15.

Около месяца Никиту Иваныча трепала болотная лихорадка.

Встал он лишь к середине августа, немощный, с проваленными щеками и отросшей пегой бородой. Встал, держась за стеночку, выбрел на крыльцо (старухи не было дома — хлопотала по хозяйству) и чуть не упал: закружилась голова, подкосились ноги. Он нашарил руками перила и сел. Во дворе было чисто, картошка давно отцвела, слышно было, как гудят пчелы, — значит, медосбор еще не кончился. Кобель Баська почему-то на привязи сидит, уткнув морду в лапы, косит на хозяина тоскливым взглядом. В пустующей избе напротив тихо, стол перевернут, дверь в сенцы распахнута. Пасмурно, солнце где-то за облаками, как фонарь в мешке. Кажется, дождик недавно накрапывал. Собирался, видно, большой, но прошел стороной и в Алейку только брызги долетели.

— Что, Баська, скушно тебе? — спросил старик и откашлялся. Голос дребезжал виновато-старчески. Противный, чужой голос. Кобель, не поднимая головы, прижал уши и слабо вильнул хвостом. — За что тебя на цепь-то — старик подковылял к псу. — Да коротко так. Задавишься еще…

Он отвязал Баську, и тот из лежачего положения прыгнул вверх, перемахнул забор и мгновенно скрылся.

— Бешеный, — проговорил старик и поплелся к калитке. — Засиделся, бродяга…

Повиснув на штакетнике, он глянул в одну сторону улицы, в другую и не узнал родной деревни. Куда-то исчезли разрушенные дома, ненужные никому заплоты, плетни, ямы от подполов, и вся Алейка напоминала теперь хорошо отутюженную праздничную рубаху. Кто-то сгреб, вычистил, вымел весь мусор, и свежая, укатанная тракторными гусеницами земля уже подергивалась травой.

— Ты куда это вылез? — услышал он за спиной голос Катерины. — Я ж тебе вставать не велела.

Она только что пришла из огорода, видно, полола: платок сбился, руки в земле, пальцы врастопырку держит.

— Гляжу вот — чудеса, — слабо удивился старик. — Думаю, не мерещится ли… Веселая деревня стала.

— Да это Иван Видякин, — отмахнулась Катерина. — Трактор взял и с неделю тарахтел. Весь мусор за деревню вытолкал.

— Чего это ему вздумалось?

— У него спроси… Ты почто собаку-то отвязал? — спохватилась старуха. — Он, паскудник, натворит опять делов.

— Пускай побегает, — тихо сказал Никита Иваныч. — Сроду на цепи не сидел.

— Побегает… — проворчала Катерина и стала мыть руки в бочке с водой. — Если бы не Пухов, из твоего кобеля мохнашки бы сшили…

— Как это — мохнашки? — опешил старик.

— Он твоему дружку этому, товарищу Григорьеву, пинжак кожаный сполосовал, — объяснила старуха. — Как хватил у ворота, так донизу и распустил. Григорьев-то к тебе пришел, попроведовать будто, а кобель возьми и выскочи. С чего так? Озверился, что ли…

Никита Иваныч вспомнил куртку Григорьева. Хорошая была куртка, скрипучая, из чистой кожи, видать. Когда еще вокруг болота на вездеходе ездили, старик все советовал снять ее — жара, да и по лесу разорвать недолго. Нет же, так и не снял. Никита Иваныч тогда подумал, что, видно, нравится очень куртка Григорьеву, видно, долго мечтал такую иметь, а заимел, так и в жару снимать неохота.

— Парнишка-то, с Григорьевым который был, чуть не стрелил кобеля. Ружье из машины вынул, да Пухов вступился. — Катерина вымыла руки, утерла их передником и подошла к старику. — Давай-ка в избу. Температуру мерять будем. Доктор сказал, три раза на дню мерять.

Никита Иваныч безропотно подчинился. Старуха сунула ему градусник под мышку и усадила на кровать.

— Как там на болоте-то? Что слыхать? — спросил старик.

— А ничего не слыхать, — ответила Катерина и недовольно шмыгнула носом. — Едва поднялся и сразу про болото. Мало лихорадку схлопотал? Еще желаешь?.. Где дочь наша, так небось не спросишь…

— Где она? — неохотно спросил старик.

— В городе она, — с готовностью и вызовом сказала старуха. — Где ж ей еще быть-то, коли родной отец из дому выгнал? В город уехала Ирина наша, — она всхлипнула. — В тот день прямо собралась и поехала… Тебя когда с болота проклятого чуть живого притянули, ее уж не было. Говорила ей, погоди, подождем отца. Нет! Характерная… Картинки свои собрала и айда… Как там одна-то теперь бьется — одному богу ведомо.

— Не реви, — сказал Никита Иваныч. — Кто ее заставлял одной-то быть?.. Сама. Сама и брюхо нагуляла — нас не спросила. Вот пускай теперь и бьется.

— Вам, мужикам, легко судить! — Катерина перестала всхлипывать и поджала губы. — Сураз, не сураз!.. Ребенок это будет, внук твой. Без мужика, с мужиком — все одно ребенок, дитя. Чего бабе делать, если вы все, непутевые, то по болотам шатаетесь, то по пустыням?

— Хорошо она тебя настрополила, — все так же дребезжаще проговорил старик, но без злобы, даже виновато. — Как по-писаному кроешь.

— Что же мне теперь, против своей дочери идти? — старуха сверкнула глазами. — По писаному… У меня вот где записано, — она стукнула себя в грудь. — Вот где… Тебе-то чего, ты про мелкую нашу бабью жизнь не думаешь. У тебя вон какие думы, великие все, что у министра какого. На сто лет вперед заглянуть хочешь, чтобы всякие животные остались да жили. Ты про болото думаешь и дальше него смотреть не желаешь. А мы-то — люди обыкновенные: сегодня живем, может, и завтра еще жить будем. Нам некогда по государственным делам печалиться, своих делов не переделать… Журавли-то твои что, они птицы: взяли да улетели. Теперь говорят, их еще и охранять будут, стеречь и холить. Вон сколько машин-то нагнали, ничего не жалеют. Дорогая птичка… Ты б, Никитушка, поглядел хорошенько, что у людей творится? Человека-то никто не возьмется так обхаживать. Все самому надо и улететь нельзя никуда, крыльев нету.

