Каган засмеялся, – Но вижу только безрассудство! Нет, не стану пленить, кто даст выкуп за глупца? Я в жертву принесу, тебя! И всю твою дружину!

– Давай сразимся, а там судьба рассудит! Каган достал магар, нацелил его в шею князя и сдернул покрывало.

– Умри, презренный варвар!

В упор дохнуло тьмой! Знак Рода в ухе огруз, отяжелел и оселедец встал дыбом; душа затрепетала, ровно свеча под ветром. Князь щит булатный поднял и заслонился, но беззащитный конь, не ведающий страха пред человеком, а значит, и пред мраком (иной бы взвился от испуга и разум потерял, как при затмении солнца), заржал пронзительно и в тот же час ослеп.

И лучше быть незрячим! Не видывал никто подобной мерзости: то ль человек в зверином образе, то ль зверь воспринял человечий облик. На светоносной реке Ганге сии твари жили в лесах и прозывались не каган, а горилла, однако, сущие в природе, отличались нравом незлобливым и любопытным.

Тут был не образ – образина, химера, суть порожденье Тьмы!

Богоподобный ждал смерти супротивника, подняв магар, чтобы вонзить его, как только отлетит светлейшая душа.

Она ж, напротив, укрепилась и воссияла, испытав удар. Остановилось время! И тут полки позрели, как над полем брани взыграло зарево, и столп огня в лучистом ореоле вдруг осветил пространство между землей и небом – всклубились тучи, расступаясь! А войско супостата попятилось назад, руками заслоняясь, ибо в тот час перед очами темными уж не заря на Севере восстала – суть солнце.

– Теперь и мой черед! – князь отпустил поводья, и конь слепой, почуяв волю и вздувая ноздри, крыла расправил, взмыл над землею, и уже с высот, подобно соколу, пал камнем. .

И круг блистающий в деснице Святослава достал врага!

Булатный дар Валдая снес голову, но сам исчернел как уголь и не светился более, соприкоснувшись с мраком. И князь, позревши кровь черную, не радость испытал, не миг победы и возглас ликованья, а земную тяжесть, поскольку ведал: сей поединок не конец смертельной битвы с Тьмой, но суть ее начала.

А каган рухнул наземь, и голова его катилась, издавая рык; будучи мертвым, он слал проклятья, ибо в тот миг познал то, к чему стремился – Третий Круг Великих Таинств – Таинство смерти.

Победный клик – ура! – степь огласивши троекратно, взметнулся к небу, устремляясь в проран средь туч, а из небесного колодца на землю глянул дедушка Даждьбог. Тем часом его внуки, горяча коней, неслись лавиной, и блеск мечей в десницах, подобно искрам солнца, степь освещал. Не знающая поражений Тьма, полки отборные из тайного схорона в степях близ озера Вршан, и полководцы, взятые от многих стран как дань, и многоценное оружие, копейный неприступный вал из воинов, закованный в латгальские доспехи и греческий огонь, палящий заживо – ничто не устояло! И тщетно призывали к бою, затем казнили трусов кундур-каганы: не страх витал на поле бранном, не малодушье ратное, но смертный ужас перед Светом, в тот час вдруг воссиявшим над осенней степью. И ослепленные хазары то рассыпались, как зола под ветром, то сбивались в кучу, давя друг друга, пока не добрались до стен Саркела, а там, стремясь в ворота, лавина черная взбугрилась, вспухла и гигантский холм из тел растоптанных и конских трупов восстал и долго шевелился, покуда еще дух теплился; потом окаменел и замер.

Однако и защита высоких неприступных стен уж не могла спасти от натиска: ногами попирая мертвых, дружина Святослава взошла на холм сей и оседлала ворота крепости. Сакральный стольный град открылся, но забитый войском супостата, еще сопротивлялся, и бой длился до глубокой ночи при свете пламени пожарищ.

Под покровом тьмы, нагрузившись златом, хазары порскнули из города – черный круг, торговцы уличные, рабы и невегласы ходы искали, и не найдя их, на стены поднимались и прыгали, а белые, изведавшие тайн нимало, тащили лестницы, карабкались в детинец – во внутреннюю крепость, над коей возвышалась башня, забыв от страха и безумства, что всякий, кто дерзнет ступить в обитель кагана, тотчас предастся смерти. Но скоро и черные сюда же устремились – вышла распря под стенами у лестниц, коей Саркел еще не знал даже во времена свободы и Митры златорогого над Доном. Рабы восстали на господ, ибо во тьме и страхе не познать, кто из какого рода, и не узреть цвет кожи и блеск одеяний, а посему ножи не выбирали, чью кровь пускать. Мрак оглашался воплями, предсмертный ор вздымался у детинца, и даже те, кто смог прорваться и ступить на лестницу, расчистив путь ножом, не достигал вершины – отягощенный златом, ломал ступени и свергался вниз. Господь хазарский будто не желал спасать рабов своих. Когда же к стенам подкатились разбитые полки – все, что осталось от войска тайного близ озера Вршан, досталось всем, рабам и господам: в кромешной темноте был зрим лишь блеск мечей…

А Святослав, собравши свое войско, стоял поодаль от крепостной стены и взирал на свару. Воспламененные сраженьем, в порыве юном сыновья, гарцуя на конях, добить просились супостата:

– Пусти, отец! Ударим с двух сторон, прижмем ко стенам и вынудим сложить оружие! Ты сам учил: покуда супостат меча не бросил, знать, еще в силе и опасен. Они ж бегут в доспехах!

– Уйдут в детинец – до зимы не взять! – вторя сыновьям, гудел Свенальд. – У стен сих нет ворот, а приступом идти – уж больно высоки! Чудесным образом возможно дорогу одолеть, сие я допускаю, а крепость брать, мечом след волхвовать и жертвы возлагать – суть свой живот.

– Ужель ты испугался, воевода? – тут усмехнулся князь. – Иль жизни пожалел во имя веры?

– Что моя жизнь… А витязей мне жаль. Ходил ты, князь, на приступ не в броне – в холсте? Когда смолою льют, бьют камнем и дерева бросают, а ты на лестнице, меж небом и землей?

– Нет, – молвил князь. – На приступ не ходил, коль Искоростень не в счет…

Свенальд набычился, припомнивши древлян.

– Не время ныне бередить раны… Ударить надобно, правы твои сыны.

– Оставим их на милость бога, в коего веруют хазары, – не внял советам Святослав. – Пусть он накажет сие племя. А лестницы… Отдайте им все лестницы, какие есть. Инно ведь перебьют друг друга на земле и к богу не поднимутся.

Дивясь и сетуя, дружина подвезла к детинцу лестницы и бросила у стен. И вмиг остановилась распря! Подобно муравьям в лесной чащобе, хазары поползли на стены, но земная персть – суть злато и доспехи ратные, тянули их назад, и многие срывались с гребня, убившись насмерть. И вот тогда иные, презрев земные блага, стали бросать сокровища и латы, и облегченных, их принимал господь хазарский к себе за пазуху – за стены. Сей бег во внутреннюю крепость длился до рассвета, и когда последние взошли и лестницы втянули, дружинники позрели окрест детинца мертвые тела тех, кто не избавился от груза, и горы оружия, доспехов, злата. Велик был искус – нагнуться и поднять, однако никто и с места не сошел, не шевельнулся, даже наемники Свенальда, поскольку всякий в тот миг познал, что в мире сем есть истинная ценность, коль даже иудей вдруг бросил злато.

Но и для тех, кто стену одолел, у бога не всем досталось места. Когда заполнился весь двор и стало тесно, взломали двери башни и в первый зал вошли – в зал жертвоприношений – и позрели чашу с остатками засохшей крови и крюк над ней, – никто не умер и никого не разразило небесным гневом, ибо пришли сюда, очистившись огнем: в тот миг весь город полыхал. Тогда непосвященный люд, теснимый не ужасом, но верою в спасенье, воскликнул:

– Нас пощадил господь! Нас принял в свое войско! Мы ангелы!

Неудержимою восторженной толпой люд вверх устремился не деревянной лестницей, но мраморной, и скоро в зал вступил, где трон стоял, куда претит вход всем смертным, и только Приобщенный Шад по зову властелина мог бы войти сюда, в живых оставшись. Однако же и здесь никто не сгинул.

