13.

Возвращался он поздней ночью. Осторожно крался по улице вдоль заборов, таща за собой велосипед со спущенными шинами. Алейка притихла, насторожилась, словно подкарауливала кого то. Замолк даже коростель на лугу, и собаки в редких жилых дворах притихли. Думал ли Никита Иваныч, что под старость вором будет ходить по своей деревне? Да он-то, Аникеев Никита Иваныч, не вор! Его обокрали, его опозорили!

На болоте Кулешов хозяйничает. И что будет еще с болотом — неизвестно. Бумага в кармане, но от нее воды в болоте не прибавится, и журавлей ею не удержишь. С Кулешовым, с этим кобелем, схватился и побитым оказался. Его же потом в баньке парил, медовушкой поил, а он дочери пузо сделал и теперь, видно, замуж брать не хочет. Ирина — девка гордая, вот и мелет теперь, дескать, сама за него не хочу! Ясно, почему — не хочу. Так ведь, дура, суразенка мечтает принести! Дожился Аникеев Никита Иваныч, по всем статьям расколот…

«Ну хрен вот! — разозлился Никита Иваныч и вышел на середину улицы. — Буду я ходить и прятаться! Всю жизнь не прятался и битым не был!»

— Э-э-о-о! — по-дурному заорал он на всю деревню. — Притихли, сволочи! Спите спокойно? Ну спите, спите!..

Изба старика была уже рядом. У калитки, на скамейке, он увидел Катерину, закутанную в шаль. Довольный чем-то Баська вынырнул из тьмы и по-рабски лизнул руку.

— Пшел! — крикнул на него Никита Иваныч и замахнулся.

— Тише, тише, Никитушка, — запричитала старуха. — Люди-то спят, ночь на дворе…

— Чего? Ночь, говоришь? — взревел старик. — Теперь мне шепотом говорить?! На-ко! Хватит, нашептались! Пускай все слышат.

— Что ты, что ты, — уговаривала Катерина. — Неудобно же. Пьяный ты, что ли?

— Все! — Никита Иваныч приподнял велосипед и трахнул его об дорогу. — Болото зорят — мы шепчемся! Дочь родную позорят, а нам все неудобно?! Шиш вот! Все хозяйничают вокруг, распоряжаются, губят живье, а нам — неудобно?! Кто мы тут, в Алейке, я спрашиваю? Квартиранты? Гости какие?!

— Угомонись ты, Никита, ради бога! — морщась и опираясь, молила Катерина. — Человек-то заснул токо…

— Пускай слышат! Ты мать Ирке? Мать, спрашиваю? Или тетка чужая? — старик пнул вертящегося у ног кобеля. — А чего тогда этого юбошника привечала? Кормила-поила? А? И я с тобой, в баньке его парил!.. Ну, жди, теперь суразенок будет! Внучо-ок!

— Ну-ка замолчи! — неожиданно сурово произнесла Катерина. — Чего раздухарился-то? Чего орешь?.. Носили тебя черти где-то целый день, а пришел, так еще и орет! Гляди-ко, напугались. Гроза да к ночи… Ты бумагу из Москвы получил? Получил. Вот и ходи довольный.

— Утешили меня бумагой! — выкрикнул Никита Иваныч, однако уже не так громко. — Радуйся, дорогой товарищ Аникеев, журавли твои в почетную книгу записаны!.. А мне с ихней книгой в сортир! Птица что, в книжке жить станет? Может, ей гнездо бумажное сладить?.. И-их-х… Распугали, потравили соляркой, а потом охранять? Кого?..

— Птицу-то пожалел, — оборвала его старуха. — А что дочь одна-одинешенька, так слова доброго не скажешь. Я сколь слез пролила? Ты-то пришел с болота, хряпнулся спать — только пузыри отскакивают. А мы с Ириной обнимемся на чердаке да плачем, плачем… Легко ли ей, подумал?

— Кто ей не дает, как все люди, замуж пойти? — снова взвился Никита Иваныч. — Плачем!.. Теперь вот плачешь, на всю деревню позор!..

— Детей рожать не позор, — отрубила Катерина.

