9

Императорский дворец был превращен по сути в монастырь, а самые его лучшие части в храмы, где дважды в день служили литургии. Вместо обычной пестрой свиты, всюду следовавшей за Юлием, были монахи и монахини в черных длиннополых одеждах и с веревочной петлей на шее, которая одновременно была и поясом, обязанности придворных исполняли священники во главе с темнокожим понтификом Гавардалом, который теперь стал еще и комитом.

Император почти никого из светских не допускал к себе и последние годы жил во дворце безвыездно, управляя империей и армиями через первосвященника; тот, в свою очередь, через своих монашествующих наместников, сидящих в провинциях и крупных городах. Как и дворец, весь Ромей был поделен на приходы, к которым приписали жителей вечного города вместе с их челядью и рабами, храмы Солнца, Юпитера, Дианы, Изиды и Сераписа, а также церкви манихеев и митреумы были перестроены в марманские. Оставался нетронутым лишь храм Весты, и то потому, что весталки запаслись топливом, замуровали себя внутри и при попытках взломать двери бросались горящими головнями.

После реформ Юлия, длившихся несколько лет, в империи, и особенно в Ромее, наконец-то утвердился порядок, и пустая казна стала пополняться за счет десятинного сбора с приходов, за которым следили не воровитые фискалы, а воздержанные монахи, при жизни обрекавшие себя на голод и лишения. Ими становились не только простые прихожане, плебеи и люмпены, желающие посвятить себя служению господу, но и состоятельные олигархи, сенаторы, ветераны, прослужившие в легионах более пятнадцати лет, вольноотпущенные рабы, стареющие гладиаторы и даже заключенные тюрем. Сами тюрьмы, некоторые военные лагеря, театры и даже Большой цирк были преобразованы в монастыри с суровым уставом, где готовили миссионеров. Для того чтобы достигнуть чистоты тела и духа, а значит, и совершенства, марманство проповедовало смирение и воздержание во всем и везде, поэтому Юлий в первую очередь заботился об аскетичности жизни в императорском дворце, чтобы своим примером увлечь за собой подданных. Он самолично разрушил дворцовые термы, разбив молотом мраморный лежак, поскольку нельзя было нежить тело, велел раздать бедным скот и птицу со своего двора, чтобы не чревоугодничать, спал на деревянном ложе, подстелив дерюжку, и вставал вместе с монахами на утреннюю молитву.

Эта иная жизнь началась внезапно и чем-то напоминала его неожиданное восхождение на престол, только вместо тюрьмы он был прикован к постели, охваченный болезнью, и вместо Антония к нему пришел черный монах по имени Гавардал. Он сказал, что излечит императора одними молитвами, если Юлий введет единобожие, утвердив господа Мармана во всех провинциях, а всех иных богов извергнет.

Кроме смертной тоски, коей император страдал с тех самых пор, как увидел исполина в каменоломне, он утратил дар речи, точнее, говорил, но только на арварском языке, и чтобы никто не узнал об этом, попросту молчал. Поэтому на предложение монаха лишь кивнул без всякой надежды, а сам подумал, что придется и его казнить, как было казнено несколько лекарей и архиатров. Шесть дней и ночей молился Гавардал, стоя на коленях перед виселицей, ' а Юлий тем временем обливался кровавым потом, источая из тела жир и страшное зловоние. Слуги не успевали обтирать его и менять одежду, во дворце стоял угар, хотя окна были растворены, посохли виноградные лозы, увивавшие южные стены, и закоптились беломраморные сводчатые потолки. На седьмой день император ощутил облегчение, отступила тоска и он даже погладил собаку, неизвестно откуда забежавшую во дворец.

На восьмой к нему вернулась речь, и первыми сказанными словами были:

— Исторгну всех богов, кроме твоего, монах.

Гавардала он произвел в понтифики и с его помощью начал реформы, длившиеся долгих семнадцать лет. Империя роптала, горела от случайных пожаров и поджогов, проливала кровь в междуусобных столкновениях, когда приверженцы Митры и Мармана шли друг на друга, отстаивая свои храмы и богов. Восстания, беспорядки и бунты потрясали Ромей каждый год, однако иначе было не переломить ход событий.

