В первый момент Палеологов сообщению не поверил, посчитал за чей-то идиотский розыгрыш, поскольку голос по телефону спросонья узнать не мог, однако ничего не сказал, велел перезвонить на мобильный, номер которого был известен узкому кругу лиц. Не прошло и минуты, как звонок повторился.

— Автор у нас, — доложил барон Гален.

Удачи в жизни случались, но не так часто и не такие крупные, чтобы можно было верить безоговорочно.

После того как Космач оказался в офисе ГУРА, за тройной системой охраны, надеяться было почти не на что. К воинской части отправили машину радионаблюдения, и то на всякий случай, вдруг да проскочит в эфире что-нибудь интересное. Перехватить Автора можно было только в случае, если его вывезут с объекта в обыкновенной машине и с небольшой охраной. Но и тогда риск оставался непомерным, перестрелки и трупов не миновать, а ГУРА — контора государственная, под патронажем самого премьера…

Надежды на удачу в Холомницах было больше, к тому же туда уехал сам генерал Ногаец…

— Вы его видели? — спросил предводитель. Барон, как всегда, оставался выдержанным и кратким.

— Да, видел. Это он.

— Как выглядит?

— Все на месте, светлая борода, длинные темные волосы.

— Во что одет? На нем должна быть волчья шуба!

— Шубы нет, пуховая куртка. Но это он.

— Документы нашли?

— Нет, в карманах пусто.

Предводитель верил и не верил. Однако совершенно отчетливо понимал, что два раза подряд не повезет и если удалось захватить Космача, то миссия генерала в Холомницах обречена на неудачу.

— Как его взяли?

— Перехватили в эфире сигнал тревоги. Оглушил охранника и перепрыгнул через забор. Считаю, повезло…

— Каким образом, барон?

— Не знаю, перепрыгнул. Да еще ряженым физиономии попортил.

— На заборе проволока под током! Сигнализация, спираль и часовые!

— Могу уточнить. Есаул только что вышел от меня…

— Не надо, высылайте машину! — Предводитель натянул халат. — От генерала что?

— Пока ничего конкретного.

Гален легче верил в удачу, счастливое стечение обстоятельств, в Божье провидение, чем в находчивость и оперативность группы, работавшей по захвату Автора. В охранном предприятии случайных людей не было, принимали только бывших офицеров — десантников, морпехов и ментов, но барону не нравился казачий антураж. Он считал это ребячеством, посмеивался над золотыми погонами и шашками, предпочитая форме цивильный деловой костюм. Офицеров на самом деле только поверстали в казачество, к соответствующему сословию раньше они не имели никакого отношения, будучи коренными жителями столицы и Подмосковья. Однако атаман Ногаец был исконным кубанцем, из старой казачьей семьи, до революции получившей дворянское достоинство.

К мнению Галена он относился снисходительно: барон происходил из Австро-Венгрии, долгое время жил за рубежом и в тонкостях русской жизни почти не разбирался, хотя много лет работал в советских посольствах.

Одеваясь, Палеологов подумал о Петербурге: надо бы отзвониться, сообщить об Авторе, но время семь, Землянов наверняка еще спит. Впрочем, такой вестью можно пожелать доброго утра…

В последний раз они связывались по телефону в день смерти академика, и разговор состоялся неутешительный, Космача выпустили из квартиры Барвина через черный ход, о существовании которого никто не знал.

Глеб Максимович взял трубку после второго гудка — бодрствовал.

— Простите, я не разбудил вас?

— Ну что? — отозвался Землянов. — У вас в Москве встали?

— У нас уже гостей принимают, — сказал предводитель, сдерживая чувства.

— Кто пожаловал в столь ранний час?

— Великий неизвестный Автор.

— Так. — Длина паузы говорила о многом. — Это событие, нужно обсудить. Через три часа жду.

Палеологову очень хотелось взглянуть на Космача, но переносить встречу с Земляновым хотя бы на час было нельзя. Он приглашал к себе в исключительных случаях и всегда по вопросам основополагающим.

— Хорошо, я еду в аэропорт.

И все-таки не мог изменить традиции, велел заехать в свои владения, на территорию дворянского собрания, и вошел в каменный сарай, оборудованный под конюшню. Здесь стоял его конь, служивший более талисманом, поскольку верховой ездой Палеологов занимался редко и мало. Найти настоящую парадную лошадь бело-серебристой, царской масти без единого темного пятнышка было делом невероятно трудным. Такая кобыла в единственном экземпляре оказалась в кавалерийском полку, который обслуживал Мосфильм, и потому как в России перестали снимать кино о революции, войне и военачальниках, а полк обнищал, коня удалось выкупить через генерала Ногайца по цене хорошего японского джипа.

И теперь если предводитель куда-либо уезжал, то обязательно заглядывал в конюшню.

— Скоро придет твой звездный час, — пообещал он коню и похлопал по изогнутой шее.

Уже из машины предводитель позвонил Галену, сказал, что вылетает в Питер, и велел начинать работу с Автором.

Всегда невозмутимый барон заколебался.

— Предлагаете мне составить первый разговор?

— Обязываю! Подготовьте его, объясните ситуацию, поставьте задачу. Все как мы намечали. Пока я не вернусь, пусть сидит и думает. Поселите в моих апартаментах, свободу не ограничивайте, но под пристальным наблюдением.

Гален был искусным мастером «разговорного жанра», обладал редким даром убеждения и внушения, однако при этом не любил ответственности.

— Генрих Сергеевич, я боюсь навредить, — начал упираться он. — Первый контакт всегда самый важный, и вы сделаете это лучше. Тем более что с Автором уже встречались…

— Надеюсь на вас, барон! — жестко оборвал предводитель. — Не забывайте генерала. С Богом!

Он велел водителю выставить на крышу спецсигнал и гнать по осевой; его всю жизнь преследовал рок опоздания, всегда не хватало одной минуты, а то и вовсе нескольких секунд. Он прилагал огромные усилия, чтобы преодолеть судьбу, но стоило чуть-чуть расслабиться, потерять ощущение времени, и все шло насмарку.