— Во! Ты ее и научила. Вырастила!.. Слышать больше про нее не хочу! — старик дернул головой и выматерился. — Чтоб духу ее в Алейке не было! Завтра же пускай уматывает, живописица.

Старуха сверкнула глазами, хотела сказать что-то резкое, решительное, но в это время на чердаке послышался приглушенный, сдавленный всхлип. Никита Иваныч плюнул, выругался еще раз и сел на скамейку. Катерина скользнула взглядом по старику и, тяжело сопя, полезла на чердак. В такие минуты, знал Никита Иваныч, чуть тронь — взорвется как бомба, так ахнет — век не помириться.

Долго сидел Никита Иваныч, слушая неясный шепот старухи и дочери. Тишина по-прежнему висела над Алейкой: хоть бы собака тявкнула или петух заорал. От горьких мыслей хотелось закурить, но кисет остался на бревнах в конце деревни. Никита Иваныч терпел, посасывая желтый, просмоленный махоркой палец, но только раздразнивал себя. Плюнув, он встал и полез в избу, шаря руками темноту. Сразу за порогом горницы он налетел на табуретку и чуть не упал.

— Наставили!.. — заругался старик и зажег спичку.

На высокой деревянной кровати, утонув в перине, спал человек, в съехавших набок очках, а худая, клинышком борода его торчала вверх горстью желтой, мятой соломы…

Сторожить технику оставили бульдозеристов Колесова и Путяева. Еще днем Колесов выпросил у мужиков, которые монтировали брикетировочную машину, пол-литра спирту, чтобы легче и веселее было коротать ночь. Спиртом протирали какие-то механизмы в японской нежной машине, и для питья он особенно не годился, но битый в этих делах Колесов соорудил из кастрюль и мисок перегонный аппарат, пропустил через него шибающий бензином спирт и вечером разлил в стаканы.

— Отравимся-нет? — спросил Витька Путяев.

— Потом узнаем, давай! — сказал Колесов и, чокнувшись, выпил.

После ужина он завалился спать в вагончике, а молодого Путяева загнал на крышу.

— Ты дежурь, понял? — наказал он. — Если какой гад появится — буди. Мы его тут уработаем, чтоб не пакостил.

Витька Путяев, недавний механик-водитель танка, вскинул на плечо одностволку и встал на пост. Вернее, забрался на крышу вагончика и там прилег. Ночь была теплая, тихая, и чтобы не заснуть, Витька стал смотреть на луну и думать. Белая ее половина так долго торчала в глазах у Путяева, что он вдруг увидел не просто плоский полукруг, мазок какой-то, а шар. Затемненная часть луны показалась выпуклой, объемной, заметен стал переход от светлой части к темной. Ну, глобус возле лампы и только!

— Ух т-ты, — только и смог вымолвить он.

Сколько лет Витька глядел на эту луну и все-то она казалась плоской лепешкой, и вот — на тебе! «Что это раньше, — думал он, — люди не могли додуматься? Если луна — шар, то, значит, и Земля тоже. А спорили! Орали! Народу мозги компостировали всякой ерундой и на кострах мужиков жгли… Вышел посмотреть — и доказательств не надо».

— Эй, Колесов! — Путяев застучал ногой по железной крыше. — Вставай, гляди!

— Чего? — спросонок перепугался Колесов.

— Смотри! — Витька подскочил. — Луна-то и в самом деле на шар похожа!

— Ну, поздравляю, — рассерженно пробурчал Колесов и заворочался на топчане.

Витька смущенно сел, грохнул прикладом по крыше и снова глянул в небо. Черта с два: опять плоская, как бумажка…

— Слышь, а правда, говорят, будто луна на некоторых людей сильно действует? — спросил он. — Будто они какие-то не такие становятся?

— Действует, — подтвердил Колесов. — Перестань греметь.

Путяев затих и несколько минут не двигался. С болота несло теплом, горьковато пахло какой-то травой и сероводородом от торфа. Поросшие деревцами и камышом островки чернели пятнами, сливаясь на горизонте в темную линию. Было в этом что-то загадочное и слегка жутковатое. Болото и есть болото — самое проклятое место. Даже в сказках все лешие, кикиморы и другая нечисть только в болотах и живет.