Никита Иваныч вынул из-за пазухи градусник: тридцать шесть и два. Ничего вроде не болит, не колет, не знобит. Лишь в ушах стукоток от толчков крови да слабость во всем теле.

— Ты сам подумай, Никита, — продолжала старуха. — Мы с тобой не вечные, помрем скоро. С кем Ирина останется? Сиротой? К кому пойдет?.. Кому поплачется? С кем последние дни жить будет?.. Ты подумай, ведь аникеевской-то родовы и на земле более не станет. Отживет Ирина — и кровь пропадет.

— Кто ей замуж мешал идти, как все люди? — не сдавался старик. — Все выбирала, поди, ковырялась. Этот не такой, того не хочу… Ей же простого мужика не надо, ей какого-нибудь с кандибобером подавай. Вот и нашла себе… Думаешь, мало по свету у него детей-то наделано?

Катерина замолчала, ссутулившись на лавке, и это смутило старика. Он закинул ноги на кровать и прикрылся одеялом. Были бы у него еще дети кроме Ирины, — может, и плюнул бы, и не переживал так. Говорят же — в семье не без урода… Но Ирина из троих осталась одна-разъединственная. Два мальчишки, довоенные еще, трех и четырех лет, умерли в одну весну от дифтерии. Уехал Никита на сплав, через месяц вернулся, а сыновей уж нет, будто и не жили…

— Ладно, — буркнул наконец старик, переводя разговор на другую тему. — Чего нынче делать-то будем? Сено покупать или корову продавать?

Старуха хмыкнула и, помолчав, сказала:

— Кусать-то зимой что будешь? Продавать… Твоим болотом много не накормишься, надежда плохая… Сено-то, слава богу, в стожках стоит…

— Сама, поди, косила? — жалобно-виновато спросил Никита Иваныч.

— То-то и оно, что не я, — вздохнула Катерина. — Люди и накосили, и сметали.

— Кто?

— Иван опять, дай ему бог здоровья…

Старик приподнялся, сел на кровати и решительно заявил:

— Его помощи брать не стану.

— Я его помощи и не просила. Сам он. Пришел и говорит, мол, тетя Катя, Никита Иваныч-то болеет, без сена останетесь. Давайте-ко я вам накошу. А то траву жалко, пропадет, уйдет под снег. Я, говорит, со своим покосом нынче быстро управился.

— Поди заплати ему, — приказал старик. — За так мне и соломины от него не надо.

— Давала же — не берет, — отмахнулась старуха. — Ты-то особливо не распоряжайся. Больно гордый. Только я твоей гордыней скотину зимой не прокормлю… Чего это ты против Ивана идешь? За доброту его благодарить надо, а ты — ишь, ощетинился…

— Ты, старуха, ничего не знаешь, — Никита Иваныч покачал головой. — Он меня все подмазывает, умасливает, чтобы я от болота отступился. У него вокруг-то промысловые места, избушки настроены. А заповедник откроют — Ивана попрут. Вот он и хочет, чтобы я про болото не писал и чтобы никого туда не пускать.

— Там и так уже никого нету, — сказала Катерина. — Одни трактора остались, да и те, видно, скоро угонят. Пухов теперь на болоте торчит, сторожить нанялся. И те, и другие караулит.

— Так что, все уехали? — не поверил старик.

— Ну… Собрались и укатили. Иван Видякин сказывал, начальников обоих сняли будто с работы. Они заходили к тебе, поговорить все хотели. А ты в горячке лежал, нес околесицу какую-то, матюгался — страсть одна… Кобель тогда и хватил Григорьева.

— Сняли, значит…

— Да уж сняли, — отчего-то вздохнула старуха. — Иван сказывал, теперь новых ждут… Иван-то все тебя жалеет, спрашивает, как да что…

— Жалельщик нашелся, — проворчал старик, однако зла к Ивану не почувствовал. — А за кожанку уплатить придется, чтоб скандалу не было. Не то подумают, нарошно кобеля науськали…

— Не подумают, — уверенно сказала Катерина. — Милиционер как раз был и все сам видел. Говорит, нечего ходить тут всяким и скрипеть, собаки не любят…

— Аж до милиции дело дошло?

— Без тебя тут такое было, — отмахнулась старуха. — Приезжали одного кулешовского мужика ловить. Два дня по лесу за ним бегали, насилу поймали. Одичал будто мужик. На дерево залез и оттуда плевался да орал… Сказывают, умом тронулся с перепою. В деревню его привезли связанного, а ночевать стали — развязали руки-то. Он возьми ночью да удери…

Колесов только и ждал, когда ему развяжут руки. В том, что милиционер уснет как убитый, он не сомневался: парень молодой и за два дня беготни по лесу шибко намаялся. Опыт побегов у Колесова был. Досиживая последний срок за хулиганство, он бегал дважды. Первый раз успел только взгромоздиться на забор из колючки — ссадили, но срока не добавили. Второй раз ушел на два месяца. Ловили по всему свету, а он жил себе спокойно в лесу, в полусотне километров от лагеря. Товарищи по нарам мозги набекрень сворачивали — сидеть-то год оставалось! Ну какой уважающий себя и уголовный кодекс зек пойдет на волю через забор при таком сроке? В конце концов решили, что Колесов сел за «хулиганку» специально, что ему надо где-то надежно попрятаться несколько дет (а лучше тюрьмы места более не найдешь для этой цели) и ему попросту не хватает срока.