Когда Юлия спустили с гор от каменоломни, не только жизнь, но и власть в его руках едва теплилась, придворные ждали кончины и уже дрались за трон. И лишь благодаря Гавардалу он сумел подняться и по прошествии лет так укрепил свое владычество, что можно было думать о возвращении прежней божественности императорского положения. Наконец-то прекратились войны во всех четырех частях света, и то, что невозможно было достичь силой легионов, начали делать монахи-миссионеры и священники, не требующие оплаты, как солдаты и полководцы. Победы стали не блистательными, как прежде, зато убедительными и навечно покоряли народы, воинственный дух которых не могли смирить многие императоры. Светлые воины Мармана — так называли себя монахи, проходили сквозь самые укрепленные рубежи и границы, оставляя за собой виселицы и храмы, с которых потом взимались десятины. Эти воины часто гибли от нечестивых варварских рук, но за ними шли новые с еще большей охотой, поскольку смерть во имя господа делала их святыми. И наконец-то силой божьего слова была пробита неприступная крепость — правый берег Рейна, куда монахи принесли виселицу и мало-помалу смирили дикий нрав герминонов.

Теперь оставалось таким же образом покорить арваров, бескрайние просторы которых тянулись на восток от Варяжского и Русского морей, и уже потом подступиться к твердыне своего главного соперника — Артаванскому царству. Но император чувствовал, что на это не хватит жизни, и потому иногда вновь впадал в тоску, вспоминая бессмертного варвара, которому было дано пройти сквозь века. И теперь уж никто не мог помочь ему, ибо всесильные молитвы Гавардала были тщетны, а иного советника рядом не было, да и уже не могло никогда появиться. Юлий все чаще впадал в уныние, вспоминая всех своих прежних комитов и консулов, а особенно Луку, когда-то заключившего Низибисский договор. Сначала с замиранием души, а потом с горьким разочарованием он думал, как близко тогда был от исполнения замыслов своей молодости и в какой теперь близости стоит от неизбежной, неотвратимой и безрадостной кончины.

Однажды в пору этих тяжких размышлений Юлий ощутил сильный зуд на месте отрубленного большого пальца правой руки. Вначале он подумал, что это открывается рана: несколько раз из уродливого шрама, будто напоминание о прошлом, выходили осколки костей, раздробленных варварским топором. На сей же раз как-то утром он обнаружил твердый нарост под кожей и к вечеру того же дня из обезображенной плоти показался свежий, по-детски розовый ноготь.

Потрясенный, Юлий первое время прятал руку даже от себя и, едва проснувшись, с затаенной радостью смотрел, как подрастает палец, и молился с еще большим усердием, никому не показывая. Он предчувствовал, что это не случайно, что это какой-то добрый знак свыше, но опасался явить чудо понтифику или придворным, которые могли растолковать его иначе. И тогда император решил скрывать палец, пока не отрастет на полную величину, но как-то утром с ужасом увидел, что он по размерам чуть ли не вдвое перерос тот, что оставался целым на левой руке!

И именно в этот день Гавардал сообщил, что вот уже неделю ко дворцу приходит некий странствующий монах и просит, чтоб император принял его с важным известием, смысл коего может изложить лишь августейшему уху.

Первосвященник сразу никого не впускал к императору, подолгу выдерживая даже иноземных послов, дабы не избаловать их слишком легкой доступностью, и недельный срок говорил о настойчивости неизвестного странника. Лишенному прямой связи с миром Юлию был любопытен всякий приходящий человек, но стоило проявить хотя бы малейший интерес, как Гавардал никогда бы уже не допустил посетителя. Тут же император ощутил, что отросший палец и появление монаха как-то связаны между собой, и потому надо было отвлечь внимание понтифика. Он вынул руку из-под одеяния и показал Гавардалу.

— У меня вырос палец! Чернокожий первосвященник отпрянул.

— Его придется отнять, ваше величество!

— Почему?!..

— Это палец дьявола! То, что отчленено, без его вмешательства не может вырасти! Тем более таких размеров!

— А если это господь вернул мне утраченное?

— Господь возвращает утраченное лишь на небесах!

Император был разочарован, однако спорить не стал и с сожалением спрятал руку.

— Я впущу странника, — чтобы утешить его, пообещал понтифик. — На четверть часа. А пока приготовлю нож и золу сандалового дерева.

