Глава 2
Он больше никого не брал в плен, даже если была возможность и противник сам сдавался на милость победителя. Верить на этой войне оставалось только самому себе, ну еще, может быть, собственной удаче, которую он предчувствовал, как одинокий матерый волк, вышедший на охоту в нужное время и определенное место. Тем более, брать в плен Кастрата второй раз не имело никакого смысла, даже если бы он раскололся и выдал все свои московские и зарубежные связи. Глеб уже не нуждался в информации, поскольку не рассчитывал больше продолжать войну. Он успокаивал себя, что эти последние штрихи двухлетней битвы — не месть и не террор, а просто акты возмездия: всякий виновный обязан на себе испытать неотвратимость наказания. Последним из осужденных Головеровым оставался депутат Госдумы, после вывода войск не выезжавший из Чечни. Личный друг Диктатора, когда последнего настигло возмездие, внезапно пропал с экрана телевизора, где появлялся раза по три на дню, освящая своим словом самые разные события, и это его нелегальное положение говорило о многом. Например, о том, что через него осуществлялась прямая связь официальных властей в России с Диктатором — переговоры, консультации, взаимный обмен информацией.
И это все за спиной у воюющей армии…
Кастрата отстранили от «государственных» дел, дали временную отставку, посадили на скамейку запасных, и он, предоставленный самому себе, ринулся поправлять свои финансовые дела. Глеб выслеживал его около месяца, тщательно изучая маршруты движения. После того как авиация федеральных войск освободила небо над Чечней, Кастрат стал передвигаться чаще всего на собственном вертолете, купленном в Азербайджане. Вероятно, тоже предчувствовал свою смерть на дорогах, исходящую от ловца.
Первое покушение не удалось: Головеров выпустил по вертолету две гранаты, но сбить машину на приличной высоте не удалось, не хватило дальности полета снарядов. После этого Кастрат стал осторожнее и ниже километра не летал. Требовалось подходящее оружие — «стингер» или отечественная «стрела» на худой случай, а их было не так-то просто раздобыть. Кастрат базировался в Бамуте, по крайней мере две последних недели взлетал только оттуда, однако в любой момент мог перебраться куда угодно, и снова потребуется месяц на розыски его логова.
Выход подвернулся неожиданный — вот она, удача! После ухода войск Чечня лихорадочно формировала войска и вооружалась, в том числе и противовоздушными системами. Из-за рубежа через Азербайджан шел если не поток, то мощный ручей самого разного оружия, и Глеб без всякой подготовки вышел на большую дорогу, как простой разбойник. Потом он никак не мог объяснить себе, чем ему приглянулся этот грузовик, шедший по ночной дороге в сопровождении легковой машины. Не такая и легкая добыча — человек пять охраны…
Головеров сначала осадил легковушку, — стрелял под переднее колесо, но так, чтобы не повредить резины. Тяжелая пуля из «винтореза» ударила по месту — двигатель заклинило, машину начало бросать по дороге, а грузовик тем временем проскочил вперед метров на семь-десят и остановился. Водитель легковой справился с управлением, затормозил, и трое, выскочив из кабины, сунулись под капот. Глеб уже был возле грузовика, лежал в кювете, поджидая, когда спешатся его пассажиры, а их было двое. Один вылез, пошел узнать, в чем дело, и едва удалился на приличное расстояние, Головеров вплотную приблизился к КАМАЗу, в упор застрелил второго и мгновенно заскочил в кабину, приставил пистолет к толстому брюху водителя.
— Трогай! За скорость плачу особо.
Водитель был в шоке, поскольку выстрела не слышал — пистолет с глушителем да и двигатель работал, — но у охранника рядом снесло полчерепа, обрызгав его мозгами и кровью. Пришлось приводить водителя в чувство выстрелом возле самого уха. Машина отъехала метров на сто пятьдесят, когда сзади застучала очередь. Глеб на ходу выбросил убитого и выключил фары с габаритными огнями.
— Привыкай ездить в темноте.
Этот толстяк за баранкой не знал, что везет, или делал вид, что не знает. Пытать его не было никакой охоты. Головеров, путая следы по многочисленным проселкам и полевым дорогам, надежно ушел от всякого преследования, забрался в крытый кузов и сам проверил груз. Можно сказать, драгоценный — шесть упакованных в ящики «стингеров»…
Но потом последовала целая серия неудач: Кастрат из своего логова несколько дней не высовывал носа — принимал гостей, если судить по радиоперехвату. Затем выехал все-таки, но с такой кавалькадой и охраной, что Глеб понял: наказать депутата можно, только потом ног не унести. А он не был фанатом, чтобы отдавать жизнь за какого-то паршивого, с бабьим голосом, человечка…
И наконец, у Кастрата что-то случилось с личным вертолетом: то ли поставили на регламентное техобслуживание, то ли привезли некачественное топливо.
Но зато в удачный день, который Глеб почуял с момента, когда проснулся от холода в норе, устроенной среди камней, приговоренный к неотвратимому наказанию депутат выехал из Бамута налегке, в сопровождений всего одной машины с охраной. Глеб вышел на дорогу за полтора часа, отыскал удобную позицию и стал слушать эфир. Расслабленные после ухода войск бандиты чувствовали себя еще вольготно и слишком много болтали, особенно на блок-постах — играли в государственный подход ко всякому делу.
В эфире Кастрата называли всяко — Посол, Картавый, Боров, Груз, Двенадцать или откровенно — Депутат…
Глеб отстрелялся за полминуты. И когда обе машины пылали вместе с асфальтом — гранатометов не было, вершить возмездие пришлось «шмелями» — из задней машины все-таки выскочил один факел, покатился по обочине. Головеров вначале пришил его короткой очередью и лишь после того удостоверился, тот ли испытал неотвратимость наказания, хотя ни секунды не сомневался.