Палеологов родился и вырос в Ленинграде, поэтому ездил сюда с удовольствием и тайной надеждой хотя бы раз задержаться на сутки, чтоб без всяких дел и забот побродить по местам юности, переночевать не в гостинице, а у отца на Васильевском, под особое, ностальгическое настроение, может быть, даже зайти к матери на Грибоедовский. Однако всякий раз, едва вывалившись из поезда или самолета, он забывал, в каком городе находится, и не то что суток — часа свободного не было. Иногда, переезжая с одной важной встречи на другую, из окна машины он видел что-нибудь памятное, просил остановить и несколько минут потом стоял, тупо соображая, зачем же остановился. В лучшем случае он успевал позвонить родителям, и то, чтобы не расстраивать, врал, будто звонит из Москвы, благо появились сотовые телефоны.

В столице Палеологов закончил историко-архивный институт, в общей сложности прожил уже тринадцать лет и все это время ее ненавидел. И когда искал любую работу без прописки, и когда был уже полноправным москвичом и устроился по специальности в музей Октябрьской революции. Однако, достигнув желаемого, понял, что опоздал, ситуация резко изменилась и все, что связано с революцией, стало непрестижным и подлежало сокращению.

Он чувствовал презрение к Москве, когда, выброшенный на улицу, пришел на Арбат продавать две собственноручно написанных иконы — в детстве окончил художественную школу, которая пригодилась в трудный час. На рынок он опоздал, места оказались заняты, и его вытолкнули из ряда. Палеологов не любил сдаваться, зашел с другой стороны и повесил свой товар на забор. К нему подошли, отняли одну икону и с другой вышвырнули вон, поскольку образа в то время писали и продавали тысячами. Он ушел в подъезд какого-то мрачного дома, поплакал там, вытер слезы, закусил губу и снова полез в ряды. Нагло потеснил парня, торгующего наградами, и встал, готовый умереть, но не сойти с места.

И тут же налетел покупатель! Палеологов спрятал деньги и хотел уйти, но парень вынул из сумки подушечку с орденами.

— Под пять процентов. У тебя легкая рука. Фамилия как?

— Палеологов.

— Нет, под такую фамилию давать товар опасно.

— Почему?

— Придуманная фамилия-то, неестественная. Еврей, что ли?

— Я русский, — с гордостью сказал он. — А фамилия, между прочим, семинарская. И пошел ты на хутор со своим товаром!

— Погоди! — Тот всучил ему ордена. — Ты мне нравишься. Торгуй! А кликуха тебе будет Богомаз.

Так он познакомился с Балдиным.

Палеологов продолжал ненавидеть столицу и когда вступил в касту торгующих на Арбате, и потом, когда владел сетью антикварных магазинов, заработал первый миллион и ездил на «мерседесе» со спецсигналом.

Этот город существовал, чтоб унижать человека в любом его состоянии и при любом режиме. Всякий житель, от бомжа до олигарха, был его добровольным заложником, беззащитным перед хамством, наглостью и болезненной жаждой денег, царящими повсюду, от трамвая до министерства. И если в провинциальном, но с революционными традициями Питере попросту отстреливали друг друга средь бела дня, то в стольном граде гуманно и цивилизованно с живых сдирали шкуру.

В девяносто первом он, как и все торгующие на Арбате, по зову сердца бросился к Белому дому защищать демократию и свободу. Да еще уговорил и взял с собой Балдина, которому все кроме денег было до фонаря. И когда уже праздновали победу, Палеологов так радовался и ликовал, что всюду опоздал — не попал в какие-то списки, не оказался в нужный момент рядом с президентом, точнее, был чуть дальше, чем требовалось. А этот прохиндей Балдин, чуть ли не насильно притянутый в революцию, тут же, у Белого дома, сделал блестящую партийную карьеру и оказался в московском правительстве.

Первый антикварный бизнес, созданный с его помощью и сделавший Палеологова миллионером, постепенно сожрал сам себя, ибо все заработанное уходило только на одни взятки. Он знал, почему это происходит, может, лучше многих тогда, поскольку был непосредственным участником и свидетелем событий. По крайней мере три правительства России, меняя друг друга, выходили из драконьей шкуры торгующих на Арбате, и каждое последующее требовало все больше и больше.

В девяносто третьем, ограбленный и разоренный вдребезги, он восстал против этой касты и опять оказался защитником Белого дома. Он мог вырваться, но, как всегда, опоздал на мгновение, подземный выход перекрыли, а патроны кончились. Расстреливать его вывели на стадион, однако омоновец был настолько пьян и безумен от крови, что не мог совладать с оружием. Разрядил полмагазина чуть ли не в упор, издырявил железобетонный забор и не убил. Под утро Палеологов уполз со стадиона к метро «Краснопресненская», где его подобрали и отправили в «Склиф». Четыре пули навылет прошли меж ребер и по мягким местам, не тронув ни одной косточки.

Отвалявшись месяц в больнице, он оказался один в ненавистном городе, с незажившими ранами, без гроша в кармане и без друзей, потому что даже самые верные шарахались от него, как от прокаженного. Балдин единственный, несмотря ни на что, согласился с ним встретиться, хотя тайно и на нейтральной почве, — для того чтобы предложить новый совместный бизнес. Палеологов обещал подумать и поехал в Ленинград, но оказалось, что все ниши в родном городе давно заняты и за любую попытку втиснуться в антикварный бизнес можно получить от вчерашних партнеров контрольный выстрел в затылок.

Он умел раскручивать дела и зарабатывать деньги, хотя они никогда не были самоцелью. Буквально через год он в доле с чиновником Балдиным уже владел сетью ломбардов по Москве и области — униженный и оголодавший народ тащил обручальные колечки.

Новые миллион и «мерседес» пришли быстрее, чем в первый раз, толпа из касты вновь признала в нем своего, стояла с протянутой рукой и разинутым ртом, но наученный горьким опытом Палеологов не высовывался, не давал рекламы, не играл в казино, а подыскивал партию, на которую можно было сделать ставку. Выбор был настолько велик, что глаза разбегались, подпольного миллионера встречали с распростертыми объятьями все, от крайних левых до крайних правых, и его личные убеждения не имели никакого значения. Все жаждали единственного — денег в виде наличных, недвижимости, акций и прочих ценных бумаг. Он выбрал середину, либеральных демократов, и носил им чемоданы с деньгами до тех пор пока не понял, что партии в России — это тоже бизнес, причем самый элитный и жесткий, поскольку принадлежит все тем же торгующим на Арбате.

