Прошел год, однако князь так и не проснулся.

Вернувшись с тризны, княгиня не знала покоя ни днем, ни ночью. В светелке Святослава били в било, колокол, на теремном дворе столетний дуб согнули до земли: дуб сломался с великим треском – спящий даже не вздрогнул. В ярую грозу отворяли окна, да вместе с громом еще и в бубны били, кричали в трубы, трясли над ухом бубенцы – князь спал еще крепче…

Дошлые бояре замыслили звериным рыком пробудить княжича и для этот спящего медведя вынули из берлоги, а потом собаками травили и раскаленным копьем щекотали в пазустях – зверь на дворе ревел так, что волосы вставали дыбом! Но едва ввели его в светелку князя, распяв на цепях у колыбели, и принудили реветь – медведь умолк. Его уж тут и ножом кололи, и нежили каленым железом – зверь лишь покряхтывал и отводил глаза в сторону.

А сметливые ведьмы, сойдясь с округи, друг перед другом выхвалялись, носили князя сквозь окно, сажали на коня задом наперед и так возили, прыскали живой и мертвой водой, шептали, причитали, заговаривали и травой окуривали – все впустую. Дитя ворочалось, вздыхало, но веки так и не открылись.

Со всех капищ волхвы собрались и волхвовали над светлейшим – изгоняли Дрему и призывали Дрыя; являлся чародей бо Дрый – знобил, щипал, бодрил, при этом все домочадцы надолго сон потеряли – только князь один почивал. Мать-княгиня возле колыбели дневала-ночевала, забыв о власти, о княжении; даже месть не терзала душу, истосковавшись иными помыслами. .В тот год никто не правил Русью, и потому в государстве были порядок и процветание. Без княжеских указов и повелений все шло своим чередом, как заповедано было богом Родом, и ни одно кочевое племя, ни булгары, ни хазары не смели и приблизиться к сумежью Руси. Княгиня же молилась Перуну, и Ра молилась всякое утро, и дедушке Даждьбогу, и Роду возлагала жертвы – трава Забвения курилась в тереме и уносилась ввысь. Это означало, что бог принимал жертву, но только отчего-то оставался безучастным.

В ночь на Купалу, когда над Киевом зачертил свои круги сокол, норовя пролететь подле окон терема, княгиня к нему обратилась:

– О, птица вольная! Тайный мой лада! Не летай надо мной, не кричи мое имя. Прошу воскликни имя сына! Чтобы пробудился и встал!

Услышав эту речь, сокол вовсе замолчал и до зари, не обронив ни звука, кружил над теремом.

Отчаявшись, княгиня призвала в терем попа, что молился Христу и ему служил. Поп же замыслил окрестить младенца и тем самым пробудить его от сонных чар. Однако войдя в покои князя и воззрившись на него, отшатнулся и встал на колени перед колыбелью.

– Не быть ему крещеным! – промолвил в страхе поп. – От волхвования рожден – зрю! И сам суть – сын божий! А отец его на Руси ныне сильнее, чем Христос!

– Отвечай мне! – застрожилась княгиня. – От кого ты узнал таинство рождения?

– Не знал, не ведал, покуда на дитя не взглянул! – забожился поп. – И говорю тебе – от волхвования явился князь на свет. В ухе вон – серьга! Знак Рода. А коли даден Знак – креста не дам. Но если снимешь поганую серьгу своей рукой: совершу обряд – таинство крещения.

– Не дашь креста – ступай, – вздохнула княгиня. – А снять Знак Рода я не в силах. Сниму, и станет князь безродным… Не велено снимать! Ты поп, но крест свой не отдашь. Он же – Великий князь, как ему без Знака?.. Ступай! Но прежде поклянись своему богу не разглашать тайны, что открылась тебе.

Поп целовал крест и клялся хранить молчание.

Но слух, как червь, пополз из уха в ухо: малолетний Великий князь рожден от волхвования! Он – сын бога Рода! И благо, что спал Святослав. Молва ему не повредила. А княгиней в Чертогах Рода был дан крепкий рок: покуда волхв Валдай не скажет слова, таинство рождения княжичу не открывать! Иначе беда ему будет, горе матери-княгине, а Руси – погибель.

Однажды ко двору явилась старица – не ведьма, не колдунья, но Дара, служительница Лада. Отринув Рода, на Руси был утрачен порядок, а вместе с ним и почтение к его служителям. Славяне, погружаясь во тьму, не ведали уже, кто нес им благодать и мир, и потому всех Дар именовали бабами-ягами, чародейками, а иные – феями. Так вот, явившись, эта древняя старуха постучала клюкой в ворота и сказала, что пришла посмотреть на светоносного княжича.

– Спит князь, – ей отвечали тиуны. – Ступай отсюда.

– Ничего, отоприте! Я разбужу его!

В тот же час ворота открыли, старицу подхватили под руки и привели к колыбели. Княгиня поклонилась Даре и посулила при дворе оставить, если пробудит сына. Старица же поставила пестерь из лыка, свою клюку и молвила не спеша:

– Прежде посмотрю, пришло ли время. Подними завесу!

Княгиня откинула полог с колыбели, и светелка наполнилась светом. Дара склонилась к спящему, залюбовалась.

– Верно говорили, светоносный князь… Ах, цвет лазоревый! Ах, сокол ясный! И спит то как! И дышит легко, что ветерок весенний.

– Уж год как спит, – пожаловалась княгиня. – Не ест, не пьет… И не растет! Князья волнуются, бояре лукавые смятением объяты: не мертв ли князь?.. А люд простой все у терема толпится. Изнылось материнское сердце. Сними сон с младого князя! Слыхала я, Дары могут и мертвых поднимать.

Воркуя над княжичем, старица расчесала своей корявой рукой его волосы.

– Согнать сон – не велика забота. Дуну в очи и проснется. И сразу вырастет. Не дитя бы увидала – богатыря!

– Так дунь же, дунь!

Дара же завесу колыбели опустила и отошла. Рука ее корявая, расправилась, помолодели блеклые очи.

– Не след на чадо смотреть, покуда спит. Мой совет, княгиня: ни колдунов, ни прочих ведунов ко князю близко не подпускай. Как воробьи, по зернышку растащат и свет его, и дух божественный. Встанет ото сна глубоким стариком.

– Послушаю тебя, – согласилась княгиня. – Ты токмо пробуди!

– Что проку, если разбужу? – вздохнула Дара. – Тело подниму ото сна, но спит душа его!

– А можно ли пробудить душу?

– Все можно, матушка-княгиня. Но только тому, кто душу его усыпил.

– Кто же усыпил ее? Кто очаровал?

– Нагнать сон доступно многим колдунам и ведуньям… А душу сном очаровать могла лишь одна. Та, что зрит будущее, – старица вдруг засобиралась. – Не тревожь дитя, княгиня, пусть спит. Беда, коль душу русскую не в срок разбудят. Ничего, кроме зла, боле не сотворится. Не обессудь, княгиня, я за это не возьмусь. Кто чары напустил, тот пусть их и снимает.

– Так кто же та злодейка?! – вскричала княгиня.

– Сдается мне, Креслава, – помедлив, проронила старица, – Лишь ей ныне известно, что будет с нами…

– Креслава? – княгиня чуть не задохнулась. – Но нет ее более на земле. Она ушла в Последний Путь…

– Говорят, видели ее. Трехокая она, и ходит между землей и небом.

– Где же отыскать ее? И как?

– Никто не знает, – промолвила Дара и вынула из пестеря шитую золотом рубаху. – Придет срок – сама явится. Помоги-ка мне князя обрядить.

Надев рубаху на спящее дитя, старица взялась за клюку.

– Пора мне… Рубахи этой не снимай ни под каким видом. Она спасет и от дурного глаза, и от супостата, коль вздумает руку поднять. А эту, что от Рожаниц, покуда выстирай и спрячь. Наденет, когда возрастет и ратиться пойдет на Тьму,

– Но как же мне найти Креславу? – взмолилась княгиня.

Дара была уже возле двери, пристукнула клюкой.

– След было бы тебе, княгиня, не гнать ее. Так бы искать не пришлось.

– Ах, мерзкая старуха! – разгневалась она. – Зачем ты приходила? Чтоб упрекнуть меня?

– Рубашку принесла. – Дара притворила за собой дверь и исчезла.

Княгиня бросилась за ней, но ее и след простыл. Напрасно тиуны обошли весь терем, двор, а потом и Киев.

Осталась княгиня в гневе и растерянности. Велела собрать волхвов да ведуний досужих, чтобы помогли они найти трехокую Креславу, а заодно и старицу Дару. Собрались волхвы и ведуньи и на молодого князя смотрели, и на чудную расшитую рубаху, и княгиню слушали, да ничего толком не сказали. Одни утверждали, что нет ныне на земле всевидящих трехоких дев, и Путей между землей и небом нет; другие же что-то слышали о Креславе, да никто ее не видел и не встречал. Посоветовали они княгине дождаться весны и пойти вместе со спящим князем на реку Ра, где в истоке ее жил старый волхв Валдай. Вот он-де все знает, все ведает. Княгиня умолчала, что побывала уж в Чертогах Света и княжич родился благодаря волхвованью да Рожаницам, посланным богом. Прогнала она волхвов, ибо они уж не Роду служили и поклонялись, а Перуну. Отринувшим старых богов возможно ли познать их помыслы? Сама же княгиня хоть и чтила Рода, но требы возносила к Перуну, да и ослепла душа ее, когда, объявшись местью, рекой кровь древлянскую пролила и в сем потоке искупалась.

Ведь чтобы возжечь огонь и просветлить незрячие очи, следует отправляться в путь дальний – тропой Траяна, пройти сквозь мир живых и мертвых, медный посох истереть до рукояти. Это погасить легко свечу – дунул смрадными устами, взмахнул неосторожной рукой, и вот уж нет света! Так и человек иной, от рода бывший со свечой, со светом божьим, не бережет огня, не прикрывает его рукой от ветра злого, а, возгордившись, или раздувает пламя до пожарища, или желает познать тьму, иной, холодный огонь: мол, своя свеча не светит мне, не греет. Был человек – и нет его! А кто родился со светом и сберег его, тому ни жить, ни умирать не страшно. Бог дал огонь, а срок пришел – так взял, чтобы от него другую свечу возжечь. Но коль погашен свет Рода, или иной огонь воспылал в душе человеческой – как тут не страшиться смерти? Перуну покланяйся, Иегове или Христу – все едино, поскольку не вера возжигает свет. Неразумный младенец не ведает ни веры, ни обряда, никому треб не воскладывает но при этом и светел в тридесять против мужа, ум которого и в вере просвещен, и наполнен премудростями. Что получено от рода, то и будет в человеке. Потому детям и говорят – не балуй с огнем…

Как бы там ни было, княгиня на какой-то срок смирилась, покорилась року: чему быть – того не миновать. Но тайно все-таки ждала весны и лебединых стай, замышляя отправиться в долгий путь, уже пройденный – к Истоку Великой Ра. Она, как всякий заплутавший в лесу, пометалась, поискала наугад дороги, и решилась-таки идти по своим следам. Свой след не обманет, и если не смыт дождями, то непременно выведет.

Она ждала весны, но когда растаял снег и вскрылись реки, ушей княгини слух коснулся, что среди гостей, от греков пришедших, есть некий путешественник-чародей, который не только человеку, но зверю или птице может дух вдохнуть. Будто при нем диковины есть – смышленая обезьяна и птица-попугай, оба человеческим голосом говорят. Княгине в тот же час вздумалось испытать, правдива ли молва. Послала она гонца подручного, боярина Претича. Путь рекой Ра был долог, а тут и дела всего – до торжища ступить. Отыскал боярин гостей от греков, изведал суть молвы и так изложил княгине:

– Чародей сей в самом деле народу чудеса показывает. Да только он преклонных лет, хром на ногу и ни волей княжеской, ни по своей охоте идти в терем не желает.

– А ты сулил награду? Подавал злато?

– Ко злату он брезглив, наград не принимает, – отвечал Претич. – Но сказал, если я обыграю его в кости, то исполнит всякое мое желание.

– Так ступай и обыграй его! – велела княгиня.

Подручный боярин, бывалый витязь и боец рукопашный, тут смутился. , – Не умею я играть, матушка-княгиня…

– Так научись! Не велика наука! Ступай!

Ушел Претич, и не было его целый день и всю ночь. Княгиня от окна к окну металась, собралась уж гонца за боярином слать, но тот сам наконец явился. С покаянной головой. ,

– Не выучился я, матушка, в кости играть. Больно хитрая наука.

– И что же, проиграл?

– Да, княгиня… И пришлось мне исполнить желание чародея.

– Каково же было его желание?

– Принести ему траву Забвения, – признался подручный боярин.

– И ты принес?

– Принес, матушка. Что же оставалось делать?

– Где же ты взял эту траву, коль она растет лишь на тропе Траяна? – изумилась княгиня.

– Идти пришлось..;

– И ты ступал по тропе? И рвал траву?

– Да, матушка, ступал, – вздохнул Претич. – Не велика забота…

– Знать, чародею надобно травы Забвения?

– Никто не ведает, что ему надобно… – затосковал боярин. – Траву, что я принес, он птице своей говорящей в гнездышко постелил.

– Добро, сама пойду! – решилась княгиня. – И приведу чародея в терем, коль ты, мой подручный боярин, к сему делу не способен.

На торжище весеннем под крики зазывал подле убогого шатра дремал старик-чародей: черные одежды, клетка с птицей над головой висит, на плече – диковинный зверь-обезьяна, а в руках – миртовый посох. Русский люд перед княгиней расступился и поклонился в пояс. Заморские же гости владычицу Руси встречали на коленях, поскольку слышали, что больно уж грозна княгиня и любит коленопреклонение.

Один чародей не поклонился, а продолжал сидеть, обвиснув на посох.

– Кто ты таков, из каких земель? – спросила его княгиня. – Вижу, что не Гой, но и не .изгой.

– Путник я, княгиня, – сказал чародей. – По свету странствую, а из каких земель – не помню, ибо давно путешествую. Но прежде жил в греках и служил епископом.

– Как имя твое?

– Именем Аббай, – старик зевнул, показывая младенческие, беззубые десны. – Но если назовешь Гангой – я не обижусь.

– Выслушай же меня, Аббай, – начала было княгиня, однако чародей перебил ее:

– Уже выслушал. Явилась звать к своему чаду, чтобы пробудить его. Так напрасно, ступай восвояси. Я давно дал зарок – не пробуждать царей.

– Знаешь ли ты, чародей, что мой сын – светоносен?

– Молву слышал в Царьграде, и кое-где еще… Да чудо ли это? Чудес я довольно видывал. Но свет один лишь истинный позрел – свет Христа. Иного мне не нужно.

– Что же ты ищешь в Руси? – спросила княгиня.

– Траву Забвения, – признался чародей. – Вот истинное чудо в твоей земле. Позреть бы, как растет, и умереть спокойно.

– Позри, трава Забвения растет повсюду, – княгиню отчего-то стало клонить в сон. – Склони очи долу. И под тобой растет. Где ступит человек – там она и пробивается, чтобы скрыть следы.

Аббай лишь усмехнулся и погрозил перстом:

– Ведомо, лукавая ты, княгиня! И об этом слышал я в иных землях. Трава-то повсюду, но силы не имеет. Мне любо позреть на ту, которая покрывает не человеческие следы, а божьи. Эта же трава бывает лишь на тропе Траяна. Ты же тропы этой не знаешь, потому в терем не зови. Упрямство старца возмутило княгиню.

– А слышал ли, .что я крута норовом?

– И об этом наслышан, государыня, – равнодушно промолвил чародей, поглаживая обезьяну на плече. – Да все одно не пойду. Разве что своего магота отпущу с тобой. Пусть он сына твоего будит.

– Смеешься надо мной? – взъярилась княгиня. – В сей же час на площади велю голову тебе отрубить! И обезьяне твоей!

Чародей покорно склонился.

– Сама отрубишь или палача позовешь?

– Нет, чародей спесивый! Смерть на миру красна, на своем дворе казнить буду! – засмеялась княгиня. – Заморские купцы вмиг славу разнесут про лютую княгиню и жертву – немощного старца… Не дождешься чести от меня, в каменном погребе заточен будешь до смерти, если не станешь будить спящего князя.

– А давай бросим кости? – вдруг оживился Аббай. – Коль выиграешь – исполню всякое твое желание. Кого захочешь разбужу, усыплю…

Он побренчал костями в серебряном кубке.

– Сыграй! Сыграй! – закричала над его головой птица в клетке. – Зрю, ждет тебя удача! Сыграй! И обезьяна загнусавила, замахала лапами:

– Не бойся княгиня, брось кости! Обыграешь! Аббай слепой, так его обмануть можно…

– В подобную игру я не играла, – смутилась княгиня. – Не знаю и обычая такого – в кости играть. Птица же в клетке забилась, закартавила:

– Игра простая! Встряхни кубок и бросай! Ну, пробуй! Дерзай же, дерзай!