Однако беглец и сам не знал, что его погнало за зону. Просто была весна, а в тех отдаленных местах по лесу густо цвели саранки. Этакий тонюсенький стебелек и цветок на нем — розовый, изящный и жесткий. Но все дело было в корне. Он помнил вкус сладковатых, скользких луковичек с самой войны, с детства. Он пожирал их сотнями, желудок был полон, однако хотелось еще и еще. Саранки, как хлеб, — не приедались.

И тут, оказавшись за зоной, Колесов набросился на них с полузабытой детской жадностью. Вырывал одну луковичку, едва стряхнув землю, пихал в рот, а глаза в это время уже искали следующий цветок. Наевшись, он накопал саранок про запас, соорудил себе шалаш в неглубоком овражке и, лежа в нем, теперь уже не просто ел — смаковал. Тихо шумел над головой сосновый бор, пели невидимые птицы, шуршали в траве юркие мыши и жучки. Душа Колесова постепенно наполнялась покоем. Ни охраны тебе, ни зеков, ни вечерних проверок. Полное одиночество. Думай, лежи, вспоминай свою пройденную жизнь и жуй помаленьку сладко-пресноватые луковицы. Вот бы заместо лагерей селили бы осужденных в такие вот шалаши по одиночке. Сроки бы большие не нужны стали, да и затрат никаких.

Первый раз Колесов сел по глупости. Работал он в леспромхозе трактористом, зло работал, примерно. А был тот леспромхоз на «сухом законе»: пить на лесоповале — самоубийство. Однажды по случаю перевыполнения плана директор привез в поселок спирт. Передовикам — двойную норму. По случайной ошибке Колесову выдали только одну. Выпив ее и вспомнив, что он — передовик, отправился в контору требовать другую, законно требовать. А его не поняли. Тогда Колесов завел бульдозер, подъехал к конторе и, загнав лопату под нижний венец, слегка приподнял его над землей. Не помогло. Отказали и вызвали участкового. После отсидки Колесов нервным сделался. В лагере сильно переживал от большой скученности. Народу много, все стриженые и друг на друга похожие. Он будто растворился в воде и перестал чувствовать себя Колесовым, а значит, и человеком. Но жить-то хотелось!.. Второй раз сидел за драку и шел в зону спокойно: знакомые места, есть кой-какой опыт. Однако не выдержал, стреканул через колючку…

Два месяца Колесов прожил в одиночестве. Отцвели и затвердели саранки, потом грибы отошли. Исхудал Колесов, бородой оброс и одежонка износилась, зато так на душе посвежело! Ну будто сроду он в лагерях не сидел, баланду не хлебал и дни до конца срока не считал. Если было бы что поесть — еще бы месячишко пожил, но северное лето короткое, вот-вот снега упадут. Не стал он ждать, когда его разыщут, сломал шалаш и направился пешком в зону. Пришел к воротам, постучал — не пускают, хоть убейся. Кто такой, спрашивают, и по какому делу? Колесов я, крикнул, из отпуска пришел, принимайте! Приняли…

На сей раз Колесов бежал от милиционера со спокойной душой. Он, знающий уголовный кодекс не понаслышке, ясно понимал, что статьи не будет, и его «повязали» как ненормального. А поскольку начальство решило, что он псих, то за утопленный бульдозер не привлекут. Закон гуманный, сумасшедших не сажает.

Дождавшись, когда все уснут (ночевали в избе у Ивана Видякина), Колесов встал, поправил свесившуюся руку своего стража и осторожно вышел на крыльцо. Но тут из темноты появился хозяин. Заслонил дорогу и стоит.

— Уйди с дороги, дьявол! — прорычал Колесов. — Ухо отгрызу!

— Сам ты дьявол, — обиделся Видякин. — Иди спать.

Колесов ощерился, зашипел, забрусил:

— Видал, все видал! Как ты с дьяволом обнимался, как ты на ушко шептал! Как ты ему жратву приносил!.. Не пустишь — всем расскажу. Ты нечистой силе продался!

Иван Видякин побледнел нехорошо, стиснул зубы, однако пропустил Колесова. А Колесов и в самом деле кое-что видел, пока бегал по болоту. Однажды ночью выбрел он к озеру — луна светила, туман от воды поднимался — и залег на берегу. Только будто придремал — услышал, что кто-то ходит по земле. Открыл глаза — Видякин! В болотных сапогах, мешок на плече. Ходит он вдоль берега туда-сюда и пронзительно свистит. Колесов затаился, лежит, смотрит. В это время круги по воде пошли, волны по берегу зашлепали, и вылазит из озера чудовище, за которым они с Путяевым на бульдозерах гонялись. Вылезло оно и — к Ивану. Тот же не побежал вон, наоборот, скинул мешок, развязал и подает что-то горстями. Животина протянула шею и этак осторожно стала жрать что-то из видякинских рук. А Иван еще гладит ее по голове, приговаривает какие-то непонятные слова. Потом, когда чудовище наелось, по-собачьи облизало руки кормильца и голову ему на плечо положило. Такого Колесов уж совсем стерпеть не мог. Выскочил он из укрытия да как заорет! Гул над болотом пошел. А когда проорался и открыл глаза — никого кругом. Ни животины, ни Видякина. Только мешок на берегу валяется. Колесов заглянул внутрь, наскреб со дна горсть — комбикорм, что курицам и другой скотине дают. Съел он остатки и побрел по берегу. Может, еще где лежит. И точно. На другой мешок наткнулся, только на этот раз с солью. Соли было немного, кто-то до Колесова уже сожрал больше половины. Он попробовал соли поесть, но она не полезла в желудок. Жизнь была и так горькая…

Видякин освободил ему дорогу, но сам следом до калитки пошел.

— Куда ты теперь? — спрашивает.