Личного друга Диктатора настигла та же участь…
Глеб тут же, на дороге, бросил на землю последний оставшийся огнемет, закинул автомат за спину и ушел в горы.
Оставаться в Чечне больше было не за чем…
О том, кто совершил акт возмездия, мог знать всего один человек на свете — Миротворец. И то, не знать, а всего лишь догадываться.
И молчать до конца своих дней.
Впервые их свела судьба летом девяносто второго, в тот самый год, когда Глеб встретил Мариту. Явившись в Приднестровье, Миротворец и в самом деле установил мир, видом своим и тяжелой, жлобоватой решимостью до полусмерти испугав «румын». Впрочем, их особенно-то и пугать было нечего: учинив разор и смерть, больше напоминающие разбойный беспредел, чем войну, «румыны» уже тряслись от страха сами, ожидая возмездия И всякий, пришедший сюда и проявивший силу воли, мог стать миротворцем и национальным героем.
Как бы там ни было, но в кругах оперативного состава ГРУ, и, в частности, «Молнии», он получил это горделивое прозвище.
Едва на всех «фронтах», направлениях и позициях прекратились боевые действия, Миротворец пригласил к себе командира группы «Щит», сформированной в «Молнии» специально для Приднестровья, — спасали объекты оборонной промышленности от диверсий и артобстрелов. Обязанности командира тогда исполнял начальник штаба Глеб Головеров, одновременно будучи старшим в антиснайперской команде и собственно снайпером, рядовым бойцом. Мариты уже на свете не было, Глеб переживал самые тяжелые дни и перед аудиенцией с национальным героем всю ночь на пару с Князем хлестал терпкое молдавское вино, крепленое чачей из шелковицы. Хмель не брал, напротив, становилось хуже, тоскливей, так что вся будущая жизнь казалась теперь рвотным комом в горле: сунь два пальца — и нет ее…
Он явился к Миротворцу в грязном, окровавленном на плече камуфляже — том же, в котором ползал по теплотрассам, небритый, с мятым от короткого и мутного сна лицом. Кого уж ожидал увидеть национальный герой, было неясно, но не такого бичеватого вояку. Несколько минут с тупым гневом взирал на Глеба, не соизволившего доложить по форме, затем брезгливо сунул под нос бумажку.
— Вверенной мне властью приказываю вывести группу «Щит» с территории Приднестровской республики, — пробасил он. — Объекты возьму под свою охрану. Вопросы есть?
По своему душевному состоянию Головерову бы следовало выполнить этот, пусть и неполномочный, приказ и немедленно уйти из Приднестровья, однако вместе с острым чувством безвозвратой утраты обострилась до предела ранимость — будто кожу содрали! Разговаривать в этот период он способен был лишь с благородным, всепонимающем Князем Тучковым. Вид и тон Миротворца показались ему унизительными — так с «зайцами» деда Мазая никто себе не позволял разговаривать…
— У меня есть кому приказывать, — довольно сдержанно сказал Глеб. — Группа «Щит» вам не подчиняется и выполняет самостоятельную задачу. Так что позвольте откланяться.
Миротворец медленно взбагровел, стиснул тонкие губы. Было полное ощущение, что сейчас взорвется, начнет орать, но выдержки ему было не занимать
— Мне подчиняются все части, находящиеся в республике, — тихим, не терпящим возражения басом пророкотал Миротворец — Без всякого исключения.
Он действительно в то время стал полновластным хозяином Приднестровья; это была пора его расцвета, начало царствования. Национального героя не одергивали, поскольку вместе с «румынами» крепко перепугался и сам молодой еще и не почувствовавший свою силу режим в России. Москва тогда оставалась в замешательстве и не знала, что делать с Миротворцем, проявляющим слишком много инициативы, хладнокровия и силы. Выпущенный из бутылки джинн мог вырасти в монстра, угрожающего жизни того, кто его выпустил, поскольку он уже определил и объявил на весь мир, что режим в Молдове, сходный с режимом в России, человеконенавистнический и откровенно фашистский. А убитая перестроечным горем Россия жаждала национального героя и готова была видеть его во всякой сильной личности, хотя бы на толику достойной славы народного заступника.
Возможно, тогда из него еще мог вырасти и народный заступник, и радетель Отечества своего, если бы хватило на это воли. Но воля стремительно оборачивалась самолюбованием, нетерпимостью, а то и примитивной спесью. И окончательно выскользнула из объятий, когда Миротворца жестко и резко одернули.
И все-таки упрямство Глеба поколебало тогда его спокойствие. Не меняя тона, он заговорил более конкретно, дескать, в гробу видел все эти элитные подразделения и спецназы, от которых нет толку, слишком много им оказывается внимания, как породистым лошадям, изнеженным в золотых конюшнях и годным только для выставок по экстерьеру.
— Ухожу, чтобы остаться, — ответил на это Головеров и ушел.
Правда, через пару дней от деда Мазая пришла шифровка — приказ вернуться в Москву…
Сюда, в Чечню, явился уже не тот самовластный царь, но все-таки, но все-таки…
Приехал, чтобы выполнить «судьбоносную» миссию, вероятно, определенную ему умными, но не дальновидными советниками как политический имидж. Глеб выслеживал его более тщательно, чем Кастрата, хотя и не присудил его к наказанию, ибо не знал глубинной подоплеки его миротворческой деятельности. При всем раскладе не хотелось верить, что бывший национальный герой возник в «горячей точке», чтобы отработать первый план — сдать окончательно Чечню в руки бандформирований, отколоть ее от России и представить армию — пока еще боеспособную русскую армию — как побежденную. Это казалось Головерову слишком простым решением, рассчитанным на непосвященную публику, на досужие разглагольствования самой «умной» четвертой власти. Зря и случайно в этом мире ничего не делалось, особенно в области геополитики — войн, запрограммированных побед и поражений.