– Испытай рок, – предложил чародей. – Ты ставишь свое желание, я же ничего не ставлю. Коль выиграю я – ничего с тебя не возьму.

– Не возьмет, не возьмет, – подтвердила обезьяна. – Слово Аббая – закон.

Не удержалась княгиня от искушения, к тому же сонливой стала и разум будто размягчился.

– Добро, сыграю…

– Вот тебе кубок, бросай первая, – сказал чародей и расстелил перед собой циновку. – Пусть нас рассудит провидение: идти мне в терем или нет.

Княгиня неуверенной рукой потрясла кубок и опрокинула его на циновку. Три черных куба показали число три.

– Три! Три! Три! – заорала птица. – Не все потеряно, княгиня!

Не успела она и оком моргнуть, как чародей бросил кости, и оказалось у него число восемнадцать.

– Рок не велит мне будить твоего сына, – сказал он. – Ты проиграла, княгиня! В терем не пойду.

– Рок не велит – я велю! – ничуть не смутилась княгиня. – А не пойдешь – велю нести тебя.

В сей же час слуги сторговали персидский ковер, усадили на него Аббая и понесли в терем вместе с птицей-попугаем и гнусавой обезьяной. Чародей не роптал, но зато народ догадливо кивал головами, помня, как княгиня так же вот велела нести в ладьях древлян и что потом было с ними. Знать, и ныне уготовила она позорную смерть строптивому заморскому кудеснику. Однако когда ковер с Аббаем внесли в палаты, княгиня велела всем удалиться, а сама в ноги бросилась чародею.

– Верю в силу твою! Прости за строгость, винюсь перед тобой. Что ни пожелаешь – все исполню. Но пробуди мне сына!

– А не забудешь, что стояла передо мною на коленях? – спросил Аббай. – Не забудешь клятв своих?

– Не забуду!

– Считаться станем так, – заявил чародей. – Я пробужу дитя – ты исполнишь первую мою волю… Но ежели захочешь, чтобы я еще тебе послужил – скажу другую свою волю. А третью пусть же исполнит твой сын Святослав.

– Согласна! – возрадовалась княгиня. – Все исполню!

– Показывай своего спящего! – приказал Аббай.

Обнадеженная верой, сгорая от вины перед чародеем, княгиня привела его в покои Святослава. И подняла завесу колыбели!

Все кругом осветилось, а чародей, заслонивши глаза рукой, так молвил:

– Велик будет муж! Вижу в судьбе его многие победы и славу! Знаменитые цари склонятся перед ним. Такой муж рождается один раз в тысячу лет. Последним был Александр, царь Македонский, послушник Аристотеля.

Аббай тянулся к свету, исходящему от колыбели, и грел руки, словно у огня. Его миртовый посох засветился, зазеленел, на его навершении вдруг вздулась почка, которая потом лопнула и развернулась молодым листом…

А чародей трепетал, купаясь в лучах! Был темным его лик, но просветлел и облагородился; седые волосы, завязанные в косичку почернели, старческий голос омолодился. Только хромота осталась…

– Обнажи своего сына! – потребовал Аббай. – А окна закрой черным полотном.

Княгиня все исполнила. Когда покои погрузились во мрак и светился лишь княжич, чародей покрыл колыбель черным покрывалом и, усевшись на пол возле нее, достал пергаментный свиток. Птица-попугай села в изголовье, а ученая обезьяна – в ногах. И вдруг загорелись глаза Аббая. – зеленый огонь осветил письмо и черные уста. Чародей стал читать вслух: незнаемое слово резало уши, душа томилась, и княгиня не смела перевести дух. Затаившись, она незаметно погрузилась в сон.

И во сне ей пригрезилась Креслава. Срамная наложница встала из постели князя и, красуясь перед княгиней своим блудным образом, сказала:

– Твой муж мертв, а ныне и сын умрет. Я молила тебя спасти тресветлое дитя! Ты не спасла… Я его возьму себе. Со мною будут оба – и муж, и сын.

– Чур! Чур меня! – закричала княгиня и вмиг очнулась.

Тем часом Аббай волхвовал над сыном, и горели уже не только глаза, а и уста чародея: В зеленом пламени, озарявшем покои, лик Святослава искажался, а обнаженное тело корежилось – трещали жилы и кости! Княжич рос! Руки, ноги, плечи и шея наливались могучей силой. С треском разлетелась в щепки дубовая колыбель! Не чадо малое – детина-богатырь рухнул на пол, так что терем задрожал.

Аббай трижды изрыгнул огонь:

– Восстань! Восстань! Восстань!

Детина потянулся и встал, но очи были закрыты. Княгиня онемела, не зная, радоваться ли сему или, напротив, бить тревогу: на глазах возросший сын показался ей зловещим и свирепым, словно разъяренный медведь.

– Кто разбудил меня? – гром голоса всколыхнул покои. – Кто сон нарушил?

– Я! – крикнул чародей и дунул ему в очи. Святослав открыл глаза, удивленно огляделся.

– Как долго спал! Тело залежалось!

И со звериным рыком вдруг набросился на Аббая, в единый миг сломал его, придавил к полу. Чародей сопротивлялся, брызгал искрами, и его обезьяна, прыгая по детине, пыталась удержать его руки. Птица-попугай летала под потолком и картаво возвещала:

– Пробудили! Пробудили! Пробудили!

А Святослав занес над головой Аббая свой огромный кулак и наверняка бы разбил ему череп, однако княгиня крикнула от испуга, и материнский крик остановил десницу.

Он признал мать, и буйство его вмиг улеглось.

– Мать? Мне грезилось во сне, ты умерла.

Она сорвала завесу с окна – на улице была ночь…

– Жива я, сын…

В глазах богатыря таился ум младенца…

– Довольная ли, княгиня? – оправившись, спросил Аббай. – Какое диво я пробудил тебе! Уснул дитем, встал детиной!

– Великий ты чародей! – робея, проговорила княгиня. – Но сдается мне, ты плоть пробудил, силу немереную. А душа спит и разум дремлет… Эвон, стоит без порток перед матерью и не стыдится.

– Каков был уговор? – напомнил чародей. – Желала ты, чтобы я согнал сон – и я его согнал. Теперь же твой черед – исполни мою первую волю.

– Но спит душа! В очах я вижу безмудрие и буйство…

– Пробудить душу и разум – иное дело, – воспротивился Аббай. – Давай сперва сочтемся.

– Коли дала слово – исполню, – согласилась она. – Что ты желаешь?

Аббай обошел покои князя, меч – дар Валдая – огладил, примерился к булаве, однако взял рубаху, что принесла Дара.

– Хочу эту рубаху!

– Всего-то рубаху? – изумилась княгиня.

– С тебя довольно!

– Рубаха твоя, – решила она, поскольку обережная рубаха сейчас была бы мала детине. – Но ты, чародей, должен послужить мне еще. Пробуди душу! Воспитай разум. Кормильца чудесней тебя мне не найти!

Детина-князь вдруг к матери припал и заговорил

жалобно:

– Мне есть хочется! Во сне я видел, ты кормила меня грудью. И я был сыт… Дай же я приложусь к сосцу твоему!

– Теперь я тебя стану вскармливать! – Аббай властной рукой одернул князя, а матери сказал: – А ты ступай. Да помни уговор: исполню второе желание – настанет черед платить вдругорядь. В третий же раз мне сам князь заплатит.

– Я помню, – подтвердила княгиня. – Не много ты берешь…

– Ну так ступай! К полнолунию детина твой станет мудрейшим из мудрейших, – пообещал Аббай. – Слышал я, бог Род избрал твое чрево, чтобы родить светоносного князя Руси. Ты родила, а далее уж моя забота. Душа и разум твоего сына – божий промысел. А бог избрал меня воспитывать из чада великого мужа. Не проявила бы ты упорства, зазывая меня в Терем, не видеть бы Руси светлейшего князя! Ступай и помни: ты всего лишь чрево.

Княгиня покорилась и пошла было прочь, но Святослав потянулся за ней:

– Матушка! Не оставляй меня. С тобой мне любо… Во сне ты холила, лелеяла, кормила…

– Теперь ты не младенец, а богатырь, – утешила его княгиня. – Посмотри на себя. А чародей Аббай – твой кормилец. Он тебя выкормит.

И затворивши руками уши, тотчас ушла.

Много дней не находила она места: все грезились перед очами глаза сына, его взгляд буйный и свирепый – знобкая тоска охватывала душу!

А. кормилец, исполненный самодовольства, лишь убеждал, что так и быть должно, что радетель блага для Руси не может слабым быть и мягким, покуда враг силен, хитер и коварен.

Вот-вот уж луна нальется спелым яблоком, а ума ничуть не прибыло у детины. Малый летами богатырь то с гиком в табуне коней косился по полям, то свистом молодецким и дубиной распугивал киевский люд, а то в безумной лихости начинал трясти дерева, иные с корнем вырывал да расшвыривал. Однажды на теремном дворе устроил поединок, созвав со всей Руси богатырей. С каждым бился на кулачках, тягался на кушаках и всех одолел! Иных поборол и успокоился, иных же до смерти задавил, ровно медведь. Не найдя равного себе, велел из клетки космача выпустить, и не с рогатиной вышел супротив него, не с копьем или засапожником – с голой рукой! И битый час, сойдясь со зверем, бился. Сам многажды ранен от него был и когтем, и зубом, однако заломал медведя! Задавил его до смерти руками и возвестил криком победу. От клика его в окнах терема слюда осыпалась, словно песок, в ушах же долго звон стоял…

А наутро покатилась по Киеву глухая молва, сбила народ в толпу великую; стянула к терему, и ропот, словно шалый ветер, ворвался в гридницу. Тут вбежал к матери Святослав, развеселился, как дитя.

– Что там за шум? И по какому праву народ собрался?

– По праву, мать! Се киевляне поднялись! Меня пытать идут!

Прибежал тиун, в очах пожар мечется.

– Беда, княгиня! Народ возмущен, тебя кличет! Бояре в голове!

– В сей час я их смирю! – закричал Святослав и потряс кулаками. – А киевлян велю в кнуты! Я – Великий князь!

Выступил он на гульбище – не волна морская внизу плещется – людская зыбь-пучина, и лица белы, как пена, вскипающая на волнах.

– Ты нам не князь! – кричали киевляне, посмотрев на Святослава. – Наш князь был чадом! Ратуйте, люди! Князя подменили!

– Я – князь! – гаркнул Святослав. – Вот ужо вас! Ступайте по домам, покуда не погнал.

– Пусть княгиня выйдет! Пусть она укажет! Мы чтим Ольгу, а тебя не знаем!

Княгиня вышла на гульбище и встала рядом с сыном. Мятежный гул разом оборвался, и пенный гребень на волне людской пропал – то киевляне поклонились. Пучина всколыхнулась и вынесла на берег речивого боярина – подручного Претича.

– Я первый присягнул малому князю! Мне и спрос держать! Ответь нам, княгиня, где твой сын Святослав – наш Великий князь?

– Святослав на такую речь зубами заскрипел и, пожалуй бы, на народ бросился, да мать положила руку на голову его.

– Это мой сын! Клянусь вам: сей муж – сын Игоря!

– Помилуй, матушка-княгиня! – вскричал Претич. – От рода нашему князю пятый год идет. Он суть дитя еще. А ныне нам не сон ли снится – детина перед нами! В усах и бороде! Вся Русь в великом смущении, молва идет – князя подменили!

– Напрасная молва, – урезонила княгиня. – Покуда спал князь – был чадом, а пробудился и на глазах возрос! Подмены не было!

Народ еще больше смешался, загудела толпа, всколыхнулась.

– Верить ли чуду? Верить-то верить, а вот бы проверить, испытать!

– Руками бы пощупать!

– Испытай! – велела княгиня подручному боярину. – Взойди сюда и посмотри! Да погаси молву и возмущение. Смысленному мужу не трудно постичь, кто перед ним: дитя на пятом году или взрослый муж.

– Позри! Позри! – взревела толпа. – Желаем знать!

Боярин поднялся на гульбище и подступил к Святославу. Угрюмый князь блеснул очами, но пересилил гнев.

– Ты мне присягал…

– Прости, князь, – повинился Претич. – Чудес на свете полно, я-то верю. Но должно мне рукой пощупать, кто ты есть. Ведь очи отвести можно, а руку не обманешь.

Подручный боярин свои пальцы всунул князю в рот, и стал щупать, как если бы на торгу возраст коня испытывал. Князь не сдержался и стиснул зубы на пальцах Претича – чуть только не откусил! Однако когда отпустил – Претич засмеялся.

– Ликуйте, люди! – показал уязвленные пальцы. – Зубы у нашего князя еще молочные! Знать, перед нами истинный князь! Это ему я присягал и мечом клялся.

И тут же поклонился князьям. Народ возликовал.

– Ужель и ты усомнился? – спросила княгиня Претича. – Слову моему не поверил?

– Не обессудь, княгиня! Не ради обиды – во имя истины. Ведь и пчелы свою матку стерегут да испытывают. Не поблюди, так самый лепый рок изрочится и извратится.

Ликующая зыбь всколыхнулась и, испуская радостные брызги, откатилась. Иная молва по рекам растеклась, на ручьи разбилась, и к исходу дня вся Русская земля твердила:

– Князь истинно великий! Молочный зуб не съел, а экий богатырь! И, сказывают, еще вырастет! Будет кому постоять за Русь!

Княгиня же по-прежнему пребывала в сомнениях. Вот уж полнолуние, чародей-кормилец не зовет, чтобы показать, какую душу вскормил, какой разум у сына выпестовал. Решилась она уж было идти к Аббаю и спрос учинить, да в самый последний день полнолуния явился тиун и поведал, что Великий князь в гриднице сейчас и просит княгиню к нему пожаловать на боярский совет.

Не веря своим ушам, княгиня спустилась в гридницу и здесь увидела сына: спокойный и мудрый муж восседал на золотом престоле, а слева и право от него – думные бояре. Неведомо для чего созвал совет Святослав, но, судя по озадаченным глазам и лицам печальным, думу здесь думали великоважную. Увидев мать, сын встал, поклонился ей, и бояре, как один, склонили головы. Не успела княгиня и слово молвить, как Святослав проводил ее к престолу, усадил и такую речь завел:

– Выслушай меня, матушка, неразумного. Одному мне сидеть на престоле и править покуда невозможно. Князья удельные твердят, что годами еще мал, почтенные старцы-бояре не ропщут, но опасаются еще, управлюсь ли без тебя, матушка. След нам с тобой править вместе, как ранее было замыслено. А как обвыкнуться вельможи и позрят – не отрок на престоле, не детина, но светлейший князь, – тогда уж волей твоей приму власть. Тебе ведь не свычно страной владеть, мир ладить между князьями, строптивых бояр укрощать. Слушаться-то будут, но до конца не примут, чтоб жена ими правила. И им не свычно. Да и послы из разных стран опричь престола кружат, и всяк норовит обмануть, урвать от Руси поболе, помене дать. Не уступишь, так грозиться примутся, оружием бряцать. Известное дело. Мне жаль тебя, матушка, да что же делать, коль рок такой! Потерпи уж. И батюшку жаль. Ведь сгинул от древлян, престол на твои плечи оставил. А престол и власть – не лавка с товаром.

– Добро, сын мой, – послушав его, радостно сказала княгиня. – Вместе так вместе.

– Коль ты согласна, так под свою десницу возьми, что тебе любо да что полегче, – предложил Великий князь. – А я, коль ты не против, приму заботу о делах ратных – на честь Руси довольно покушений. След бы показать нам, матушка, что есть кому за отчину постоять, что стольный град Киев, а на престоле светлейший род Руса. Почуют сильную десницу – со всех спесь слетит.

– Да уж возьми на себя, сын! – взволновалась от радости княгиня. – Где мне с воинством управиться? Не жене ведь рати водить и ратище чинить.

– Верно, матушка, и дань собирать тоже придется мне, – продолжал Святослав. – Иные земли по нескольку лет не платили. Мол, князя в Киеве нет, жене самой не поспеть, а можно и вовсе не давать. Казна поопустела, а надобно бы свою дружину укрепить. На Свенальда надежда плохая. Но принимать послов заморских и чинить договора нам хорошо бы вместе. Где ум мужа незряч, там женское сердце увидит.

– Добро, Великий князь! Добро!

– Ну, коли так, матушка, я рядом с тобою сяду, – князю принесли скамью. – А бояр я собрал, чтобы совет держать. Уж минул год, как дерзкие древляне убили отца моего. Ты им изрядно отомстила, да темные лесные племена не уразумели наказания. Князь их, Мал, по Русским землям молву пустил, что возжелал тебя, и будучи мужем твоим, Русью станет править. Неужто отдадим ему отчий престол?

– Не отдадим, Великий князь! – подхватила княгиня вдохновенно. – Не быть Малу в Киеве! Не быть ему моим мужем!