— Назад, — ответил Колесов и встал на четвереньки. Иван подбоченился и долго смотрел вслед уходящему четвероногому. Колесов уходил неторопливо, но выйдя за крайние дома, он вскочил на ноги и помчался к болоту. Его тянуло туда, как убийцу тянет к месту преступления. Тем более, не гремели за спиной автоматы и не лаяли тренированные сторожевые псы. Он убегал совершенно свободный, чтобы еще больше освободиться. Полная луна мелькала среди деревьев, пели негромко ночные птицы, бесшумно метались через дорогу мохнатые совы и ротастые козодои. Иногда чьи-то крылья опахивали разгоряченное бегом лицо Колесова, протяжный возглас безвестной невидимой птицы заставлял остановиться и оглянуться. Дыша тяжело, со свистом, он никак не мог понять, кто его окликает и что от него хотят. Он пытался переспросить, но пересохшие от жажды связки выдавали какой-то неразборчивый сип. На бегу он неизвестным образом успевал замечать, как шустрый паучок вяжет сети между деревьев, распуская нити-сторожки по безмолвному воздуху, и как в эти сети попадают легкие ночные метлички, а паук немедля вонзает хоботок в жертву и высасывает начисто жизнь, оставляя одну только оболочку. И как того паучка склевывает на лету верткий козодой. Запаленный бегом Колесов начинал ощущать невидимую жизнь вокруг, видеть то, что невозможно, и это не удивляло его. В одном месте он запнулся ногой о что-то мягкое и теплое, перевернулся через голову и вытянулся на дороге

— Полегче! — недовольно хрюкнул кто-то, и перед глазами мелькнули клыки. — Гонят тебя, что ли…

— Нет, не гонят, — торопливо ответил Колесов. — Сам бегу, сам!

Раздвоенные копыта вспахали дорожную пыль перед самым его носом и пропали. Колесов приподнялся и дальше двинулся на четвереньках. Он сообразил, что он единственный в тихом, покойном мире, в этой деловито-напряженной ночной жизни выглядит, как самый настоящий хулиган. Стараясь не шуметь, он не шел, а крался, прислушиваясь к разговорам вокруг. Но тут кто-то отчаянно пискнул под коленом и пребольно хватанул зубами сквозь штанину. Колесов не успел извиниться, как врезался головой в чей-то большой шерстяной зад.

— Тьфу, чтоб тебя… — проворчал кто-то и, развернувшись, слегка поддал когтистой лапой неуклюжего Колесова. — Глядеть надо, балбес.

От такого обращения Колесов отлетел на обочину дороги и шмякнулся в траву. Хорошо, болото уже было рядом. Он торопливо перебрался через траншею, затем обогнул черную гору и оказался на плоской равнине мари. Бледный лунный свет лежал на алейских хлябях, омертвляя недвижимый тростник и высокие кочки островов. Все замерло, и только какие-то призрачные, дымные тени медленно клубились, пропадая в зеленоватом воздухе.

«Все, все, все, — твердил про себя Колесов. — Буду жить теперь здесь. Травинкой стану, жучком, метличкой. Привыкну, выживу, освобожусь от грехов, — он сорвал зубами клок мха, разжевал, торопливо проглотил. — Благодать какая, господи! Нагнулся и сыт уже…»

А еще приходила Колесову мысль, что есть на земле что-то прочное, непоколебимое и спасительное, как сладковато-пресный вкус луковичек саранки.

Еще без малого неделю отлеживался Никита Иваныч, изгоняя при помощи старухи остатки хвори. Вставал редко и на короткое время. Побродит по избе, шаркая непослушными ногами, выглянет на улицу, послушает тишину над Алейкой и снова на боковую. Старуха отваривала ему травы, поила чуть ли не насильно и шла работать по хозяйству.

Когда болезнь совсем отступила, старик встал, умылся, сбрил бороду и прислушался к себе — чего же еще хочется? Ничего не хотелось.

Вернее, нет. Хотелось пожевать соленых груздей, выпить медовухи, попариться в бане и просто посидеть со старухой на крылечке.

И больше — ничего!

Он попробовал вспомнить изуродованное бульдозерами болото, журавлей, убегающих из гнезд, ненавистную рожу Колесова, вспомнил, все представил себе, как на картине, и ровным счетом ничего не ощутил. Бежать с ружьем и ложиться под гусеницы тракторов вовсе не хотелось. Да провались оно, болото!

Тогда он попробовал распалить себя тем, как тракторист Колесов орал на все болото страшно обидные слова про дочь Ирину.

— Мне плевать, что ты с его дочкой по кустам ходишь! — изображая Колесова, крикнул старик. — Я с его дочкой не сплю!

Странно, однако брать в руки дрын и разбивать череп обидчика он бы сейчас ни за что не стал. Даже в глазах пятнышки не поплыли от контузии.

Похоже, и контузию залечили…

Затем он вспомнил разговор с Ириной, ее признание, мял и требушил в голове жгучую мысль о суразе — хоть бы что. Ни в одном глазу. Ни злости, ни раздражения и ненависти. Пусто. Хоть бы какая-нибудь досада разобрала. Неужели старуха чем таким опоила?

— Тебе бы только хапать! Рожа твоя немытая! Утроба бездонная! — прокричал он Ивану Видякину и замолк.

Пусто в душе, спокойно и пусто.

Дивясь такому непривычному состоянию, Никита Иваныч обулся в валенки и потопал на улицу. Катерины было не видать ни в огороде, ни во дворе. Кобель Баська опять сидел на цепи и лениво клацал зубами, пытаясь схватить муху.

— Сидишь? — спросил старик. — Ну и сиди…

Он зевнул до треска в челюстях и направился к калитке. Из дома напротив доносился стук топора, изредка противно скрипели выдираемые ржавые гвозди: кто-то орудовал ломом или выдергой. Никита Иваныч неторопливо поднялся на крыльцо и заглянул в распахнутые двери. Видякин, обливаясь потом, выворачивал полы. Плахи были толстые, лиственничные и страшно тяжелые. Иван багровел, налегая всем телом на лом, и тугие мышцы ходуном ходили под мокрой рубахой. Жена Видякина, Настасья, вынув из окна раму, выдирала косяки.