– Мы приобщились к Таинствам великим! Мы видим трон! Сакральный трон владыки!

И будто саранча, пожрав пространство, хазары поползли по золоченой лестнице все выше, выше, пока в дверь не уткнулись. Не ведающие тайных Знаний, не возложивши жертвы, они ее взломали и ворвались гурьбой под звездный купол.

И тут возрадовались еще больше, взмолились, закричали от приступа тщеславья и гордыни:

– Мы – богоизбранный народ! Мы богоносны и суть святые каганы! Нам царствовать над миром!

А царствовать хотелось всем, и задние, кому не доставалось места даже в первом зале, кто оставался во дворе, стремились во второй и третий – в подзвездное пространство. И в жертву понесли детей, давя бессчетно, и стариков, которые и мертвыми будучи тащились вкупе с живыми, ибо в сей толпе уж никто не мог бы пасть на землю. Победный рев, безумный смех и смертный крик – смешалось все, и чудо совершилось: хазары уместились в башне, двор опустел! Из жертвенного зала, теснясь все больше, народ карабкался вверх, и скоро под куполом толпа так уплотнилась, что наконец слилась, незримо сделавшись текучей, ни живой, ни мертвой, безликой и бесформенной, однако же могучей и липкой, суть веществом смолоподобным. Всяк, кто приближался к ней иль коготком касался, вмиг увязал и растворялся.

И в новой ипостаси она была способна принять в себя не токмо весь Саркел…

Однако же, заполнив подзвездный мир, смола сия огрузла и вскипела; сакральное пространство вдруг лопнуло, и купол, словно нарыв, разверзся, а башня раскололась надвое и стала изливаться, как грязевый вулкан…

Князь Святослав тем часом отвел дружину от Саркела и воеводе старому велел позвать союзников – божественных и диких властителей степи, суть гузов.

– Скажи, пора пришла шакалам, тут есть чем поживиться. А за поживу пусть город сей сотрут с лица земли.

Едва Свенальд умчался в степь, князь Претича позвал.

– А ты, сведомый странник, возьми своих раджей и на перепутье сем поставь то, что стояло здесь от сотворенья мира – суть Вежу Белую, поелику отныне Путь Птичий отворен, а срок придет – и ступим на тропу Траяна…

Русь еще не ведала ни о походе Святослава, ни о победе над каганом хазарским и взятии Саркела. Сам князь гонцов не посылал, ибо не тщеславья ради мерил степь ногами и супротивника искал; купцы, разносчики вестей и слухов, в предзимье на север не ходили, напротив, – вкупе с птицами на юг спешили до снегов. Их караваны, достигнув Дона, шли далее обозом вдоль берегов или в ладьях сплавлялись, в пути считая прибыль и убыток, поскольку путь лежал через Хазарию, где в сию пору мытари, словно степные волки, добычу поджидали. И всякий раз на порубежье брали мало, не златом чаще, но товаром, к тому же утешали, что ныне на всем пути не более берут. Иные гости верили и плыли Доном дальше, мимо Саркела на море Русское, иные же, повадки зная, у Камышина ладьи тащили в реку Ра и шли через Итиль, дабы избегнуть сборов: там, у устья, Светлейшая река, подобно солнцу, лучами расходилась перед Хвалынским морем – суть тысячей путей! И не на каждом сидит мытарь… Сия надежда согревала и тешила в дороге, и бывало – молва ходила средь гостей – кому-то удавалось пройти сквозь таможни, сбор заплатив единожды.

Иначе возле Итиля, Семендера на реке Кубань или Саркела пред караваном, будь он ладейным, конным, пешим, преграда вырастала: коль на воде, то цепь иль дерева, обвязанные цепью, на суше – грабы, суть воины хазарские с кривыми саблями, чтоб вспарывать тюки. И начиналось тут мытарство: куда б ни шли купцы – с теплых морей к студеным или напротив, – весь товар учету подлежал и записи в “талмуд”, дабы взыскать за каждый в сей же час или потом, когда он будет продан. А злато и серебро из кошелей ссыпалось в блюдо с дырою посредине и мешком, и те монеты, что проваливались вниз, и были пошлиной; при этом мытари произносили: дескать, мы злато не отняли, это нам бог послал, а те, кого мытарили, вздыхали, мол, что упало, то пропало…

Тот гость, кто не желал остановиться пред таможней иль в хитрости пускался, мог всего лишиться в единый миг: дерева и цепи над водою ладьи топили, а грабы грабили на суше.

В сей год гостей не ждали, и не встречали мытари на порубежье, чтоб толику взыскать. Притопленные цепи не вздымались и у таможен не было ни лодий, ни лошадей и ни живой души. В смущении великом караваны проплыли дале, к Камышину, и встали здесь держать совет – невиданное дело! Иль что замыслили хазары, иль мор на них напал, иль Дон вспять повернул: по берегам ни одного соглядатая, кои в иные времена лисицей рыскали за караваном! Долго разноязыкий приглушенный говор, как борть пчелиная, гудел, покуда гости из Царьграда не тронулись к Саркелу, из иных же стран – суть персы, хинди, чина – направились на Ра. С опаской плыли, в предчувствии беды, и когда узрели близ Итиля поднятые цепи – вздохнули облегченно: здесь мытари! И встав на якорь, ждали, когда велят причалить, однако минул день, другой, а с таможни ни звука, ни дыма, ни стрелы. Итиль стоит на месте, на стенах стража, однако будто вымер! На третий день послы приплыли к берегу и, прихватив дары, на пристань вышли: учетные ряды пусты, “талмуды” наземь брошены, и ветер свищет.

– Эй, мытари! Возьмите с нас! – порядка ради покричали. – И отпустите с миром!

В ответ лишь снег пошел и застелил туманом городские стены. Тогда послы, осмелившись, сами цепь спустили и к кораблям своим! И весть по миру понесли: хазары пошлины не взяли, должно, пресытились или с ума сошли!

А греки, плывшие по Дону, и вовсе зрели чудо. Не токмо таможни – Саркела нет на берегу! Ни руин, ни камня, словно сквозь землю провалился господним промыслом! Творя молитвы и крестясь, царьградские купцы то в ужас приходили, то ликовали и велико смущались: там, где когда-то стоял Митра с факелом свободы, умельцы-зодчие, суть варвары с брадами, возводят вежу – строенье древнее из белого резного камня, весть о коем жила еще в легендах.

И при сем поют на языке, неведомом и грекам просвещенным!

Мир не поверил сиим слухам, однако же молва, как эхо, от берегов заморских отразившись, в Русь принеслась, и земли все, от севера до юга, ей вняли, поелику еще раньше весть сию птицы принесли на крыльях. В пору предзимья, когда все стаи, простившись с родиной, умчались в полуденные страны, перевернулось все! Стрибожьи ветры вдруг задули и тепло примчали – запах морской волны, плодов, вина: не осень суть, весна пришла вне всяких сроков, и дерева зазеленели, буйный цвет, ровно огонь, сквозь Киев пролетел и белым вездесущим валом ушел в Полунощь. А за ним – вот истинное чудо! – вернулись птицы, и крик их радостный для уха Гоя понятен был: свершилось! Иные же, кто слух давно утратил и вострый глаз, взирая в небо, страшился и гадал – к добру ли, к худу в студеный месяц лебеди вернулись? Ой, будет мор или потоп вселенский…

Великий волхв Валдай в чертогах Рода, едва почуяв жар ветра, дух стран полуденных, в тот же час вздул угли жертвенника под лучезарным куполом и бросил на огонь последнюю щепоть травы Забвения.

– Владыка Род! Свершилось! Твой сын, с кем плотью поделился, рок исполняя свой, вступил со змеем в поединок и голову одну отсек! Свободен Птичий Путь!

Дым Вечности втянулся в небо и растаял.

– Добро, наместник… Сей поединок зрел и сыном погордился. Да жаль, он смертен. Я буду тосковать…

– Его погибель ждет? – Валдай чуть веки приподнял – не Свет увидел горний, лишь его отблеск, едва не ослеп: пятно в очах застыло…

– Всех смертных ждет погибель, – багровый луч упал на жертвенник. – Кто ступит на тропу Траяна? Мне тяжко бодрствовать, волхв… Я быстро постарею. Пошли же внука, пусть принесет травы Забвения.