– Этот Мал нынче заговор чинит, – сообщил князь. – Сбил с толку северян, радимичей теперь прельщает. Простим древлян, они и нас убьют, поскольку беззаконные и творят беззаконие. Обо мне Мал так сказывал: “Покуда княжич мал и глуп, что захочу, то сотворю с ним”. Ужели простим, матушка? Обида эта не только мне, и не тебе обида – вся русская земля оскорблена!

Услышала княгиня в речах боль за отчую землю. Каждое слово, как било медное, будило страсть, уже притухшую, и поднимало ярость во вдовьем сердце. И благодарность к сыну! Не дитя, не отрок – зрелый муж, заступник-сокол на крыло поднялся, и теперь уж воронье не станет более кружить над головою и склевывать зерна на русских нивах. Святослав, видя радость матери, вдохновился.

– Послушай, матушка! Послушайте, бояре! Мне ведомо, кто наустил древлян! Кто их подвиг обезглавить Русь, кто посулил древлянам наш золотой престол! И кто Мала надоумил взять тебя в жены!

– И нам ведомо! – вразнобой заговорили сивобородые советники. – Тайные послы не единожды челом били еще отцу твоему, Игорю. Хазары! Они чинят беззаконие в наших землях. Они ищут у нас ходы и броды.

– Уймитесь, досточтимые! – оборвал тревожное гудение Великий князь. – Ищите супостата не за тридевять земель, а в хоромах своих. Изменники подле вас давно гнездо свили.

– Кто же они? Кто? – вскинулась княгиня, хотя знала, догадывалась, кого назовет князь.

– От кого не ждали вероломства! – с таящимся гневом сказал Святослав. – Тот, кто служил трем князьям. И всем уже тризну справил. Сам же здравствует поныне.

– Свенальд и сын его, Лют! – провозгласил боярин Претич.

– Давно я узрела этот сговор, – призналась княгиня. – Хоть Свенальд и клялся своим мечом – не верила ему. И опасаясь, что захватит Киев, пока мы на тризне, я услала его искать Люта с дружиной.

– А где же Лют? – заговорили бояре. – Почему уж год как о нем ничего не ведомо?

– Лют был мною отправлен на остов Ар в студеное море, – сообщила княгиня. – Поискать сокровища… Должно быть, сгинул, коли доселе не вернулся.

– Мне мудрости, матушка, у тебя учиться надобно, – поклонился Великий князь. – Свенальдич не вернулся покуда, однако Свенальд пришел и стоит под Киевом. В город войти не решается. То ли гнева нашего боится, то ли задумал новое коварство. Нам следует наказать обоих, отца и сына, если тот вернется. Наемник этот давно двух маток сосет. От него менее пользы, чем вреда. Это он мыслил Мала посадить на киевский престол. И кто бы тогда Русью правил? Нет, не Мал, а сам Свенальд, да сын его. Кто сажает на престол, тот и правит… Но ныне я не трону сего изменника. Запущу в Киев, пусть пока сидит на глазах. А воровского сына Люта, когда он вернется, к себе приближу.

– Отец твой изменников казнил немедля, – заметила княгиня. – Чтобы, целуя, не ударили в спину.

Святослав посмотрел на притихших, изумленных его речами бояр, склонился к матери.

– Поступлю иначе, матушка. Срублю я голову змея, а хвостом она ударит. Не избивать же дружину… К сему же, неведомо, нашел ли Свенальд Люта? А ну как нашел да сговорился? Знать не будем, откуда беды ждать… Я оставлю Свенальда под своей властью, пускай он и через свою волю послужит Руси. Его замыслы его же руками в пыль обращу.

Растрогавшись, княгиня к рукам сыновьим припала. И вдруг отпрянула – студены были руки…

Сын не изведал ее чувств и продолжал излагать свои замыслы:

– Я теперь молву пущу поперед себя, будто иду к древлянам дань брать. Древляне не поверят, исполчатся. Помнят, спесивые, как ты им отомстила, матушка. Будут ждать подвоха, а то и сами попытаются напасть первыми, устроив засады на лесных дорогах. А я же Свенальда супротив них пошлю. Пусть он сразится с тем, кого подзуживал, кого замыслил на престол посадить. И будет моя месть древлянам и Све-нальду.

Княгиня тоже желала бы отомстить и Малу, и Све-нальду; она хотела бы натравить их друг на друга, но только не знала, как это сделать, ибо что князь древлянский, что старый наемник были недоверчивы и осторожны. Сын же опередил ее! И хитрость изобрел, достойную изменников. Пусть же они изобьют друг друга! Пусть два злодея схлеснутся в битве, ввяжутся в борьбу, и если даже опомнятся, узнают друг друга – будет поздно. Кровь, пролитая на поле брани, даже случайная кровь, не даст обратного пути, заставит их биться до смерти.

– Добро, Великий князь, – только и сказала мать. – Отец твой в сей миг гордится сыном!

– Одобрите ли вы, достопочтимые? – обратился Святослав к боярам.

Старейшина, на посох опираясь, поднялся со скамьи.

– Довольно я пожил на свете. И князей довольно видывал, младых и старых… Речей их послушал довольно… А тебе, ретивый юноша, так скажу. Верно ты все замыслил. Жестокой будет твоя месть, надолго запомнят беззаконные князья твою карающую десницу. Родичу твоему, Олегу, людская молва прозвище дала Вещий, ибо он Весту познал и был мудрым. Не ведаю я, какую ты науку познал, но звать тебя станут на Руси – князь Зловещий.

Поклонился и, стуча посохом, пошел вон из гридницы. Думное бояре один по одному кланялись и молча уходили за своим предводителем. Святослав спокойно взирал на их спины, и показалось княгине, зловещая улыбка скользила по его лицу. Когда же тиун закрыл дверь, пропустив последнего боярина – Претича, Великий князь легко вскочил со скамьи и в распущенной белой рубахе прошелся по гриднице.

Князь Зловещий!.. Дурную славу мне пророчат бояре! А кого из князей они не хулили при жизни, матушка? С кем не вступали в спор?

И не было у княгини желания ни радоваться сыну своему, ни судить его…

Но едва покинула она гридницу и уединилась в своих покоях, как отлегло на душе. Что же дурного в том, что Святослав возжелал со страстью за Русь постоять? За отца своего отомстить и наказать того, кто из дерзости овдовил ее, горе принес да еще и на киевский престол покусился? А старый наемник Свенальд не достоин ли лютого наказания за двурушничество, за двоедушие? Прежние князья норовили ладить с ним, ублажали дарами, жертвовали вотчины – не из страха ли? И вот явился в Руси светоносный князь, в один миг узрел изменника, и не стерпела горячая, отважная душа. Решился он извести измену в государстве, да так, чтобы другим, мыслящим вероломство, не повадно было. Сдержать ли натиск многочисленных врагов, будучи князем покладистым, властителем мягким, правителем осторожным и нерешительным? Не пришла ли пора волею бога Рода воссесть на престол князю жестокому, зловещему?

Ведь рока не минуешь! Что ни сотворится – во всем его воля!

И едва княгиня, утешив себя, воспряла душой, как явился к ней чародей Аббай. Она же подспудно поджидала его и гадала, какую плату на сей раз испросит кормилец Святослава?

– Ты доброго вскормил вождя, – сказал ему княгиня. – Ублажил материнское сердце.

– Теперь и ты ублажи, – ответил чародей. – Исполни свой зарок.

– Брал бы ты златом – осыпала бы тебя! – она засмеялась. – Тебе же, ровно птице, и малой толики довольно. За то, что пробудил – рубахой взял. А чем возьмешь за эту свою службу?

– Не многим, княгиня, – ответствовал Аббай. – Желаю окрестить тебя. В этом суть моей воли. .

– Окрестить меня? Вот так чудо! Какая же тебе выгода, чародей? Рубахой можно наготу прикрыть, но много ль проку от моего крещения?

– Святым крестом прикрою твою душу, – промолвил чародей. – И приобщу ее к Христу, а значит, к истинному свету.

– Что ж, приобщай, – позволила она. – Позрела я на свет Владыки Рода, позрю и на Христов. Сие мне любопытно!

Аббай в сей час же обрядился в золоченые одежды, надел крест на шею и велел вместе с ним идти к реке Днепру. Что было делать? Коли дала слово – пути назад нет. Весенняя же вода бурная, студеная и мутная – не то что погрузиться с головой, а и у берега-то ступить боязно. Прежде чем приступить к обряду, бывший епископ долго молитвы читал, крест свой в Днепр погружал, затем велел княгине скинуть одежды и обрядиться в рубище. С великой неохотой и стыдом она исполнила прихоть Аббая; у него же новый урок готов.

– Прежде чем окрестить тебя, должна ты отринуть всех своих поганых богов, коим поклонялась доныне, – потребовал чародей.

– Богов отринуть? – подивилась княгиня. – А разве твой Христос с иными богами не может жить в мире?

– Не может, ибо он – истинный!

– Ужели и старого Рода отринуть?

– Прежде всего Рода!

– И Световида? И Перуна?

– Всех до единого. Теперь будет у тебя один бог – Вседержитель, и сын его, Христос.

– Спесивы твои боги, – задумалась княгиня. – Хотят они только править. Возможно ли это, возможно ль, чтоб два бога всей жизнью управляли?

– Есть и третий, – объяснил чародей. – Именем Святой Дух.

– Все одно мало. Чудная вера у тебя, Аббай…

– Когда окрещу тебя, молиться научу, – пообещал он. – И увидишь, как сильны они в триединстве.

– Почему же вера называется христианством, коль их трое?

– Христос – сын божий, – учил Аббай. – Пришел на землю, чтобы спасти людей, и посему зовут его – Спаситель.

– Кто же из богов его отец?

– Всевышний Яхве. Это он послал Христа на землю.

– Так главный все же Яхве? – княгиня опешила. – Мне ведомо, что ему хазары поклоняются! А в Христа не веруют, ибо зовутся иудеи. Кому же мне поклоняться? Хазарскому богу или Христу?

– Первая молитва – Отцу, вторая – Сыну, а третья – Духу Святому. – терпеливо разъяснил Аббай.

– Ведь и Дух Святой – хазарский бог! – окончательно смутилась княгиня. – Чей же Христос, коль он сын Яхве? Мудреная вера – христианство.

– Наша вера – не христианство! – вдруг заявил чародей. – Я окрещу тебя по обряду арианства. Мы истинные проповедники Христа-пророка. Все христиане скверны и поганы, поскольку Спасителя ставят в единую суть со Вседержителем. Помысли же сама: отец и сын могут ли быть единосущными?

Княгиня уже не внимала слову Аббая, поскольку ощутила тревогу и щемящую тоску.

– Мыслю я о другом, Аббай… На сей раз дорого берешь с меня. Великая цена – богов отринуть и чужих принять.

– И получила ты немало! – заметил чародей. – Вскормленный мною князь принесет тебе честь и славу.

– Да я бы отринула, чужих приняла… Но ведь хазары – заклятые враги Руси! Ежели богов принять, то как же воевать хазар?

– Но ты дала зарок! – напомнил строго Аббай. – Сдержи слово!

– Великая цена! – заговорила она. – И вера чужая…

– Окрещу – твоя будет, – заверил бывший епископ. – Оставь сомнения и ступай смело. Ты хочешь в один час изведать то, на что жизни не хватит. Не терзай же разум. Вера наша глубокая, бездонная. Ты славь Христа, молись ему, и тогда Спаситель замолвит слово перед своим Отцом. Тебе следует смириться во всех делах земных, положиться на волю божью, на его правый суд. Ступай за мной! Уж время!

В убогом с виду чародее таилась незримая сила. Он неотступен был, неотвратим, как рок.

– Не избегнуть мне сей чаши, – проговорила княгиня и ступила к воде. Бездонная, темная река плескалась у босых ног…

Шагнула она вперед и с головой погрузилась в эту купель. Тем часом чародей прочел молитву и еще дважды своей твердой рукой погрузил княгиню в холодную воду. Она с трудом выбралась на берег и угодила в веревочную петлю нательного креста, ловко наброшенную на шею.

– Но где же свет Христов? – отдышавшись, спросила княгиня. – В очах темно…

– Молись и прозришь, – ответствовал креститель. – Теперь ты раба божья, и коли возжелает Спаситель – явит свет. Первая молитва к Отцу. Ну, повторяй за мной: “Отче наш! Иже еси на небеси. Да святится имя Твое… “

Княгиня взглянула в небо и замерла: померкло солнце над головой!

* * *

Настал час платить!

Не ведал старый наемник княжеского обмана за все сто лет службы русскому престолу. Иное дело, сам хитрил и выгадывал, а вот чтобы его провели, ровно неразумного отрока, такого еще не бывало. Замыслы владетельных князей он разгадывал, будто орехи щелкал, и прежде чем повиноваться их воле, – обдумывал всякий свой шаг и прикидывал, будет ли ему прок и что дружине достанется. Он привык служить мужам и совершенно не знал хитростей женских. За свою долгую жизнь он отправил в Последний Путь трех князей и шесть своих жен. Князья становились над ним по воле божьей, а жен он брал сам как добычу после удачной войны. Они были рабынями и, безмолвные, никогда не показывали ему ни нрав свой, ни душу, а иные попросту говорили на неведомых Свенальду языках, потому он даже и гадать не хотел – что сокрыто под потупленным взором жены-полонянки?

Возможно, почуял бы воевода скрытый подвох, отправляясь искать сына Люта, если бы не был повязан с ним тайным сговором: отпустить его после тризны и сватовства княгини к Русскому морю, где Лют под видом разбойных варягов зорил городки, брал полон и уводил в Хазарию, чтобы продать там в рабство. Услышав о том, что Лют бросил Киев и тайно отправился в неизвестном направлении, Свенальд гневом объялся. Как мог ослушаться? Не исполнить воли отца? Поступиться выгодным замыслом – посадить на престол потешного древлянского князя?

Потому и поверил княгине, не узрев хитрости ее. С Уж-реки двинулся он прямым ходом к берегам Русского моря, мыслил в пути настигнуть сына и потому не жалел коней. Дружинники брали по три-четыре подводных, но у берегов Азова многие спешились и вынужден был Свенальд сам пуститься в разбой, угоняя табуны у кочевых племен. Тут же отыскал и след Люта: встречные путники указывали, будто прошлым днем видели некую варяжскую ватагу, следующую к Русскому морю. Будто шла она не дорогой, а окольным путем, дабы не тревожить купеческие караваны – знать, не их грабить намерены…

Встал Свенальд на Лютов след и пошел в догон. Но к вечеру пристали лошади, а сыновья ватага уж вот, в пяти поприщах, не более. Конский помет не остыл, степная пыль не осела. Видно, почуял Лют погоню, и не ведая, кто за спиной, пустился наутек. Старый наемник велел дружине встать на ночлег, а по следу выслал дозор из трех витязей на свежих конях, чтобы остановили сына. Умчался стремительный разъезд в темную степь, Свенальд же со дружиной спать повалился. Долгая погоня и короткие ночевки притомили войско, дружинники поснимали латы и кольчуги и заснули крепко, так что не услышали ни топота копыт, ни ржания встревоженных коней, пасущихся подле стана. А очнулись уж под чужими мечами! В полной темноте бились с неведомым супостатом, четверть часа незримая смерть носилась по стану и разила разоблаченных витязей. Сам же Свенальд, думая, что это напал ночью Лют, не познав своих, метался между порубленными вежами и громыхал на всю степь:

– Ты был любимый сын! А ныне отродок ромейский! И все одно – постой! Отец перед тобой! На кого руку поднял! С кем сечу учинил? Ужо вот я тебя!

Пришли в себя витязи, кое-как дали отпор, и нападавшие исчезли в темной степи точно так же, как появились. А с собою угнали часть коней, отбив от табуна. Покуда не рассвело, Свенальд все думал, что Лют брань учинил, однако среди павших дружинников нашли трех чужаков, сраженных в сече – все долгобородые, и обряжены не в доспехи воинские, а в сыромятину с железными наклепками. Не иначе как разбойные варяги.

Свенальд же в этой ночной схватке до тридцати воинов потерял – треть всей дружины, которую с собой взял. Но делать нечего, к восходу оправились, сели на коней и налегке поскакали по следам ватаги, ибо не могли сдержать обиды, вытерпеть срам. Два дня рыскали по степи, распутывая разбойничьи уловки, и к концу третьего настигли ватагу в балке, охватили с трех сторон и порубили, хотя можно было и в полон некоторых взять. Однако куда идти с таким полоном? Разбойных варягов ни хазары, ни другие купцы не покупали, поскольку не годились они для рабства. Потому живыми взяли лишь одного, чтобы спрос учинить. Плененный ватажник поведал, что кроме них нет никого ни на пути из варяг в греки, ни на берегах Русского моря.