— Бог в помощь, — сказал старик и присел на порог. Иван обернулся и прислонил лом к стене.

— Никита Иваныч! Никак, одыбался? Ай, молодец! Давно, давно пора. А то ишь, залежался!

— Встал помаленьку, — проронил Никита Иваныч, доставая кисет. — А ты все работаешь?

— Да вот хочу полы в омшанике настелить, — признался Видякин. — Сруб-то я поставил, под крышу загнал, а полов нет, тут-то ишь какие плахи положены! Железо. Еще сто лет пролежат. Заодно и рамы с косяками прихвачу. Думаю, на будущий год домишко перекатать. Низ начисто погнил.

— Давай-давай, — подбодрил старик. — Чего не перекатать, если погнил. Вы с Настасьей вон какие, горы своротите. Я в с такой бабой терем себе построил.

— Да уж помогает, нечего сказать, — довольно сказал Иван и сел рядом со стариком. Настасья неожиданно улыбнулась и поправила платок. Никита Иваныч впервые за много лет отметил, что Видячиха вовсе не так уж и страшна. Если путем приглядеться, то можно сказать, даже хорошенькая, особенно когда улыбается. И зубы-то у нее ровные, белые, и ямочки на щеках, и глаза с лукавинкой.

— Без теремов проживем, — сказала Настасья. — Лишь бы здоровье было.

— Ты-то, Иваныч, не против, что я полы в этой избе ломаю? — как бы между прочим спросил Видякин. — Все-таки твоего бывшего соседа изба.

— Ломай, — отмахнулся старик. — Мне-то что…

— Все одно пропадет, думаю, — продолжал Иван. — Присмотра нету, год-два и сгниет. А хуже, какие-нибудь бичи еще спалят. Нынче ишь сколько их в Алейку навалило. А дальше — больше… Человек к тебе сегодня никакой не заходил? Длинный, белый, на литовца похожий?

— Не заходил…

— Значит, зайдет еще, — вздохнул Иван. — Тоже на болото приехал, геологию изучать.

— С тракторами? — поинтересовался Никита Иваныч.

— Пока нет. На будущий год, говорит, с тракторами будет. А сейчас в одиночку ходит. Будто денег пока ему не дают на научные исследования. На свои приехал, упорный мужик. Говорит, докажу, тогда дадут. Фотографии мне показывал, из космоса сделанные. На них болото наше с пятак величиной.

— Да ну? — не поверил старик.

— Вот тебе и да ну… И похоже болото на лунный метеоритный кратер.

— А я что тебе говорил? — прервал его Никита Иваныч. — Мне еще Григорьев сказал, что похоже.

— Теперь жди. Припрут еще какие-нибудь, копать станут, бурить, — Видякин сердито сплюнул в угол. — Науке-то обязательно надо узнать: кратер это, либо не кратер. Наука не может мимо такого факта пройти. Мужик-то этот знаешь что говорит? Будто таких кратеров в Канаде нашли видимо-невидимо. А у нас их мало пока. Вот и надо искать поскорее, чтобы наравне было или даже больше. Иначе ж можно подумать, что метеориты только у них падали, а у нас нет.

— Пускай узнают, — отмахнулся Никита Иваныч. — Ихнее дело… Ты мне сено-то за здорово живешь косил или деньгами возьмешь? Неудобно получается: пчел давал, теперь сено…

— Иди ты со своими деньгами знаешь куда?.. — разозлился Иван. — Я тебе толкую — бурить на болоте будут и в озере! Понял? А потом заряды взрывать, чтобы земную структуру узнать.

— Я-то при чем? — заикнулся старик, но Видякин перебил:

— При чем? Писать не надо было! Как человека просил тебя — не пиши. Теперь ты понял, что я прав был?

— Конешно, Иван, ты прав, — тут же согласился Никита Иваныч. — Прав так прав, ничего не скажешь.

— Хватился, — бросил Иван и встал. — Сходи теперь, глянь, что от твоей писанины стало.

— Схожу как-нибудь, — пообещал старик. — Ты, Иван, не сердись на меня.

Видякин молча схватил лом и с силой вогнал его под очередную плаху. Взвизгнули ржавые гвозди, чуть осевшая пыль взметнулась и повисла в столбе света.

— Кто знал, что так обернется? — оправдывался Никита Иваныч. — В Москву ведь писал, не куда-нибудь…

— Во-во, ты бы еще в ООН написал или в ЮНЕСКО, — проворчал Видякин. — А еще лучше, самому господу богу… Болото само бы воду накопило, и леса бы вокруг сами повыросли, и журавли в твои никуда не делись… Задним умом мы все соображаем. А вот чтобы сразу вперед заглянуть?

— Не сердись, Иван, — протянул Никита Иваныч. — Не стану я больше писать. В жизни не стану!

— Иван, гляди-ко! — окликнула Видячиха и вытянула из косячного паза какой-то сверток. — Тяже-елый!

Видякин оставил лом, не спеша подошел к жене и, развязав сверток, заглянул внутрь.

— А, песок, — сказал он разочарованно. — Я уж думал, в монетах… Видно, когда-то в этой избе старатель жил, на черный день берег, — Иван завернул холстину и сунул жене. — Положи куда-нибудь, чтобы не рассыпать.

Настасья бросила сверток на пустую божничку в углу и снова взялась за выдергу. Никита Иваныч прошел по целым половицам к божничке, попробовал сверток на вес.

— Пожалуй, с фунт будет.

— Около этого, — бросил Иван, всем телом налегая на лом. — Эх, Тася, посмотри! Плаха-то аж звенит, до чего крепкая! Такие в полы да в избу. Вот уж поплясали бы, а?

— У нас ведь тоже ничего, — сказала Видячиха. — Крепкие. И на своих попляшем. Только бы здоровье было, да войны не было.