— Колесов, ты слыхал, будто здесь какая-то зверюга живет? — забывшись, спросил Витька. — И по ночам вылазит? Будто, деревенские видали…

— Слазь к чертовой матери! — не выдержал Колесов. — Ты мне, салага, спать дашь? Вот пристал!

Путяев замолк и стал вспоминать свою жизнь. Хорошая в общем-то жизнь была. Весной демобилизовали и послали по путевке комсомола на ударную стройку. Витька представлял себе, как он прорывается сквозь тайгу на бульдозере и строит, строит! Ударная — это ведь как будто снаряд рванул: грохот, пламя, осколки в разные стороны! И та комсомолочка, что провожала бывших танкистов на стройку, тоже говорила про это. А глаза-то как у нее сияли! Словно она всю жизнь на стройках трудилась. Витька тогда подумал: вот бы ее с собой взять. Но куда там! Она, как козел-провокатор на овцебойне, довела танкистов до поезда, рассадила по вагонам, а сама — резко в сторону и поминай как звали. Путяев же вместо стройки очутился на болоте у заброшенной деревни. И жизнь стала невкусная: девчонок нету, ни кино, ни танцев — одна ударная работа…

Путяев вздохнул, посмотрел на шеренгу бульдозеров и хотел вспомнить что-нибудь получше, но в эту секунду ощутил, как кто-то невидимый пристально смотрит ему в спину. Аж холодок от того взгляда побежал. Он поднял ружье и осторожно глянул в сторону болота…

В нескольких десятках метров от края мари выросла темно-синяя большая гора какой-то причудливой формы. Путяев сначала подумал, что это куча торфа, потом решил, что это брикетировочная машина, но когда гора зашевелилась, вскинув головку на длиннющей шее, ружье выпало из рук, брякнув по крыше. Животина щелкнула пастью и, переваливаясь с боку на бок, полезла к берегу.

— Вот он! — заорал Витька и скатился на землю. — Подъем, Колесов.

Колесов вмиг очутился на улице.

— Где? — выдохнул он, хватая штыковую лопату и вращая глазами.

— Сюда прет! — Путяев устремился к бульдозеру и запрыгнул на гусеницу.

— Бей! — скомандовал Колесов.

— Обалдел? — Витька крутанул рукоятку пускача. — Его снарядом не возьмешь.

Колесов наконец увидел животное, бросил лопату и, оглядываясь, рванул к трактору.

— Если по башке дать, — приговаривал он. — Если в башку пальнуть — возьмешь. Башка-то с коровью…

Два бульдозера рыкнули пускачами, и уже через секунду замолотили дизели. Путяев развернулся на месте, и, включив высокую передачу, пошел наперерез зверю.

— Заходи с тыла! — на ходу закричал он. — Берем в ножницы!

Между тем животное выбралось на сушу и направилось в лес. Бульдозеры настигали, отрезая путь. Витька приподнял лопату на уровень радиатора и бросился в атаку. Туша наплывала, как вражеский танк. Уже поблескивала чешуя не чешуя и в приоткрытом клюве виднелась какая-то веточка. Небольшой доворот и удар!

— Тарань! — прокричал Путяев, ожидая столкновения. Затрещали деревья, ахнулось несколько толстых сосен, вздыбилась земля на корнях. Трактор вильнул, подпрыгнул, юзанул гусеницами, и Витька оглянулся, чтобы увидеть сраженное чудовище. Бульдозер Колосова шел прямо в борт путяевского трактора, и сквозь лобовое стекло виднелся разинутый рот водителя. Витька резко дал вправо, и все-таки Колесов ободрал поднятой лопатой кабину. Животного видно не было…

— Ты чего?! — заорал Путяев. — Ослеп, рожа? Чуть меня не раздавил!

— А ты? — в свою очередь крикнул Колесов. — Где зверюга?

Витька на ходу высунулся из кабины и осмотрелся. Чудовище стояло у вагончика и, вытянув шею, доставало что-то с крыши.