Не поверил Свенальд, зная нрав сына, долгих три месяца рыскал с дружиной по торговым путям, ибо иных не ведал, ездил от Корсуня до Хазарии, от городка к городку – не нашел и следа Лютова. Не мог уразуметь старый наемник, что обманут, поскольку сам отправился в этот поход, чтобы возвратить сына. Не мог он разгадать хитрости княгини, потому и поплатился. Так бы и далее бродил он вдоль морских берегов, да прилетела сюда молва о том, как княгиня на тризном пиру отомстила древлянам. Три дня после этого известия лежал Свенальд в своей походной веже, не рану залечивал – обиду стискивал в своих старых съеденных зубах. Огонь мщения разгорался в душе старого наемника и не терпелось ему в сей же час сговориться с булгарами или вовсе с дикими гузами да повести их на Киев. И спросить с княгини, куда услала сына, какой хитростью обворожила, коль он нарушил отцовский наказ и ушел из стольного града. Однако подобный шаг был впору лишь безрассудной юности: если княгиня от наемной дружины избавилась, узрев сговор Свенальда с древлянами, если она не побоялась отомстить им, то уж Киев-то отстоит не силой, так хитростью… Поразмыслив так, старый наемник впадал в тоску, и хотелось ему прямо с берегов Русского моря уйти из пределов Руси, податься к ромеям – они примут известного на весь мир воеводу и одарят щедро, а то поклониться хазарскому каган-беку, чтоб взял на службу и послал воевать персидского царя, или напротив, уйти к храбрым персам и воевать хазар.

Было много царств на земле, которые бесконечно воевали либо защищались, и всякому послужил бы Свенальдов меч, да не уйти было старому наемнику из Киева. И держала его не клятва, данная князю русскому – иной корень связывал воеводу с этой землей: все его состояние, все золото, полученное за службу князьям Руси, хранилось за киевскими крепостными стенами, на своем дворе. Иные наемники возили за собой сокровища, куда бы ни поехали – всюду у седла переметные сумы. Однако Свенальд слишком долго служил и много воевал, не был обижен удачей и хозяевами, так что и пять подводных коней не поднимут драгоценной поклажи. Еще Рурик позволил ему поставить в Киеве свой двор и обнести высоким заплотом, и воевода всю жизнь доволен был, что нет нужды таскать за собою золото, что не достанется оно супостату, коль доведется сложить голову на ратном поле. И вот теперь впервые опечалился Свенальд: не то чтобы горевал об оставленных сокровищах, но больно уж не хотел отдать их хитрой княгине. Не желал, чтобы труд всей его жизни стал ее добычей!

Пришел он к городу Родне, что был в устье Роси, и долго стоял под его стенами, не решаясь идти к Киеву. Тут его и застал подручный княгини, воевода Претич, принесший весть, будто владетельная жена прощает Свенальду сговор с древлянами и велит возвращаться в стольный град. Не поверил старый наемник ни в прощение, ни в потешное известие, что княгиня ныне новую веру приняла, новому богу поклоняется – Христу, которым заповедано прощать всякие прегрешения ближних. Знать, еще какую-то хитрость замыслила! Однако пошел за Претичем, всякую минуту ожидая коварства да соображая, как упредить его и вновь не оказаться в ловушке.

То, что он позрел в гриднице, и в голову не приходило старому наемнику: на престоле восседал детина – отрок мужалый; будто Святослав, а будто и не он. А по правую руку от него – княгиня…

– Долго же ты ездил за сыном, – строго и обидчиво вымолвил детина-князь. – Не измену ли замыслил?

– Свенальд – верный воевода, – благосклонно сказала княгиня, ровно защищая его. – Деда твоего не посрамил, и тебе честь и славу принесет.

Опершись на меч, старый наемник молчал. В сей миг почему-то более беспокоил зуд по всему телу – год не снимал ни одежд, ни кольчуги, провонял конским потом, дымом и жареным на огне мясом. Чтобы не показать перед князьями беспокойства своего, Свенальд превозмогал зуд и лишь по лошадиному подергивал кожей.

– Добро, коль так, – рассудил Святослав. – Но сын его, матушка, ведомо изменил нам!

– И сын его – верный витязь, – не согласилась княгиня. – Я услала его на остров Ар в студеное море. По моей воле ушел он, дай срок, и вернется скоро.

– Так что же, матушка, оставим Свенальда служить нам?

– Оставим, Великий князь, – согласилась она. – След земли обустраивать, время дань собирать…

– И владение ему оставим

– С древлянами ему свычней, пусть и далее от них кормится, – решила княгиня.

– Ступай к древлянам, – велел Святослав. – Возьми дань. Но я сзади тебя поеду с дружиной, любо мне позреть усердие твое.

Услышать это от князя-детины было оскорбительно, да иного Свенальд и ждать не мог: видно, Святослав опасался, как бы он вновь не сговорился с древлянским князем Малом…

А детина оказался прозорливым и искушенным в делах лукавых!

Едва услышав весть, что Свенальд и малолетний князь идут к древлянам брать дань, Мал немедля же исполчился и встал у них на пути. Он дал дань и покорился Киеву, как прежде покорялся, но ждал мести от княгини и не желал более попадать впросак, как случилось на тризном пиру. Слухам же, будто Святослав проснулся богатырем и мужем разумным, древляне не поверили, ибо не зрели его молочных зубов и Отнесли эту былину к лукавству княгини: знать, что-то задумала!

Мал собрал со своих городов и весей добрую дружину, избрал выгодное место и готов уж был сразиться с русью. Однако, поджидая супостата в укромной засаде, сулящей победу, невесел был, тоска съедала душу. И намереваясь раззадорить сердце предстоящим боем, он представлял, как одолеет и погонит врага, от нетерпения скакал по лесным тропам и горячил коня, но грудь оставалась студеной; он пытался раззадорить руку булатным мечом и рубил деревья, да вдруг обвисала плетью удалая десница. А древляне, что недавно гордились и кичились силой своей медвежьей и готовы были сразиться с русью, глядя на князя своего, присмирели и приуныли. Ко всему прочему припомнили они месть княгини на тризном пиру, ее хитрость и коварство – побежал ропот по дружине, потек из уст да в ухо:

– Что нам ратиться с Киевом? Не печенеги же мы, не хазары, а братья. Отчего сваримся? Все из-за древнего старика Свенальда. Наустил нашего князя, вот и возгордился Мал..

Сам же князь Мал, собирая дружину, таил надежду, что не княгиня на сей раз пойдет мстить, но мужа пошлет, воеводу Свенальда. С ним же можно сговориться. А нет, так устроить ему кровавый пир средь лесов! Он, он искусил.. А прелестная, коварная княгиня спалила огнем своим душу, обволокла взор. Мал смотрел на своих витязей, или, съехав с кручи, смотрел в Уж-реку, а то, лежа в траве, глядел в небо – и всюду перед очами стоял прекрасный лик княгини. То в поле побежит, словно оленица, то встанет между копий в суровом строе воинов иль привидится в темной воде и поманит рукой… В ответ же князь Мал взъярился на старого наемника Свенальда – он стал причиной раздора!

По воле Вещего Олега древлянские земли отданы были в подданное владение Свенальду и его наемной дружине. Не Киеву давали дань, а воеводе – людьми, оружием, шкурами да медом. Великий князь Игорь тоже подтвердил участь древлян – кормить наемников. За многие лета лесные жители свыклись с долей своей и жили с русью в мире и согласии. Ратились в кулачки, на кушаках тягались, медвежьими забавами тешились да купальскими ночами красных дев друг у друга умыкали – но разве это вражда? И вот однажды Свенальд с дружиной приехал за данью и принес весть, будто княгиня разродилась сыном. Никто ему не поверил, ибо знали, что княгиня – старуха, да и князь стар, чтобы породить наследника. Этот же Свенальд поведал, что от волхвования родился Святослав и волшебным же образом княгиня преобразилась, так что краше жены по всей Руси не сыщешь. И будто из всех княжеств послы посланы, дабы прзреть чудо. Стоят эти послы близ терема днями и ночами, ждут, когда княгиня с сыном выйдут на гульбище, чтобы подивиться на красу божью. Мало того, уж и чужестранцы, прослыша о княгине, из-за морей плывут. А еще сообщил Свенальд, мол-де, какой бы ни был муж – царь иноземный или холоп, чуть увидит княгиню, в сей же миг очаруется ею и ходит сам не свой. А князь Игорь даже наложницу молодую изгнал и все время тешится с княгиней, не ест, не пьет от ревности и бессилия, ибо стар и немощен…

Древлянский князь не юн был, чтобы стремглав лететь в Киев, но и не стар, и потому прельстился дивом, нарядился купцом, взял лесного товару и тайно отправился в стольный град. Днем он бойко торговал, скрыв личину, а на вечерней заре среди многочисленных зевак стоял у терема княжеского: тут знал всякий, что вечером на гульбище являются два дива. Одно – светоносный младенец, другое – мать-княгиня в прекрасном облике. И всякий, кто бывал у терема, стремился позреть на то, что более всего жаждал: старцы любовались на младенца, молодцы – княгиней восхищались. Теремное гульбище было увешано травами – от сглаза и изрока, однако и сквозь плети цветов и быльника князь Мал увидел чудо – преображенную княгиню. Свенальд верно сказывал – не оторвать глаз. Она была печальной и благодарной, ибо каждый вечер выходила на гульбище исполнить старый обычай – прощание с солнцем. И тогда Мал захотел позреть на нее ранним утром, на восходе; рискуя волей своей, избегая зоркую стражу, он прокрался к терему и посмотрел то, что никому не удавалось – княгиня встречала солнце! И воспылало буйное древлянское сердце! Князь дремучей стороны, бесстрашный витязь, многажды меченный саблей и копьем, досточтимый муж, владеющий десятком жен и молодых наложниц, только здесь познал неведомую мудрость светлой печали и сердечной хвори. Кончился его купеческий товар, древлянские бояре скакали по Киеву в поисках пропавшего князя – он же стоял у терема среди других зевак или в одиночку и, как многие, не таясь, плакал. Лил слезы и дивился им!

Древляне отыскали своего князя больного, оборванного, грязного, в очах огонь, на устах лишь два слова: “Свет позрел! Свет позрел…” На силу домой привезли, а он потом целый год молчал или бормотал, ровно юродивый. Гнал прочь ведуний и лекарей, наложниц, жен и слуг. Пришедший взять дань Свенальд застал его безумным…

Князь едва признал своего господина и, сверкая хворыми очами, поведал о своей печали. И тогда старый наемник посеял смуту в его душе.

– Ты князь достойный, – сказал. – А мир несправедлив. Безмудрый слепец, этот старый Игорь – Великий князь, владеет престолом, дивной женой и светоносным сыном. А наложница его – Креслава – прекрасная княжна, да ведь исторг из терема! Знать не знает, чем владеет, и страдает, как ты. Безмудрый мир в Руси, люди темны…

Зерно смуты, оброненное в лихую древлянскую душу, проросло великой завистью и злобой, ровно удавка сдавила горло. Как путник, жаждущий воды, он припал к скверному роднику и напился всласть. Разошлась отрава по душе, , смелости и силы прибавила. Узнав, что княгиня соколиной ловлей тешится, выследил ее в полях и вначале, таясь, лишь смотрел, как молнии ее трезубцев бьют птицу в небе. Княгиня же скакала на соловой лошади и царственной рукой принимала поднятую тиунами добычу. Возьмет гуся или хазарку, а утицу малую в траву забросит – ей малого не нужно. Князь же Мал дожидался окончания ловли, провожал взглядом прекрасную всадницу, покуда ее конь не обратится в золотистую точку на окоеме, и бросался к утице, оставленной княгиней. Поднимет из травы и дышит на нее, или качает, прижав к груди, словно оживить хочет. Все, что держала, чего касалась рука княгини, чудилось ему, было исполнено чарами ее. Однажды нашел оброненную плеть и, обвязавшись ею под кольчугой, никогда не снимал, растер в кровь тело.

Так минул год, другой – на третий князь Мал, уже не таясь, взял сокола с собой и выпустил его близ поля, на котором охотилась княгиня. Трезубец птицы взмыл в поднебесье и, словно мысль дерзкого своего хозяина, пал камнем на сокола возлюбленной! Взвился облаком пух, и вмиг перед конем княгини пал наземь ее сокол. Злодей же птичий опустился на кожаный алам князя и принялся чистить клюв. Но не беду почуял Мал – дерзкое веселье! Развернул неспешно коня и поехал шагом, засмеялся:

– Пусть теперь казнит меня! И смерть приму от ее руки! Славно было бы умереть!

А за ним уже мчалась погоня. Сама княгиня, горяча коня, пламенем степным неслась на князя, а отроки ее уж мечи обнажили. Мал же повлек ее в темный лес, чтобы закружить, чтобы лешим попугать и тем самым смирить пыл. Да княгиня не вняла этой игре, у темной дубравы осадила коня, отпустив тиунов вперед. А этим отрокам Мал не хотел даваться и голову свою подставлять под их мечи. Свежий древлянский конь, вскормленный рожью, вынес и спас седока…

И в этот же третий год сын воеводы Лют, потворствуя древлянам, под Малов меч подставил безмудрого старого Игоря – слепца, не ведающего, чем владеет…

И вот теперь исполчилась древлянская дружина. Стоя на холмах, витязи натирали до блеска свои щиты, чтобы преломить лучи солнца и направить их в очи супостата. Но более стремились они преломить судьбу…

Несбывны грёзы! И след ли сражаться с роком? Хорошо бы повиниться перед светоносным князем, коль говорят, что он ныне на золотом престоле. Склонить главу перед ним: коль посечет – туда и дорога. А может и простит, ведь светлейший…

Несбывны грезы…

Но и не след дань платить тому, кто смуту посеял! Так пусть же Свенальд, а вкупе с ним подстрекатель Лют получат дань мечом от каждого дома, стрелою от всякого древлянского перста!

А воевода вел свою дружину в вотчинные земли без всякой опаски, ровно в свой двор вступал, въезжая в холмистые леса… И дозора вперед не выслал, полагаясь, что не посмеют древляне напасть на своего господина, ибо он не сделал им ничего дурного. Святослав с дружиной шел сзади на расстоянии двух дней пути и смущал старого наемника более, чем древляне. То и дело озирался Свенальд, чуя затылком холод грядущей беды, и потому велел обозу двигаться в середине, чтобы заслонить тыл храброй сотней воинов. Не ведал он, что расставлена на пути его древлянская засада, а их князь решился отомстить воеводе. Спохватился Свенальд, когда очутился средь высоких, лысых холмов, и с каждого сверкали натертые до блеска медные щиты. Путь был заслонен! Повсюду стояли древлянские полки, помедли еще, так и обратный ход будет отрезан.

Преломленные лучи солнца слепили дружину, далекие темные дубравы таили неведомую силу, готовую ударить со всех сторон. Дружина встала, изготовилась к битве, хотя Свенальд все еще не верил, что древляне исполчились на него.

– Это я! – закричал он, – Признаете ли своего господина?

В ответ со всех холмов послышался воинственный крик:

– Ра-ра-ра-ра!..

– Мал! Слышишь меня?! – возмутился тут Свенальд. – Не с войной иду! Возьму только дань с тебя! Дай дорогу!

Напрасно! Обращая солнце вспять сияющими щитами, древляне угрожающе завопили – словно каменный поток обрушился с холмов:

– Ура! Ура! Ура!

Смахивая слезы, выбитые лучами, старый наемник заметил, как полки потекли с холмов, обступая дружину со всех сторон. Обозные повозки, загнанные в середину строя, теперь мешали соединить силу в один кулак и отразить супостата. Первым же натиском древляне могли расчленить дружину надвое, и спасая ее, воевода велел поворачивать назад: там, между холмами, оставалась значительная брешь. Едва замыкающая сотня достигла ее, как перед Свенальдом явился Святослав на вороном коне с черным плащом за плечами.

– Куда же ты взор свой устремил? – спросил он, наезжая на воеводу. – Или ослеп на старости? Не видишь, где супостат?

– Вижу, князь, – мрачно сказал старый наемник. – Но древлянам помогает солнце. Невозможно идти супротив него, дружинники мои поклоняются солнцу. Обожду, когда померкнет, и выступлю.

Святослав же громко рассмеялся и выхватил копье у отрока.

– Тебя слушать – битвы никогда не начнешь! В ратных делах теперь моя воля. И любо мне в сей же миг ударить супостата!

Поднял он копье и поскакал вперед, борясь со множеством преломленных лучей. Древляне же. только ждали, чтобы пустить стрелу в безумца. Но Святослав скакал с такой яростью и отвагой, что они вдруг устрашились этому вихрю! Ломая копьем лучи, он был одержим, и черный плащ за его спиной вздымал над землей черный ветер.

Древлянские полки блеск всех щитов свели на одиноком всаднике, не ведая, кто это, лучи скрестились, и тогда князь Мал позрел богатыря, признал его, поверил молве!

– Но отчего же говорили, будто тресветлый князь? – воскликнул он. – Отчего он бьется с солнцем?