— Слышь, Иван, — старик помялся. — А правда, что ты Хозяина видел? Ну… животное это, доисторическое?

Видякин на секунду замер, смерил старика взглядом и ухмыльнулся.

— С чего ты так подумал?

— Да вот гляжу — кругом тебе удача, — вздохнул старик. — И хозяйство, и ум твой, и жена у тебя вон какая (при этих словах Настасья улыбнулась и щеки ее зардели). Взять даже это, — он показал сверток. — Я всю жизнь возле этого дома живу, а потом сколько он уже пустой стоит, ничейный. Мелиораторы здесь жили. Никто клада не нашел, никому он в руки не дался. А ты пришел — и на тебе…

— Стал бы ты косяки вытаскивать — ты бы нашел, — пожал плечами Видякин. — При чем тут Хозяин?

— Молва есть такая: кто его увидит — тому всю жизнь везение.

— Нынче молве верить — без штанов останешься, — сказал Иван.

Старик несколько минут глядел, как Видякин отдирает плахи и одним махом выбрасывает их в окно. Вот силушки-то в мужике! Надо же так природе сотворить: и сила есть, и ум имеется. Редкое сочетание.

— Слушай, Иван, — вдруг сказал Никита Иваныч. — Я пока хворал, все думал… Ты не знаешь, животное-то это… ну, которое у англичан живет, оно какого полу? Мужик или баба?

Видякин хмыкнул, не выпуская лома из рук, однако заинтересовался вопросом старика и встал, опершись на инструмент.

— Кто его знает, — размышляя, проговорил он. — В журнале про то не писано… Тут, пока ты болел, в одной газете сообщение напечатали, будто еще одно животное подобного рода обнаружили. Теперь аж в Конго.

— Но?

— Да… В озере Теле, в джунглях, конешно. А зовут его местные люди чудно — «мокебе-мбембе».

— А оно какого полу? — ухватился старик.

— Тоже не пишут, — посожалел Иван.

— А наше… ну, Хозяина нашего можно определить? Подкараулить, подсмотреть, как он оправляется… И узнать?

— Можно, наверное, — согласился Иван. — Провести наблюдения… А зачем тебе это?

— Вишь, что я подумал: хорошо бы у англичан или это… моке.. мбе… — запутался Никита Иваныч.

— Мокебе-мбембе, — поправил Иван.

— Во-во, — подхватил старик. Хорошо бы, у них оказались мужики, а у нас баба. Или наоборот. Взять бы их да случить. Может, потомство бы дали, а? Глядишь, и развелись бы…

— Не выйдет, — определенно сказал просвещенный Видякин. — Это же реликты, они же в другой эпохе жили, а в нашей они не выживут. Да и сам подумай, где таких животных держать? Чем кормить? Это сколько сена надо, комбикормов. И так с кормами-то в колхозах туго…

— Набрали бы! — не унимался старик. — Ради такого дела-то и специальный колхоз можно создать.

— Все равно не выйдет, — возразил Иван. — Как их случать-то? Это ведь кого-то одного надо ловить и везти на случку. А которого? Англичане с конголезцами скажут — везите к нам своего, наши дипломаты тоже не лыком шиты. Надежнее, когда такая редкая зверюга у себя дома. Это пока они договорятся! Ладно, даже если случка и выйдет: чей детеныш-то будет? Наш или ихний? Тут, Никита Иваныч, такие споры пойдут, такие международные конфликты начнутся!.. С Англией, к примеру, у нас и так отношения хреновые. Там президент к тому же — баба. А с ними только свяжись…

Настасья глянула на мужа и с хрястом вырвала оконную подушку.

— Они ж, поди, как змеи, яйцами размножаются, — встряла она в мужской разговор. — А такая большая скотина вон сколь яиц может нанести! Взять да разделить поровну.

— А насиживать тебя посадить? — недобро отозвался Видякин. Он не любил, когда жена лезет с советами в вопросы, касающиеся политики. Настасья умолкла и покраснела. — Это тебе не инкубаторские цыплята, — добавил Видякин. — Это динозавры.

— Эх, жалко, — вздохнул старик и побрел домой.

Над Алейкой было пасмурное, тихое небо. Осень готовилась залить землю дождями, засыпать листвой и заполнить леса грибами. Время наступало хорошее; во все годы Никита Иваныч ждал осень, чтобы натосковаться, нагруститься до какого-то приятного, обволакивающего жжения в душе. В иную осень, не зная отчего, он даже тихонько, втайне от всех, плакал, как плачут от хорошей русской песни.

Пожалуй, это был первый год, когда он ощущал полное безразличие: осень на дворе, зима ли — все равно… Но Никита Иваныч отворил свою калитку и хотел уже ступить во двор, но в этот момент услышал густой и плотный шорох крыльев в небе. Ему показалось, будто черная тень пала на землю.

Со стороны леса медленно выплыла огромная стая черного воронья. Птицы летели молча, что было непривычно и неестественно. Они сделали над Алейкой большой круг и потянули в сторону болота.

На следующий день с утра Никита Иваныч надел дождевик, опоясался патронташем и, прихватив ружье, нацелился идти.

— Ты куда? — удивилась Катерина. — Не завтракамши да с постели только?

— На болото гляну, — бросил старик. — Прогуляюсь немного. Может, утешку какую добуду. А то совсем меня в нахлебники записали.

— Не пушшу, — отрезала старуха. — С тобой пойду. Не то свалишься где.