Юлий удалился в небольшую убогую келейку внутри дворца, где вел приемы, показывая, каким аскетичным и воздержанным должно быть существование могущественного владыки Середины Земли. И только опустился на скамью, как на пороге возник этот странник.

— Узнаещь меня, август?

Император вгляделся в небритое, изнеможденное лицо старика с веревкой на шее и по привычке, оставшейся со времен болезни, отрицательно покрутил головой, хотя голос странника и манера обращения были чем-то знакомы.

— Меня зовут Лука, — признался он, снимая с шеи петлю. — Я бывший консул… Пришлось обрядиться в монашеские одежды, иначе бы меня никогда не впустили к тебе, август.

Луку Юлий велел прогнать из дворца вскоре после того, как казнил трех приведенных им египетских лекарей, оказавшихся бесполезными.

— Неужто это ты пришел, Лука? — угрюмо спросил император, скрывая радость.

— Ты стал велик и могуч, август, — совсем недипломатично усмехнулся бывший дипломат, сбрасывая черную хламиду. — И тебя тоже трудно узнать, потому что и ты состарился.

— Да, мы оба немолоды… Где ты ныне обитаешь, Лука?

— В провинции твоей, август. Вдали от Ромея и великих дел, среди книжников и фарисеев Иудеи.

— Я не ссылал тебя…

— Нет, август, я сам туда ушел, по зову сердца.

— Можешь вернуться в Ромей, — позволил император.

— Пожалуй, я вернусь, только нескоро и не один приду, а с истинным учением, чтобы спасти тебя.

— Эх, знать бы, отчего спасаться!..

— Как от чего? От тьмы и заблуждений! — вдруг засмеялся Лука. — Тебе ведь жаль отросшего пальца? А этот черный Гавардал хочет вновь отрубить его! Ведь он думает о вмешательстве дьявола!…

Подслушать их разговор бывший консул никак не мог, поэтому Юлий подался вперед.

— Кто ты?

— Я предтеча твоих будущих великих свершений, август. А пока что странник.

Под неряшливым монашеским саваном у Луки оказались одежды ослепительной белизны, и от их сияния он преобразился, представ благородным, седеющим патрицием.

— Откуда ты узнал… о моем пальце?

— Это совсем нетрудно, август. Если б ты знал, кто мой учитель, не спрашивал бы.

— Зачем ты пришел ко мне? — спросил Юлий, ощущая неясный страх.

— Чтобы напомнить о прошлом и будущем.

— Я не хочу вспоминать время, когда жил в грязи и мерзости.

— А как сейчас живешь? Убогая келейка, аскетизм, смирение плоти и ожидание кончины? А как же предначертания судьбы, которые тебе открыли авгуры? Ты мыслил править миром! Неужто Марман дух твой укротил, петлю надев на шею? Или Гавардал?

— Тебе лучше уйти, Лука. ■

— Но ты ведь не хочешь, чтобы я ушел? Я тебе интересен.

— Пожалуй, ты прав… Только я не желаю обсуждать с тобой мое отношение к господу. Ты всегда был предвзят к Марману, впрочем, как и к другим богам.

— Это потому, что я обрел истинную веру и истинного господа.

Как и многие молодые эллины, прошедшие новую философскую школу, Лука всегда подчеркивал свои атеософские воззрения, не признавал ни своего Зевса, ни Митру, а о Мармане говорил, что это объедки, брошенные рабам с господского стола.

— И кто же твой господь? — спросил император.

— Ты еще не слышал о нем, август, — вдруг проникновенно молвил Лука. — Но скоро услышишь. Мы называем его Спаситель, а имя ему — Иешуа. Я ученик его.

— Не поздно ли тебе учиться?

— Да и тебе пора, август. Дни владычества Мармана сочтены.

Император оживился.

— Любопытно!.. Я издал указ о единобожии и о запрещении всех иных религий. Я провел грандиозные реформы! А ты смеешь говорить мне о некоем истинном господе?

— Гавардал окружил тебя своими людьми, которые скрывают положение дел в империи, — будто бы смиренно сказал Лука. — Иначе бы ты давно узнал, что твои реформы были напрасными и скоро предстоит тебе вновь проводить их.

— О чем ты говоришь, безумец?