– Ура! Ура! Ура! – блажили между тем древляне, меча лучи в безумца. – Да падет тьма! Увы тебе, русь! Увы! Увы! Увы! Ура древлянам!

Но заклинаний воинских не услышало небо, и солнце не внимало гласу древлян, ибо богатырь скакал целым и невредимым, а должен был вмиг испепелиться. Вскинул он десницу и метнул копье! Однако древко переломилось солнцем, истлело вмиг булатное навершение, словно лист в огне. Ослепленный конь вскинулся на дыбы и копытами бил по сверкающим лучам. Сам же Святослав, видя, что не достало копье супостата, выхватил меч – дар Валдая – и одним ударом рассек сверкающую лучистую стену! И погасли щиты древлян, хотя солнце по-прежнему, пылало в чистом небе…

Князь Мал узрел в этом дурной знак для себя и отчаялся.

– Все нипочем! Солнце ему не преграда! Ра – не божество! Горе мне и позор…

Оставив дружину свою, он сел на коня и поехал прочь с поля брани.

В тот час тяжелый топот конницы Святослава сотряс пространство – дружина устремилась в брешь, пробитую князем. А Свенальд со своими витязями все еще стоял и медлил, ошеломленный дерзостью детины, и дружина его присмирела.

– Князь начал – пойдем И мы, – наконец решился старый наемник. – Древлян уже не спасти от лиходея…

И ударили лошади копытами в лесную землю, и понеслись вверх по склонам холмов. Вся русь теперь катилась неотвратимой лавиной, вздымаясь над лесами, и сила ее, сосредоточенная в навершениях копий, готова был разить молнией.

Древляне же, обескураженные вдруг потерявшими блеск щитами, безнадежно старались поймать солнце и навести лучи на противника. Да тщетно. Мгновение назад им чудилось, что они – боги и могут управлять светом, разить им неприятеля и побеждать с помощью солнца. И когда, оставив забаву, похватались за мечи, было поздно. Древлянские полки на холмах под натиском руси опрокинулись и, бросая бесполезные щиты, бежали с поля брани вслед за своим князем. Святослав же и Свенальд, настигая смятого супостата, обмолачивали мечами головы, и мало бы кто из простодушных древлян остался в живых, если бы не густая дубрава и частокол деревьев. Лесная сень впустила пеших древлян и остановила конные русские дружины. Через некоторое время улеглась пыль и унялась боевая ярость. А брошенные на холмах щиты снова заблистали, испуская лучи света.

Русь ликовала! Святослав летал по ратищу, отыскивая Свенальда. Старый наемник, бивший древлян вопреки желанию своему, был в гневе и неудовольствии. Застынув каменным изваянием на холме, он взирал на свою дружину, которая взимала дань с мертвых – мечи, кольчуги, латы. Витязей тешила скорая победа, добыча веселила. А мертвая кровь под ногами щекотала до смеха.

На всем скаку детина-князь осадил коня и, обняв, облобызал Свенальда.

– Ура руси! За нами победа! Воевода лишь чуть приподнял брови, оставаясь безучастным.

– Что затужил, витязь? – смеялся Святослав. – Не рад, что одолели супостата?

– Я рад и весел, – пробурчал мрачно Свенальд. – Побил тех, от кого кормился…

– Коль весел, так скликай дружину! Довольно брать с мертвых, – князь указал рукой. – Пойдем к Искоростеню! Возьмем с живых. Вся дань тебе пойдет, как и было всегда. А питаясь с поля брани – не прокормишься.

И поскакал далее, томимый ратной бурей.

Княгиня ехала в древлянские земли без дружины своей, а лишь со свитой, и потому не поспела к битве, позрела уже бранное поле, усеянное побитыми дрейлянами. И позревши, она возгордилась сыном: добр воевода, отважный князь! Почудилось, что среди мертвых лежит на холме князь Мал – знать, одержал Святослав полную победу! Спешилась она и, оставив свиту, медленно взошла на холм, чтобы позреть на мертвого убийцу мужа. Склонившись над павшим, она заглянула в лицо и отпрянула! Перед нею был мертвый сын Святослав! Охваченная горем и болью, княгиня опустилась на колени, готовая рвать волосы, и тут исчезло наваждение: распластавшись, лежал перед нею простой древлянский ратник, даже не князь Мал…

Она перевела дух и огляделась: незнаемое поле открылось перед очами, и куда бы ни пал взор – повсюду мертвые. Тот, кто овдовил ее, лежал на соседнем холме, и ветер вздымал над ним его синий плащ. Княгиня побежала к нему, однако путь заслонил волк, оберегающий свою добычу.

– Эй, тиуны! – крикнула она. – Прогоните волка!

Однако никто не отозвался, и тогда княгиня вынула меч. Завидев булат, зверь зарычал, приник к земле, но не прыгнул, а медленно отполз назад, давая дорогу. Она отвернула плащ с лица убитого и обнаружила, что это совсем еще юный витязь – древлянин, павший от русского копья. И вдруг она стала задыхаться: смрадный дух тлена разил уста, выедал очи, а над головой носился лишь один вороний гай. Княгиня закричала, чтобы подвели коня, но в поле никто не откликнулся, тем паче что голос ее утонул в птичьем крике. И лишь мертвые лежали перед ней!

– Где я? – вскричала она, озираясь. А ответить было некому, молчали древляне. Под ногами же не грязь после летнего дождика – кровавое болото.

– Где я? – взвыла она, бредя по полю. – Чья это земля? Есть ли живые?

Никто не внимал ее гласу, кроме черных птиц в небе – ни единой живой души. Но вдруг привиделся волк, бегущий полем брани. Вот замер над сражением, вздыбилась шерсть на загривке – спугнул воронье и стал лизать кровь; вот далее побежал, но бег его стал осторожным и злым – встретил лисицу, зарычал и в несколько скачков изгнал соперницу вон, еще полизал. А вот неожиданно поджал хвост и порскнул в сторону княгини! Она выхватила меч из ножен, готовая отразить зверя, и уж кольчужку на руке приспустила, чтобы дать ее в волчью пасть, однако зверь рыкнул и внезапно обратился в смерч. Княгиня отшатнулась и заслонилась наручью, да в тот же миг черный столп опал и позрела она сына своего Святослава на вороном коне.

– Сын! Сыне! – закричала, но князь будто и не слышал. Конь буянил под ним, наезжал, норовил стоптать, а детина глядел куда-то вперед и совсем не замечал матери.

– Где я, ответь? – взмолилась она. – Куда идти мне? Укажи!

И замолкла! Ибо позрела невидящие глаза сына – мертвые глаза…

В отчаянии и страхе она метнулась к Святославу, вцепилась в стремя и осадила коня, стоящего на дыбках!

– Стой! Ужель не зришь?! Я – мать твоя!

Опавший плащ сына покрыл ее голову и ослепил на миг. Княгиня откинула черную полу и увидела над собой шестопер, занесенный сыновьей рукой.

– Прочь! Прочь с пути! Кто заслонил мне дорогу?! Кто смел остановить меня?

Она едва увернулась от удара. Конь же рванулся вперед и понес седока бранным полем, оставив в руках княгини клок черного плаща. Черный ветер пронесся над землей и пропал за окоемом. Княгиня с криком бросилась вослед, но было поздно.

– Где я? – безумно спросила она и опустилась на землю.

И в тот же миг на бранном поле из горячего марева соткалась та, что лишь во снах являлась. Одежды белые струились с плеч Креславы и вздымались за спиной, ровно крылья; в руке свирель, на голове венец из трав и цветов, стан легкий, невесомый. Паря над мертвыми, она приблизилась к княгине и потупила взор. Лишь третий глаз зрел.

– Чур! Чур меня! – промолвила княгиня и обнеслась обережным кругом. – Сгинь, исчезни, тебя нет на земле!

– Не чурайся, княгиня, – печально проговорила Креслава. – Это я тебя смутила и завела сюда. Давно тебя ищу, все пути твои сетями оплела, и вот поймала Ты ныне моя пленница, ибо на этом пути госпожа – я.

– Изыди, навья! – княгиня забилась в обережном круге, – Живой мучила меня, а теперь и мертвой явилась! Прочь, не то иссеку тебя!

Княгиня подняла меч, но Креслава крикнула, и поднялись дыбом распущенные ее космы.

– Очнись, слепая! Я – явна! И в яви говорю тебе: твой сын возрос и возмужал от черных чар! Злодей пробудил его и испил свет!

В исступлении княгиня ударила мечом призрак и рассекла его, но марево качнулось – Креслава ожила, и лишь венок, раздвоенный мечом, упал на землю.

– Не секи меня, княгиня, – простонала она. – Худое сотворила… Коли крест приняла, так уж с крестом бы встречала. Ты же подняла меч…

– Так получай еще! – ударом от плеча княгиня рассекла стан Креславы. Она же вновь срослась, , но наземь упала свирель, разрубленная вкось.

– Венец сплету еще, – промолвила соперница. – Свирели жаль…

И стушевалась княгиня – не взять мечом! Неумелой рукой она осенила Креславу крестом, однако та взмахнула рукавом – и отлетела сень.

– Не боюсь и креста, – она приблизилась. – И обережного круга от меня нет… Не бойся меня, послушай слов. Ты избрала кормильцем черного чародея, на ковре внесла его в терем. А он из тресветлого младенца змея пробудил. Не разум в голову вложил – огнь в уста. И свет его похитил.

– Кто ты теперь? – чувствуя беззащитность, спросила княгиня. – Отчего во лбу твоем сияет третий глаз?

– Всевидящая… Мне зрим твой рок, и рок князя Святослава, и всех иных людей. – Креслава протянула руку. – Коснись меня, я жива… А тебя пленила, чтобы заключить мир. Власть моя на этом Пути безгранична.

– Где же твой путь?

– Между небом и землей. И ты здесь ныне пребываешь.

Княгиня тронула ее руку, но отдернулась, заслонилась наручью.

– Не верю! Нет, ты мертва!

– В том и беда, княгиня, – загоревала трехокая, и по щекам ее скользнули слезы – т – третий глаз оставался сухим и мигающим. – Веры нет, месть сожгла ее и тебя ослепила. И материнскую суть отравила. Ты крест приняла, но веру новую не обрела, потому и бессилен этот знак огня. Была бы зрячей, не приняла бы крест от князя тьмы… Но не судить тебя пришла, ибо знаю, как трудно идти со свечою супротив ночного ветра. Вся злая нечисть хоть и боится света, но летит к нему. Да не стану винить тебя, а прошу – забудь обиду и стань мне сестрой. И сына своего отдай, как сестре.

– Знаю, ты хочешь умертвить его! – воскликнула княгиня.

– Напротив, воскрешу его! – заверила Креслава. – Однажды я усыпила младенца, чтобы сохранить свет, чтобы он не утонул в крови, пролитой тобой. И пробудила бы, когда настал час… Но когда в матери нет веры, нет и терпения, нет послушания року… Теперь поди ж к Искоростеню, посмотри, что пробудил в тресветлом младенце черный чародей!.. Но зримо мне и далее: детина Русь погубит, позорит земли, пожжет огнем… Я вам кричала, да кто услышал? И потому я бежала с корабля.

– Ты не могла бежать! Никто не уходил от рук Княгини Смерти…

– Я ушла, ибо позрела будущее и свой рок – спасти светоносного князя, – призналась трехокая. – Добром отдай мне сына. Я оживлю его своим огнем, а зеленый пламень из его очей исторгну. Ведь я же – Креслава, и рок мне – беречь свет.

– Каков же мой рок? Скажи, коли ты всевидящая!

– Скажу, хотя не след говорить. Твой рок – родить светоносного князя, воспитать его в любви и правде. Вложить в него силу очарования добром. Твоя прелесть молодости и красы даны Родом не для того, чтобы ублажить мужа или гордиться перед послами заморскими. Зрячая жена не видит, что красива, ибо зрение дает светлый разум, и лишь слепые зря кичатся своим обликом. Бог воскресил в тебе юную плоть, чтобы ты отдала ее сыну, а сама бы обратилась в старуху…

– Не отнимай сына! – взмолилась вдруг княгиня. – Все отрину: месть, зависть и злобу! И черного чародея, – она сорвала крест. – И знак его бросаю на землю! И молодость и красу отдам Святославу…

Только не отнимай его! Вместе с сыном ты лишишь меня рока. Сама ведь сказала – он судьба моя! Не лишай меня Пути!

Креслава воспарила над землей и посмотрела на княгиню с высоты: среди мертвецов на бранном поле она и сама была мертва. Трехокая ведала ее рок, и чтобы возвратить утраченную суть материнства, просветлить ее зрение, след было не жалеть княгини и бросить ее здесь, на ратище, а Святослава отнять и увести за собой. В Руси бы наступил мир, погасли распри и восставшая из тьмы обида обратилась в пепел…

Но гордая княгиня, отринув свой норов, в судный час не милости просила для своей души, а жаждала Пути – неведомого рока. Всякий внук Даждьбога был тем велик и необорим, что мог при жизни богов отринуть, взять себе иных и им требы возносить, но никогда не смел отринуть рок. Изменив его по своей воле, он в тот же миг лишался Пути – становился просто беспутным человеком. И не было наказания страшнее чем беспутство. Имея Путь, всякий славянин был Гой – равный среди равных; беспутный же – Изгой, – есть падший ангел. По древнему закону устройства мира ни Род, ни Даждьбог – никто не вправе был лишить Пути земного. И коль наказывал, то отнимал Пути небесные, возможность ходить тропой Траяна или Последним Путем. И только Гой – сам себе господин и князь, управитель и бог, – владел возможностью отринуть свой Путь земной и предстать в сем мире изгоем. Ибо даждьбожьи внуки, ступивши с Млечного Пути на землю, несли в себе печаль судьбы – родство с Владыкой Родом. Перед каким бы кумиром ни склонил он головы, какому бы юдолищу ни воздавал требы – все одно оставался божьим внуком. Если бы иной слепец, возгордившись, вдруг сказал: “Я более не внук! Отрекаюсь от родства с богом!” – кто бы он стал? Да попросту безродной и безбожной тварью…

В сем было таинство божественных и кровных уз, которые от природы своей постигал лишь просвещенный Гой. Инородцы же, не ведая таких таинств, утверждали, что славяне не знают рока.

Распростершись на окровавленной земле, княгиня лежала, словно убитая птица. Трехокая опустилась возле нее и подняла на ноги.

– Я не в силах лишить тебя Пути, – сказала она. – Хотя знаю твою судьбу, вижу, что будет… Ступай и помни, я есть и меня нет. А это значит, я всюду буду идти за тобой по следам. И если услышу твое слово… Если ты отринешь свои Путь земной – суть материнство – в тот же миг перейду твою дорогу и сына отниму.

– Ты не услышишь моего слова! – вдохновившись, поклялась княгиня.

Однако пророчица Креслава осталась печальной. Она подняла с земли свои разрубленные венец и свирель.

– Весною распустятся цветы, и я сплету другой… Но жаль свирели. Без нее теперь меня вовсе не услышишь на земле.

И медленно побрела полем брани, стороной обходя мертвых древлян. Черные птицы на трупах не видели ее и даже не взлетали со своей добычи. Раскрылось перед Креславой знойное марево, вобрало в себя призрачную тень невесомой девы, и все исчезло. Княгиня спохватилась и вдруг узнала место: была она на ратище между холмов и неподалеку от нее стояла в ожидании свита – тиуны до отроки с конями, взятыми под уздцы. Вокруг же шумело воронье и грызлись между собой волки. Задымленное солнце катилось за окоем, и след было поспешать, чтобы засветло прийти к Искоростеню, однако княгиня села на коня и поехала шагом. Ее переполняли медлительные думы, и томилась душа, как перед новой бурей. Она чувствовала, что трехокая Креслава ступает за ней следом и дышит в затылок. И теперь нельзя – было сделать ни одного неверного шага.

Что замыслила, что захотела – чтоб от Пути земного, от рока материнства отреклась!

Вдруг ей почудилось, что одежды на ней испачканы тленной грязью, а на руках то ли кал, то ли смердящая мертвая кровь, и мерзкий дух исходит от исподнего. Приказала она спешиться и поставить шатер, где с помощью служанки переоделась в чистое. Но не минуло и часа, ей вновь послышался тяжелый запах гнили. Белая сорочка, парчовый сарафан, поддевка и кольчуга – все пропиталось мерзостью! Княгиня взъярилась на служанку, да та поклялась, что подала чистые одежды, и, винясь, призналась:

– Не от одежд сей запах, госпожа, смрадный дух от тебя исходит. Вели баню поставить.

Устами ее истина открылась – смердило от тела!

Среди темного леса, среди враждебных троп – древлянских путей – княгиня велела ставить баню и обождать ночь до рассвета. Отроки взялись за топоры, но пока рубили сруб да каменку топили – суровый, ропот облетел свиту:

– На погибель здесь встали!