Государственная служба в ГУРА в этом отношении мало чем отличалась от партийного бизнеса, ибо управлялась той же кастой и по тем же законам. Сама Светлана Алексеевна когда-то продавала на Арбате цветы. Только здесь было еще одно дополнение — с курицы, которая несла золотые яички, пытались срезать окорочка, щипали перья и даже пробовали доить: за каждую визу нужно было платить, причем количество разрешающих инстанций росло с каждым днем.

И все-таки он остался здесь только из-за любви к профессии и возможностей, которые открывались перед ним. Секретная работа, вечное противоборство с запрещающими органами лишь разогревали кровь.

Он бы никогда не ушел из управления и со временем возглавил его, не попадись ему диссертация под номером 2219. Палеологов грубо нарушил инструкции, сделал копию, был уличен и уволен, несмотря на заступничество Балдина.

Но теперь все это не имело значения, кажется, впервые он поспел вовремя, прикоснулся к идее, никем еще не обозначенной. С монархистами он уже сталкивался и отлично знал эту вялую, самовлюбленную публику, где плели интриги, сплетничали друг о друге и с жаром обсуждали, в ком больше аристократической крови. Вместе с тем это была единственная партия, которую, ввиду ее малозначительности, не контролировали торгующие на Арбате. Существовало и дворянское собрание, куда приходили вчерашние пламенные большевики, а ныне утлые и тоже самовлюбленные дедушки и бабушки с внуками. Старшим требовалось аристократическое общение, младшие намеревались под шумок вернуть родовые поместья или хотя бы получить некую компенсацию.

Свою родословную Палеологов восстановил еще в институте, однако для пущей убедительности требовался семейный архив, любые бумажки, фотографии, а еще лучше — предметы, подтверждающие принадлежность к аристократической фамилии. Весь материнский род был мещанско-поповский, отношение к дворянству имел отец, но он ушел из семьи, когда Генриху исполнилось восемь лет. Мать так сильно любила мужа, так глубоко и болезненно переживала разрыв, что воспитала в сыне крайнюю ненависть к родителю, и у юного Палеологова много раз возникало желание его убить. Это детское, максималистское отношение хоть и в смягченной форме, но перекочевало во взрослую жизнь, а надо было завязать себя в узел и идти к отцу.

Генрих знал, что тот военный моряк, и больше ничего, поскольку никогда не интересовался отцовской судьбой, и вот, когда разыскал и переступил порог его дома, обнаружил совсем не того человека, образ которого нарисовался в воображении. Родитель оказался капитаном первого ранга, недавно списанным на берег, настоящим морским волком, который не признавал ничего кроме своей службы. Наверное, ужиться с ним было трудно, потому мать называла его эгоистом и безжалостным злодеем.

То ли от присутствия рядом сильного человека, то ли от зова крови Палеологов вдруг с сердечной тоской почувствовал, как обделила его жизнь, как из нее, будто ножом хирурга, вырезан целый пласт чисто мужских качеств, а вместо них вживлен протез нелюбви.

Отец не показывал вида, однако расчувствовался, передал ему кортик прадеда, пачку писем, документов и фотографий конца прошлого века — вещи бесценные, но не это стало поворотным моментом в судьбе. В доме отца состоялось знакомство с Земляновым, потомком знаменитого адмирала Макарова. Глеб Максимович к морю не имел никакого отношения, хотя посещал Морское собрание как почетный член, — в то время он был отставным дипломатом.

Несмотря на внезапное и сильное притяжение к отцу, откровенного, душевного разговора с ним не получалось, и Генрих не делился своими замыслами и уж тем более диссертацию читать не давал. Было заметно, что родитель весьма скептически относится к реанимации всего, что давным-давно кануло в историю и не имеет никакого отношения к современной жизни. А вот с внешне надменным и неприступным его товарищем как-то непроизвольно завязался взаимный интерес. Вероятно, слушая рассказы Палеологова, Глеб Максимович решил, что сынок друга юности — богатый новый русский, и пригласил погулять по Питеру.

Потом он признался, что вначале увидел в нем спонсора и хотел выманить денег на одно весьма щепетильное и тайное мероприятие.

Собственно, с этой прогулки все началось…

В то время Палеологов еще смутно представлял, как можно использовать диссертацию в практических целях, однако нюхом опытного бизнесмена чуял, что перед ним открывается совершенно не освоенный рынок, где можно быть наконец-то первым. Искать Автора тогда и в голову не приходило, напротив, он подспудно опасался, что таковой появится и все отнимет.

Он оставил безымянный научный труд Землянову, сам же уехал в Москву создавать Собрание стольного дворянства. Пока важно было застолбить золотую жилу, хотя бы заявить о себе, открыть счет в банке и снять помещение под офис…

О себе Землянов почти ничего не рассказывал, и это было естественно для бывшего дипломата. Палеологов знал немногое: после девяносто первого года полномочный посол Землянов был срочно отозван из одной европейской страны и выведен за штат по причине, никому не известной. Он ни в коем случае не разделял устремлений ГКЧП и связан с ним не был, поэтому сам считал, что угодил под горячую руку революционеров или просто освободили место для нужного МИДу человека. До девяносто третьего он был вольным казаком, и о нем уже, казалось, забыли, но вдруг снова призвали и стали гонять по земному шару со спецпоручениями. Министерство того времени было либеральным и космополитичным настолько, что мир терялся в догадках, какому государству оно принадлежит, поскольку его глава открыто носил ермолку и заявлял, что он гражданин мира.

Торгующим на Арбате было все равно чем торговать, лишь бы покупатель нес деньги.

Когда с Россией начали разговаривать свысока дикие племена Малайзии и когда министр тайно оформил двойное гражданство, американцы не выдержали, указали на недоработку, после чего в МИДе спохватились и начали поправлять дело. Землянову на выбор предложили сразу несколько стран, от ФРГ до США, однако к тому времени неприятие власти обострилось настолько, что он отказался даже от должности консультанта, мало к чему обязывающей, вышел на пенсию и, чтобы оторваться от прошлого окончательно, переехал в родной Ленинград.

Будучи всю жизнь государевым мужем, вынужденным заниматься ответственной и все-таки рутинной работой, но при этом имея большую власть, он стал высокомерным, презрительно плевал через губу и никого кроме друзей юности не замечал. Никто не догадывался, что этот надменный, брезгливый ко всему миру человек сохранил мечту своей молодости, ради которой, собственно, и освободился от службы.