– И сам бы тронулся в дорогу, но змей еще свиреп, две головы имеет и не уполз из устья Ра.

– Что сын мой медлит? – Свет возмутился. – Одну отсек, и эти пусть отнимет! А труп бездыханный утопит в море!

– Не гневайся, Даждьбог! Ты создал сына человеком, и то, что по плечу в единый час свершить богам – ему потребуется время. Князь прикоснулся к Тьме, ему след дух перевести, насытить душу светом, прежде чем сделать новый шаг. Что для тебя пылинка света – для человека подвиг.

Род заворчал – Перун свой крест на небесах поставил и громом окатил, того и не позрев, что ныне студень.

И наконец промолвил:

– А кем бы я его создал? Богоподобным? Творящим чудеса, а значит, суть неправду?.. Нет, быть сыну человеком, ибо дела земные – воля ваша, внуки. Надейтесь на меня, но не плошайте… Да так и быть, я помогу ему. Свой луч подам, суть длань… Ты же, наместник, ступай и принеси травы! Пора мне Время коротать…

И горний свет угас, лишь тонкий отраженный луч застыл на угольке, храня огонь небесный…

Княгиня же тем часом, заслыша шелест лебединых крыльев, на миг тоской объялась: ей посох вспомнился – суть путь в чертоги Рода – и крик младенческий. И будто бы на миг дряхлеющая плоть наполнилась вином – взыграла кровь, не знавшие кормленья перси, давно обвисшие, в морщинах, вдруг всколыхнулись, и сосцы заныли, как будто подкатило молоко, откликнувшись на крик дитяти. Дух защемило, пред очами – исток Великой Светоносной Ра и банька, где царица вод вкупе с кикиморой ей возвратили младость…

– О боже мой! – воскликнула она, встряхнувшись. – Прости меня, грешна…

За дверью княжеских покоев не тиун стоял – чернец, ей данный в услуженье самим царем, но не слуга, а боле надзиратель. Он бдил и на всякий шорох немедля нос в дверную щель совал.

– Звала меня, княгиня?

– Я бога позвала! – притопнула она. – Вон с глаз моих!..

Чернец исчез, а Ольга, ныне же Елена, окно открыла: клик лебединый вновь всколыхнул ее, заставил душу сжаться. Она предстала пред иконой, дарованной царем – Христос был грозен и назывался Спас Ярое Око.

– Помилуй мя и не строжись. Что взять с рабы? Слепа, глупа и гнева не достойна… Ну будет, не сердись. Мне птицы не дают покоя, душа стремится ввысь… А ведаешь ли ты, что се за знак, когда в суровый студень сады цветут и лебеди летят? К добру ли, к худу?.. Ну что молчишь?

Господь не отвечал, и лишь почудилось, взор подобрел – знать, снизошел, простил…

– Услышь меня! И чудо сотвори: пошли мне весть от сына. Отрезанный ломоть, да ведь болит душа… Где ныне пребывает? И жив ли? Мне мыслится, недобрый знак… Утешь рабу?

Раба, раба… Когда-то сей удел и слово низкое ей слух вспороло, ровно засапожник, но мудрый Константин, трясясь от немочи и страсти, поведал ей:

– Ты господу раба – не человеку. Сие за честь почти. Я император всемогущий, я – византийский властелин и господин всего живого, что есть в империи. Но тоже раб пред богом. Покорность и могущество – вот жив чем просвещенный разум. Оставь свой варварский обычай повелевать, не преклонив колена даже перед богом. Смири свой дикий нрав…

Она почти смирила, однако клик лебединых стай и голос их высокий не токмо пробудил весну до срока, но и память. Теперь она тянула в путь, искушала греховным помыслом! Не прогонять бы монаха, к себе покликать и исповедаться, принять и понести покорно наказание – епитимью, и душа б, смущенная нечистой силой, утешилась в молитвах и поклонах. Княгиня же, напротив, закрылась на засов, икону убрала в киот и, крадучись, как тать, на гульбище пошла: там, в потаенном месте, был идол сбережен, бог – покровитель княжеский, Перун. Под шорох птичьих крыльев она извлекла болвана, смахнула пыль.

– Ну, здравствуй, громовержец… Почто так зришь? Княгини не признал?

Перун молчал и, очи вперив в дряхлый лик старухи, налился гневом – еще чуть-чуть, и молнией сверкнет. Как будто сговорились с Христом и теперь ярили свои очи…

– Ну, будет, не сердись. Пристало ль старому?.. Спас – бог юный, ему простить не грех, когда он грозно смотрит. А ты-то что взъярился? Да, приняла Христа, сменила имя, но ведь не первый раз. Была Дариной, Ольгой, ныне же – Елена… Рок изменила свой? Но ты же знаешь, я теперь старуха и давно вдова. Сей рок до смерти даден…

Перун не внял словам и ус свой вислый, золоченый, плотнее закусил. И словно в рот воды набрал.

– Зрю, ты тоже не утешишь… О, боги, боги! И с вами тяжко, и без вас нельзя…

Отправив покровителя на место, княгиня внука вспомнила – вот кто тоску изгонит и отвлечет от дум! Привычным ходом тайным она проникла в мужскую половину и склонилась над ложем Игоря. Владимир спал, но беспокойно: десницей рыскал окрест себя, шептал:

– Меч… Где меч мой?.. Я зарублю тебя! Или внезапно открывал глаза, тянулся к собственному горлу:

– Душат! Они душат!.. Престол пришли отнять?!

Не игры снились, не забавы, в коих сей отрок день проводил – сны мужа грезились… Она хотела уж неслышно удалиться, но княжич вскинулся, привстал:

– Ты кто? Ты кто, старуха? Зачем пришла?.. – рукою заслонился. – Нет, не хочу! Изыди! Я мал еще!.. Нет! Не мой черед, бери по лествице!

– Се я, неужто не признал? – намеревалась дланью огладить волосы, да отрок отскочил, зажался в угол.

– Признал… Признал! Ты смерть! Но почему за мной? Поди же к Ярополку! Или к Олегу! Небось, престол – так старшим достается! А смерть – так мне?!.

– Проснись, внучок! – княгиня испугалась. – Я бабка суть! Княгиня Ольга! Отверзни очи и позри!

И осветила себя свечою. Владимир же напрягся, замер и вмиг испариной покрывшись, свял.

– Теперь признал…

– И слава богу! Ночь душная, шальная, кругом нечистый дух – дурное снится…

– Мне не снилось… То братья приходили, то смерть пришла, и все смеялись…

– Се сон! – корявою рукой она достала внука, приласкала, – Привиделось тебе! А братья-то далече, со Святославом ездят, и вести никакой…

– Да нет, княгиня! – княжич оживился. – Вот здесь стояли… Так был Олег, так Ярополк, и надо мной смеялись – рабичич… – и злобой налился. – Запомни, бабка: придет мой срок, я их убью!

– Опомнись, внук! Не захворал ли часом?.. Они же братья! В вас кровь едина!

– И все равно сгублю. Они кичатся благородством!.. В наследство им престол и власть, а мне?!.

– Да полно же, Владимир! – княгиня засмеялась, однако ей было страшно. – Достанется тебе и власти, и престола. Поносишь еще бремя, насидишься, покняжишь… И имя-то тебе – Владимир! Дай срок, и повладеешь миром. Покуда ж отрок, живи бездумно, наиграйся всласть.

– А чем я отличаюсь? – ей княжич не внимал, в очах блистала лихорадка. – Почто отец ко старшим благоволит, коль кровь едина?.. Нет, знаю, презирает! Я сын рабыни!.. Но в чем я виноват?!

– Какие мысли тебя гложат! Отринь их!.. Так угодно богу, что ты родился от ключницы. Без воли господа ничто не сотворится… Ведь ты же Святославич! А презирал бы тебя князь, давно б из Киева отправил, вкупе с Малушей, а он вас держит рядом, под кровом теремным. Когда как матери иные в Родне.