– Леса слепят дозоры, а тропы не ведомы…

– Княгиня же мытье затеяла, знать, кончину чует…

Она же все мимо ушей пропустила. Свирепый банный жар и добрый дубовый веник все изгнали из княжеского тела. Покуда лежала на полке, вспоминала баню на берегу Великой Ра, где не служанки парили, а сама повелительница вод и водных Путей с кикиморой. Где были веники из трав и можжевела, где тело ее словно растворилось в паре и затем вновь соткалось чистым и невесомым, как в утробе материнской. Там душа ее отдыхала от мерзких земных дел, от прожитых в бесплодье лет, и не плоть, а дух княгини возлежал на полке, осыпанный невиданными цветами…

– Тебе следует молиться, а ты тело балуешь поганой баней! – вдруг послышался ей голос чародея Аббая.

– И здесь от тебя нет покоя! – воскликнула княгиня. – Кто впустил тебя? Эй, слуги! Зачем позволили войти сюда Аббаю?

– Нет никого! – боярыня-служанка заглянула в каменку, под полок. – Послышалось тебе…

Отринув наваждение, княгиня попросила еще поддать парку, но едва легла на полок, как вновь раздался мерзкий голос:

– Не скверный запах, но дух святой изгоняешь. Я купал тебя в святой воде, елеем и мирром мазал, а ты благодать смываешь. Или не велел я тебе год в баню не ходить?

– Отыщите мне чародея! – велела она. – Ив железа его, чтобы не утек!

Отроки да тиуны весь окрестный лес обшарили, у бани дозоры выставили, но не было близко ни одной живой души.

– Ищите! – засторожилась княгиня. – Я слышу его голос! Зажгите свечи!

– Нет нигде Аббая! – взмолились тиуны. – Должно быть, чародей с Великим князем ушел к Искоростеню…

Поуспокоившись, княгиня вновь легла на полок, да только служанка взмахнула веником, как из угла, из тьмы кромешной, поползла змеей черная речь:

– Зачем ты крест попрала? Искусилась на слово соперницы своей? Устрашилась, что отнимет сына, а вместе с ним и рок? Но моя сила сильнее, чем у беспутной Креславы. Повинуйся мне, и я прощу тебя. Найди свой крест и надень его. Иначе худо будет не тебе, а сыну твоему…

Утаивая движение, княгиня взяла ковш с кипятком и плеснула в угол. Служанка онемела от испуга: что сотворилось с княгиней? Ровно не в себе, ровно рассудком повредилась или угорела от бани…

Из угла же донесся лишь гнусавый смех.

– Поддай еще, коль есть охота. По нраву мне пришлось, ведь я же в бане сроду не мывался! Она заложила уши и крикнула служанке:

– Да что ты словно не живая? Не пучь глаза-то! Поддай на каменку, не жалей пару!

Под дубовым веником исходило рубцами тело, палящий зной доставал костей, но неотступный голос чародее внедрялся еще глубже.

– Не исполнишь воли моей – я развею свои чары. Ода твой вновь станет детиной неразумным, каков дебыл. Не князь светлейший будет сидеть на престоле, а болван! Ведь я кормилец Святославу, а теперь еще – твой родитель духовный и руки водитель. А ежели я тебе пастырь – то ныне вся Русь мое стадо, а пастбище – земля русская. Куда захочу, туда и погоню!.. Не жарко ли тебе, княгиня?

– Мне зябко, – сломленно сказала она. – Мне холодно, как студеной зимой… да все едино: путь свой не прокляну. Меня Креслава слышит!

Служанка ахнула, засуетилась.

– Что с тобой, княгиня? Не дурно ли? Не хворь ли какая, коль лихорадка в бане бьет?

– Душа моя смердит, – слабо пожаловалась она. – Сей запах в бане не выпарить… А где мой сын? Где свет очей моих? А ну-ка принеси его. Ведь он мал еще, младенец. Кормить пора, эко мои перси молоком налились…

Попоив княгиню, как младенца, служанка отвела ее в шатер и уложила, затем, призвав волхва, просила извести изрок и хворь. Походный волхв всю ночь до рассвета читал заклятия по старинным книгам и буквицей окуривал, живой водою прыскал – едва-едва извел. С ночными птицами она уснула, а когда очнулась, похищенная душа вернулась к ней и отошла порча.

Однако поплыла в свите новая молва:

– Княгиня рассудком повредилась!

– Изрочили ее! Сдается, и на князя напустили порчу.

– Сначала князей наших изрочат, а потом и всю Русь… Это уж бывало.

И едва дождавшись восхода, вспомнили тиуны и подручные бояре старую свою веру и поклонились богу Ра.

– Спаси, тресветлый! К тебе взываем, ибо к кому еще нам молиться? Когда приходит тьма и полонит разум – ты единственная надежда. Обереги князей, восстань над ними столпом обережным! Как небу без тебя нельзя, так и Руси без князя. Уж смилуйся и просветли их! Ура! Ура! Ура!

Древлянский город затворился и стоял, словно утес неприступный. Не один раз Свенальдова дружина, навязав лестниц, пыталась одолеть стены, соорудив таран, долбили въездные ворота и метали живой огонь в супостата – все напрасно! Древляне храбро отбивались и, раззадоривая русь, кричали с забрал:

– Ваш князь велик, да проку мало! А наш хоть Мал, да сутью удал! Не взять вам города! А то платите нам дань – отпустим с добром!

Святослав, оставив свою дружину далеко от стен, сам ходил со Свенальдом на приступ и не щитом блистал – очами слепил древлян. С мечом, подаренным Валдаем для великих дел, без шлема, он карабкался по лестницам или вместе с ратниками раскачивал таран и бил в ворота. Но город огрызался камнепадом, смолою отрыгал или прыскал тучей стрел. За три приступа Свенальдова дружина убавилась на четверть, и воевода ворчал, подобно зверю раненому, когда считал потери, но всякий раз, позрев, как Святослав вздымает меч на крепость, был обречен идти за ним – таков уж удел наемника.

Сам детина-князь неуязвим был ни стрелой, ни брошенным в него копьем или камнем: заговоренный, он играл со смертью! Варяжская же душа варилась в гневе, да старый воевода, как уж бывало, обязан был лишь слизывать накипь и кровь.

А детина вдохновлял:

– Не хмурься, воевода! Вся дань тебе пойдет, и дружине твоей. Потому и не повел свою на приступ. Возьмем город, и дань возьмем богатую – обоз не увезет! Так и быть, позволю весь полон хазарам продать!

Да к ночи и сам притомился, и притомившись – в уныние впал: после легкой победы Искоростень твердыней ему показался. Не взять крепости с налета, а долго стоять – пыл у Свенальда пропадет. Вон уж в дружине его слышен ропот недобрый:

– Придет ночь – уйдем от города.

– Пусть князь со своей дружиной возьмет Искоростень.

– Довольно нам в крови своей купаться…

Не взяли к ночи города. К тому же все древляне перед заходом солнца взошли на стены и, открытые стрелам неприятельским, молились к Ра, повсюду воскурили жертвенники и радели до полуночи, воспевая древние гимны. И возымело их действо – заметался князь в великом смущении, подломилась воля, ослабла вычерненная душа. Бросился он к чародею Аббаю – кормильцу своему, уши затыкал, но всюду над древлянской землей гремели гимны к Ра Мельников. Аббай с обозом ехал : и не внимал ни ратным успехам, ни радениям древлян: он в кости играл с обозниками и, увлекшись, забыл о детине.

– Не взять мне города! – стал плакаться, ему детина. – Древлянам выпадает удача, им благоволит Ра!.. А я сегодня на него руку поднял. Мне был знак. Я же знака не изведал и восстал на отца своего! С отцом небесным бился в поединке! Ведь не древлян разил на поле брани, а бога Ра уязвил копьем… Горе мне, безумку!

– Уйми печаль свою, князь! – весело воскликнул кормилец. – Ты мудрый и великий герой. След ли никнуть тебе, которому я открыл таинство управления миром? Ты же сомлел, едва увидев силу! Чего ты боишься? Полно горевать, властелин! Вспомни, какой герой не ратился с отцом? Кто не мерялся силой со своим родителем? А великан Геракл не задирал ли Ра, лук наставляя на него? Но в дар от Гелиоса поимел лишь восторг и помощь. Так мир устроен, князь: не взойти на Олимп тому, кто не сразился с богами! – он погрозил пальцем и засмеялся. – Боги и близко не подпустят к себе слабодушных! Не бойся богов! Путь к власти над миром открывается тому, кто поклоняется им, но и готов сразиться. Божественной сути не обрести, пока не уязвишь бога!

Однако детина, слушая кормильца, еще более затужил и повесил голову.

– Что сотворил я? И ныне что творю? Ровно сам не свой. Зачем пошел на древлян? Почто гублю братьев своих, славян?.. Твоя наука, чародей, не славу мне принесет, не честь, а позор великий. Ведь я – Великий князь. И след мне созидать земли, князей мирить; я же сам распрю учинил и вот зорю древлян…

– Неужто ты забыл? – взбодрил его Аббай. – Ты рожден, чтобы править миром. Все страны и народы будут под твоей пятой!

– Мне бы Русью править – и довольно, – тянул волынку князь. – Земли свои освободить от чужестранцев, племена славянские избавить от их непосильной дани… Мне бы Русь собрать в кулак.

– Мала тебе Русь, ведь ты великий муж! – кормилец вынул пергаментный свиток. – В этом древнем свитке – тайные магические знания, как овладеть миром, с кем следует вести войны…

– Мне мудрости довольно, – воспротивился Святослав. – Они и так терзают сердце… Они живут во мне, как человек чужой… Мне бы своего ума!

И тут кормилец, изловчившись, ударил свитком князю между очей! Детина зажал глаза ладонями и застонал от боли.

– О, и свет померк… А чудилось, просияло…

– Встань на ноги, властелин! – приказал чародей.

Святослав встал, ровно жеребец, смиренный носоверткой – дыхнуть не смел.

– Кто пробудил тебя от дремы русской? – вопросил Аббай.

– Ты, чародей…

– Кто тело твое создал, богатырь?

– Ты, творец…

– Кто знанием наполнил разум недостойный?

– Ты, ты, кормилец мудрейший!

– Кто же тебе господин до скончания века твоего?

– Ты, всемогущий, мне господин! – неистово воскликнул князь, готовый броситься в ноги кормильцу. – Я – раб твой. Суть червь земной. И поползу, куда пожелаешь.

– Вот и славно, – уже ласково заговорил Аббай и развернул свиток. – Научу тебя многим премудростям, как править миром, как покорять народы и страны. Открою тебе тайные кормила власти, чтобы в безымянном море ты правил по пути, известному немногим. Так слушай меня в последний раз и внимай каждому слову.

– В последний раз? – испугался детина. – Ты оставишь меня?

– Сколько же еще кормить? Ты возмужал и утвердился – бери кормило сам. И правь достойно, как учил тебя. Рука твоя крепка, и воля – сына бога!

– Жаль отпускать тебя…

– Пора… А ты покуда правь на Руси. Я знак подам к войне или к миру. Придет гонец от меня и перстень покажет, вот такой. – Аббай показал ему руку. – И молвит слово. Склонишься перед ним, как передо мной, ибо это буду я, только в ином образе.

– Повинуюсь, господин…

– А теперь слушай, – кормилец начал читать свиток – детина обратился в слух-Знак Рода в правой мочке уха вдруг обагрился кровью и исчернел – то запеклась кровь. Душа же обратилась в коросту.

Княгиня пришла к Искоростеню, когда детина-князь не ходил уже на приступ, а, обложив город, требовал дань с древлян. Позрев на мать, приободрился, однако завопил, ровно не муж, а дитя малое.

– Мать! Отчего древляне не дают мне дани? Говорят, мстить я пришел. Но ты же знаешь, возьму дань, и с миром удалюсь. Попроси их, пусть дадут мне. Я же Великий князь!

– Да, сын, ты Великий князь, – мягко подтвердила она. – Но послушай мать. Вернемся в Киев с дружинами. А древлян оставим в покое, пусть живут. Довольно мы им мстили.

– Но жив еще князь Мал!

– Знать, рок ему – остаться в живых, – смиренно промолвила княгиня. – Тебе же рок – Русь на крыло поднять, а не зорить ее. Это воля судьбы, потому ты и явился на свет.

– Нет, матушка! – засмеялся детина. – Я сам себе владыка и свою судьбу творю сам! Вы все Даждьбога внуки, а я его сын! Мне отец – бог Род!

Встрепенулась княгиня:

– Кто поведал тебе? От кого ты услышал об этом?

– От того, кто пробудил меня и поставил на ноги! – с гордостью сказал детина. – Ты утаила от меня истину, но он ее открыл! Да не кручинься, мать. Не ты ли сама против его воли принесла на свой двор и избрала кормильцем? –

– Да, это я… Незрячая, гордая, – загоревала княгиня. – А след было изгнать чародея черного.

– Он люб мне, матушка! – воскликнул Святослав. – Неужто отняла бы то, что сыну любо? Он пробудил меня и научил многим тайным мудростям. А прогнала бы чародея – я следом бы ушел. Таинства знаний выше, чем княжеская власть. К тому же, что мне Русь? Когда я от кормильца изведал суть всех вещей и теперь стану править всем миром? А ты станешь жить во дворцах каменных, среди роскоши великой, и не на коне скакать, а на слонах в золоченой кошеве. Служить тебе приставлю не вздорных нянек да строптивых боярынь – невольниц черных и смуглых арапчат. Они послушны.

– Да сбывны ли слова твои, опомнись! – пыталась урезонить его мать. – Твоя судьба – землю русскую украшать и всю жизнь служить ей.

Детина лишь рассмеялся: от недавней мудрости его и следа не осталось…

– Руси мне мало! Я изведал свой рок и открою тебе его суть. Вот покорю древлян – на северян пойду, потом на вятичей и словен. Всех покорю и соберу под свою, десницу!

– Зачем же, сын? Ведь дед твой, Рурик, уж собрал, – слабо воспротивилась княгиня, не узнавая сыновьей разумности. – Ты же вздумал покорять, что тебе давно покорно.

Вдруг очи Святослава стали грозными – тяжелый лик кровью налился и счернели очи.

– Мне надобно создать империю! Великую и прославленную в веках! Чтобы не я земле служил, а она бы мне. Единолично буду править. И потому мне следует вывести все княжеские роды.

– Неладное ты задумал, сын! – . устрашилась княгиня. – Опомнись! В Руси порядок установлен изначально: каждой земле свой князь. Изведешь князей, разрушишь все устройство – погибнет Русь!

– Ну и добро! – бездумно отрезал детина. – Я выстрою новый порядок и, безраздельно властвуя, создам иную Русь, в которой буду – каган! А эта пусть сгинет!

– Ужели власти тебе мало?

Святослав взвеселился и потряс кулаком.

– Мало! Мне след повелевать, а я всего лишь правлю! Смирю все земли – соберу великую рать. Подобной рати не бывало в мире! Пойду походом на Полудень, за три моря. А прежде покорю арапов и подчиню ромеев. Затем только отправлюсь на реку Ганга. Там будет середина земли моей. Что недоступно было великому Александру, царю Македонскому, я, Святослав, сын Рода, сотворю и прославлюсь в веках.

Позрев зеленый пламень и холодный свет в очах сына, княгиня обмерла. Студеная рука стиснула ее сердце: устами сына говорили две стихии – мудрость и безумство! Он болен был! Дурная лихорадка сотрясала стан и искажала лицо. Он не внимал слову, напрасно было взывать к его рассудку или потрафлять нраву, но княгиня, помня, что незримая Креслава за спиной все видит и слышит, задумала схитрить, обманом увести в Киев детину. А там уж с боярами держать совет…

– Добро, Великий князь, – сказала покорно. – Побив древлян, ты славы не сыщешь. Пойдем же восвояси. Я помогу тебе дружину великую собрать. И ты отправишься в поход на реку Ганга.

– Нет уж, матушка! – детина погрозил мечом в сторону Искоростеня. – Покуда не возьму дани – и шагу не ступлю. Мой рок – за что бы ни взялся, все привести к концу. Не отступлю на пядь. Что замыслил – исполню.

– Какую же дань ты просишь с древлян?

– Да малую, матушка! По три голубя от дыма и по три воробья.

– Ты хочешь учинить потеху и посмешить древлян? – надежда затеплилась в охолодневшем сердце. – Добро, сын мой…

– Я накажу древлян, – со злостью вымолвил детина. – А посмеяться мне любо над Свенальдом. Пусть изменник в последний раз получит дань со своих владений! Поди к городу, мать, попроси. А я велю изладить клетки. Птиц отдам Свенальду, а мне попроси отдать князя Мала!

Когда в одной душе сходятся две стихии – мудрость .и безумство, – голос разума не долетает до слуха, мертвеет душа, разорванная надвое. Потакая сыну, княгиня отправилась к городским воротам. Древляне же, завидев ее, испугались: коли княгиня у ворот – не миновать суда этой хитрой жены.