В семидесятых, работая секретарем посольства во Франции и по должности занимаясь русской эмиграцией (Палеологов подозревал, с целью вербовки агентуры), Глеб Максимович встретил чудаковатого профессора филологии князя Засекина, сына белогвардейского офицера, который в двадцать втором году драпанул из России через Дальний Восток. Так вот, этот профессор пересказал ему историю, случившуюся со старшим Засекиным, когда тот, убегая от красных карателей на Урале, случайно вышел на Соляной Путь и целый год скрывался в старообрядческих скитах. Его приняли не только как гонимого и страждущего, но еще и потому, что среди кержаков были Засекины, помнящие свое происхождение, и когда начали разбираться, оказалось, что белый офицер вышел из того же корня. Для Засекина-старшего это стало потрясением, ибо он никогда нигде не читал и не слышал о раскольничьем ответвлении своего рода, а тут еще увидел документальные свидетельства в виде жалованных грамот от царей династии Рюриковичей. Князя приняли за своего, обратили в старообрядческую веру, даже невесту нашли из рода бояр Козловских, однако по следам офицера шли каратели и палили скиты, где прятали белогвардейцев. Из-за этого Засекин не мог остаться и был отправлен Соляной Тропой на Дальний Восток, откуда потом переправился в Японию.

Князь был человеком еще молодым и любознательным, несмотря на свое ужасное положение, вел дневник и, по сути, занимался этнографией. И вот по пути, где-то на территории Восточной Сибири, когда он пережидал половодье, у него уже в который раз начали гноиться старые осколочные раны на спине. Местные кержаки взяли с него клятву, на всякий случай завязали глаза и повели к лекарям. Сначала везли на долбленке верст сорок, потом вели лесом столько же и лишь тогда сняли повязку.

Князь оказался в настоящем раскольничьем монастыре, где жили отдельно иноки и инокини, совсем не похожие на монахов, поскольку носили белое и вели себя как дети. Было странно смотреть, как седобородые, наверняка столетние старцы и старицы играют в пятнашки, бегают и беспричинно смеются, показывая исключительно здоровые белые зубы. Один из них посмотрел раны, зачерпнул из кадки ковш обыкновенной воды, облил спину и сильно ударил ладонями под мышки. Мельчайшие, как песок, осколки вылетели вместе с гноем. А старец достал из печи сажу, вымазал ею раны, и на следующий день они зарубцевались.

Ошеломленный князь стал расспрашивать, почему все это происходит, разговорился со старцами (а они, не в пример другим кержакам, оказались словоохотливыми), и ему показали самый настоящий папирус с египетским письмом (это он уже потом определил), где якобы подробно изложено, как следует лечить гнойные раны. Видимо, окончательно потрясенный, он выглядел забавно, старцы засмеялись, повели гостя в большой дом без окон, срубленный из кедровых бревен толщиной более метра, и показали огромное количество книг и свитков, расставленных по полкам и хранящихся в бочках. Все это, в том числе и сам дом, называлось незнакомым тогда словом — либерея.

В тот же день старшему Засекину опять завязали глаза и вывели в скит, где он пережидал большую воду.

Он не мог запомнить не то что места, где стоял монастырь, но и дальних его окрестностей, да и самого Соляного Пути, ибо отсутствовали всякие дороги и ориентиры: реки, озера, болота, горы и все приметное у старообрядцев имело свои названия, не упоминавшиеся на картах. У князя было полное ощущение, что он потерялся в пространстве…

Претерпев долгие мытарства и скитания по разным странам, отец профессора уже после войны поселился во Франции, обжился, начал восстанавливать географию своего похода от Урала до Дальнего Востока и положил на это весь остаток жизни, мечтая съездить в Россию и хотя бы приблизиться к таинственным местам. Его сын, глядя на отца, тоже увлекся изысканиями, поэтому занялся филологией и к зрелому возрасту стал, мягко говоря, чудаковатым. Он тоже рвался в Сибирь, мысля организовать целую экспедицию.

Услышав такую любопытную историю, Землянов не сразу проникся ею, однако что-то удержало его написать об этом в отчете, а информация подобного рода тщательно собиралась. И только после третьей встречи с профессором он заболел поиском либереи: в самом факте ее существования для современного ума было что-то заразное, передающееся контактным путем. Впоследствии дипломатическая служба пригасила остроту тайной болезни, загнала ее глубоко внутрь, сделав хронической и не опасной для карьеры. Выйдя на пенсию, Глеб Максимович тоже занялся географией и поисками денежного мешка, который бы оплатил будущую экспедицию.

Диссертация 2219 не могла потрясти холодный аналитический разум дипломата, Землянов был слишком трезвомыслящим, чтоб немедля бежать Соляным Путем и искать либерею, которая ни в коем случае не могла стать самоцелью. Безымянный труд неожиданным образом высветил идею, высший смысл того, во имя и ради чего нужно это делать. Потомок героического адмирала, как и большинство людей, имеющих аристократические корни, был склонен к монархизму, но очень уж умозрительно, поскольку не мог серьезно рассматривать ни один существующий вариант восстановления престола в России и как политик, прошедший дипломатическую школу, лишь смеялся над авантюрными и нелепыми проектами. Да и сама диссертация, преследующая совершенно иные цели, еще ничего не определяла, а лишь давала пищу для размышлений, своеобразный материал для построения новой концепции самодержавия.

И прежде чем сделать самый маленький шаг, следовало тщательно изучить современное, на первый взгляд, уродливое и полубезумное общество, а концепцию проверить на самых разных людях, обкатать в умах, как в шаровой мельнице; лишь получив «сухой остаток», можно сказать неуверенное да или твердое нет.

Землянов хорошо знал породу людей, к которой принадлежал молодой единомышленник. Она появилась в последние пятнадцать лет и начала быстро осваивать пространство. За их редкие способности молниеносно перевоплощаться, быстро корректировать свои убеждения, без всякого умысла присваивать чужие мысли и адаптироваться к любой среде он даже прозвище им выдумал, одно на всех — комсомольские мутанты. В МИДе и разведке они встречались довольно часто, поскольку это была область их самореализации. Они были заметны, ярки и талантливы, но часто использовали дар божий как инструмент для добычи скорой славы и денег. Если же их незаметно и корректно вести за руку, они со своей энергией могли горы свернуть. Мутанты любили публику, толпу, телекамеры и фотовспышки, потому мелькали в среде политиков, банкиров, поэтов и певцов. Их обожали мудрецы, но глупцы шарахались от них как от чумы.