Головеров забыл на время — потом оказалось, навсегда, не воплощенные еще акты возмездия для тройки преемников Диктатора и стал отслеживать каждый шаг Миротворца, сделанный им на территории Чечни. Он много и зачастую тайно встречался с «полевыми командирами», как теперь уважительно называли главарей бандитских шаек, много и подолгу вел переговоры с руководством сепаратистов, и, вероятно, всем раздавал какие-то обещания, а скорее всего, заверения и клятвы, продиктованные ему в столице. Информация шла бедная: Глеб все еще работал под прикрытием Интерпола, и это хоть и позволяло вербовать новую агентуру, играя на конкуренции в сфере наркобизнеса, однако не приносило больших результатов. «Наркуш» отсекали от секретных переговоров на первом же этапе, не хотели путать Божий дар с яичницей.
Оставался последний надежный путь — перехватить Миротворца и провести с ним свой разговор. Благо, тот наверняка помнил по Приднестровью элитную группу «Щит» из команды деда Мазая.
К Миротворцу не подпускали и на выстрел, вопреки тому, как рекламировали по телевидению его миссию в Чечне, показывая на улицах городов среди «простых трудящихся», уставших от войны. Глеб вынужден был оставить «крышу» Интерпола и явиться в образе корреспондента газеты «Вашингтон пост»: журналистов бывший национальный герой обожал, хотя держался с ними подчеркнуто грубо и нагло, видимо, полагая, что это проявление мужества и воли. На заранее условленную встречу Головеров пришел одетым по-американски небрежно и принципиально небритым. Правда, это была другая небритость, модная. И Миротворец не признал его, должно быть, смутил английский язык, которого он не знал, впрочем, как и все остальные языки мира, кроме родного. Глеб сразу же предупредил о конфиденциальности встречи, намекнув на особый, порученный президентом США, разговор, и таким образом избавился от присутствия свидетелей.
— Командир группы «Щит» подполковник Головеров, — представился он и нарочито сел в кресло по-американски, ноги на стол.
В языке, а главное, в предпосылке все-таки была определенная магия, зачаровавшая сознание бывшего нац-героя. Самообладание не изменило ему, имидж был отработан четко, но на несколько секунд он ошалел. Глеб увидел замешательство и недоумение! И этого было достаточно, чтобы заявить свою инициативу в разговоре, право задавать вопросы и получать вразумительные ответы. Конечно, Миротворец тут же взял себя в руки, знакомо побагровел и сжал губы. И потом, как опытный актер, минуту держал паузу.
— Группа «Щит», — в голосе послышалось что-то ностальгическое, однако же наигранное. — Да, помню, помню… А что вы делаете здесь? По моим сведениям, вас тут быть не должно.
— По вашим — да, — согласился Головеров. — Но по факту — я здесь работаю.
— Почему я не знаю об этом?
— Видимо, не посчитали нужным посвятить в такие тонкости.
Миротворец проглотил это, похоже, основания к тому у него были.
— Почему вы явились в таком… виде? Американский корреспондент!..
— Ну так мы же не в Приднестровье! — усмехнулся Головеров. — Там вы принимали победу, здесь хлопочете о капитуляции. Там — царь, здесь — парламентер с белым флажком…
Лицо его стало тяжелым, серо-землистым, и Глеб понял, что перегибать с самого начала не стоит, не получится разговора.
— Беру свои слова обратно! — сказал Глеб. — Это все из-за старой неприязни. Помните, как изгоняли меня из Приднестровья?.. Откровенно сказать, я тогда обиделся. Но дело прошлое!.. Меня привело к вам сегодняшнее положение вещей, прямо скажем, необъяснимое и противоречивое.
В какой-то миг Глебу показалось, что Миротворец готов кликнуть охрану и арестовать, либо вышвырнуть его вон — гримаса глухого недовольства мелькнула на лице. Бывшего нацгероя и не нужно было заинтересовывать; он и так бы не позвал подмогу, ибо имел недюжинное чутье на людей. И если к нему явился командир группы элитного спецподразделения, о пребывании в Чечне которого он не знал и не подозревал, значит за этим что-то стояло. И это что-то могло сильно повлиять на миссию Миротворца и на его политическую карьеру.
При этом Миротворец не торопил, вопросов не задавал, что было кстати.
— Насколько мне известно, вы прибыли замирить враждующие стороны и прекратить бойню, — потрафил Глеб его самолюбию. — И речь сейчас должна идти не о выгодах, которые принесет мир той или иной стороне, а просто о том, чтобы остановить кровопролитие. Я правильно понял ваши намерения?
— Да-да, — односложно проговорил он, ожидая главного.
— В таком случае, как понимать истинное положение дел? Вы приезжаете вести переговоры и устанавливать мир, а я имею приказ о восстановлении конституционного порядка в республике силовым путем и о физическом уничтожении всех лидеров преступного режима и бандформирований.
Глеб ничуть не преувеличивал: никто не отменял задачи и приказа, поставленного перед «Молнией».
— Вы что? С ума сошли? — Миротворец снова на несколько секунд потерял самообладание. — Кто отдавал такой приказ?!
— То же лицо. Тот же государственный муж, пославший вас найти мир в Чечне. И вам известно еще по Приднестровью, я исполнительный офицер.
Миротворец ни на мгновение не усомнился, что все это именно так, поскольку давно отряс спесь в коридорах власти. Трижды противоречивая политика в России стала уже нормой, и никто с этим серьезно не боролся и не протестовал.
— Кого из нас подставляют: меня или вас? — спросил Глеб, прерывая длинную, совсем не театральную паузу. — Знайте, я получил приказ намного раньше.