— Вон! — указал Путяев и прицелился трактором так, чтобы срезать животину сбоку. Руки прикипели к рычагам, дизель ревел во всю мощь. «Огонь!» — скомандовал себе Витька. Удар был сильным. Протяжно громыхнуло железо, затрещали кости, в воздух полетели какие-то колеса и нары. Путяев открыл глаза и сразу увидел, что вагончика больше нету, что он лежит плоский, как портсигар, и его старательно утюжит болотоходными гусеницами тракторист Колесов. А ускользнувший зверь, припадая от неповоротливости то на один бок, то на другой, — одним словом, как гусь на воду, спускается к болоту. «Ну, гад!» — изумился Витька, бросая машину следом по всем правилам танкового боя. Краем глаза он заметил, что и Колесов не отстает и идет чуть правее, на бочки с соляркой. Путяев хотел предостеречь товарища и не успел. Колонна бочек лопалась под гусеницами барабанным боем. Витька сморщился от натуги и потянул фрикцион. Теперь можно было точно наехать на длинный, уходящий в гору хвост чудовища, спина которого колыхалась перед радиатором. Однако зверь увильнул в сторону. Путяев мгновенно раскусил маневр (недаром был механиком-водителем!) и точно повторил зигзаг противника. Животина лезла на гору торфа и от старательности вытягивала шею. Еще рывок!.. И вот уже трактор полез по хвосту зверя, на хребет, увенчанный острыми, блестящими зубьями. «А-га-а!» — воскликнул Витька, подпрыгивая на сиденье и тем самым помогая раздавливать гигантскую тушу. Бульдозер влез на гору и клюнул носом. Это означало, что Путяев загнал машину на спину чудовища. Теперь оставалось опустить лопату и срыть зубья вместе с тонкой шеей, что он и сделал. Круто развернувшись, Витька сбросил газ и выглянул из кабины…

От колесовского трактора из болота торчала лишь крыша, да и та на глазах Путяева скрылась под густой торфяной жижей. Сам Колесов, выдирая ноги из грязи, спешил отойти подальше от засасывающей воронки.

— Прыгай! — орал Колесов неизвестно кому.

— Где он? — крикнул Путяев, вертя головой по сторонам. Животины не было видно. Тогда Витька решительно схватился за сектор газа, но тот почему-то оказался уже под водой, а вернее, под жидкой грязью, которая неслышно подбиралась к подбородку. Возле уха плавал коробок со спичками. Витька выпрыгнул и, загребая руками, поплыл.

Бурая жижа несколько раз утробно булькнула, набираясь в выхлопную трубу, и трактор Путяева утонул. Путяев же плыл вразмашку, глотая грязь и слезы, и никак не мог достичь твердого места.

— Куда ты?! — спрашивал Колесов, рыся вдоль прорытого канала. — Ты вдоль плывешь! Вдоль! Давай к берегу!..

Витька наконец понял и повернул на голос. Через минуту он нащупал твердь, подтянулся и сел…

Неведомый зверюга уходил к горизонту неторопливой, валкой походкой уставшего динозавра.

Никита Иваныч тряхнул головой, соображая, и когда сообразил — заковыристо выругался.

— Ну, дождался… Да где же ты, спаситель, раньше-то был? Где тебя носило, окаянного? Болото ведь осушать начали! Канавы роют, торф вывозить собираются!

— Погоди, старик, ты что на меня кричишь? — немного растерялся Григорьев. — Знаю, что осушают. В области вашей был, просветили. Но меня за что ругать?

— Тебя не ругать — пороть надо! — бухнул старик. — И этого гада подколодного, Кулешова, — пороть! Нет. К стенке надо, без суда и следствия, как в военное время! Тебя выпороть принародно, а Кулешова — в расход!

— Ну ты даешь, Никита Иваныч, — засмеялся Григорьев. — Меня за что? Я только вчера приехал к вам в Алейку. Ты меня первый раз видишь.

— Пошли, я тебе покажу, что с болотом натворили, ты сам себя выпорешь, — старик дернул обводнителя за скрипучий рукав. — Айда! Журавли гнезда бросают, хлопунцами улетать собираются. От хорошей жизни, что ли?.. Я сколь раз писал вам: высыхает болото, птиц и тридцати пар не наберется. Три года назад писал! А вы что? Осушителя прислали? В бога… Вы каким местом думаете, там сидите?