Владимир встал, объятый думою глубокой, измерил отроческим шагом покои деда, меча его коснулся, шелом потрогал, однако же изрек, как муж бывалый:

– Я буду править миром. И прозываться – каган.

Оторопев, княгиня осенила себя крестом: сии слова слыхала! Когда у Святослава в кормильцах был Аббай, детина их твердил, и блеск очей при сем был сходен…

– Кто же сие сказал? – спросила осторожно.

– Се я сказал!

Молитву в мыслях прочитав, княгиня укрепилась и молвила:

– Не по годам рассудок, мужская речь и воля… Поелику же так, ты должен знать: будь ты царем, каганом иль князем – всяк властелин силен и стоек, когда есть бог и вера. Вот император византийский стоит над миром потому, что сердцем со Христом. Ведь и правителю необходим заступник перед всевышним, спаситель, утешитель…

– Мой бог – Перун! Мне гнев его по нраву. И любо зреть, когда с небес сей властелин бросает молнии! Когда окрест меня стихии полно – ветер, тучи, тьма и огненные копья жалят землю! И гром гремит!.. Се мой кумир, княгиня, и я желаю быть ему подобным. А чтоб достичь сего, мне след свершать деяния, кои под силу лишь богам свершать. Земные люди пребывают в страхе, они мелки, подобострастны пред всяким, кто хоть чуть сильней. Живот их господин! А надо не бояться смерти!..

– Но ты же, княжич, испугался, когда во сне пригрезилась старуха, – заметила княгиня благосклонно. – И закричал…

И натолкнулась на жесткий, дерзкий взгляд.

– Не я се закричал, а раб во мне. Кровь матери проснулась!.. Но я ее исторгну! Никто не бросит в очи – ты рабичич! Некому будет корить…

Вновь устрашилась Ольга, сквозь речь Владимира услышав глас детины-князя, но в следующий миг шум за дверью отвлек ее: холопы княжьи кого-то не пускали, гремели бердышами о булат, ругались и сотрясали терем.

– Что за ристалище? – княгиня распахнула дверь, – И в час ночной! Эй, тиуны?!.

И тот час приумолкла. Лют Свенальдич с мечом в деснице прорывался чрез гридницу:

– Пустите! Мне нужна сестра!..

С той поры, как воеводский сын преставился прилюдно, а потом воскрес, сказавшись чудотворцем, княгиня более его не видела: молва ходила, будто бы Свенальдич по русским землям бродит, разнося свет христовой веры, а то говорили, в паломники подался, ромейским кораблем уплыл за море, и пешим, по пескам пустыни, дошел до Палестины, где поклонился гробу господню. А поп Григорий, однажды помянувши Люта, именовал его блаженным, советуя простить за то, что не воспринял сына. Мол-де, он божий человек, почти святой…

Княжич Владимир, недовольный шумом, в дверь выглянул и раб в нем испугался…

– К тебе иду, сестра! – воскликнул Лют, завидев Ольгу. – Я знаю, ты здесь – холопы не пускают!.. Да что я зрю? Где же твоя краса?..

Она свечу задула: теперь всякий бродяга о красе пытает и очи колет… Махнула тиунам, и те, косясь на Люта, в недовольстве ушли из гридницы.

Прогнать бы, да ведь блаженный, в святые земли хаживал…

– И с чем же ты явился, странник, в столь поздний час? – спросила сдержанно.

– В столь ранний час, – поправил блаженный. – Уж утро на дворе. К тебе бежал, не первый день в пути. Устал с дороги…

– Ответствуй! – прикрикнула княгиня. – Мне недосуг с тобой…

– Я весть принес, сестра, в Руси о коей не слыхали, но мир весь вздрогнул, ее прослышав. Дозволь присесть, не скорый разговор, да и с ног валюсь…

– Присядь…

Лют бодрым шагом по гриднице прошелся и выбрал место – княжье, суть золотой престол. Уселся, рассмеялся:

– Добро на троне, отсюда все видать!.. А не подашь вина?

– Ты прежде свое слово молви!

– Вина бы, горло промочить… Да ладно, коль холодно встречаешь. Ну, слушай! Твой сын, с кем трон сей поделила, победу одержал! Извечный супостат – Хазарский каганат, пал пред его напором. А сам Святослав сошелся в поединке с их каганом и голову срубил.

– Ну, слава богу! – перекрестилась Ольга, ища очами образа – не отыскала: в мужской половине терема, тем паче в гриднице, их не было.

– Да погоди молиться, – прервал блаженный, – послушай прежде… Город их, Саркел, сакральную столицу, где богоносный каган Иосиф с господом говорил, взял приступом и гузам подарил на разграбленье. А после велел с землей сровнять. Теперь Саркела нет, два города пока стоят, Итиль и Семендер, да все одно он покорил Хазарию, ударив ее в сердце. Дни сочтены ее: в сей час твой сын с дружиной, словно с небес спустившись, Итиль в осаду взял.

– Храни его господь! – воскликнула княгиня, сияя в радости. – То, что не достиг мой тезоимец, свершилось! Две сотни лет упырь сей кровь сосал! Никто из воевод и государей приблизиться не мог ко граду стольному – мой сын уж взял Саркел и ныне у стен Итиля! Ай да князь! Светлейший князь! А я гадаю: отчего весна пришла в студеный месяц? С чего вдруг птичьи стаи летят в полунощные страны и радостно кричат? Природа возликовала!.. Эй, слуги! Подать вина! Вкатите бочку!

– Годи, сестра, – вновь радость оборвал Свенальдич. – В природе что-то сотворилось, восторг, весна… Но тебе, княгине, и в твои лета ли эдак ликовать? Не девка… Послушай, что скажу.

– А ты не лжешь мне, Лют? – вдруг усомнилась Ольга. – Насколько знаю, к исходу вересеня князь на Змиевых валах стоял и, слышно, зимовать хотел…

– Вот тебе крест! – блаженный с достоинством перекрестился. – Весь мир изведал сию весть, царь Константин послов послал, чтоб выведать, как князь ведет войну. А персы рыщут по Хазарии с надеждою позреть дороги, коими твой сын и сам проходит по степям незримым и дружину водит. Да что там говорить, весь мир оцепенел и устрашился! Се токмо Русь в неведеньи…

– Чего же устрашился? Похода дерзкого? Победы Святослава? Иль славы ратной?

– Погибели хазарской.

Из покоев мужа, дверь чуть открыв, смотрел Владимир, слушал…

– Чудно ты речь плетешь, – княгиня знаком отослала холопов – те с бочкою вина спешили в гридницу. – Не мир ли сей страдал от каганата, давая дань и пошлины? И не цари ль хазарские бросали ему вызов, держа в руках торговые пути и власть над златом? Государям бы ныне слать не послов, выведывающих тайны ратные – дары со всех концов, оружие, коней, свои дружины. Иль напугались, Святослав сам сядет на устьях рек и берегах морей?

– Да нет, сестра, мир ведает: князь презирает злато, – со вздохом сообщил блаженный. – И всю добычу гузам отдал, себе не взял и витязям своим не позволяет брать одной монеты на прокорм. Ну, истинно святой! Зато на месте, где стоял Саркел, он ставит белую вежу – храм варварский!

– Так храма устрашились? Но Вещий князь мне сказывал: там сия вежа была от веку и два ста лет назад хазары ее низвергли. И белых веж подобных довольно по Руси. Ужели просвещенные ромеи сего не слышали?