Миротворец внезапно вскинул голову, будто очнулся, спросил, как выстрелил:
— Диктатора убрали вы?
— Да. И есть видеоматериал. В моем личном распоряжении.
— Кто на очереди?
— Люди, с которыми вы ведете переговоры о мире. Он выматерился как мужик, хвативший молотком по пальцу.
Это уже был не приднестровский национальный герой — укатали сивку крутые горки…
— Нынешнее руководство Ичкерии?
— Не Ичкерии, а Чеченской республики, — отпарировал Глеб. — И не руководство, а террористы, мировым сообществом поставленные вне закона и подлежащие ликвидации.
— Называйте их как хотите, но только через них можно прийти к миру.
— Это — убеждение?
Он поиграл желваками, остервенело измял сигарету в пепельнице.
— Необходимость! Иначе стал бы я…
— Да, это не «румыны», — не без иронии согласился Глеб.
Тот не уловил ее — был погружен в собственные размышления. Вдруг перешел на «ты», что означало новый поворот в разговоре.
— Слушай, подполковник… Мы разумные люди, и вопросы войны и мира решаются не в Москве… государственными мужами, а здесь, тобой и мной. Я знаю, что такое приказ, да с нашими долбаными политиками и стратегами… Как моя матушка говорила, двум свиньям пойла не разольют.
— Понял, — усмехнулся Головеров. — Опять хочешь отдать приказ уйти? Как в Приднестровье?
— Это не я хочу! — неожиданно закричал Миротворец. — Жизнь заставляет!
— А что ты кричишь? — весело уцепился Глеб. — Я ведь могу уйти и остаться.
— Извини, — буркнул он, жалея о срыве. — Ты должен понимать, какое гнусное дело делаю…
— Мир — разве это гнусно?
— А с кем мириться? С этими?.. Ладно, что я должен сделать, чтобы ты ушел и не вернулся?
— Сдать мне всех террористов.
— Это не серьезно!
— В таком случае задача упрощается, — тут же переключился Глеб. — Меня интересует, по сути, один вопрос, ответ на который ты знаешь. Но вопрос существенный: я не верю, что «мир любой ценой» всего лишь рекламная кампания для тебя как политика. Это палка о двух концах, — слишком дешевая популярность и мизерный, сиюминутный эффект. Тебя отблагодарят матери солдат, которых ты вернешь по домам живыми и здоровыми. Получишь какую-нибудь премию международного фонда… Надеюсь, на благодарность Чечни и славу национального героя Ичкерии ты не претендуешь. Насколько я представляю, ты не та фигура и слишком значительная личность, чтобы довольствоваться малым. Однако же взялся за это… гнусное дело? Кому это нужно? И если тебе, то зачем?
— Почему вы говорите мне «ты»? — вдруг возмутился Миротворец.
— Ответно, — ехидно заметил Глеб. — Я не ваш подчиненный.
— Да, впрочем, какое это имеет значение, — пробасил Миротворец, явно волнуясь. — У меня привычка… Мне нравится ваша жесткость, это я заметил еще в Приднестровье. — Он стал рассматривать Глеба так, словно увидел впервые. — Сколько вам лет?
— Лет мне тридцать два. Но не уходите от вопроса, иначе я не уйду из Чечни.
— И давно вы… стали задаваться такими вопросами?
— Специфика службы, — уклонился Глеб. — Психология, аналитика и прочие модные дисциплины.
— А пора бы в генералы, подполковник!
— Не везет, — стал прибедняться Глеб. — Только за Диктатора дважды представляли досрочно к полковнику. Первый раз когда в плен взял, второй — когда… В общем, ни разу не присвоили.
— Ну, это дело поправимое, — уверенно заявил Миротворец с намеком и, как показалось Головерову, умышленно сосредоточивая внимание на его судьбе: упорно уходил от ответа!
— Так зачем этот мир любой ценой? Зачем нужна и кому — Россия униженная, опозоренная и кровью умытая, говоря высоким штилем? — напомнил Глеб.
— Кому нужна? Мне, тебе, всем, — заговорил отрывисто, властно. — Всем, кому нужна Россия сильная, с мощной государственной системой и стойким иммунитетом к параноидальному сознанию. Если хотите, Чечня — это прививка оспы, чтобы болезнь не изъязвила лицо. И она сделана! Больно, неприятно — да. Мучение, страх, позор, слезы унижения и кровь — это все русскому народу. Иначе его не встряхнуть от летаргического сна и сновидений о светлом будущем. Вы не представляете себе глубины ямы, куда загнали нацию; вы не ощутили на себе завораживающие голоса сказочников, которые увели народ от реальности и жестокости бытия. Нация поделилась на два типа характеров — горлопаны и мечтательные лентяи. В таком состоянии нечего делать в третьем тысячелетии. Да, я хочу мира любой ценой, позорного и унизительного. И пока чаша сия не будет испита до дна, Россия не опомнится. Да, я ведаю, что творю, и нахожусь в здравом уме. И какую ношу взваливаю на себя — тоже знаю и представляю.
— И когда нация очнется — призовет вас?
— Уверен в этом. Я приду и тогда призову вас.
— Меня конкретно?
— Честных офицеров и вас конкретно.
— Извините, откуда такая уверенность? — серьезно спросил Глеб.
Миротворец снисходительно улыбнулся краешками губ — впервые! И, странное дело, с улыбкой он показался сильным и красивым.
— Вы хорошо знаете древнерусскую литературу? — спросил он. — Например, «Слово о полку Игореве»?