— Довольно, старик, — голос Григорьева посуровел. — За чужие проколы нечего на меня серьги вешать. Мы из разных ведомств.

— Но из одного ж государства-то? — взвинтился Никита Иваныч. — И болото такое у нас одно в державе! Вас-то, ведомств всяких, хрен знает сколько наберется… Ты на меня не обижайся, парень. Не тебе, так другому то же самое сказал. Ну, если ты приехал — тебе и слушать. Я ж здесь, в Алейке живу. Для меня все главные начальники, кто ни приедет. Помню, сразу после войны к нам все Худоногов ездил. Не знаю, кто он на самом деле был, то ли инспектор какой, то ли уполномоченный. Все ему подчинялись. Богомолов молодой был, задиристый, а и тот в рот ему смотрел. И уважали его в народе, потому как он все мог. Понял? Все. И везде распорядиться умел. Один раз, помню, весной, по ледоходу, в Алейку столько начальников собралось — тьма тьмущая. Орут меж собой, спорят, все никак не могли решить, когда лес из запони пускать. А его рано пустишь — по кустам да по лугам разнесет, поздно — опять беда, вода упадет и лес по берегам останется… Ну и Худоногов с ними схватился, но куда там! Разве переспоришь… Взял он топор, пошел ночью к запони, канаты рубанул и лес выпустил. Его сразу под арест. Держали, пока лес по реке не прошел. А прошел целехонький — выпустили. — Никита Иваныч замолчал на минуту, и спохватившись, добавил: — А Кулешов-то приехал — что? Я спрашиваю: ты башкой своей думаешь, что болото вредно осушать? Понимаешь? Он так спокойно — понимаю, жалко птицу… Ишь, гад, понимает! А свое делает. У меня государственное задание, торф нужон! Теперь приехал вот, говорит, компромисс какой-то нашел: зимой торф брать, когда журавлей не будет. И ведь как все повернул — не то, что выпереть его отсюда, укусить не за что, вражину… Я-то, грешным делом, подумал, ошибка вышла где-нибудь наверху, — старик показал пальцем в потолок. — А его послали не то делать, вломят потом, когда разберутся. Пожалел, кобелину такого… И ты, парень, ведомствами не закрывайся. Дал маху — так отвечай. Мне бумагу из Москвы прислали, пишут, ты давно работать должен. Где болтался-то?

— Я не болтался, Никита Иваныч, — устало вздохнул Григорьев. — Я два месяца подрядчика искал. Лето, мелиораторы заняты, трактора свободного нет. В Тюмени, у нефтяников, нашел, вот и привез… Строительство системы не запланировано было в пятилетку. Деньги-то есть, финансировали под завязку, а работать некому.

Никита Иваныч посмотрел на гостя, хотел возмутиться — как это: деньги навалом, а работать некому, — но смолчал. Григорьев как-то неожиданно погрустнел, исчез его невозмутимый взгляд и куртка скринеть перестала. Видно, вспомнил он свои мытарства.

— Ничего, отец, — взбодрился Григорьев. — Команда у меня мощная, американские трактора. «Катерпиллеры» — слыхал?.. Построим. Ты только по болоту меня проведи.

Решительность понравилась Никите Иванычу. «Не глупый, видно, мужик. Не гляди, что молодой…»

— Провести-то проведу, — согласился он. — У меня давно задумка имеется, как воду на болото повернуть… С Кулешовым-то теперь как? Настырный мужик.

— Завтра же на болоте его не будет, — заверил Григорьев. — Вопрос решен. Всю здешнюю округу скоро объявят территорией заповедника. Охрана будет, егеря, ученые приедут. Так что все в порядке. — Он чуть помялся, потрепал бородку. — Вот только вашу деревню выселять будут. Понимаешь, в заповеднике можно жить лишь его работникам… Ну, если кого примут на работу, тому можно.

— Да хрен с ним, я еще крепкий, пойду хоть сторожем, — согласился Никита Иваныч. Он наконец вспомнил, что он — хозяин, и перед ним — гость, а вспомнив, забыл, что ночь на дворе, хотя уже светает; забыл, что он сегодня не ложился спать, а завтра день будет еще хлопотней. Оставив Григорьева, он вышел на улицу и позвал старуху.