— О том, что тебя заперли в этой келье и лишили власти! Я сменил множество личин и лишь под видом монаха-странника прошел в твое убежище. И то пока твой черный понтифик точит нож, чтоб отрезать дар и знак божий — выросший палец, без которого ты всю жизнь чувствовал себя неполноценным, убогим.

Ничего подобного Юлию никогда не говорили, поэтому он в первый миг не мог найти слов, чтобы дать отповедь бесцеремонным речам бывшего консула.

— Но ведь ты не хочешь, чтобы тебе отсекли этот дар? По сути, сотворили с тобой то, что когда-то сотворили варвары?

— Не хочу! — машинально ответил император.

— В таком случае береги божий знак! Он дан тебе как надежда на скорое прозрение. Ибо на землю уже ступил истинный господь! — бывший консул глядел пронзительно и страшно. — Но я здесь не для того, чтобы учить и наставлять, август. Я не пророк, не понтифик и даже не проповедник — всего лишь ученик, и не мне выводить тебя из мрака на свет. Ты выйдешь сам, когда избавишься от окружения и увидишь обновленный мир.

— Не понимаю, что ты хочешь? Поколебать во мне веру?

— Оживить хочу, поднять тебя из тлена! Напомнить, что ты император, а не монах с удавкой на шее! А еще об оскорбленной и униженной молодости. Неужели ты забыл Авездру?

Это имя пронзило ноги, на миг пригвоздив их к полу. Никто из придворных не смел называть его, зная, что может последовать, и сейчас Юлий опасался снова утратить речь.

— Не забыл, вижу. А хочешь отомстить за свои неудачные молодые годы? Заполучив не только Авездру, но и магический кристалл?

— Ступай отсюда вон, — прислушиваясь к себе, неуверенно произнес император.

— Всю жизнь я ждал этого часа, — невозмутимо продолжал Лука. — Часа, когда пригожусь тебе. Сейчас ты прогоняешь меня, а твой мятущийся дух кричит — останься и говори! Говори!.. Ты ведь ждал меня? А я для того, чтобы вернуться к тебе, исходил полмира! Много раз проникал в Артаванское царство и даже приблизился к престолу Урджавадзы. Чтобы выманить так и не открытую Артаванскую Сокровищницу! Было время, когда тебе бы хватило одной только Авездры! Ведь было такое время?.. Поэтому я мыслил заполучить ее без магического кристалла, который мы по молодости лет выпустили из рук… Да, я хотел привезти ее и положить к твоему трону, август. Чтобы ты, страдающий от неизлечимой болезни, встал на ноги и вновь заговорил!.. Я не успел сделать этого за свою жизнь, и ты нашел иное зелье от недуга — игрушечную виселицу, которая спасла тебя от настоящей. Я не успел принести тебе истинную веру, которую обрел сам. Теперь же я слишком стар, чтоб во имя тебя, август, сотворить великое! Но на одно дело у нас с тобой еще есть время.

— Ты измучил меня, — устало сказал император.

— Но это сладкие муки, август, и я вижу, как нужен тебе, — Лука говорил и улыбался, отчего напоминал блаженного. — Ты ведь не успокоился! И хоть носишь на шее петлю, но не готов еще умереть в любое мгновение, как подобает монаху. Думаю, ты еще иногда останавливаешься возле капитолийской волчицы и подолгу смотришь на бронзовое изваяние. Прежде я все время гадал, о чем может думать император в такие минуты? Какие мысли посещают его разум при виде вскормленных волчьим молоком Ромула и Рема?.. И лишь недавно, остановившись возле скульптуры, я понял, что тебя мучило. И скорее всего, мучает до сих пор. Тогда и сейчас ты думаешь, что твоя великая империя гибнет не от бездарности сената и полководцев, не от воровитых чиновников, восстаний рабов и нашествия варваров. А от того, что императоров перестали вскармливать волчьим молоком. Вся Ромея слишком долго пила козье и вкушала сладкие сливки, в результате чего утратила дух и повадки зверя!

— Так думал ты!

— Да, и сейчас думаю. Но и ты жаждешь припасть к сосцу волчицы! Особенно теперь, когда одолевают старость, немощность и этот чернокожий первосвященник. Если это не так, то я слепец! И ты еще помнишь нанесенное тебе оскорбление и тешишься мыслью о мести. Авездра! Прекрасная царевна, жаждущая чудес! Коварная, хитрая и недосягаемая!.. Признайся, ведь твое сердце еще живо? И чем сильнее ты натягиваешь веревку, пережимая себе горло, тем явственнее встает перед глазами ее образ…

— Молчи, консул! — оборвал его Юлий. — Не хочу вспоминать о ней!