– Варварского храма след нам с тобой страшиться, сестра, – заметил Лют Свенальдич. – Заместо веры христианской к нам потечет скверна из стран полуденных… Да суть не в том. Должно, ты вместе с младостью своей и красным ликом ромейскому царю оставила и мудрость, коль в толк не возьмешь никак, почто весь мир в смущении и страхе. Добро, я сам скажу… Все войны, что вели государи с Хазарией, в союз соединившись, лукавые се войны, и гнев, и недовольство их – обман. Будто б исполчатся против каганата, и рати сходятся на бранном поле, тем же часом тайно послы хазарские, суть рохданиты, к государям спешат с дарами – все более со златом. А чтобы не ударить в грязь лицом перед союзниками, всяк властитель, будь то ромейский император, султан или король, в тайне от других сей дар возьмет, но рати не отводит – будто хазар воюет. Вот так и длилось два ста лет! При каждом государе свой рохданит стоял, и как наступит срок – дары преподносил в казну. Она ж у всех пустая! Сестра, ужели ты слепая? Позри кругом! Все ищут злата, злата, злата. Все жаждут накопить его, собрать, завоевать – не бога ищут, не благости его, не истины, а злата. Позри, весь мир повязан златом!.. Поскольку каганат сплел из него сеть тонкую, незримую, и всех властителей опутал. Купцы всех стран челом им бьют – житья не стало на путях, хазары обирают и грабят караваны, а они еще и с них налог в казну, мол на войну с каганом. Кроме сего, послы таинственные давали злато в рост царям, когда те вздорили с соседом и распрю учиняли. А чтоб казну пополнить, иные же цари через рохданитов сами приращивали свой достаток…

Да знала б ты, княгиня мудрая, в чем был исток той смуты, когда на Русь призвали варяжей править, когда твой тезоимец Олег пришел вкупе с Руриком и братьями! Порядка-то не стало с той поры, как и князи русские угодили в сии сети. Сначала Гостомысл попал и был повязан златом, с него и началось.. Ох, липки были сети! Аскольд и Дир, достойные мужи из Рурикова племя, и те не избежали сей участи. За что их зарубил твой Вещий князь и покровитель?.. И вот теперь твой сын, гордыни ради и тщеславья, не Саркел разрушил, и не Итиль осадой обложил – весь мир. Он сети разорвал и покусился на его устройство, где все повязано и тайной вековой, и златом. Да, сей мир несправедлив, обманчив и коварен, да ведь порядок был! А Святослав посеял хаос! Ты же гордишься им… Он – варвар! Твой крестный, император, нынче растерян, но минет срок – придет в себя. И весь союз лукавый!.. Как станут пополнять казну? Кто принесет им злато? Самим купцов трясти и грабить? Ведь не с руки сие творить царям, о коих слава просвещенных. Знать, путь един – военная добыча. А где ее добудут? Чьи земли позорят?

И сей вопрос, как птица, залетевшая в окно, забился под сводом гридницы над золотым престолом.

– Ты тайну мне открыл, – призналась Ольга. – Сего не ведала…

– Так знай!.. Сейчас еще не поздно, еще есть время беду грядущую оборотить назад, – Свенальдич сел поплотнее – трон в пору был. – Возьми свою дружину и скачи к Итилю, на реку Ра. Князь ныне, как довольный кот, с Хазарией играет, ровно с мышью полузадавленной. То отпустит, то лапою прижмет… Успеешь! Вразуми его, поведай тайну, что я тебе открыл, и пусть уйдет из каганата, не довершая дела. Скажи, довольно и победы над Саркелом, чтобы хазары почитали Русь на долгие века. И заключив мир с каган-беком, составьте договор… А на каких условиях, я продиктую.

– Но ежели Святослав не пожелает меня слушать?

– Ты мать ему и старшая в роду!

– Строптивый он, своим умом живет…

– Укоротим строптивость! В его дружине мой отец и полк наемный. А князь не платит и брать добычу не велит, все отдавая диким гузам. Мало того, заставил и свое злато наземь бросить! Шепнуть на ухо и пойдет молва, дескать, отнять бы след свое у гузов.

– Да знаешь, Лют, отец твой выжил из ума и князю присягнул служить за веру – не за злато. Блаженный усмехнулся:

– Умом он крепок, как булат, и не смотри, что стар…

– Да я стара, чтоб быстро ехать. Еще в такую даль – на устье Ра…

– Ты тихо поезжай, но впереди себя пошли гонцов.

– Не знаю, как и быть, – княгиня растерялась. – Ты мне глаза открыл, поведал тайну… И жутко стало, и думы тяжкие… Послушай же, Свенальдич, открой еще одну!

– Спроси – открою, коли знаю.

– Ты так и не поведал, где отыскал серьгу – знак Рода? Ведь ты ее вернул? По всей земле искали кормильца сына, зловещего Аббая – не сыскали. Где ты его нашел? И как с серьгою он расстался?

– Я боем ее взял! – похвастался блаженный. – Кормилец же сыскался у истоков Ра, где ты бывала. Спешил в чертоги Рода. Я зарубил его и завладел серьгой… Да много утекло воды, тебе б, сестра, подумать надо об ином…

– Вот я и думаю. Всю жизнь являешься ко мне и тайны открываешь… – растворив окно, княгиня запустила в гридницу щемящий дух весны и голос пролетавших стай. – А кто тебе их доверяет? Из кладезя какого ты черпаешь сей мед хмельной, чтоб потчевать меня?.. Се верно, красу свою в Царьграде потеряла, да токмо не рассудок. Тогда ты против сына встал, чтоб в Киев не пускала, и ныне эвон как повел – не Саркел разрушил, весь мир, и не победу добыл – беду на Русь назвал… Вся речь твоя, чтоб нас поссорить. Теперь ты посылаешь меня на устье Ра, к Итилю, чтобы там я вновь сошлась со Святославом в поединке! Хазары-то плетут искусно свои сети, и ловкие они: глядь, а уже и спутан. Но ты, Свенальдич, недалек и глуп, чтоб так плести, да ведь плетешь?

– Ужели ты, , сестра, меня в измене заподозрила? – Лют с трона соскочил. – Зрю, зрю, куда ты клонишь!.. Мол, кто-то подсылает? Чтобы поссорить вас?

– Серьга, что ты принес, была не Знаком Рода, суть знаком Тьмы! Ты знал о сем, и тот, кто в твои руки вложил серьгу поддельную, тебя и надоумил со мною побрататься, – княгиня подступила к Люту. – Коль в сей же час, как на духу, ответишь, кто посылает, на волю отпущу. Ступай, куда захочешь, но токмо вон из пределов государства. А нет – сей час же в железа и в сруб. Не мне – холопам моим скажешь, кто посылает. Они пытать умеют.

Свенальдич голову свою седую долу поклонил и будто бы сломался.

– Зачем холопам? И тебе скажу…

– Так говори!

– Господь меня послал. Коль ныне Спаситель рода человеческого враг тебе, коли в Христа не веришь – вели и в железа забить, на дыбу вздернуть. Я пыток не боюсь, сие будет по нраву – на кресте страдать. Всяк христианин мечтает. Приказывай скорей, покличь холопов! Нет на Руси святых – я стану первым. Напишут жития… “Умучен Ольгой, варварской княгиней…”

– Нишкни, Лют! Эк повернул – посланник божий!..

– Кричи, кричи. Ногами топай. Или ударь! Возьми вот плеть…

– Возьму! – княгиня со стены плеть сдернула арабскую, с зеленой медью, вплетенною в хвосты. В былые времена князь Игорь сей плетью порол послов, когда в путь наряжал, однако же того обычай требовал, чтоб помнили владычную десницу. В сей час же Ольга чуяла – не воля, не обычай, а отчаянье владеет разумом и жесткою рукой. Свенальдич покорно встал на колена и спину ей подставил, крестясь при этом и целуя нательный крест. Била наотмашь и с оттяжкой, словно коня строптивого, хлестала от души, все боле гневом разжигаясь, невзирая, что из дверей покоев все видит княжич, и вздрагивает после каждого удара кровь материнская, а кровь отца лишь пламенеет и светится в очах.

А Лют молился, славил бога и ее, княгиню! И хоть бы застонал! Напротив, ликовал, как ликовала Ольга, услыша весть о храбрости заступника Руси, родного сына.

Нет, десница не устала, и запорола б насмерть, коль не позрела бы, как по рубищу кровавые следы вспухают и толстая посконь льнет к телу. В тот мят княгине икона вспомнилась из храма благолепного в Царьграде, суть истязание Спасителя…

Пилат хлестал Христа такой же плетью, светилась зелень меди, сияли раны на светлейшем теле…

Лют молился!

Плеть полетела к трону, а Ольга, собою не владея, на колени пала перед спиной склоненною.

– Помилуй, боже! Он и впрямь святой!..