— К сожалению, — развел руками Головеров. — Но сюжет помню со школьной скамьи…
— Со школьной скамьи, — передразнил Миротворец. — У меня эта книга последние годы — настольная… Прочитал массу исследовательской литературы, да врут ведь. Врут или не понимают души и логики русского человека… Игорь заведомо знал, что потерпит поражение и умышленно повел дружину в ловушку. Он жаждал плена и позора, потому что отлично знал, что может объединить народ, хотя не изучал… модные дисциплины. Победы развращают русского человека. К сожалению, это так. Вспомни, после чего в России появились декабристы. Когда замаячил призрак коммунизма?.. Да, уверен, призовут именно меня. И только потому, что я готов на самопожертвование. Появится кто-то еще, кроме меня, более сильный и мужественный — пусть идет он. Но пока я не вижу никого на горизонте. У руля государства — откормленные мальчики, эдакие обломовы, вставшие с диванов к государственным рычагам, и толпа рыжих вороватых горлопанов. Эх, мать твою… — выругался он, снова перейдя на «ты». — Знал бы, как мне мерзко возиться с этой гнусью! Смотрю в эти наглые звериные шары — кровь закипает. Тебе что, ты стрелок. Завалил и ушел…
— Не буду валить, оставляю их тебе, — заверил Глеб. — Мирись… Но кроме одного. Одного я не отдам!
— Всех отдашь!
— Нет, этого — ни за что. Да ты с ним не вел переговоров.
— Назови имя?
— Имя не назову. Скажу лишь, что он не чеченец, а птица столичная.
— А если это мой человек?
— Это не твой человек, — отрезал Глеб. — Да я сомневаюсь, человек ли?
Миротворец молча и нехотя согласился, заговорив о сроках, за которые Глебу надлежало убраться из республики.
— Тебя сновидения не мучают? — неожиданно спросил Головеров, прощаясь.
— О светлом будущем? — еще раз, последний, улыбнулся он.
— А мне — хоть спать не ложись, — пожаловался Глеб. — Раньше все женщина снилась, Марита, из Приднестровья. Теперь — Диктатор. Неужели я опять согрешил?
Он повесил этот вопрос над головой Миротворца, подхватил сумку, фотоаппараты, спрятал глаза за черными очками и, с американской улыбкой раскланиваясь с клерками и охраной, оставил резиденцию Правительства Чечни, в просторечии именуемую гостиницей аэропорта Северный, и ее, стало быть, постояльцев, а еще точнее — пассажиров задержанного рейса…
* * *
Кастрата настигло возмездие — обязательство перед дедом Мазаем, Отечеством и собственной совестью было исполнено и следовало идти домой. Не ко временному пристанищу, где он полулегально жил уже больше года, а к порогу своего настоящего дома на московской улице в виде однокомнатной квартиры на втором этаже. Если, конечно, юный участковый не захватил ее за это время и не прописался.
Можно и нужно было уходить, однако Глеб вернулся в свою деревню Умарово, которую война пощадила и разве что пополнила новыми разноплеменными жителями — беженцами; вернулся в среду для существования и работы более чем благоприятную, вернулся и надолго утратил решительность.
Наталья в первый же день почувствовала его настрой, но ни о чем не спрашивала, а у него не поворачивался язык сказать, что уходит…
До этого момента Глеб считал, что ему повезло, хорошо и надежно устроился, адаптировался к среде и почти легализовался, однако, стоило представить, что сейчас вот все и кончится, как засосала под ложечкой тоска, отдаленно напоминающая тоску по Марите.
А все произошло опять будто бы случайно. В начале зимы прошлого года Головеров рыскал в районе Бамута, отыскивая логовище Диктатора и его пути движения. Спал где придется, ел что Бог пошлет и уже слегка одичал, грешным делом, завшивел и по виду ничем не отличался от примученного войной и жизнью местного жителя. И вот однажды вечером, в самую слякотную пору, когда по проселкам и ходить-то было невозможно из-за глубокой и вязкой грязи, заметил одинокую женскую фигуру, нагруженную двумя клетчатыми сумками. Она едва тащилась и, кажется, высматривала безопасное местечко, чтобы пересидеть ночь. Глеб незаметно приблизился к женщине и был обескуражен: по виду и одежде это была жена богатого чеченца — не шутка, — настоящая соболья шуба до пят, правда сзади и по полам уделанная в грязи, не менее роскошная шапка, золото на пальчиках поблескивает. И по лицу непонятно, то ли обрусевшая чеченка, то ли терская казачка — чернобровая, тонкий профиль, слегка впавшие щеки, полные яркие губы. Всякая женщина в Чечне прежде всего являлась ходячей выставкой состоятельности мужа. Сам может в дерюжке ходить, но жену так оденет, что московским красавицам не снилось…
И надо же, идет пешком, а не ограбили! Да еще сумки волочет, как привычный глазу российский челнок.
Глеб тихонько окликнул — женщина бросила ношу, резко обернулась. Он знал уже десятка четыре чеченских слов, но спросил по-русски:
— Что, красавица, никак притомилась?
— Ты — русский? — быстро спросила она.
— Как видишь. — Глеб демонстративно завернул автомат за спину, хотя здесь больше смущало не оружие — безоружный мужчина был просто смешон в Чечне, — а уровень злобы, накал эмоций и отрицательный потенциал намерений, угадать которые следовало в первые мгновения, будь перед тобой человек любой национальности. Не угадал — проиграл или вовсе пропал, как в карточной игре на интерес.
Она угадала, вернее, почувствовала, что опасность ей не грозит.
— Русский, но не местный, — точно определила женщина.
— Из Грозного, — стал отрабатывать одну из легенд Глеб. — А ты-то куда идешь на ночь глядя? И в такую погодку? Да с такими сумками?
В этих совсем безобидных вопросах ей что-то послышалось.
— Не подходи ко мне, — попросила. — Иди своей дорогой. Сзади мой муж идет, чеченец.