Мутанты казались приятными на вид и имели удивительное внешнее сходство, подтверждая теорию Ломброзо: все были непременно светловолосыми, подчиняясь внутренним законам типа, носили пышные челки, разваливающиеся на прямой пробор, имели голубые или синие глаза, широкие скулы и широкую нижнюю челюсть с небольшим подбородком без характерной ямочки — знака сильной личности. Несмотря на внешнюю привлекательность, этих парней не любили женщины, и даже у блистающих на эстраде не было поклонниц, отчего их преследовало одиночество и сексуальная неудовлетворенность. Семейная жизнь у мутантов чаще всего складывалась поздно, и только в редчайших случаях эти люди женились по любви — в основном по расчету и обычно несколько раз, меняя спутниц жизни в зависимости от ступени роста.

Для всякого движения вперед, особенно на первоначальном этапе разбега и взлета, им требовался кумир, отчасти слепая вера, дающая подъемную силу. Но, набрав высоту, люди этой породы в лучшем случае забывали объект поклонения, в худшем — беспощадно сносили, если оказывался на пути и смел противоречить. Мутанты могли бы делать карьеру, ибо отличались исполнительским упорством, тщеславием и умели ставить перед собой задачи, однако их преследовал рок, чаще всего по причинам, от них не зависящим, из лестницы, ведущей к цели, выпадал целый пролет. Теоретически они могли перепрыгнуть его без посторонней помощи и кумиров, однако, привыкшие наступать на каждую ступень, панически боялись «кессонной болезни» и предпочитали подниматься вверх расчетливо и поэтапно, даже если приходилось шагать по трупам. Они любили деньги и славу лишь в том случае, когда эти вещи приходили одновременно и были неразрывны. Заработав денег, они обязательно искали славы и наоборот, владея фантастической способностью алхимиков — одно превращать в другое.

С мутантами происходила несколько странная метаморфоза один-единственный раз в жизни — когда они достигали желаемого: стройные, подтянутые, с тонкой костью люди неожиданно быстро и безобразно полнели, морды трескались в прямом смысле, оставляя на коже растяжки беременности. Они становились добродушными, благосклонными и щедрыми, но уже больше никуда не рвались и вели лежачий образ жизни.

С самого начала совместных действий Глеб Максимович четко определил области приложения сил. Слишком велика была глыба, чтоб поднять вдвоем; говоря языком дипломатической кухни, следовало «растащить ситуацию», разбить ее на блоки, а потом каждый — еще раз на отдельные камни, которые под силу нести в одиночку. Главные вопросы теории, политики и безопасности он взял на себя, оставив предводителю Собрания организационные, экономические и оперативные. Однако Землянов вскоре почувствовал, что единомышленник жаждет большего, если не сказать — главного. Он уважал опыт старшего товарища, признавал лидерство, но для того чтобы стать кумиром, в будущем следовало сделать некий сильный ход, иначе Палеологов мог со временем окрепнуть, освоиться в новой обстановке и стать самостоятельным — для мутантов это было характерно. Глеб Максимович искал этот ход, а пока старался держать соратника в крепкой узде. Палеологова, энергичного, тщеславного и к тому же испорченного бизнесом, нужно было направлять, контролировать и воспитывать, поскольку он не ведал отцовской руки и слабо воспринимал мужской авторитет. Старый дипломат тайно подставил единомышленнику своего коллегу, барона Галена, живущего в Москве, человека проверенного и осторожного, который скоро стал правой рукой предводителя и своеобразным противовесом. Однако и такое средство на мутантов не действовало долго, они вырастали из смирительных рубашек, как дети.

А тут еще случилось неожиданное: примерно через год, сам того не подозревая, Глеб Максимович начал испытывать к Палеологову отеческие чувства. Он свел до минимума прямые контакты, тем паче что проводить их в целях безопасности информации следовало конспиративно, однако если Палеологов не приезжал два — три месяца подряд или редко звонил, Землянов чувствовал тоску и не знакомые ранее родительские переживания — а не случилось ли чего?..

Детей у него не было, жена умерла несколько лет назад, и когда он переезжал в Питер, даже радовался, что ничем не связан и никому не будет мешать своим увлечением. Как суконный и практичный аналитик он объяснял свое отношение к Генриху тем, что жизнь у него одинока, а чувства, как усталость, способны накапливаться, и вот теперь этот невостребованный запас нашел выход. Когда становилось особенно тоскливо, он звонил Галену и под видом контроля над предводителем выспрашивал все подробности его жизни.

Глеб Максимович понимал, что неожиданные и неуместные чувства могут помешать делу, однако не противился им и ничего в ответ не ждал: Палеологов воспитывался матерью-одиночкой, очень осторожно относился к мужчинам зрелого возраста и, судя по всему, даже к родному отцу ничего особенного не испытывал. Его настолько захватило новое дело, что он, как все мутирующие комсомольцы, ничего постороннего вокруг не замечал, передвигался почти бегом и мог нечаянно затоптать, если не успеешь отскочить. Поначалу его приходилось сдерживать, при редких личных встречах, а больше посредством Галена формировать его новый имидж — от словарного запаса и речи до манеры поведения и образа мыслей. Как всякий мутант, Генрих схватывал все на лету, перевоплощался, однако невозможно было исправить, подкорректировать один недостаток — молодость.

На первоначальном этапе важно было прозондировать высший эшелон, слегка взболтать сливки общества — встретиться и составить очень осторожную и ненавязчивую беседу с десятками действующих и бывших политиков, крупных чиновников, ученых и просто влиятельных людей, сообщить им все и ничего, но заставить высказать свое искреннее отношение к происходящему в государстве и выявить потенциальных единомышленников. Далее нужно было поддерживать с ними отношения, медленно и осторожно приоткрывать замыслы, постепенно привязывать некими общими делами — одним словом, готовить базу и влиять на сознание.

Задачу начали отрабатывать сообща, но скоро выяснилось, что Генрих не годится для этой цели из-за своего возраста. Как бы он себя ни подавал, серьезные люди воспринимали его в лучшем случае как журналиста и совсем не политика. А он видел себя только в этой ипостаси и своими прямыми обязанностями занимался попутно — между делом создавал охранное предприятие в виде казачьей сотни, оживлял ломбардный бизнес и добывал деньги. Тогда Землянов нашел ему подходящее дело, отдал на полный откуп «технологию» возведения на престол. Предводитель зарылся в изучение опыта прихода пророков, лжепророков и самозванцев, в историю возникновения и развития всевозможных сект и религиозных течений, от духоборов и Белого братства до Аум Синрике.