– Что ж вы сидите, неразумные? – Обратилась к ним княгиня. – Дайте дань и живите с миром. Не трону Искоростеня!

– Ты мстить пришла! – закричали древляне. – Ведомо нам: замыслила ты со своим волчонком все наше стадо извести!

– Я мстила вам довольно, а сейчас лишь дань возьму!

– Какую же возьмешь? И чем?

– А по три голубя от дыма и по три воробья! – ответствовала княгиня. – Но сыну моему выдайте своего князя Мала!

– Этих птиц у нас довольно, – согласились древляне. – Да нет князя Мала! Мы бы и рады выдать его. Столько бед натерпелись! Да с ратного поля не вернулся Мал. Среди живых его нет, и среди мертвых нет.

– Добро, птицей возьму, – согласилась княгиня – А князя отдадите в другой раз, коли отыщете.

– Но поклянись оружием! – потребовали горожане – Слово дай, что не причинишь нам зла!

Княгиня подняла над головой меч, удерживая его за лезвие.

– Клянусь, древляне! Не стану мстить. Слово мое твердо!

Древляне поверили ей и воспряли. Сойдя со стен, побежали к своим дворам, чтобы поймать птиц, ибо наивны были и простодушны. Видно было, как расставляли сети, лазили по застрехам руками, снимали птиц с гнезд и сыпали под решето зерно да за бечевку дергали, накрывая им таких же простодушных воробьев. Взирая на них, Святослав торжествовал:

– Вот будет мне забава! Вот уж Свенальд набьет мошну! Вот уж потешатся древляне, когда вся пернатая дань вернется ко дворам своим.

А потом потешаться стал над Свенальдом. Усадил его на высокий престол, чтобы древляне, принося дань, кланялись своему господину. Не узрев подвоха, спесивый наемник воссел на престол и стал ожидать, когда понесут ему дань. И когда понесли – за пазухой, в корзинах и решетах, да запустили в клетки – взор старого воеводы от гнева стал орлиным, а долгий нос в клюв скрючился.

Ему ведом был позор, но только от супостата, когда он был побежден и бежал с поля брани, спасая свою жизнь. Но русские князья, которым он служил, доселе не унижали и не позорили его ни словом, ни делом. Тут же его дважды обманула княгиня, забив в землю послов, пришедших сватать, а потом еще отправила искать сына Люта. А теперь и сын ее, князь-детина, отомстил позором!

Старый наемник не сошел со своего господского престола и вволю испил этого зловонного вина…

И все-таки просчитался детина! Смертельно опозорить возможно было лишь вольную душу. Только ее ранит унижение! А он, старый невольник, забывший путь на отчину, уж и не помнил, что сотворил в последний раз, сообразуясь с разумом и сердцем. Не стыд испытал Свенальд, не срам, а лишь обиду и гнев. Глядя на птиц в клетках, он мрачно шевелил бровями – насмешкой заплатил детина! А под стенами Искоростеня четверть дружины его пала… Но и обида – не беда, и четверть войска – не велика потеря. Тот, кто нанял его рассорить Русь, за все воздаст. Иное дело, малолетний князь уж больно хитромудр и мыслит не по-русски. Намедни лобызал, теперь посмеялся, а что измыслит час спустя? До него в Руси князья были честнее. Коль лобызали, то всерьез, а ежели смеялись – вволю. Этот же юный стервятник далеко видит и клюв имеет вострый, потому стремится не мертвечину клевать, а пищу с горячей кровью. Хоть и дерзка мать его орлица, но супротив сына – голубь непорочный…

Кто же научил его летать? Кто оперил младенца? Так мыслил воевода, по княжьей воле принимая дань-обиду. Когда ж сорной птицей забили все клетки, а ее все несли и несли, древляне вконец осмелели и кричали со стен:

– Свенальдушко! Не мало ли получил? Ежели нужда есть – еще возьми. Сего добра избыток.

И детина дразнил его, не ведая, какие мысли в голове воеводы.

Доволен ли, Свенальд? Добрую ли честь тебе оказали? Вижу, богато взял, на всю дружину. Не забудь с сыном своим поделиться! Он тоже верно служит Руси! И с витязями своими поделись. Нам с матерью полагается по доле, да прощаем, возьми все себе. За преданность жертва!

Свенальд разлепил каменные уста:

Не по заслугам мне ныне с древлян брать. Возьми себе сполна и матери дай.

А ты щедрый, воевода! – одобрил Святослав. Поклон тебе… Казна истощилась, упадок в государстве. Коль ты сказал слово – мы с матерью возьмем. Но как же ты прокормишься с дружиной? Или есть кому вас кормить?

Старый наемник вскинул глаза: улыбался детина и смотрел вприщур. Все ведал! Все тайные замыслы раскрыл и торжествовал теперь, льстя лукавым словом Знать, не утешился одной насмешкой, след казни ждать более суровой…

Я прокормлюсь, – меж тем заверил воевода. – Мне любо посмотреть, как ты с матерью поделишься этой данью. Не обидишь ли ее.

Дешна рассмеялся и обернулся ко княгине:

Какую часть от дани возьмешь ты, матушка? Она отмахнулась, не желая лишать забавы безумца:

Нисколько не возьму. Тебе все принадлежит, бери, да пойдем домой.

– Это мне по нраву! – возликовал Святослав. – Если дань моя, что хочу, то с ней и сделаю. А хочу я немедля изжарить ее и, жареной верну древлянам. Пусть уж пируют всласть! А обо мне слава пойдет, что не корыстный я и щедрый. Так славы жажду!

Княгиня терпеливо ожидала, когда натешится детина и запросится домой – занималась вечерняя заря…

И тут позрела не утеху, не блажь бездумную, а изощренный ум, расчет коварный! Одеревенела, и конь под нею врос в землю…

Сыновьи отроки к птицам навязали куделек, запалили их и отпускали на волю с огнем. Что голуби, что воробьи, всяк ко гнезду спешил и, залетев за городскую стену, забивался под свои застрехи. В единый миг весь город вспыхнул и объялся неукротимым пламенем. Горели терема и крепостные стены, лачуги, лавки, клуни и амбары: куда бы ни пал взор – повсюду полыхал великий пожар, и треск огня сливался с воплями самонадеянных древлян.

Этот же огонь нещадный опалил княгиню и возбудил в ней страсть великой печали. Она опустилась на землю и на коленях, с мольбой поползла к сыну.

– Что сотворил ты? Кто научил тебя зловеществу?

Тщетно было вопрошать, Детина молча взирал на огонь и прикрывал глаза. Торжествовал! Вот шлем златоверхий сорвал с головы и наземь бросил, ибо раскалился от пожара. Здесь увидела княгиня – нет в ухе детины серьги! Знак Рода – светоносный Знак, – данный волхвом Валдаем от рождения, мог быть утрачен лишь вместе с головой…

– Где знак твой? – тихо спросила она, задавливая крик. – Ты обронил его? Или снял?

Услышал детина, но, зачарованный огнем, лишь отмахнулся:

– Безделица!.. Ты на древлян позри! Эко корежит их!

– Скажи, где Знак Рода?

– Полно, матушка, я подарил его… Позри же, мать! Должно, твой муж Игорь, взирая на огонь, радуется и восхваляет месть!

– Кого ты одарил серьгой? – княгиня вцепилась в потные волосы сына и встряхнула его голову. – Очнись, неразумный! Кому пожертвовал Знак свой?

– Мне без нужды, , а чародею утеха! – засмеялся детина. – Не золотом взял с меня – г – безделица приглянулась.

Она повисла на волосах его, трясла, драла и молила:

– Отними подарок! Верни Знак! Меч отдай! Меня отдай!.. А Знак верни себе!

– Мне больно, матушка, – пожаловался Святослав. – Не тереби волосы. Да стоит ли серьга того, чтобы сына казнить? Отпусти меня!

– О, горе мне! Ты рок свой чародею отдал! Кто ты теперь? В чем твой путь? Мне б очи выколоть!.. Ты же теперь слепец беспутный и безродный!

Детина вдруг разгневался, оторвал мать от волос своих и ровно тряпицу бросил на землю.

– Довольно терзать меня! Я волен над роком своим! Поди прочь!

Княгиня зажала руками уста свои и замерла на земле, словно забитая соколом птица.

Ибо с уст ее чуть не слетело слово, которого только и ждала вездесущая Креслава! Мысль проклятия своего материнского рока уж билась в голове и доставала сердце…

Не отрывая ладоней от уст, она медленно встала и побрела к коню своему. И то, что зрела окрест себя: леденило душу, и крик проклятия готов был сорваться и сотрясти пространство. Огонь заворожил всю русь, наемники присмирели, даже Свенальд поднял завесу бровей, и потускневшие очи его, видавшие огня, тут возгорелись. Лишь Святослав плясал возле огня, крича и ликуя, изрыгал огонь! И чудилось матери, огненный этот крик сжигает небо, и нет от него спасения.

И чтобы не крикнуть самой, княгиня встала на колени и забила свой рот землей…

Старый наемник возвратился от пепелищ Искоростеня в Киев, но не залег в своих хоромах, чтобы бражничать, как всегда бывало, да считать свое имение. Миновав двор свой, он отправился к Почайне, где было торжище и стояли корабли из разных стран. В разводьях соли на лице, в ржавых от дождей и пропыленных доспехах, с седой гривой нечесаных волос варяг этот более напоминал не витязя – изгоя.

Скрипя кольчугой и костями, Свенальд бродил среди заморских гостей и слушал разноязыкий говор, вглядывался в лица и тянул ноздрями чужестранный воздух, несомый с кораблей. Слух его оставался нем, чужие слова были незнакомы и вызывали чувств не более, чем вороний гам. Свой родной язык он не помнил, поскольку отроком еще был полонен вместе с отцом и продан в рабство на ромейские галеры. А речь рабов была срамна, убога и неказиста, однако обладала силой портить природный язык, как ложка дегтя портит бочку меда. Не минуло и трех лет, а длиннолицый раб успел забыть, кто он, чья кровь бежит по жилам и из каких земель произошел. Если уж попал под жернова неволи, не будучи зрелым мужем, вряд ли что спасет душу – скорее перемелет ее, в прах изотрет, в муку, а рабская жизнь в единый час испечет не хлебный каравай, но пресную лепешку. Кто рабства не изведал, тот может сказать: “Все можно превозмочь, была бы только вера”. Кто же вкусил этого хлеба, кто мечен был каленым железом, до смерти получает печать невольника.

И потому Свенальд никогда не снимал железного шлема, абы не показывать лба своего, однако же всякий невольник – будь он греком, персом или иудеем – в один миг признавал в нем бывшего раба.

Ставший безродным, бессловесным и безымянным в неволе, он вдругорядь был захвачен в плен, на сей раз славянским народом русь. И тут ровно еще раз родился, ибо не ведали рабства русские, и всякий человек, полоненный на войне, по прошествии срока становился вольным.

Единственное, что запомнил и сохранил Свенальд – это запах родины. Ни рабство с восьми лет, ни вековая служба в русских землях не выветрили запаха земли, неведомой и судной. В той стороне, где он на свет явился, витал сосновый дух, а вместе с ним пахло горючим камнем и овчарней. Не помнил ни отца, ни мать, но не забыл монету золотую с головою князя. И чей-то голос говорил ему:

– Се наш древний царь. Позри, каков!

И потому в Почайне он нюхал корабли, да длинный его нос, забитый гарью и пеплом пожарищ, не мог учуять этих запахов, и грезилось, что всякий заморский гость прибыл с пепелища…

Ужель весь мир горит, как Русь?

Отчаявшись по запах найти корабль со своих неведомых берегов родных, Свенальд наугад поднялся по сходням на первый попавшийся.

– Эй, гость! Возьми меня с собой. Золотом отплачу.

Позрев на витязя-изгоя, гость призвал толмача и спросил:

– Куда ты вознамерился пойти?

– Домой, – сказал старый бездомок. – Желаю умереть на своей земле. Нельзя же пуститься в Последний Путь с чужбины, нет хода. Всю жизнь прожил между землей и небом. Хочу, чтоб душа не маялась после кончины, нашла приют.

– Где ж твой дом? В какой стороне? Если по пути – возьму.

Свенальд нахмурился, сказал со вздохом:

– Не ведаю, купец. Но мыслю – где-то есть.

– Как твое имя?

– Именем Свенальд. До не от рода мое имя… Звали иначе, а как, теперь уж и не помню… Кто новое давал, должно, знал старое, да нет его в живых…

Заморский гость, шевеля устами, произносил его имя – мял языком, пробовал на зуб, как пробуют монету, и наконец спросил:

– Быть может, ты язык свой помнишь?

– Знал я один язык, кроме русского. Да и того почти не помню. Когда греб на ромейской галере, кормчий иногда кричал: “Гур, белай, хож!” Я понимал его… А на каком наречии говорил он – не знаю.

– Сними порты! – потребовал гость. – И я скажу тебе, откуда ты.

– Зачем? – напрягся, ожидая насмешки, старый наемник.

– Сдается мне, ты иудей. На таком наречии говорят рабы.

– Нет, я был Гой! – заверил Свенальд. – И плоть мою не обрезали!

– Тогда ступай туда! – махнул рукой толмач. – Там люди от варяг пришли. Среди них есть имена, похожие на твое.

Старый наемник вдруг обрел призрачную надежду и поспешил на судно, пропахшее тяжелым духом человеческой плоти, мочи и солонины. И закричал:

– Я именем Свенальд! Мне любо прибиться к родной земле!

Северный гость был немногословен, хотя по-русски говорил добро.

– В какой стране ты жил, витязь?

– Не ведаю, в какой….Смолой сосновой пахло, горючим камнем и овчарней.

– По берегам студеным везде так пахнет, – сказал гость. – А знаешь ли своих богов? Коли ты из северной страны, знать, твой бог – Один.

– Не помню, гость, – загоревал Свенальд. – В неволе будучи, я кланялся Христу и крест носил на вые, в Руси же мои боги – Перун да старый Род. А иногда и солнцу поклонюсь… Но Одина не ведал. А коли надобно, так и ему поклонюсь.

– Так кто ты есть? По облику – как будто варяг заморский, по речи – русский, но бога не знаешь ничьего. Так кто ты, человече?

– Бездомок я! – признался старый наемник. – А добро бы к смерти обрести покой на родной земле. Устал служить, и воевать устал. Смеются надо мной!

– Земли своей не ведаешь, а плыть собрался…

– Но можно поискать земли! – безнадежно предложил воевода. – Есть золото. Будет мало – еще принесу.

– Мне недосуг искать, – посетовал суровый мореход. – Да и отыщешь ли, коли не знал родной страны?

– Постой же, гость! А ну-ка покажи монеты!

– Зачем? Не хочешь ли отнять?

– Да я бы дал своих… На тех монетах, кои ходили в стороне моей, есть голова царя!

– Таких полно везде! На всех цари! На то и злато!

– Я б своего признал!

Мореход кошель достал из-под рубахи, монету вынул:

– На, позри. Да токмо не замай… Свенальд позрел, вернул со вздохом:

– Се царь не мой…

– Ну так иди, ищи. Авось найдешь.

– Продай мне свой корабль, – вдруг попросил Свенальд. – Я щедро заплачу, хоть серебром, хоть златом, хоть драгоценным камнем. Сего добра скопил довольно…

– Ты старый витязь, – укорил гость. – Продавши свой меч, кто бы ты стал? Я старый мореход, корабль мне свят. И лишь товар продажен. Купи товар! Сукна добротного или вот кожи. А есть и камень, суть янтарь…

Седые брови утаили очи Свенальда.

– Где же мне искать свою землю? Где взять корабль?

– Тебе же свычней мечом искать земли. Зачем корабль?

В тяжкой кручине умолк Свенальд, и угасла его мимолетная радость. Тем часом на корабле северного гостя вздулись ветрила и ударило медное било – миг отплытия настал. И лишь тогда спохватился старый наемник, стряхнул каменную пыль с лица и подал мореходу кожаный мешок с золотом.

– Как его имя? Один?.. Ему никогда не воздавал треб. Так возьми вот и воздай. Коль он мой бог – знать, он то помнит обо мне. Пусть призовет Меня, когда пробьет последний час, и пусть дозволит хоть одним оком позреть на отчий край. Всю жизнь ратился я за злато, а ныне любо мне уразуметь, достойно постоять мечом за землю отчую? Достойно ли за нее смерть принять? И стоит ли злата? А может, выше? Может, нет цены?

– Мне жаль тебя, изгой, – промолвил гость. – А Одину воздам, ступай же с миром.

Свенальд сошел на берег, и в тот же час корабль отвалил с попутным ветром. И скоро угас за далью, как угасает день, потом и вовсе растворился. Наемник старый, проводив судно, до темна еще бродил вдоль Боричева взвоза, но более уже не нюхал кораблей, не слушал чужих наречий. Его рок безродности был тяжелым, как палица, и так же разил до смерти. Не переломить лук стрелой, плетью обуха не перебить, а из дорожной пыли не испечь хлебов – все будет камень…

Уж в сумерках Свенальд поднялся в город, с оглядкой постучался в ворота своего двора. Отворила ему старуха-служанка, поклонилась.