— Ну? — недовольно спросила Катерина, высунувшись из двери чердака.

— Слазь да приготовь нам чего-нибудь, — распорядился старик. — Гостя в доме держишь, а за гостем уход нужон. Да и я целый день не жрамши.

— Пошли вы… — сердито проговорила старуха, однако спустилась и пошла в летнюю кухню. — Гости… Все живете, как гости. И ты тоже, хозяин. На покос надо, а тебя черти носят… Опять мне ломить? Иван вон Видякин второй день косит, возов пять нахряпал, а ты савраской с утра… И ночью еще уход спрашиваешь.

— Накошу тебе сена! — отрезал Никита Иваныч. — На одну корову всегда успею.

Катерина не ответила. На кухне вспыхнул огонек, забренчала посуда. Старик вернулся в горницу, разгреб половики и, прихватив посудину, нырнул в подпол. Не прошло и пяти минут, как стол был собран. Катерина принесла горячий борщ, грибов в сметане, огурцов на закуску, все молчком, и Никита Иваныч заметил, что глаза у нее заплаканы и носом она то и дело швыркает. Значит, не спали они с дочерью на чердаке… Несмотря на сердитый вид старухи, Никита Иваныч почувствовал жалость к ней и какое-то умиление. Ишь, борщ-то горячим держала, и закуска стояла наготове. Ждала, значит, когда позовут.

— Садись с нами, — предложил он. — Выпей маленько.

— Придумал, ночью-то… — проворчала Катерина и скрылась.

Гостя уговаривать не пришлось, не стеснялся он и не отнекивался. Выпил медовуху и принялся за борщ. Ел хорошо, с аппетитом. Ночью не каждого есть заставишь, особенно людей городских. Вечно у них то режим, то диета, то предрассудки какие-то, будто на полный желудок кошмары снятся. Григорьев начинал нравиться. Руки, заметил, крепкие, ладонь широкая, пальцы толстые и все вместе держатся. Плечами и шеей бог не обидел. Одно смущало старика: очки да соломенная бородка. К такому облику бы хорошую бороду, окладистую и очки долой.

— Давно в начальниках-то? — не вытерпел он. — По виду — молодой еще…

— Откровенно сказать, первое лето, — признался Григорьев. — Все в подмастерьях был. А это мой первый самостоятельный проект. Вот сам и кручусь поэтому.

— Родом-то, похоже, деревенский. Кость крепкая.

— Верно, — улыбнулся Григорьев. — Из Тульской области. С родины Льва Толстого. Говорят, мой дед к нему в школу бегал, учился. Будто способности у него были. Но так и кузнечил всю жизнь. У меня все в роду кузнецы. Я тоже начинал молотобойцем у отца. Два года кувалдой махал.

Никита Иваныч, разогретый медовухой, довольно крякнул и полез на полку за махоркой. «Не то что этот юбошник Кулешов, без роду-племени, — отметил он про себя. — С жилой парень, толковый, видать!»

— Телеги да сани оковывали, — вспоминал Григорьев. — Промкомбинат у нас был. Помню, отец все говорил: «Василий! У нас не просто колхозная кузня, а промышленность! Мы продукцию выпускаем…» Потом коней не стало, промышленность отцова заглохла. А мне все учиться хотелось. Отец говорит — ладно, намахаешься еще кувалдой, иди учись. Строгий мужик был, суровый, бровей не поднимет… Если бы телеги не перестали делать — точно бы не отпустил. Ну, я потом заочно институт окончил и чуть не пять лет, как молотобоец в кузнице, — техником, рядовым инженером… К заочникам отношение знаешь, отец, какое? Вроде и диплом есть, специальность, а для самостоятельной работы, мол, знаний не хватает. Ничего, потом я доказал. Проект обводнения вашего болота целиком разработал. Одобрили. Тяжело было, конечно, порой казалось, и правда, ума не хватит. Да еще видишь ли, проект уникальный, работа интересная, желающих много находилось. Это у нас конкуренцией называется.