И надолго успокоился.

Тем временем сам Глеб Максимович подготовил и провел глобальный тест: за небольшие деньги нашел среди старых знакомых, работников МИДа, «агентов влияния» и договорился, чтоб сделали безобидный вброс «скорби» в Россию, если скончается кто-либо из действующих монархов или членов их семей. Ждать долго не пришлось, бывшая посудомойка, а ныне гулящая принцесса Диана попала в автокатастрофу. Землянов делал скидку на то, что ретивые «агенты» слегка перестарались, и все равно результат был ошеломляющим, скорбь получилась общенациональной, только флагов не приспускали. Палеологов ничего об акции не знал, приехал без вызова с вытаращенными глазами.

— Дух монархизма в народе жив! — ликовал он. — Не надо медлить, пора искать Автора!

С самого начала они условились и наложили табу на любые действия, связанные с конкретным поиском «символов веры» Третьего Рима. Трогать Соляную Тропу и ее обитателей нельзя было до тех пор, пока не отработают первый этап, не отыщут сторонников, не создадут отделения в регионах и свой печатный орган. До определенного времени ни в коем случае нельзя было и намеком выказывать истинных замыслов, ибо появление Собрания стольного дворянства и разведопрос высшего эшелона привлекли к себе внимание всех партий — этот рынок являлся самым чувствительным к конкуренции. К тому же в попутном направлении, пусть и с иными целями, работала государственная организация ГУРА, недооценивать которую было нельзя.

Еще ничего не было достигнуто, но их уже изучали, определяли потенциальные возможности и держали под наблюдением. Стоило какой-либо из существующих партий почувствовать даже теоретическую силу, а значит, и угрозу, как немедленно началось бы устранение конкурента любыми средствами, от внедрения своих людей до провокаций.

Первый тревожный сигнал нарушения табу прозвучал, когда предводитель втайне от Землянова начал розыск автора диссертации и под видом ученого из провинции явился к самому академику Барвину в ЦИДИК. Об этом не знал даже Гален, информация пришла от одного доверенного и влиятельного ученого.

Можно было осадить единомышленника, жестко поставить на место, но самолюбивые мутанты всякое одергивание принимали за личное оскорбление. Глеб Максимович нашел подходящее издательство, заплатил деньги из своего кармана, поскольку имел собственные источники доходов, и выпустил «ничью» диссертацию в виде монографии под именем Палеологова.

У трапа самолета ждала машина с руководителем петербургского отделения Собрания и двумя телохранителями. Никто кроме Землянова еще не знал о событии, произошедшем сегодняшним утром, поэтому поздравлений не было, дорогой поговорили о текущих делах, потраченных деньгах и погоде. В Питере светило редкое для марта солнце, таяли сугробы и поперек асфальта бежали ручейки, но в этот раз не манило побродить по местам детства. С воскресением Автора наступал совершенно новый период, и Палеологов испытывал редкое и сложное чувство успеха и поражения одновременно.

За прошедшие два года, как опубликовали диссертацию, он привык к своему авторству. Он настолько глубоко изучил текст, что мог на память цитировать целые куски; чужие слова так прочно укладывались и врастали в сознание, что он непроизвольно начинал верить, будто все это действительно вышло из-под его пера. Лишь узкий круг в дворянском собрании знал правду, остальные воспринимали предводителя как автора, в том числе и отец. Землянов зорко следил, чтобы ни один экземпляр напечатанного труда не попал в чужие руки.

Оспорить авторство могла ГУРА, где теперь работали люди, знающие Космача, и где оставался экземпляр диссертации. Раскрыть настоящее имя, спрятанное под номером 2219, мог ЦИДИК.

Или сам Космач.

Но карманное ревизионное управление премьера сидело в глубоком подполье и в скандалы не ввязывалось по конспиративным соображениям, академик Барвин умер, а его центр исторической цензуры находился в предсмертном состоянии: согласно завещанию, его тихо упразднили.

Истинный автор теперь находился под полным контролем.

Палеологов был реалистом, и мысль, что когда-нибудь придется раскрыться, расстаться с авторством, преследовала его постоянно. Присвоение чужого труда не было самоцелью, но сейчас он вдруг почувствовал, как трудно ему будет снять свое имя с монографии, ибо утрачивалось не само авторство, а нечто большее — роль основоположника, теоретика Третьей династии.

В квартире Землянова они встречались только в исключительных случаях, и, как понимал предводитель, это было особой формой поощрения. Строгая конспирация и меры безопасности не позволяли подъехать к дому, и прежде чем войти в подъезд, телохранители пробежали по лестнице и перекрыли этаж, на котором жил Глеб Максимович.

Предводитель любил бывать у него. В советские времена полномочные послы пользовались льготами, вредными для советского человека, тащили из-за границы буржуазные предметы роскоши, благо посольский груз на таможнях не открывали, и загнивание общества началось, пожалуй, с них. Например, у барона Галена дома от бесполезного барахла было не развернуться, даже в коридоре стояли французский электрический камин и два английских кресла-качалки, возможно, являя сокровенный мебельный идеал хозяина, который занимался в капиталистических странах организацией коммунистических движений, дабы разложить загнивающее общество изнутри.

У Землянова все выглядело иначе. Огромная квартира была наполнена редкостными старинными вещами со всего света, по которым, как по карте, можно было изучать географию, освоенную хозяином, и его пристрастия. Человеку суеверному и мнительному, в таком доме стало бы не по себе. Скорее всего, большую часть жизни Глеб Максимович увлекался религиями самых разных народов, собирая предметы культа и магии. Ритуальные маски, одежды и бубны алеутских шаманов, волшебные посохи, засушенные головы представителей диких племен, кривой ятаган со славой меча-кладенца, магические кристаллы и камни, индейские скальпы, топоры палачей, головные уборы колдунов-инков и еще множество всякой чародейской всячины.