Никита Иваныч противиться не стал, отвязал кобеля, и они все тронулись к болоту. День опять был тихий, пасмурный. Он шагал неторопливо, иногда останавливаясь то у места, где лежала куча бревен и где они разругались с Ириной, то у разбитой в грозу березы или в других местах, как-то связанных с его жизнью. И мысли были тоже неторопливые, вольные. Думалось о непутевой дочери, о муравьях, погибших в березовом соке, о болоте, о журавлях, и думы эти смешивались в один тугой ком, переплетались, словно кусок дерна, и совершенно не волновали. В другой раз он, наверное бы, уже брызгал искрами от одного воспоминания, а тут хоть бы что. Рябчики с треском взлетели с дороги и расселись по деревьям будто мишени — старик даже ружья не снял. Кобель кого-то на дерево загнал и облаял. Следовало бы подойти к нему, похвалить, чтобы не испортить охотничьего старания, но Никита Иваныч будто и не слышал.

Старуха молчала-молчала всю дорогу и все-таки не выдержала. Опять стала упрекать: про Ирину забыл совсем, хоть бы спросил, пишет ли, нет. И вообще, дескать, можно ли так долго сердиться на родную дочь. Пора бы понять ее, войти в положение. Ей-то, поди, труднее сейчас… Никита Иваныч соглашался про себя. Да, конечно, надо понять Ирину да простить ей грех. Подумаешь, родит без мужика! Мало ли так рожают, и ничего. Живут, детей растят, а дети потом людьми становятся и ничем от других не отличаются. Это раньше в деревне такую бы бабу вместе с дитем затравили. А сейчас не то время. Конечно, надо простить Ирину. Пусть рожает внука…

И еще Никита Иваныч думал, что вообще в природе что-то нарушилось. Будто она, как и старик, переболела лихорадкой и теперь все в ней по-иному. Вот и журавли стали раньше на крыло подниматься, людей к себе подпускают, не боятся. И женщины без мужей хотят рожать. Куда же это все дальше-то укатится?

Не заметил он, как пришел к болоту. Спохватился, а перед ним уже трактора стоят: в одной шеренге матерые красавцы-американцы, в другой — отечественные трудяги. Выстроились друг перед другом и застыли. Вокруг ни души. Только чернеют холмы торфа и блестит рыжая вода в траншеях. Никита Иваныч хотел подойти ближе, но тут откуда-то вывернулся Пухов с ружьем на перевес.

— Сто-ой! — закричал он, прыгая на протезе. — Не смей трогать!

— Чего? — спросил старик, продолжая наступать.

— Стой, говорю! — еще раз предупредил Пухов. — Не то стрелю!

— Ты что, сдурел? — рассмеялся Никита Иваныч. — Это же я, Аникеев Никита.

— Все равно стой, — упрямо сказал сторож. — Мне велено никого не подпускать. Стрелю же!

Никита Иваныч наступал. Пухов попятился, но прочно увяз протезом в болоте.

— Я те стрелю, — спокойно проронила Катерина и, обогнав мужа, вплотную приблизилась к сторожу. Тот спрятал ружье за спину.

— Я при исполнении… Часовой — лицо неприкосновенное…

— Сторожишь, значит? — спросил Никита Иваныч.

— Охраняю государственное добро.

— И те, и эти? — Аникеев показал на шеренги тракторов.

— А как же! — с гордостью произнес Пухов. — Григорьевские, потому как я член общества охраны природы. А кулешовские… Ведь и электричество нам нужно во как! В электричестве наша сила. Их обоих поснимали с должностей-то. Теперь я тут самый ответственный.

Никита Иваныч хотел было отматерить его как следует и не успел.

С запада, со стороны солнца, выплывал косяк журавлей…

Они летели медленно, беззвучно, и красноватое солнце оплавляло очертания распластанных крыльев. Косяк шел на посадку, видно было, как путают и выбиваются из строя молодые птицы, и как торжественно-величаво держатся старые во главе с вожаком. Журавли опускались к земле, до нее оставалось уже несколько метров и строй смешался, птицы сбились в кучу, чтобы сесть разом в одно место, но вожак вдруг крикнул и резко пошел вверх. Стая тяжело замахала крыльями, звучный переклик судорогой пробежал от вожака к замыкающим птицам и в небе вновь выстроился походный косяк. Журавли поднялись высоко над болотом, сделали большой круг, затем поменьше, высматривая что-то на земле. Никита Иваныч понял, что птиц что-то пугает внизу и они ищут другое место для посадки на кормежку.

— Кто там есть, на болоте? — спросил он Пухова.

— Да Иван Видякин проходил, — пожал плечами сторож. — Мешок соли куда-то понес. Уж час назад, как прошел…

— Соли? — удивился старик. — Зачем ему теперь соль-то?

— Кто знает?.. Остановился тут, покурили мы, и он дальше пошел… Сказал, на озеро идет. Я еще спросил: а допрешь мешок-то? Он — допру… И допрет ведь, а?

Наконец вожак нацелился и пошел на снижение. Его профиль четко отрисовывался на белесом фоне болота, и Никита Иваныч точно заметил место, куда одна за одной приземлялись птицы. Прищурившись, он еще пытался разглядеть журавлей на земле, но расстояние было велико да и глаза скоро заслезились от напряжения, поплыли в них пятнышки от старой контузии.

— Красота… — выдохнул пораженный Пухов. — Каждый раз гляжу и любуюсь. До чего же аккуратная птица и режим любит.

Никита Иваныч стиснул зубы и посмотрел на Катерину. Старуха от его взгляда ойкнула и, медленно содрав с головы платок, опустилась на землю.

Никита Иваныч знал, куда сели птицы. Это было кормовое и сравнительно безопасное место. Подойти к нему незамеченным можно было лишь с одной стороны — со стороны озера.

Он проверил патроны в патронташе, отсортировал их, собрав картечные на правую сторону, чтобы были под рукой, и только хотел сделать шаг, как с окраины болота поднялась огромная черная туча и на мгновение заслонила солнце. То сгущаясь, то разреживаясь, она несколько минут беззвучно носилась в воздухе, роняя на землю гигантскую кипящую тень. Когда воронье грузно опало на землю, Никита Иваныч обернулся к Пухову.

— Что это воронье разлеталось, не знаешь?