– Я не святой, – промолвил Лют, – я суть блаженный…

Он одолел хазар…

Смерть кагана, падение Саркела и столпотворение в сакральной башне необратимо было: обережный круг, золотая змея, держащая себя за хвост, ядовитый зуб вонзила в свое тело – исход был предрешен. Смерть каганата неотвратимой стала, однако же как всякая змея, даже разрубленная на части и дух испустившая, она еще продолжала жить, и каждый член ее не потерял движения, не полз, но шевелился, и Святослав, словно и вправду кот, играл с ней, не уплотняя время, а напротив, тянул его: не для услады и не тщеславья ради иль куража, – и гибнущая тьма, как гаснущая ночь, все еще застилала свет, и князю чудилось, будто над землею нависли сумерки. Он ждал рассвета, солнца, и хотя заместо стужи зимней в степи была весна, никак не мог согреться.

Он ведал, что такое тьма, сам бывши в ее власти, и если б не вкусил сей плод, не знал бы его мертвящего начала, которое, как дух болотный, вздымаясь из глубин, незримо пронизывает все пространство, и тварь живая, надышавшись, гибнет не вмиг, а будто засыпает в приятной неге и истоме. Но над главою день и ночь сияла звезда Фарро и не давала сойти с пути и заплутать в сей предрассветной мгле.

Он ведал тьму, и посему лишь мог зреть путеводную звезду; его дружина, не искушенная в подобных страстях, мир принимала как он есть, и потому стихии предавалась. Роптал наемный полк, взирая на сокровища, ногами попираемые, и норовил поднять, а Претич и витязи его, победой вдохновившись и презревши волю князя, ходили по степи, искали супостата, чтобы сразиться, а не найдя, зорили и палили городки хазар, отнимая жен и скот, словно кочевники лихие. И княжий полк, из витязей отменных, мужей бо ярых, кои, присягая оружием клялись стоять за Русь под полной княжьей волей и за него живот отдать, не менее наемников роптали, да мзды не требовали – тянули Святослава добить Хазарию, взять города их иль в Русь пойти, чтобы вернуться летом. Мол, что стоим в степи и ждем? А дома дети, жены…

Тьма застилала очи – они ж того не зрели. Не зря же говорят: нельзя войти в воду и не замочиться…

Когда же, осадой обложив Итиль, на приступ не пошли, а простояв под стенами весь студень, по слову князя отступили и двинулись обратно, в Киев, взроптала вся дружина. Мол, хазары, на стенах стоя, смеялись вслед – испугалась русь! Ушла с позором! И каково их радость слушать, каково внимать обидным крикам, когда от победы полной были на вершок?..

Иные витязи, обиды не сдержав, шумели:

– Мы присягали, князь, идти с тобой к победе! А с ратища бежать и боя не приняв, сие – и сами можем, без вождя!

И токмо сыновья молчали, позрев, как их отец то землю слушает, приникнув ухом, то смотрит в небо или достанет заветный свиток – нечитанную книгу, и письмена прочтет. Едва утихомирилась дружина, свыкнувшись с мыслью, что в Русь идут без славы, без победы и добычи, как князь внезапно сошел с дороги киевской и повернул на Курск. Там же, у самых стен, когда куряне навстречу вышли с хлебом-солью, и дара не вкусивши, Святослав вдруг порскнул к Дону. На переправе самый стойкий витязь уж не смог сдержаться:

– Куда бежим? И от кого?

– Никто не гонится за нами! Мы ж рыщем по степи, подобно зайцам!

– И впереди никто не ждет! Нет ни союзников, ни супостата!

– Ответствуй, князь!

– Дале не пойдем, коль не ответишь!

– Добро, – промолвил Святослав. – Здесь постоим и подождем дозоры. А как придут, я вам скажу. Покуда наводите переправу, нам все одно идти за Дон.

Стояли день, другой, и вот к исходу третьего дозоры дальние примчались, кони в пене.

– Она идет к Итилю! – закричали. – При ней дружина и обоз! А гонцы ее летают по всей степи, тебя ищут, князь! И весть несут, чтобы немедля замирился с каган-беком и возвращался в Киев!

– Да кто – она?! – возреял над дружиной тысячеголосый рев.

– Се мать моя, – ответил князь. – Отыщет нас, и будет поединок, а мне заказано дважды ходить одним путем. И посему бегу я не от матери – от гибели своей.

– Княгиня против сына встала?!

Шумливый Дон примолк, и вся природа окрест вдруг замерла и онемела, вспомнив, как по сиим степям когда-то скакала всадница, отыскивая сына, чтобы сойтись с ним в поединке. Окинув взором воинство, князь тишину нарушил.

И трубный его голос в сей раз печальным был.

– Нет, други, не княгиня! Весь мир супротив нас восстал. Поелику мы поразили не каганат, а золотого змея, повившего царей и царства их. Отравленные ядом, они ослепли и не зрят болезни, которая, подобно лихорадке, желтит не лица, а рассудок. Они твердят о просвещении, но создают не дух его, а роскошь, ибо от блеска злата не просветится разум, напротив, исчахнет скоро. От хвори сей погибло не токмо множество людей, племен, народов – империи и государства обращались в пыль, и мы доныне зрим курганы, наполненные златом. Там ему место – в земле! Однако его вновь добывают из гробниц и пирамид, и сей металл, как язва, как змея могильная, вскормленная у праха, вновь появляется на свет, чтобы разить живущих. Не на хазар идем войной, но суть на рабство перед златом! И мы не первые, кто меч свой поднял против мира, охваченного телом змея, кто мыслил возвернуть природу человека, богами сотворенную. Мужайтесь, други, минуют годы и о походе нашем не сложат ни легенд, ни песен, а скажут – варвары пришли и мир разрушили, в руины обращая прекрасные дворцы и храмы, где и бога обрядили в злато!.. Что ныне говорят о войнах и походах предка – грозного Аттилы? Что говорили те просвещенные и в роскоши погрязшие цари, кого он в трепет приводил?..

– Бросай копье! – откликнулся боярин Претич.

– Бросай, князь! – несмело подхватили витязи. – Куда оно тебе укажет путь, и мы туда пойдем…

– И мы пойдем! – от мощи голосов вдруг ожила природа. – Не медли же, бросай!

– Наш путь и так известен, – ответил Святослав. – След образумить союзников хазарских, кои мыслят прийти на помощь и ударить в спину, когда мы вновь вернемся к стенам Итиля. За Дон пойдем! За реку Ра!

Запершись в Итиле с войском, Шад Приобщенный и ныне каган, единовластный царь Хазарии, к осаде изготовился и ждал не приступа, но зрелища, когда сей дерзкий русский князь не с ним сразится, а прежде с матерью своей, княгиней Ольгой, сойдясь под стенами на поединок. Воля, коей кичилась Русь и отвергала рабство во всякой ипостаси, добра для утехи на турнирах и пиров; однако же для создания государства – империи тем паче! – сия забава не годилась, поелику была как обоюдоострый меч. Исполненные волею князья способны объединиться, чтобы достичь желанной цели, но ее достигнув, тотчас же утрачивают сие единство. Всяк сам себе был царь и бог, всяк поступал лишь по своей охоте и не учитывал желаний ближних. Гордыня и тщеславие, как два крыла, вздымали вольные народы над бренною землей и заставляли свариться из-за пустого, и меч поднимали брат на брата, сын на отца.

Там, где считают сутью существованье мира – все равные средь равных, там жди крамолы и пожара.

Без полного повиновения, без унижения и страха силы, без мудрости – лукавства и обмана, не то что государства, и рода не сдержать в руках. Мать непременно пойдет войной на сына! Своенравная княгиня, трудами двух царей отбитая от русской веры и обращенная в христианство, совокупленная душою с мертвым богом, распятым на кресте, ослушаться советов не посмеет, ибо сама отторгла чары и оберег богов поганых, старухой стала! И потому не стерпит самовольства князя: годы покоя просят, тихой молитвы к богу, покаянья – за прошлые грехи. Коль нужно усмирить лихую душу, буйный нрав и дерзость, след исподволь и неустанно внушать страх перед богом, направлять по дороге покаяний. Не с мечом в деснице, но на коленах и с крестом пусть же стоит княгиня и молит отпущение грехов! За жизнь свою она их много натворила… И если ей шепнуть, что для искупления ей нужно совершить еще один, последний – встать супротив сына, княгиня встанет: привычнее с мечом, нежели в храме, лбом упершись в стену…

Однако одержимый сын, имея материнский норов, не покорится ей, напротив, рассвирепеет, как лев подле добычи.