— Да ладно, красавица, — засмеялся он. — Никто за тобой не идет. Не бойся, не укушу. И сумок отбирать не стану. Твоя ноша, вот и неси.
Ей еще не было тридцати, однако из-под шапки выбивался тонкий седой локон возле левого виска, белеющий на фоне черного меха. Она мгновение с острым прищуром смотрела на Глеба, потом вдруг вздохнула и, распахнув полы шубы, принялась сдирать о траву комья налипшей на сапоги тяжелой глины.
— О Господи! — протянул Головеров. — Тебе бы по проспекту гулять, с театральной сумочкой. Или с собачкой на шелковом поводке. А ты пудовые сумки по грязи волочешь. Посмотри, во что шубу превратила? Что теперь муж скажет?
— Кошмар, — неожиданно согласилась она. — Такая неудачная поездка! Едва ноги унесли…
— Допустим, не только ноги, — усмехнулся Глеб, кивая на сумки.
— Хорошо, Башир нас перед постом высадил, а то бы всех загребли.
— Федералы? Бандиты?
— ОМОН! Почище бандитов!.. Башира забрали вместе с «уазиком».
— Башир — это муж?
— Да нет, сосед, челночили вместе. Она подняла сумки, сделала два шага и плюхнула их в грязь.
— Сил больше нет! А идти до Умарово — пять километров…
— Что же ты в Умарово пошла этой дорогой? Можно же по асфальту?
— Здесь безопаснее, не ездят… Помоги донести? Заплачу.
В голосе не было никакой надежды: в Чечне мужчины не носили груза на себе, оставив это занятие женщинам, как дополнение к богатым одеждам.
— А увидят? Несолидно…
— Да кто тебя тут увидит? — женщина огляделась. — Никого нет, и темнеет.
Он почувствовал азарт «съема» — знакомое состояние самого прекрасного в мире поединка с женщиной, победа в котором всегда делится пополам. Значит, не совсем одичал, если еще хочется не удовлетворения плотской страсти, а игры, освежающей кровь и увлекательной прелюдии, стремления заинтересовать, очаровать, хотя вряд ли такое возможно для грязного, завшивевшего мужика.
— А сколько заплатишь? — улыбнулся Глеб, пробуя сумки на вес. — С тонно-километров? Или как?
— Тридцать тысяч дам, — буквально поняла она.
— Приличная сумма, — серьезно определил Головеров и вынул из кармана пачку долларов. — Особенно когда денег почти нет, остался пустяк совсем, мелочь какая-то.
Женщина отвела глаза в сторону, сломив гордость, попросила жалобно:
— Ну помоги! Прошу тебя, пожалуйста… Ты же русский.
— Ладно, — он взял сумки и пошел вперед. — Рассчитаешься поцелуем. Если твой муж не пристрелит.
— Он не пристрелит, — обрадовалась она. — Он чеченец, но вполне интеллигентный человек, учитель по образованию.
Это ее заверение сильно отдавало легендой, но Глеб не стал ничего уточнять и молчал всю дорогу, представив реально картину, как он, давно не мытый, воняющий потом, с тяжелым запахом изо рта полезет целовать эту ухоженную, хотя и измученную дорогой женщину. Самого-то передергивало от омерзения…
А он любил, когда во всем, даже в безобидной, ни на что не претендующей игре есть своя эстетика, непременно обусловленная взаимным приятным чувством.
У околицы деревни Глеб остановился, опустил ношу на траву, но женщина указала на белую железную крышу.
— Вон мой дом! До ворот.
Неужели заставляла отрабатывать на полную катушку? Страдать, так знать за что…
В деревне не было уже ни огонька, впрочем, как и в ее доме из белого силикатного кирпича. Подозрение, что муж — легенда еще больше усилилось, пробив надеждам крошечную брешь.
У ворот она огляделась, подставила лицо.
— Ну, получай зарплату, что стоишь?
Возле своего дома она заметно осмелела, в голосе послышалась властность — качество привычное и каждодневное.
— Извини, я пошутил, — отступил Глеб. — Мне ничего не нужно.
— Врешь, я вижу! Глаз у тебя блудливый. Ты же бабник?
— Не скрою! — ухмыльнулся он. — Расцеловал бы тебя!.. Так бы расцеловал! Да… как говорил Паниковский, я год в бане не был. Запах от меня… Даже собаки нос воротят.
— Я и не почуяла. Нос заложило, — она распахнула калитку. — А ну, входи!
— Как же муж? — заметил он. — Учитель по образованию?
— Мама у меня дома, очень старенькая… Заходи. Я сейчас затоплю титан и согрею воду.
Глеб переступил порог и притулился к косяку. Женщина зажгла керосиновую лампу, затем скинула шубу и ахнула.
— Ой! В прах изгадила! У меня ведь такой никогда не будет!
— Поберегла бы, не таскала в грязь, — рачительно заметил он.
— Что ты? Куда я без нее… Тут же и ограбят, и… А что ты стоишь, как казанская сирота? Раздевайся!
— Понимаешь, я человек без комплексов, — заявил Глеб. — И скажу прямо — завшивел. Потому раздеваться могу только на улице.
— Завшивел? — то ли изумилась, то ли не поверила она.
— А что, человеку и завшиветь нельзя?
— Господи, кого я в дом притащила? — засмеялась женщина. Тебя хоть как зовут?
— Глеб, — сначала сказал, а потом поймал себя за язык: называть своего настоящего имени он не имел права…
Пока он мылся в самодельной, из нержавейки, ванне, Наталья приготовила ему чистую одежду, вплоть до верхней, неведомо с чьего плеча, но почти новой, а старую связала в узел на дворе, предварительно вынув из карманов оружие, боеприпасы и деньги.
— Одевайся, — приказала. — А свою хочешь прожаривай, а лучше сожги.