Отдельно в застекленном металлическом шкафу стояли два глиняных и два медных сосуда с джиннами, закупоренные лет двести назад, что удостоверяла экспертиза. Если поднести к уху, можно услышать некое шевеление, вздохи и неразборчивое, гундосое ворчание. Тайным желанием Палеологова было вскрыть хотя бы один и посмотреть, вырвется ли из кувшина что-нибудь или это всего лишь хитрый розыгрыш, восточный товар, за который можно слупить хорошие деньги с доверчивого русского дипломата. Однажды ему удалось уговорить Землянова вытащить затычку, и тот вроде бы загорелся, достал сосуд и приготовил стамеску, но в последний миг вдруг усомнился: что если в самом деле оттуда вылетит какая-нибудь зараза, микроб, бацилла? В конце концов, на Востоке тоже понимали, что такое символы.

Предводитель с ним согласился, но эти сосуды все равно притягивали воображение и будили фантазии…

В чертовщину Глеб Максимович не верил, покупал и привозил все это как своеобразные вещественные доказательства, намереваясь когда-нибудь потом их изучить и вывести формулу человеческих заблуждений. Зато когда жил в Москве, несколько лет отбивался от всевозможных ясновидящих, целителей и сатанистов, которым требовались настоящие атрибуты чародейства.

Карты, расчеты и рукописи, полученные от профессора Засекина, хранились в сейфе, никому не показывались и вынимались очень редко.

— Знаете, чего нет в вашей коллекции? — однажды спросил Палеологов. — Из вещей, обладающих особыми магическими свойствами?

— Из основных у меня есть все, — самоуверенно ответил мэтр.

— У вас нет намоленного камня!

Глеб Максимович отчего-то загадочно усмехнулся, слегка похлопал предводителя по руке.

— Да, пока нет. Но я уверен, скоро появится возможность намолить весь дом. Или даже квартал.

Тогда Палеологов особого значения этому не придал, посчитал уверенность мэтра гордыней, одолевающей всех коллекционеров, и вскоре вообще забыл об этом разговоре.

Землянов встретил его, как всегда, сдержанно, почти без эмоций и лишних слов, проводил в кабинет, а сам прикатил тележку с завтраком на две персоны и телефонной трубкой.

— Генрих, скажи мне, этот твой генерал все еще в командировке? — будто между делом спросил он.

— Да, работает. — Предводитель насторожился, такой вопрос предвещал нечто неожиданное.

— Позвони и срочно отзови. — Прозвучало как приказ. — Своих людей пусть оставит. Но только для негласного наблюдения. Ничего не предпринимать.

Ему можно было возражать, спорить, долго стоять на своем, но в результате все равно пришлось бы выполнить его волю: если Землянов что-то говорил в тоне приказа, значит, решение принято взвешенное. Палеологов молча взял трубку и набрал номер мобильного телефона Ногайца. Атаман ответил сразу и на распоряжение отреагировал, как солдат-первогодок.

— Княжна почти в наших руках! Надо брать! Нет, я никуда не поеду. Вы что? Я тут такую комедию с телевиденьем разыграл!..

— В самолет и в Москву! — Когда Палеологов сердился, сам слышал, как негромкий голос становится звенящим, колокольным. Ему это нравилось, для всех остальных это было сигналом к полному повиновению.

— Итак, Автор у нас в гостях, — заговорил Глеб Максимович будто бы сам с собой. — Что первое приходит в голову? Почему хочется спросить себя, а готовы ли мы? Наступило ли утро, чтобы поднимать флаг? А ветер? Куда дует ветер и в чьи паруса? И хорошо ли мы представляем, что значит «необратимые процессы»?

Его осторожность показалась излишней: дело сделано, Гален уже работает с Космачом…

— Нет, я спрашиваю не для того чтобы разубедить тебя, Генрих, — уточнил Землянов. — Пока все идет как предполагалось. Мы не сделали ни одной стратегической ошибки, точно предугадали развитие событий. И то, что Автор под нашим контролем, тоже вроде не случайность. Но я хотел бы сосредоточить твое внимание на важности следующего шага. До сегодняшнего дня мы находились в нейтральных водах. Сейчас же берем курс в зону чьих-то политических и экономических интересов. Момент исторический. Я позвал тебя, чтобы мы еще раз посмотрели друг другу в глаза и спросили себя: готовы ли мы идти дальше? Это как в авиации — точка принятия решения.

Ответ «да» или «нет» его бы не удовлетворил. Кажется, у мэтра возникли какие-то сомнения, и теперь он ждал, что единомышленник их развенчает и укрепит его в вере. Такое уже бывало…

— Я могу изложить свои соображения, — предложил Палеологов. — По всем основным вопросам.

— Не нужно, — прервал Глеб Максимович. — Знаю, что скажешь. Обстановка в обществе самая благоприятная, президент не имеет никакой власти, его окружение занято переделом собственности, правительство ожидает крах, на пороге дефолт и экономический спад, мы катимся в пропасть… Нет, Генрих, в такой ситуации к власти приходят не монархи, а фашисты или коммунисты.

Еще недавно он говорил обратное.

Поколебать его уверенность могло какое-то экстраординарное событие либо рекомендации «пятерки» — экспертного совета, куда входили высокопоставленные политики и никем не ангажированные ученые. Аналитики не знали, что находятся в одной команде, не имели представления, чей заказ выполняют и как будут использованы их данные; отношения были рыночные, информация и анализ покупались за деньги.

Однако в стране ничего особенного не произошло, даже отставок и заметных скандалов, а рекомендации «пятерки» Землянов обычно изучал и поступал наоборот.

— Что произошло, мэтр?

— Пока ничего. — Он помешал ложечкой чай и оттолкнул чашку. — Ты ешь, наверняка ведь не завтракал. Давай, не стесняйся.

— Тогда я не понимаю вашей настороженности…

— Да и я ее не понимаю. Ты вот позвонил сегодня, сообщил хорошую новость, а я не почувствовал радости. Это очень важно, Генрих. Надо прислушиваться к себе. Когда все само плывет в руки, возникают сомнения. Невольно начинаешь сопоставлять факты…

— Считаю, сегодняшний успех — это плод нашего трехлетнего труда, — не согласился предводитель. — И это первый успех. Мы просто не привыкли к хорошим вестям.

— Возможно… Потому что плохих больше. Например, мы не знаем, с какой целью и кто убрал трех человек, побывавших в квартире академика.

— Я проверял через своих людей. Два несчастных случая и суицид.

Глеб Максимович печально усмехнулся.