Им не избегнуть битвы!

И когда умучают друг друга под стенами Итиля, когда иссякнут силы полков, булгарский царь Биляр на лодках подоспеет, и выйдя на берег, покончит и с князем, и с княгиней. Ей космы срежут, а ему – оселедец, коим он гордится, но вкупе с головой…

Тем часом печенеги пойдут на Киев, оставшийся без власти. Булгары же с Балкан, те самые, которых хан Аспарух увел когда-то в Сияющую Землю, пойдут на стольный град кружным путем, а царь Биляр со своим войском в Полунощь двинется и Новгород возьмет. Князь печенежский, Куря, непомерно лют и жаден, а посему с булгарами не пожелает разделить добычу и киевский престол. Их распря затяжная продлится долго и за собою повлечет безвластие и смуту на Балканах…

Тогда же Приобщенный Шад, теперь полновластный каган, собравши свой народ, подобно Моисею, отправится в земли обетованные и обретет Сияющую Власть.

Все рохданит предвидел! В день, им назначенный, дружина князя подошла к Итилю, и встала не под стенами, дабы идти на приступ, а в отдалении – знать, Святослав решил морить хазар осадой. И княгиня, взявши дружину, уже скакала к месту поединка; оставленный на произвол судьбы Киев был неприкрытым – иди бери! По предсказанью рохданита и печенеги вышли к порубежью, затаились у Змиевых валов, готовые в удобный час пойти на стольный град.

Все зрел со своих высот посланник божий, суля царю Хазарии развязку скорую и час великий – суть Исход. Коротая время, могущественный каган смотрел со стен на русь или в гареме забавлялся: все жены богоносного ему достались вкупе с дворцом и челядью. Наследство принимая, он вздумал было казнить старух, коих скопилось до двухсот и кои вызывали рвоту, едва лишь взглянешь, однако рохданит пресек расправу, поведав таинство – дабы возвысить род свой и обрести божественную суть, след было совокупляться только со старыми, поелику они совокуплялись с богоподобными царями и плоть сих жен несет такое ж благо, как и кровь Ашинов. Приобщенный Шад в тот миг вернул в гарем всех старых женщин и, преодолевая мерзость, велел, чтобы водили в ложе лишь их. Безмолвные кастраты приносили ему сей хлам костлявый, ибо редко кто из старых жен мог бы прийти в покои сам, и каган тщился исполнить брачный ритуал, да все напрасно! Иные умирали, едва он прикасался, иные же не возбуждали плоть и вызывали злобу. Тогда он приказал, чтоб приводили парами: для утешения и ласки – молодую, а дряхлую – совокупляться. И было уж почувствовал, как богоносность течет в него ручьем, но в самый непотребный час в покои кагана ворвался кундур-каган.

– О, бесподобный царь! Осада снята, он уходит! Победа!

Непосвященный, глупый управитель от счастья трепетал и ожидал награды за вести добрые, однако сбитый наземь плетью, пополз и заскулил:

– Воистину!.. Уходит!.. Мы спасены… Господь отвел…

– Умолкни, раб! – взревел хазарский царь и поспешил на стены.

Князь Святослав бежал! Дружина холстяная, оставив стан, летела прочь в полунощные страны, бросая лестницы, подкопы и деревянные щиты – все, что готовила для приступа. Не минуло и часа, как степь прибрежная повсюду опустела, дымили лишь костры и хлопали под ветром пустые вежи.

– За ним в погоню! – крикнул каган, позрев на отступленье, – Нам надо задержать его! Втравить в побоище, не дать уйти!

Две конницы – одна по следу, другая наперерез, путем кратчайшим, умчались в степь, но следующим утром вернулись вместе: князь и его дружина ушли по берегу, рекою Ра, зовомой хазарами Итиль, и там как в воду канула или растаяла в пространстве. Шад Приобщенный был взбешен и вкупе с холуями метался по Итилю, отыскивая рохданита, а не ведающий истины народ, помня о судьбе Саркела, вышел из города, и сотворился праздник избавленья. Напрасно лариссеи и кундур-каганы сдержать его пытались и зазывали в крепость, грозя небесной карой; итильский люд будто сошел с ума, став непослушным и по-русски вольным.

– А ты нам не указ! – в ответ кричали кагану. – Ты хоть и каган, да облик не сакральный! Мы зрим тебя и живы! Не богоподобный ты и не внушаешь страх!

– Мы насиделись в страхе! Нам любо погулять, покуда живы! А там как бог пошлет!

В самый разгар веселья, когда, как во времена свободы, вино текло рекой и мясо пеклось на углях, когда почтенные хазары вместе с чернью плясали и тянули не псалмы, а кочевые песни, взбугрилась степь на окоеме и возрос лес копий. Не зная, кто идет, каган велел закрыть ворота; хазары праздные, завидев супостата, помчались к крепости и вдруг позрели – город заперт! Великий ужас объял народ! Будто волна морская, он пенился и бился о камень стен, взывая к кагану:

– О, богоносный, пощади! Открой ворота! Был нам восторг, а ныне же – страх перед смертью! Се русские идут! Се Святослав вернулся!

А мрачный Приобщенный Шад стоял в надвратной башне, не отвечал, но думал вслух:

– И сей народ я поведу в Землю Сияющей Власти?.. О, горе мне! Коль Моисей за сорок лет из древних иудеев не исторгнул рабства, то сколько ж лет мне прозябать в пустыне, чтобы исторгнуть из этих тварей вольность? Чтоб искоренить заразную болезнь, сидящую глубоко с кочевых времен и ныне несомую с Руси?.. Нет, я проучу проклятых степняков! Пусть русские мечи достанут их! И когда убудет ровно в половину, оставшимся я отворю ворота. Чтоб властвовать над миром, мне нужны холопы, мне нужны рабы!

В полпоприща от крепости копейный лес оборотился в гребень острозубый и ковыли поникшие пошел прочесывать, выпугивая лис и зайцев. Лавина понеслась как смерч неотвратимый, хазары, павши на колена, молились сразу всем – всевышнему, царю и русским конникам. Еще бы миг, и сей безжалостный цирюльник состриг бы головы под корень, но боевой порядок войска вдруг встал, как вкопанный, всхрапели кони, вздымая головы и скаля зубы от режущих удил. Не супостата позрели витязи, а праздный, разодетый люд, валявшийся возле копыт коней.

А каган, постигающий таинства мирозданья, позрел княгиню – старуху властную в доспехах и шеломе. Булатный меч блистал в деснице, выписывая обе-режный круг, когда в другой руке был поднят неподвижный крест.

– Эй, хазары! – воскликнула она не к павшим ниц – ко стенам обращаясь. – Где сын мой, Святослав, который здесь стоял?

Шад Приобщенный, многажды видевший врага и ближе, чем в сей час, многажды побивавший рати, ведомые мужами ярыми и не единый раз позревший, как смерть со свистом стрелки иль копья несется возле уха, тут вдруг сробел и на какой-то миг утратил голос. Неведомая сила, ровно буйный ветер, вдруг ослепила и уста забила кляпом. Не меч сей страх навел, не круг булатный – крест, который был в руке княгини грозней оружия.

Тем временем из гущи распростертых полумертвых тел поднялся человек – невзрачный с виду, жалкий и срамной, на крест воззрившись, сам перекрестился и поклонился.

– Дозволь, княгиня, слово молвить!.. Она в тот час же меч свой укротила и в ножны бросила, но крест вознесла над головой.

– Я слушаю тебя!

– Ты сына ищешь – он тебя искал, дабы сразиться! Сказал: “Я в Киев не вернусь, покуда смерти не предам свою соправительницу – мать. Хочу один сидеть на золотом престоле!”

А Приобщенный Шад признал в сем человечке посланника небес и в тот же миг обрел и силу прежнюю, и власть.

– Не лжешь ли ты, холоп? – княгиня наехала конем.

– Вот крест святой! – рохданит вновь осенил себя крестом. – Как перед богом, пред тобою, царица! Я человек простой, зачем мне лгать?