— Кто знает? — помялся Пухов. — Давно уж мотаются здесь… Может, падаль какую зачуяли, а может, как журавли, улететь надумали. Вредная птица… Если улетела — спокойно стало.

— Воронье не улетит, — заверил Аникеев. — Видно, болото себе облюбовали. Воронью чем гаже место, тем жить вольготней.

Он еще раз посмотрел в сторону, где сели журавли, прикинул расстояние, зарядил ружье.

— Пойдешь со мной, — приказал он Пухову.

Пухов закинул ружье на плечо и отрицательно помотал головой.

— Не могу. Я тут охранять приставлен. При исполнении я.

— Патроны с картечью есть? — спросил Никита Иваныч, не принимая отказа Пухова. — А то у них сейчас перо крепкое. Это не хлопунцы.

Старуха вздрогнула, поднялась с колен. Нос ее заострился, на бледном лице проступили красные пятна.

— Патроны-то есть, — замялся Пухов. — Да вишь ли, ружье-то у меня который год не открывается.

— Сторож, мать твою… — выругался Аникеев. — Ладно, пошли так. Подранков будешь добивать. Прикладом. Чтобы ни один живым не ушел.

Катерина с ужасом посмотрела на старика и потянулась к нему руками.

— Никита… Пожалей, Никита, не губи! Мы ж каждый год добром их провожали и плакали вслед!

— Все одно не могу, — развел руками Пухов. — Не дойду. Увязну я. Тебе-то что, ты на двух…

Никита Иваныч молча содрал с ноги сапог и протянул Пухову.

— Обувайсь, — скомандовал он. — Набей сапог землей и обувай деревяшку свою.

Пухов вздохнул, тоскливо поглядел на трактора и, засунув протез в сапог, стал набивать его торфом, чтобы не болтался. Для крепости привязал голяшку ремнем от ружья и притопнул ногой.

— Вообще-то как член общества я — против, — раздумывая, сказал Пухов. — За самосуд знаешь что бывает?

— Пошли, — сурово произнес Никита Иваныч. — Хоть чучел наделаем, ребятишки смотреть будут.

— Раз так — пошли, — вздохнул Пухов.

— Опомнись, Никитушка! — взмолилась Катерина, готовая упасть в ноги старику. — Дитем тебя заклинаю — остановись!

… От места, куда приземлился журавлиный клин, доносился неторопливый, покойный клекот: птицы кормились, нагуливая жир перед отлетом.

Никита Иваныч торопился, лез по болоту, не выбирая пути, застревал, вяз, выпутывался и снова лез. Солнце уже поворачивало на закат. В очередной раз выдернув ноги из трясины и оставив там второй сапог, старик заметил, как что-то метнулось в камышах и замерло темным, бесформенным пятном. «Кот!» — подумал он и вскинул ружье. Для этой твари он никогда не жалел зарядов.

Однако в камышах тоненько заскулило, и скоро на пути Никиты Иваныча возник человек, стоящий на четвереньках. Старик повесил ружье на плечо и подошел ближе.

— Вставай, — сказал он. — Нечего ползать да птицу пугать. Вставай, ты ж, поди, человек, как-никак…

Человек неуверенно приподнялся, но так и не распрямившись до конца, хрипло выдавил:

— Воронье, воронье проклятое заело.

— Айда с нами, — предложил старик. — Да палку какую возьми, а то, чую, патронов не хватит.

Колесов вырвал с корнем измученную болотом сосну, обломал ветки и взвалил дубину на плечо. Старик одобрительно осмотрел свое войско и зашагал дальше.

Ивана Видякина они застали внезапно, хотя шли не скрываясь, и с берега озера марь проглядывалась далеко. Насвистывая, Иван ходил вдоль воды и рассыпал из мешка соль.

— Здорово, — сказал Никита Иваныч, отчего Видякин заметно вздрогнул и уронил мешок. Несколько секунд он смотрел на пришедших и сосредоточенно морщил широкий лоб.

— Я тут солонцы устраиваю, — почему-то виновато объяснил Иван. — Да подкормку для выхухоли… А воронье, сволочь, обнаглело вконец. Все сжирают…

— Айда с нами, — пригласил старик. — Все воронье один черт не накормишь.

Иван Видякин вытряхнул мешок, пристально глянул последний раз на чистую гладь озера и присоединился к Аникееву.

Красться не было смысла. Воронье сидело густо, грузно и безбоязненно, поблескивая на солнце аспидной чернотой. После первого выстрела с пяток воронов распластали крылья. Старик бил не целясь, с удовольствием отмечая, как после каждого выстрела в плотной стае птиц возникает круглая брешь. Однако с каждым разом, пока он перезаряжал одностволку, брешь тут же смыкалась.

— Есть хочется, — в паузе между выстрелами прохрипел Колесов. — У тебя, хозяин, хлебца не найдется?

Пухов методично работал прикладом, вбивая упругих, как резина птиц, в болотную хлябь. Колесов лупил дубиной сильно и как попало, отчего часто мазал и тогда брызги торфяной жижи окатывали скорбно застывшую фигуру Катерины. Иван Видякин складывал битое воронье в мешок и оттаскивал в траншею.

И кобель Баська, разбрызгивая пену с пасти, огромными скачками настигал добычу, давил ее и тут же брезгливо отбрасывал.

Через пять минут у Никиты Иваныча вышли патроны. Трахнув оземь бесполезное ружье, он расставил руки и, пригнувшись, пошел на шуршащую стаю…

В ясные лунные ночи над Алейским болотом слышен тревожный нарастающий шорох. Он начинается где-то в центре, от большого глубокого озера, и ползет к лесистым берегам, напоминая ворчание таежного пожара-низовика. Можно было бы сказать, что это ветер разгоняется по неоглядной мари и шелестит жесткой, болезненной травой, но в такие минуты под белым лунным светом замирает осиновый лист и камышовый пух со зрелым семенем застывает в теплом, влажном воздухе…