— Кого ты хочешь убедить? Меня или себя?.. Смерть секретарши и аспирантки объяснить можно, слишком много знали и видели. Но почему погибает ставленник академика Копысов? Все в один день, и все случайно… Таких совпадений не бывает, Генрих. Их убрали, и убрали одной рукой. Нам кажется, что в этих убийствах нет логики, верно?.. Но она есть. Все есть, и логика, и мотивы. Это значит, что кроме ГУРА у нас имеется еще один конкурент. Третья сила, Генрих! А мы не берем ее в расчет, потому что она, как воздух, незрима и вездесуща. У тебя не было ощущения, что за нами все время кто-то подсматривает?

Палеологов неожиданно будто споткнулся: кажется, у мэтра начинается мания преследования. А что же это еще?..

Он настолько привык к трезвой, всегда точной и ясной мысли Землянова, что сама возможность каких-то отклонений от нормы и в голову прийти не могла.

— Нет, я ничего такого не ощущал, — сдержавшись, проговорил он.

— Плохо… Но не смертельно. — Мэтр не похлопал по плечу, а лишь обозначил это движение. — Ты молод, а шестое чувство приходит в зрелости, когда уже поздно… Ты давно проверял свои банковские счета?

Предводитель стряхнул задумчивость и, чтобы скрыть это, придвинул к себе тарелку с холостяцким завтраком — вареными яйцами под майонезом.

Кошельки в целях конспирации у них были раздельные, каждый имел более десятка счетов в разных банках, в том числе и зарубежных. Партийная касса собиралась из доходов их собственных фирм и пожертвований.

— Финансист докладывал неделю назад…

— Крупных переводов не было?

— Нет, мелочь…

Всегда вальяжный Глеб Максимович подобрался, обнял себя за плечи.

— Два дня назад моя казна пополнилась сразу на двести семьдесят тысяч долларов. Перечисления из Уфы, Нижнего Тагила и Норильска.

— Нас можно поздравить.

~ — А что, в этих городах появились наши единомышленники? Готовые пожертвовать такие деньги?

— Вовсе не обязательно. Это какие-нибудь грязные деньги из Москвы или Питера. Пропустили через пять банков и десять городов — отмывка.

— Я понимаю, деньги не пахнут. Но почему именно сейчас? Тоже счастливое совпадение? — Землянов подошел к стенду, на котором висело оружие для харакири. — Ты заметил, что полоса везения началась у постели умирающего академика? Сколько мы искали Автора? Около года? Определили только круг из четырех фамилий. Да, Космач туда попал, но мы не были уверены в нем. А тут является сам. И, выясняется, не один — с княжной Углицкой, о которой и мечтать не смели. Мало того, он бежит из офиса управления, из-под семи замков, а мы очень просто перехватываем его. Невероятный успех!.. Не много ли везения за один раз? А теперь представь себе ситуацию: ГУРА склоняет Автора к сотрудничеству. Там два его бывших учителя, есть кому обработать. Потом имитируют побег и запускают в наш стан. И больше ничего делать не нужно! Все остальное мы сами, своими руками. Возводим его в фавориты, запускаем вместе с княжной на Соляную Тропу, вытаскиваем символ Третьего Рима, казну… И делаем себе харакири.

— Наш человек в ГУРА вербовку Автора отрицает, — не совсем уверенно сказал предводитель. — Правда, он не мог слышать разговора, вывод делает по психологическому состоянию собеседников. Вчера вечером последним у Космача в комнате был Ровда…

— Давал инструкции?

— Неизвестно. Выпивали…

— Я бы пошел дальше в своих подозрениях. Что если во всей этой истории реальность только смерть академика? А все остальное игра? И не наша. А той, неведомой третьей силы? Условно обозначим, Ватикана?

— Мэтр, вы доведете меня до сердечного приступа, — хотел пошутить Палеологов, но вдруг устрашился сам: если тут замешан Ватикан, то допустить можно все что угодно.

Участие третьей силы в конкуренции никогда не рассматривалось, и потому ей не оказывалось никакого противодействия.

Вероятно, Земляков сам только что начал осознавать это…

— Не доведу. У тебя хороший аппетит, — проворчал мэтр. — Мы обязаны отработать все возможные варианты. И выбрать курс действий, который невозможно просчитать. Так я повторяю вопрос: готовы ли мы идти дальше? Имея вот такой расклад?

Он не дождался ответа, впрочем, не особенно-то и ждал.

— Среда нас подталкивает, заставляет делать шаг за шагом. Значит, это кому-то выгодно, Генрих. А мы, напротив, отойдем назад или в сторону. Станем головой вниз и пойдем! Потому что слишком высока и прекрасна идея, чтоб спешить и делать глупости. Если завтра нам принесут библиотеку, мы должны отнести ее назад и положить на место. И убедить весь мир, что ее не существует, что это просто мечта сумасшедших романтиков. И пусть лежит, как пролежала четыре века. До единственного заветного часа. Когда он придет? Через год-два? А может, пять — десять лет? Или еще больше?..

Предводитель слушал его, внутренне соглашался и чувствовал разочарование. Этот человек имел над ним власть желаемую, когда хочется повиноваться и подражать, и одновременно отвратительную, потому что подавлял волю.

— Да ты не расстраивайся, — подбодрил Глеб Максимович. — Есть совершенно неожиданный ход и, полагаю, самый надежный. У тебя впереди важное событие. Женить тебя хочу, на княжне Углицкой. Пора, Генрих… Иди за мной!

Ничего похожего никогда и в голову не приходило!

В первый миг такой поворот показался немыслимым, невозможным, предводитель потряс головой.

— Простите, мэтр, это шутка?

— Что ты стал? Иди сюда. — Землянов открыл дверь в комнату. — Я тебе сейчас такое покажу! Ничего подобного ты у меня в доме не видел.

— Раздобыли намеленный камень с Соляного Пути?

— Зачем же камень — живого человека! Который в любой камень вложит магические качества и даже душу! Входи, не робей!

Палеологов переступил порог следом за мэтром и сразу ощутил редкий для города и тем более для квартиры запах — леса, хвои, смолы и еще чего-то терпкого и приятного.

— А вот тебе сват, засылай к красной девице. Зовут его Клестиан Алфеевич, но на Соляном Пути он больше известен как Клестя-малой, сонорецкий пророчествующий старец. И почитают его за святого.

На Палеологова смотрел самый настоящий юродивый. Гримасничал, таращил глаза и, воздев палец вверх, силился что-то сказать.