– Откуда князь узнал, что я иду к Итилю? И от кого?

– Ах, преблагая! Тебе ль не знать, округ престола враги стоят, приставленные Святославом! С тобою вкупе богу молятся и делят хлеб насущный, а сами тайно шлют гонцов с вестями. И был такой гонец, сказал: “На тебя мать идет!”

– Не так ты прост, холоп, да ладно… Куда же князь пошел?

– Тебе навстречу! И так сказал: “Подъеду близко, чтоб с матерью говорить, а сам ножом ударю”, – посланник божий руку вскинул. – Не приближайся к сыну! Христом прошу! Погубит он тебя!

– Но почему не встретил? – в раздумье молвила княгиня. – И не ударил?..

– Господь отвел! Ты, исповедница, под его оком и покровом! Ибо первая христианка, в сих диких землях просиявшая!

– Добро… Как тебе имя, христианин?

– Я Савва именем, – склонился рохданит. – Раб божий…

– А знаешь степь? Пути-дороги, броды? В хазарских землях не бывала…

– Как пальцы на деснице, – сказал покорно рохданит – ведающий пути.

– Со мной поедешь! – княгиня знаком приказала подвести коня. – Отыщем Святослава – не обижу… Показывай дорогу!

Лес копий снова встал, дружина развернулась и поскакала в степь, ведомая теперь небесной властью. Приобщенный Шад велел отправить по ее следу соглядатаев, сам же в покои удалился, к старым женам, а праздные хазары у городского рва еще не одну ночь к нему взывали с плачем и рвали космы, пеплом посыпая свои головы, пока он их впустил. Народ, исполненный покорности и страха, неделю целую стоял перед дворцом и пел псалмы, и славил кагана; он же, от мерзости страдая, совокуплялся с живым костлявым прахом, ждал снисхожденья неба, подобья божьего, а более – известий. Как только свершится поединок между князьями русскими, булгарский брат Биляр даст знать, и вот тогда наступит великий час – Исход! Его начало!

Но вместо благовеста из сумрачной степи толпа нахлынула, какой-то сброд – кто на волах, кто пеший, скарб в узлах, – сгуртились у ворот и закричали кагана. Лариссеи пытались их прогнать, но из отребья этого возник убогий в кольчуге драной” без зубов, немытый, смрадный, однако же с булавой – знаком власти.

– Я царь Биляр. Ваш каган – брат мой… Мы оба сыновья Тогармы.

Когда же Приобщенный Шад взглянул на брата, не жалостью объялся – гневом.

– Разбил ты русские дружины?! Открыл ли путь на Киев?

– Князь отпустил меня и только зубы вышиб, чтоб боле не кусался. Я сам разбился, брат…

– Не смей называться братом, булгар презренный!

– Прими меня… Нет теперь ни царства, ни коня, одна булава… Не прогоняй! Мне вызов бросил русский князь, сказал: “Иду на вы!”. Иду на Тьму, сказал…

– Ты струсил? Ты испугался Святослава?!

– Нет, я сразился с ним!.. Шесть дней мои полки удерживали город! Но он прорвался, прошел сквозь стены, будто луч! А воины его не знают страха, не боятся смерти, ибо ратятся без доспехов, в нательных рубищах. Их не берет стрела, и древка копий изламываются, как в воде, и не язвят плоти, а мечи… Никто из моих витязей не смог приблизиться настолько, чтобы достать мечом! Сам Святослав и вся его дружина окружена сияньем! И я поверил: он Свет! А я суть Тьма…

– Ты испугался… А клялся напоить меня из княжеского черепа! И обещал старушьи космы на бунчук! Не ты ли говорил, храбрясь: “Рекою Ра славянам не владеть! Итиль ей имя на веки веков”!?. Ты устрашился князя. Ты меня предал!

– Не предавал! Однако же поверил: он воплощенье Света. И ежели так, то мы, брат, Тьма. Не устоять пред ним!

– Ступай, ты не достоин, чтобы тебя ставить рядом даже погонщиком верблюдов.

Некогда грозный царь Биляр смиренно опустил главу и молвил виновато:

– Послушай, брат… Коль бог дарует ныне не победу, а ужас пораженья, знать, мы и в самом деле Тьма! Но булгары, сыновья Тогармы, воплощали Свет! Народ наш вольным был!.. Что же случилось с нами?! Когда же мы утратили свой образ?

– Я не желаю сего слышать! – Приобщенный Шад ногою топнул.

– Ты, говорят, стал всемогущим, – заговорил Биляр со страстью. – И обладаешь беспредельной властью. Так не губи народ! Спаси от гибели! След бы тебе сейчас же замириться с Русью! Уйди с ее путей, оставь устья рек и берега морей – то, что народам Ар принадлежит от веку. Мы ж соберем свои племена и уведем их за Урал, в земли, откуда вышли. И будет мир.

– Мир? – взъярился каган. – Нарушить заповедь дедов? Предать труды отцов? Великого Исайи, который нас привел сюда, сказав, вот ваше место, владейте сей землей и процветайте?.. А мир тебе предложен князем? Он наустил покинуть степи и уйти в пески за Камень?.. Он! И ты его послушал?!

– Мне Святослав сказал: “Владей своим народом. Но на пути не стой!”. Булаву мне оставил… – Биляр взглянул из-под бровей. – Ты сейчас владыка, и вся Хазария под твоей властью, брат. Нет более кагана, который жил чужим умом и таинства жизни постигал у иудейских мудрецов. Ты же булгар! Ты сын Тогармы! И нам ли, вольным кочевым народам, стоять против Руси, пороча их святыню – реку Ра, – и заслонять дороги? Иль нет у нас своих путей и звезд над головами, кроме той, что была над башнею в Саркеле? Чужая степь, чужие реки и чужие звезды… Уйдем же, брат! Там, за Уралом, на озере Арал нет благ великих, как здесь; там пески, верблюды и колючка. Но все это – дороже злата! Я тайно ездил на Арал, там земля наших отцов, там наше небо. Круг кочевой нас еще помнит!

– Так наше место – на Арале? – переспросил каган. – Что-то слышал… Да только не бывал в песках. И хорошо там?

– Там скудно, – чуть оживился царь булгар. – Нет трав, , как здесь, прекрасных рек и голубых ручьев – лишь соль и огненное солнце… Но я вкусил там волю! И помню до сих пор…

– Земля обетованная?.. Глупец! Она не в той стране. Ужель и этого не знаешь? Хан Аспарух достиг ее!

– У каждого народа своя земля и свой обет! Ты ж вздумал поискать земли чужой…

– Это Земля Сияющей Власти! Кто овладеет ею – тот овладеет миром!

– Мне жаль, о всемогущий брат! Ты разум потерял! Власть ослепила… Да, Аспарух достиг Балкан. Но что же стало с ним? Кто ныне те булгары, что ушли за ханом? Нет более булгар. Что будет с малым ручейком, когда он встретит на пути реку великую, подобную Итилю?.. Народы Ар их растворили, и ныне они суть славяне. То же и с нами станет. Вместо Сияющей Власти над миром – забвение, ибо над головами нашими опять восстанут чужие звезды. Но и сего не будет! Поскольку Святослав сюда идет! Отверзни слух, услышь! Он уж изрек: “Иду на вы!” Сейчас он будет возле стен Итиля! Разве не слышишь громогласный клик судьбы?! “Иду на вы!”

– Так Святослав вернул булаву? – вдруг вспомнил Приобщенный Шад. – Где же она? Где твоя власть?

Биляр достал из-за пояса булаву золотую, с шипами из камня-самоцвета.

– Это всего лишь знак власти, и силы не имеет. Как и Земля Сияющая: светит и приносит блага только сынам своим, кому она – суть отчая. – Биляр подал булаву. – Коль пожелаешь, брат, возьми вкупе с бул-гарским царством. Владей… И не ищи другой, над миром!

Каган осмотрел ее, полюбовался, поднял над головой в деснице и внезапно, со звериным ревом, ударил брата. Череп разбился надвое и мозги разлетелись по палатам.

– Не имеет силы? – спросил он мертвого, швырнув в него булаву. – Теперь ты убедился, что значит один лишь символ власти?