— За что же мне такая благодать? — возликовал Глеб.
— За сумки. Садись, стричь буду наголо. Бороду сбреешь сам.
Вымытый, остриженный, побритый и хоть наскоро, однако же накормленный, Глеб завалился в чистую постель, даже забыв принести автомат, оставшийся на вешалке в передней.
— А поцелуи? — в темноте произнес он.
— Мы в расчете, — бросила Наталья, удаляясь, — Спи, подниму рано, чтобы ушел по темну.
И притворила дверь.
Ощущение чистоты, новизны, близость непознанной и только потому желанной женщины разгоняли сон, пробуждая волнующие фантазии. Глеб около часа лежал с открытыми глазами, ощущая, как просыпается в нем притупившаяся за последнее время энергия, яростная и веселая одновременно и потому единственная имеющая сходство с энергией воинского духа. Он дождался, когда в доме исчезнет последнее движение, проследил его путь и встал. Двигаясь ощупью, прошел коридор, нашел дверь, за которой слышался ему шорох шагов Натальи, и тихо отворил. Кровать ее смутно белела в темноте, как лилия на озерной воде. На прямых, напряженных от энергии ногах, Глеб подошел и приподнял край ватного одеяла.
И увидел маленькую, сморщенную старушку в белой рубахе, мирно спящую с ангельским, чистым лицом.
Он отшатнулся, инстинктивно вскинул руку, словно защищаясь от наваждения, и в следующий миг вылетел вон. Потом он вспомнил, что в доме есть еще мать Натальи, совсем почти глухая и потому крепко спящая. Глеб перевел дух, чувствуя, как стремительно улетучивается энергия сексуальной страсти, и уже из самолюбия пошел искать, где спит Наталья. Обследовал весь дом, каждый закуток — ее не было! Должно быть, незаметно исчезла, заперев входную дверь снаружи на внутренний замок… Но зачем?
Опасности он не чуял, или полное расслабление притупило способность предчувствовать? На всякий случай он снял с вешалки автомат и лег в постель, положив его под одеяло стволом к выходу.
И не уловил момента, когда уснул…
Наталья разбудила его, когда за окном сквозь занавески пробивалось солнце. Стояла на почтительном расстоянии от кровати, чтобы не достал рукой…
— Вставай, двенадцатый час!
— Да?! — больше обрадовался, чем удивился Глеб. — Как же мне теперь уйти? Соседи увидят! А мне бы не хотелось бросать тень на твою репутацию…
— Довольно болтать-то, — усмехнулась она и неожиданно присела на кровать у ног. — Отмыла тебя, отчистила — теперь и отдавать жалко. Ты парень-то — ничего, казак. Я ведь сейчас торгашка, челнок, на все смотрю взглядом продавца…
— Так, любопытно! Кому ты собираешься меня отдавать?
— Не знаю… Отпусти тебя, так кто-то подберет. Сейчас война, одиноких женщин хватает… Не отпускать тебя, что ли?
— А муж? — откровенно съязвил Глеб. — Учитель? Интеллигентный чеченец?
— Прекрати, — властно оборвала Наталья. — Был муж. Учитель, вместе работали в школе. Я физкультуру вела, он — биологию. Потом ушел на железную дорогу. Мы в Гудермесе жили… Стал хорошо зарабатывать. Промысел такой был — добывать вещи из вагонов. Ты не местный, тебе этого не понять, а у нас это привычное дело — ходить за добычей. Что у чеченцев, что у казаков. Рисковое занятие, для настоящих мужчин… Погиб он, охрана состава застрелила. Теперь чеченцы меня не жалуют, как раньше, но зато не трогают.
— Извини…
Она усмехнулась невесело, но тут же с легкостью смахнула печаль.
— Может, сам посоветуешь, что мне с тобой делать?
— Ну уж конечно не отдавать никому и не отпускать! Такой товар! А если еще волосы отрастут? Да усы?
— Веселый ты парень! Люблю веселых!.. Да только не простой. Ты ведь рискуешь все время, с автоматом вон спишь в обнимку… Но промышляешь не грабежом и не разбоем. Я все вижу, Глеб. А что не вижу — чувствую.
— Как я денежки зарабатываю — не твоего ума дело, — грубовато оборвал он. — По крайней мере, не челнок, чтоб сумки таскать.
Глеб мысленно перебирал легенды, более подходящие на этот случай — она же сама подсказала.
— Наркотики, да? Такие деньги зарабатывают только на этом.
— Пожалуй, я от тебя сам уйду! — Он встал, не стесняясь наготы, а даже демонстрируя ее, прошел к стулу и стал одеваться.
— Так я тебя и отпустила!
— Нет, ты мне нравишься. Но язык у тебя!.. И особенно, нос!
Он медленно надел трусы, майку и только потянулся за брюками, как Наталья подошла сзади и обняла за плечи, прижалась к спине.
Глеб услышал короткое, отрывистое дыхание.
— Не уходи… Я терская казачка… Меня с детства учили… где язык должен быть… и где нос…
Развернувшись к ней, он увидел перед собой только приоткрытые губы. И больше ничего…
Наталья же уклонилась, спросила с надеждой:
— Только скажи? Ты — удачливый? Везучий?.. А то мой муж был… Никого даже не царапнуло, а ему четыре пули досталось. Смелый, но невезучий!
— Еще раз услышу о муже!..
— Смотри! — перебила она, показывая седую прядь. — Хочешь, чтобы я поседела? Этого хочешь?
— Я тебя хочу. — Глеб взял ее на руки. — А что касается удачливости… Разве мне не повезло? Какую красавицу добыл! Без выстрела взял. И почти без риска!