– Ах, батюшко Свенальд! Дружина твоя к полудню возвратилась, а тебя нет и нет…

– Притомился я?

– Чай, баню истопить?

– Я после брани не моюсь! – отчего-то разозлился Свенальд. – След бы запомнить…

– Почто же, батюшко? – смутилась старуха. – Хоть пыль бы смыл, да пот… Да кровь-то – эвон!

– Поди прочь, старая дура! – прикрикнул он. – Полсотни лет учу тебя, учу – все проку нет!

– Ой, батюшко! Забылась я…

– Забылась… – проворчал. – Да постарела ты! Ума уже не стало!

Кровь супостата была не грязь, а суть спасительная сила. Брызгая и плескаясь на доспехи и одежды в тесной битве, горячая, насыщенная жизнью, она впитывалась и врастала в тело, давая жизнь и силу. Чем более проливалось ее на витязя – тем дольше жизнь продлялась, и потому Свенальд так долго жил на свете. Только в Руси вот уже сотню лет, а пришел сюда с Руриком уже матерым.

Он достал монету, позрел на голову царя чужого и подал служанке, сдобрился – привык к безмудрой девке: по летам-то она младше вдвое…

– Покличь мне слепого купца. Скажи, я пришел. Довольная подарком, старуха зашептала:

– Сдается, не слепой он! На торжище позрела…

– Зови, старуха! – прикрикнул Свенальд. – Мне недосуг слушать твои речи.

– В сей миг! – она засуетилась. – Испей покуда кваску, али пива – все поспело…

– Допрежь коня поставлю в стойло. Поэтому купца пришли в конюшню.

Служанка убежала, а он своей рукою расседлал коня и железной щеткой стал чистить шерсть. Белый конь был в крови и соли, все это высохло, спеклось – корою взялся конь, как древо. Однако под железом и кровь, и соль – все обратилось в пыль и облетело наземь. Се было худо, если человечья кровь врастала в лошадь. Не силу конскую давала, а человечий разум, и тогда верный боевой товарищ взвивался на дыбы, стонал, хрипел и плакал, не желая нести витязя в самую гущу битвы, а бывало, и с ума сходил…

Волосяной щеткой он выгладил и выласкал коня от губ до хвоста, от холки до копыт. И когда шерсть стала мягче шелка, он костяным гребнем расчесал буйную гриву, распутал челку и принялся вытряхивать и рвать из недр хвоста репьи, собранные с разных земель. В тот час на Свенальдов двор тенью проскочил слепой купец. Белками двигая, он вытянул руки.

– Ты где, Свенальд?

– Поди сюда… слепой.

Тот приблизился на голос, взмахнул седой бородой – будто поклонился, но не согнул спины.

– Имеешь что-то сказать мне, храбрый витязь?

Свенальд раздирал хвост – сколько же репья по русским землям! Каким путем ни поезжай – везде пристанет и незаметно врастет в плоть, как кровь супостата, но не долголетье принесет, а суть насмешку, коль спутает, что конский хвост, что человеческий разум…

– След получить с тебя, купец.

– А справил службу? – ласково спросил слепой. – За княжью голову ты получил сполна. Но кто мне докажет, что князь Мал женился на княгине Ольге? Ведь уговор был – сочтемся после свадьбы.

– Свадьбе не бывать, – выпутывая репейник, пробурчал Свенальд. – Но желая сотворить ее, я понес урон.

– Мы платим по Итогу, – тихо засмеялся слепой. – А ты не выдал замуж красну девицу…

Репейник прошлых лет так набился в хвост, что уже не расчесать. Похоже, судьба этому коню со спутанным хвостом уйти в могилу.

– Я вел счет урону, – не слушая слепого, сказал старый наемник. – Сын Лют по хитрости княгини отправлен неведомо куда и, верно, сгинул. А с ним было дружины пять сот. За Люта – меру злата. За дружину на весь меч.

– Но уговор был!

Свенальд оставил хвост и жесткой рукой схватил бороду купца: мягкая борода, расчесана, ухожена, без сора и репьев.

– Урон понес, когда служил тебе! Плати! Принес ли злато? – он приподнял купца, оторвал от земли. – Что, слепошарый? По тяжести твоей, должно, принес… По уговору за урон воздашь!

– Пойдем в мою лавчонку, – заворковал слепой. – Там и воздам. С собой мало злата, один кошель…

– Нет, долгогривый пес! Здесь нанимал меня – здесь и желаю получить.

– Так отпусти! Я заплачу сполна, хоть условились мы по итогу…

– Плати в сей же миг!

Трясущейся рукой слепой достал из-под плаща кошель тяжелый и меру – кубок для игры в кости. И зазвенело злато! Однако же Свенальд сорвал с головы шлем – то был единственный случай, когда он обнажил голову и лоб с клеймом.

– Вот моя мера! Ты ее знаешь!

– Ей-ей, разоришь меня! – заохал слепой, в шлем всыпая золото. – Разве это шлем? Это же пивной котел! Ума не приложу, зачем наемному витязю иметь такую великую голову, как у Сократа? И малой достаточно, чтобы махать мечом…

– Теперь отвесь за Лютову дружину, – невзирая на ропот гостя, сказал Свенальд и соорудил безмен: подвесил на плетке дротик, к наконечнику привязал меч, к тупому концу – пустой кошель. Слепой достал еще кошель, поболе первого, насыпал золота, не обронив ни одной монеты, но меч перетянул.

– Сыпь еще!

– Мой безмен показал меру! – заспорил гость. – Мне давно известно, сколько весит твой меч. Я трижды взвешивал!

– А ты позри на мой! Он показывает – мало.

Слепой ощупал дротик и меч тряся щеками, отвязал кошель от пояса, добавил с неохотой. Свенальд собрал все золото в один мешок и бросил его в ясли со свежей травой для коня.

– По твоей милости я дани лишился. Теперь взыщу с тебя за дань. Урон есть урон! По договору плати вес двух мечей!

– О, проклятый варвар! – вскричал слепой, однако под плащом нашел еще два кошеля. – Отдаю тебе, что имею за труды свои! Тут все, что есть. Вес одного меча.

– А мне потребно два веса! – невозмутимо проговорил Свенальд. – Сын Лют с дружиной тоже от древлян кормился.

Сжелтели белки купца, однако он отмерил золото и стал взвешивать, заворчал со слезами в голосе:

– В прошлый раз твой меч был легче…

– Он кровью напитался, – пробурчал воевода, упрятывая золото. – Теперь я получил сполна. Ступай же прочь. И более не являйся.

И взявши гребень, принялся старательно расчесывать хвост. Слепой же не уходил, вращая белками, выказывая недовольство, вдруг погрозил пальцем:

– За разбой тебя бог накажет! Все отнял у бедного несчастного купца!

– Нет надо мною бога, – вздохнул Свенальд, – А злата у тебя еще довольно. На самом деле твоя утлая плоть весит вдвое легче, а ты еще тяжелый… Не искушай меня, ступай, покуда не отнял. Ведь я хоть и варвар, да безбожный…

– Придет и твой час! – пообещал слепой. – За все тебе воздается. Твой бог Один спросит за грехи. Он все видит, хоть ты и не признаешь своего господа. Придет твой судный день.

Свенальд вдруг оставил гребень и подался к слепому:

– Мой бог – Один? Ты знаешь это?.. Я слышал его имя сегодня. Посмотри мне в лицо. Может, скажешь, откуда я? В какой стороне земля моих отцов?

– Я слепой!

– Довольно лгать-то мне! – старый наемник встряхнул купца – зазвенело золото. – Отвечай! Где моя сторона? Где род мой, племя?

– Твой род разбойники! – дерзко ответил слепой. – Племя лихоборов. Не зря же мечен лоб!

Свенальд потерял интерес и выпустил купца, опустившись возле конских ног. Кручина смирила ярость, и вновь пригрезился ему дух родины – смолой пахнуло и овчарней…

Меж тем слепой, сменив недовольство на угодливость, заговорил иначе: .

– Досточтимый витязь! Славный воевода! Не имеешь ли ты желания послужить еще? Отплачу, как захочешь.

– Не желаю, – пробурчал он. – Хочу князю своему служить и более никому.

– Но прежде служил мне! – засмеялся слепой. – Помысли, что выгоднее: за службу данью получать, как в Руси, или от меня чистейшим златом? Хлопот всего – отмерить, взвесить. А потом утаить надежно…

Свенальд и бровью не повел, круша репьи.

– Из всех князей, кому я присягал мечом, этот малолетний тронул мое сердце, – признался он. – Не словом и не златом покорил, а дерзостью своей. Кто бы из прошлых князей посмел оскорбить меня? Кто бы решился посмеяться над старым витязем? Святослав лихо потешился, и мне по нраву его буйный дух! Поэтому хочу ему служить. Коли нет у меня ни родины, ни бога…

– Служи, служи ему, – согласился слепой. – Потакай во всем. Что ни замыслит он – ты не противься, исполняй достойно. Тем и мне послужишь. Не тяжела будет служба?

Занятие оставив, Свенальд потряс головой:

– Не уразумел… За потакание заплатишь златом?

– Более получишь, чем в этот раз.

– Чудно, – задумался он. – Мне мыслилось, ратный труд дороже – Слепой осмелел, приблизившись к воеводе, хрупкой рукой ударил его в грудь.

– Так-таки ты согласен?

Старый наемник протяжно вздохнул.

– Не свычно мне – потакать… Уволь, не стану. Не пристало мне злато даром получать. Всю жизнь за него служил, а ныне мыслю – за веру послужу. Этот ярый детина достоин моей веры! Княгине не любы замыслы его – мне в самый раз.

– Что слышу я? – изумился слепой, и в белых очах его возникли зеницы. – Чтоб пришлый на Русь и вечный наемник за веру служил? Ей-ей, лукавишь! Или выжил из ума!

– А тебе не позволю смеяться надо мной! – рука Свенальда потянулась к горлу – гость отпрянул. – Не всем можно тешиться над воеводой!

– Но если я не златом заплачу? – вдруг предложил покорный купец. – Мзда в этом мире имеет много сутей…

– Чем же еще, слепец? – старый наемник отшвырнул гостя. – Ведь ты мешок с златом – вот твоя суть. Хоть и скряга, но готов и Русь прикупить, коль ею станут торговать.

– О, беден я! – взмолился слепой, вставая с земли. – Дохода мало, урон терплю. Если бы ты посмотрел, что ем и пью!

– Не властью ли ты вознамерился платить? – Свенальд заперхал горлом, что означало смех. – Такую мзду не принимаю. Кто рабства вкусил, тот лишь мечом способен править.

– Ты ведь жаждал знать, откуда родом? Где твоя сторона, отчая земля?

Свенальд вскинул брови – на мир смотрели голубые глаза!

Пахнуло смолой сосновой и горячим камнем…

– Жажду знать…

– Укажу тебе, за это и послужишь. Ну, по рукам?

Свенальд схватил его руку, как прежде не хватал и злато.

– Послужу! Но коли обманешь… Коли поскупишься… Меча марать на стану – руками разорву тебя!

– Уймись, варяже! – обрадовался слепой. – Да, я скуп, но ведь плачу. Служи, Свенальд. И получишь свою плату – умрешь на отчине своей.

– Дай задаток! – однако же потребовал старый наемник. – Так надежнее будет.

– Но чем ты желаешь получить?

– Отыщи мне сына, живым или мертвым. Ты всесведущ, не велик труд тебе будет. Что мне отчина, коли вернусь без Люта…

– Сыщу, – пообещал слепой. – Не минет и полгода.

– Нет, купец, считай, не сторговались…

– Когда же тебе надобно сыскать?

– А хоть в сей же час! Ждать могу лишь день-другой.

– Сейчас могу поведать тебе немного, – слепой помедлил, – Довольно ли будет вести, где твой сын и жив ли?

– Пока довольно…

– Жив Лют, – сообщил гость. – Ив этот час плывет на корабле по студеному морю. Его княгиня услала за сокровищами на остров Ар.

– Добро, – после долгого молчания выдавил старый наемник. – Но все равно ты отыщи его и приведи ко мне.

Они ударили по рукам, после чего слепой так же незаметно удалился с воеводского двора. Свенальд же напоил коня, задал ему ржи и, дождавшись тьмы, злато перенес в хоромы, а там ковер персидский на пол бросил, ссыпал свою мзду и, запершись в покоях, стал священнодействовать. Служанка ведала его обычай и не мешала, ходя на цыпочках.

Так ночь прошла, весь день, и только к сумеркам наемник старый вышел из покоев, поел, вкусил вина и в позе горестной остался до темна. И лишь с приходом новой ночи пошел во двор, чтоб спрятать злато. Сыновью долю – треть – оставил в кошеле, иная треть полагалась дружине, а третья треть – сокровище Свенальда – обречена была уйти в тайник, суть в землю.

Весь существующий мир делился не на страны, роды и племена, не на вельмож и слуг, и более того, не на Добрых и злых людей. Все это было вымыслом досужим! Мир расчленялся всего лишь на две половины: одна таила клады, другая искала их. И в этом стремлении человеческого племени была сокрыта вся страсть, жизненная сила и неиссякаемая мощь существования мира. Поэтому старый наемник не золото в землю зарывал, не состояние прятал, а чародействовал, подобно искусному волхву. Покуда золото в кошеле или в руках – оно всего лишь сор, пыль, пух невесомый: чуть дунет ветерок – и разлетится в прах. Но если заложено в засмоленный горшок, в медный кубок или иной подходящий сосуд и в земные недра опущено под покровом ночи – оно переставало быть золотом и становилось сокровищем

Свенальд священнодействовал. Шаг за шагом ой обозрел весь двор и выбрал место – в глухом углу среди крапивы в землю врос тяжкий камень. Замшелый, осклизло – неподъемный, он внушал покой и вечность: он мог бы охранять не только сокровище, но, пожалуй, и прах. Старый наемник был сведущ, как следует зарывать клады. Обождав полуночного часа, он всыпал золото в медную братину и, засмолив ее, покрыл берестой, затем обернул куском конской кожи, еще раз засмолил и обвязал пеньковой веревкой, вплетая в нее былинки буковицы – травы, что оберегает клады от ясновидящих кладоискателей. Затем, таясь и озираясь, расшевелил заступом землю под камнем, а вместилище отрывал уже руками, чтобы не обиделась Мать – сыра – земля и не исторгла сокровища. Глубоко выкопал, на длину десницы вдоль каменного бока, и было уж вознамерился, подстелив холстинку, вложить в яму братину, но вдруг пальцы его нащупали горшок – зев засмоленный! И будто опалило руку – ужели чей-то клад? Отрыв горшок, он вынул его из ямы и заперхал горлом – засмеялся: весу было в меч или даже поболее – это ли не удача? В сей же час он поспешил в хоромы и там затеплил свечу, чтобы позреть на клад…

И тут признал горшок, содержимое его – серебро и золото – тоже было знакомым… Чуть не прослезился – как он долго живет на свете! Ведь этот клад был положен в лето, когда светлейшие князья Трувор и Синеус отплыли в Последний путь. Сколько минуло времени? Без малого сто лет! Все, жившие тогда, давно примерли, и сам он обветшал, но золото и серебро – вот оно – светится живой слезой и горит неугасимым огнем. Что память человеческая? Подуло ветром – и уж нет ее. Сокровища же и в веках живы, поскольку золото это хранит в себе его молодость и суть бывшей когда-то службы – суть сокровенной тайны…

И новым кляпом заклепав горшок, старый наемник опустил на место клад, присыпал для верности сверху травой буквицей – старая истлела, вложил медвежий клык в яму, чтобы держал на месте клад, чтобы горшок ни в землю бы не провалился, ни исторгся бы из нее. Свенальд на этом месте посеял крапиву, ибо возврат-трава крапива не только стерегла клады, а и возвращала их, когда наступал час. Инно случается, такой крепкий оберег поставишь на сокровищах, что земля не отдает их даже хозяину.

Покончив с этим делом, Свенальд вновь пошел по двору, чтобы найти место для нового клада: ведь только глупец прячет в одно место несколько сокровищ. Ходил он долго – уж рассвет забрезжил, затем и солнце встало, однако Свенальдов двор – золотая нива! – была засеяна так густо и обильно, что не приткнуть более другого семени. Куда ни ступишь, куда ни бросишь взор – там кубок врыт, там – кубышка, а братине нет места в земле. Истомленный этим трудом, уже при свете дня, Свенальд разрыл навозную кучу подле конюшни, презрев обряд, бросил клад в яму и забросал дерьмом.

Добро, что не за золото нанялся служить слепому купцу, а то уж для сокровищ нет сокровенных мест…