«Молодец! — про себя восхитился Никита Иваныч. — Этот чужим умом жить не станет. Этот и за глотку возьмет, если надо. Долго чикаться не будет… Зря я на него поначалу-то строжился, чуть не обидел парня». Старик хотел налить гостю еще кружечку, однако тот решительно накрыл кружку ладонью.

— Все, отец, норма, солнце встает. Может быть, сейчас и отправимся, Никита Иваныч? Как говорят, кто рано встает — тому бог дает. Слышно, кто-то уже косу отбивает.

— А это Видякин, — сказал окончательно сраженный старик. — И когда только спать успевает, паразит!

Он вскочил, засуетился по избе, но вспомнил, что собираться ему не надо, что он собран еще со вчерашнего утра и можно отправляться немедленно.

— Айда! — скомандовал он. — Пехом-то мы только через час на болото придем!

Пешком идти не пришлось. Недалеко от усадьбы Пухова, у заброшенной избы, стояло несколько диковинных тракторов с лопатами и ковшами, экскаватор, трубоукладчик и зеленый, приземистый вездеход. Разъяренный на Ирину старик, возвращаясь ночью, не разглядел такое множество техники. А так бы еще вчера стало ясно, что приехали люди не с бухты-барахты, а государственное дело делать. У Кулешова-то бульдозера старенькие, битые, хоть и на широких гусеницах. А эти, оранжевые иностранцы, стоят — посмотреть любо-дорого. Новенькие по виду, силища в них — горы перевернут.

Механизаторы спали в избе, и Никита Иваныч только на порог встал — понял: это не алкаши кулешовские, а народ порядочный, деловой. Кругом чистота, мужики спят на раскладушках с пологами от комаров, по стенам уже картинок успели навешать, полочки приколотить. Григорьев осторожно прошел в глубь избы, разбудил одного мужика, и тот, быстро одевшись, побежал заводить вездеход.

Старика усадили в кресло, рядом с водителем, а сам Григорьев подстелил телогрейку и устроился на капоте двигателя. Вездеход мягко уркнул и понесся вдоль Алейки, мимо разгромленных изб, поваленных заплотов и плетней, мимо того места, где Никита Иваныч сидел вчера с дочерью и забыл кисет. Старик хотел попросить остановиться, но за окном уже был лес и та разбитая грозой береза. Пень ее успел слегка почернеть на солнце, но оранжевый, спекшийся сок все еще рдел, притягивая к себе тысячи муравьев. Муравьи карабкались вверх, влипали, гибли, замащивая своими телами дорогу для собратьев. Промелькнули рыжие от свежей ржавчины, битые трелевочники, навечно застывшие среди вырубок. И сами вырубки, будто пожухлая стерня, поплясав за лобовым стеклом вездехода, тоже исчезли. Потянулся осинник, густой, как плетень, сочный: бери литовку и вали заместо травы. Все это Никита Иваныч видел и отмечал попутно, невзначай. Его укачивало, голова не держалась, клонило в сон. И на короткий миг ему даже приснилось, что не муравьи это лезут и гибнут в березовой патоке, а японцы в Алейском болоте.

Самураев тогда отрезали от китайской границы, развернули назад к болоту и деваться им стало некуда: партизаны обложили с трех сторон, прижали к кромке мари. Часть японцев залегла на берегу и отстреливалась, а другая часть, поднявшись в рост, открыто двинулась по болоту. Они шли колоннами, не спеша, и командир отряда приказал не стрелять: через болото хода в летнюю пору не было. Никита стоял за деревом, и, разгоряченный погоней, сначала с радостью, а потом с ужасом смотрел, как исчезают одна за одной в болотной трясине маленькие, подвижные фигурки. Они пропадали тихо, без всплеска и крика, а цепочка тянулась и тянулась от берега в глубь мари, и даже не сгущалась в том месте, где было «окно». Никто не пытался обойти его, обогнуть: лезли вперед, как бараны. Те, что отстреливались, скоро тоже встали в хвост этой жуткой очереди, закинув винтовки за плечи, и еще торопясь, будто к котлу полевой кухни. Партизаны, не скрываясь, вышли на кромку болота и стояли молча, опершись на ружья. Никто не заорал — ура! — никто, почему-то не радовался победе. Только за спиной, в лесу, стонали раненые. Мужики онемели. Наслушавшись всякого про японцев и отпартизанив по два-три года, они никогда не видели, как бессмысленно и неумолимо могут идти люди на самоубийство. Одно дело в бою гибнуть, в драке, а тут — по доброй воле, ни за что.