И ничего в тот миг не испытывал, кроме безотчетного, лихого счастья и переполнявшей его энергии, сходной с энергией воинского духа…
* * *
Теперь надо было уходить от всего, что успел построить за этот год и как-то незаметно обжить. Он потом много раз пропадал надолго и возвращался грязным, завшивевшим, заведомо зная, что опять испытает обновление, потрясающее чувство чистоты и неги. Только совсем не осознавал тогда, что всякий раз вкладывает еще один кирпичик в здание, которое хоть и с натяжкой, но можно было назвать семьей.
Глеб, еще не расставшись, испытывал чувство потери. И не только потому, что Наталья, не ведая того, вслепую, помогала ему, собирая информацию на рынках городов, часто весьма ценную, не зная истины, по-женски аккуратно отводила от него подозрения, а то и прямые угрозы, когда поддерживала легенду о нем как о человеке, промышляющем поставкой наркотиков в Россию.
Однако, даже в минуты ощущения чистоты после очередного похода Глеб понимал: их отношения не соответствовали представлению о семье, ибо замешаны были на грязи. Только и разговоров было в доме: как перетащить из России вагон украденного где-то товара, сбыть фальшивые деньги, партию которых предлагают, — одним словом, семейка-то получалась бандитская, преступная, а он — глава ее — вообще из «наркомафии»!
Разумно было бы, сделав свои дела, уйти и не вернуться…
После казни Кастрата и двухнедельной отлежки в уютном временном пристанище Глеб все-таки решился.
— Собери самые необходимые вещи в маленькую сумку, — распорядился он. — Сегодня ночью уйдем… за границу.
— Надолго? — только спросила она, давно предчувствуя такую развязку.
— Навсегда.
Она давно уже не проявляла своей властности, с детства наученная жить под волей мужа, и могла «расслабиться» только когда оставалась одинокой. Слово Глеба имело силу закона, что особенно ему нравилось и отвечало мужскому духу.
— Навсегда уйти не могу, — заявила Наталья. — Мать одну не оставлю и дом не брошу.
С точки зрения Глеба, все они здесь жили не по совести, воровали, грабили, продавали, мошенничали — короче, занимались привычным для этих мест и имеющим давнюю традицию промыслом. Но у этого жулья и ворья было обостренное чувство любви к родственникам, может, оттого, что жили в постоянном риске, ступали по грани и избавлялись от опасности лишь в кругу семьи.
Она подумала, попробовала поискать компромисс.
— Скажи, куда поедем. Если недалеко, матушку можно взять.
Старушка по дому-то едва передвигалась, изработавшись за долгую колхозную жизнь, а ехать сейчас на машине, когда ушли войска и на дорогах полный произвол — практически невозможно. Не прорываться же с боями до Моздока!
Если бы рядом с ним ехал чеченец — а погибший муж Натальи был из одного тейпа с Масхадовым, — можно колесить повсюду, еще и помогут в дороге. Но если вдова учителя-разбойника с железной дороги подцепила себе русского и норовит улизнуть из Ичкерии — это команда «фас».
— Я же сказал, за границу, далеко. — Он не имел права и не хотел раскрываться. — Мне здесь оставаться нельзя.
— Что случилось? Может, я смогу уладить?
— Уладить ничего нельзя. Для этого нужно… перекроить всю жизнь или вообще перечеркнуть и начать сначала.
— Поздно начинать сначала, — с тоской проговорила она. — Все это сказки…
Он видел, как Наталья не хотела ломать устоявшейся жизни, привычек и обычаев, но все-таки пыталась найти выход.
— Есть надежный человек, чеченец… Он вывез бы нас на своей машине. Куда ты хочешь. Это большой человек, все может.
Попадаться на глаза большому человеку в Ичкерии не было никакой охоты. Тем более, Глеб собирался вытащить отсюда своего человека — солдатика, беглого из Моздокской комендатуры из-под следствия. Этот паренек с золотыми руками и талантом снайпера ничуть не меньшим чем у Славки Шутова около года уже работал в паре с Глебом и теперь сидел в условленном месте и ждал сигнала. Одному, без покровителя и заступника, ему было не вернуться в Россию: снова бы арестовали и накрутили еще несколько статей. Конечно, этот вояка был пока еще необработанным алмазом, но — алмазом, и самая подходящая оправа для него, — естественно после «огранки», — была «Молния». Дед Мазай расцеловал бы за такую находку…
Как ей сказать, что уходить придется с довеском? К тому же, в целях конспирации, паренек не был посвящен в личную жизнь Глеба и его легенду. А подготовку и натаскивание проводить некогда, раскрываться — нельзя, пока они на территории Чечни. Не подсадишь же его в машину, как случайного попутчика…
План выхода со снайпером был согласован до мельчайших подробностей: уходить следовало на север, только по проселкам, через казачьи станицы и в ночное время суток. Напарник должен был двигаться впереди на расстоянии возможностей радиостанции, а Глеб с Натальей — замыкающими, по «проторенному» пути и без всякого непосредственного контакта. Любая стычка — это провал, и уходить придется с боями, что вообще было непрофессионально. Расстояние в триста верст надлежало проткнуть, как масло горячим ножом, сохранив у главарей сепаратистского режима полную уверенность, что он остался здесь и возмездие неминуемо. Пусть живут под домокловым мечом…
Кроме того, Глеб, как всякий волк-одиночка, не любил стаи.
Какая тут машина, бабушка, всемогущий надежный чеченец…
Она перебирала варианты — он отвергал, и оба никак не хотели согласиться с мыслью, что пришло время прощаться. Тем более, до выхода оставалось менее двух суток…
И всего одна ночь.
Этой ночью, очень похожей на первую их ночь, наполненную сомнениями, затаенным страданием и любовью, Глеб внезапно получил от напарника сигнал — непредсказуемые обстоятельства, срочно требуется встреча.
В душе трепыхнулась призрачная надежда…