Немел от страха и Никита Аникеев, тогда еще совсем парнишка. В его голове всплывали мысли о том, что гадюка, чуя конец, жалит себя, что горбуша с тупой упрямостью лезет вверх по шиверам к своей гибели, а голуби бросаются в пожар… Но перед глазами Никиты были люди…

— Камикадзы, — пояснил кто-то из партизан. — Ишь, торопятся, в плен-то не желают. У них такое заведено. Мы раз одного поймали, так он пока в сарае сидел, пальцем себе живот проковырял и кишки вытаскал.

— Не-е, — тихо и задумчиво возразил Аникеев-старший. — Это, паря, природа очищается. Она, вишь, грязи не терпит, сама себя чистит. Япошки-то думают, будто обет исполняют, радуются… А шиш! Природа их топит, за то, что убивать пришли.

Отец Никиты, Иван Аникеев, считался в Алейке человеком странноватым и набожным. Перед войной, уже стариком, он ушел в тайгу, построил там избушку и прожил в одиночестве до самой смерти. Говорили, что ушел в скит, принял старообрядческую веру и стал замаливать грехи, но кто по случаю встречался с ним, никогда не видел, чтобы Иван крестился или читал книги. Никите Иванычу и похоронить-то отца не довелось. Отец бесследно сгинул в тайге, когда сын был на фронте.

… Перед самым болотом старик придремал так, что стукнулся головой о лобовое стекло, когда вездеход резко остановился. Никита Иваныч потер лоб и глянул вперед: под восходящим солнцем краснели кабины тракторов, горы торфа, и даже черная вода в траншеях отсвечивала пожарным светом. На изорванной гусеницами площадке дыбились железные останки вагончика, валялись сплющенные в лепешку бочки, а дальше — поваленные и исполосованные траками деревья. А японская машина… Впрочем, машины на месте не было. Там, где она стояла еще вчера утром, сейчас торчали исковерканные рельсы, а сама машина почему-то оказалась в траншее и, как утопающая, беспомощно тянулась зубастыми ковшами к берегу.

В шеренге кулешовской техники не хватало двух бульдозеров.

— Не понял, — проговорил водитель вездехода и, отбросив крышку люка, выглянул наружу. — Разгром какой-то, однако, по пьяному делу…

Никита Иваныч вышел на середину площадки и осмотрелся. Пусто. Сразу же вспомнилась соль, засыпанная в тракторные баки. Но она выглядела сейчас легкой забавой.

— Что такое? — спросил Григорьев, с удивлением глядя на разгром. — Что здесь произошло?

— Не знаю, — сказал Никита Иваныч и прислушался. Откуда-то издалека, из болота, прикрытого легким туманом, доносился человеческий голос. Кого-то настойчиво звали по имени, но эхо, вплетаясь, путало слова. — Айда! — скомандовал старик и устремился на голос. — Тонет кто-то.

В полукилометре от берега, возле огромной «полыньи», стоял на коленях тракторист Колесов, а рядом, разбрызгивая грязь, возбужденно бегал Путяев.

— Колесов! — кричал Путяев, растягивая красное от натуги лицо. — Ты свихнулся, Колесов! Бога нету! Ты что, одурел совсем?!

Колесов неумело, крупно крестился и завороженно шептал: «черт, черт, черт…» Время от времени он клевал носом в болото, и густая торфяная жижа стекала с его подбородка на голую грудь.

— Пить меньше надо, идиот! — разорялся Путяев, не обращая внимания на старика и Григорьева. — Тогда чудиться не будет!.. Ну, где твой бог?! Где ты его увидал? Ау! Бог?! Где ты?.. Видишь, нету!

Колесов молился. В «полынье» что-то булькало, и красные от солнца пузыри лопались с веселым звоном.