— Не хочешь, но она не оставляет тебя. И чем ближе подступает глубокая старость, тем чаще Артаванская Сокровищница будит среди ночи и не дает уснуть до утра. Она зовет, манит тебя, и ты бродишь по дворцу, заглядывая во все углы. Да, она тоже немолода, но все еще прекрасна. А магический кристалл и вовсе вечен…

— Нет, ты дьявол и пришел искусить меня!

— Ты искушен давно. Все это было в тебе и до моего прихода, август. Напротив, я явился, чтобы облегчить твои долголетние страдания. Мои египетские лекари не могли излечить тебя, ибо не знали природы недуга. И я не знал! Лишь по прошествии нескольких лет сообразил, что произошло с тобой там, возле каменоломни, когда по ступеням поднялся атлант, прикованный цепями. Ты заразился болезнью, которой болеют лишь варвары! У них любовь к женщине превыше всего. А следует любить господа!.. Этот великан источал ее с такой же силой, как магический кристалл источает живой огонь. Разум оставил тебя, август, и вместо него поселилось пылкое и заразное чувство к царевне. Я помню твои глаза, взирающие на Авездру. Ты был безумцем! И потому заговорил на варварском языке. Тогда ты забыл даже о магическом кристалле и был бы счастлив обладать одной лишь женщиной… О, если бы раньше это пришло мне в голову! Я же видел Антония, потерявшего разум! Помнишь, вернувшись с каменоломни, он нес какую-то чушь о человеколюбии? С чего этот бесстрастный, хладнокровный зверь, прирезавший императора, как барана, вдруг возлюбил ближних?.. Я должен был подумать об опасности, исходящей от атланта, — он вдруг перешел на шепот. — Ведь ты поэтому не женился и не подпустил к себе ни одной наложницы?

— Что ты задумал? — спросил император, зажимая вдруг занывший от боли отросший палец. — Ты говоришь о мести Авездре?

— Это не я говорю. Это ты, август, все время думал о ней. И я услышал тебя. Да, я не успел выманить ее из Артавана, тем более вместе с магическим кристаллом, а заполучить их в самом царстве невозможно. Заповедный ларец сейчас находится в руках атланта, а сам он замурован в храме на горе Астра и окружен жрицами и стражей. Его охраняют во много раз надежнее, чем царевну. Сейчас я бы смог похитить ее, но ты теперь стар и тебе не нужна только Авездра. К тому же монахи, услышав это имя, вздернули бы нас вместе с царевной прямо на ступенях твоего дворца! И ты бы никогда не узнал, кто переступал порог твоего дома… Теперь ты более, чем в молодости, хочешь владеть магическим кристаллом, дающим неограниченную власть над миром. И когда ты вкусишь ее сполна, уже не захочешь затягивать петлю на своей шее. Ты возжелаешь бессмертия и примешь истинного господа, нареченного Спасителем. И пойдешь за ним, ибо это путь в будущее.

— К старости ты стал многословен, Лука, — вдохновляясь распирающим грудь предчувствием, проворчал император. — Но я догадался! Авездра должна покинуть царство вместе с атлантом и магическим кристаллом?

Бывший консул самодовольно засмеялся.

— Ты всегда был недогадлив, август. Тупое поклонение и молитвы тем более притупили остроту твоей мысли. И не только. Тебе кажется, ты проникся любовью к Марману, а значит, и к своим подданным? Ведь этому учит тебя понтифик? На самом деле в тебе все еще живо варварское чувство к женщине! И ты растрачиваешь его, стукаясь лбом об пол, и моришь себя голодом!

— Не смей говорить об этом!

— Хорошо, я могу и молчать. А могу и вовсе уйти, так и не сказав, с чем пришел.

— Говори! У тебя есть возможность вновь приблизиться к окружению Урджавадзы?

— Когда ты прогнал меня из Ромея, август, я приблизился к нему с известной тебе целью. Но этот мудрый и ясновидящий царь через несколько лет узрел, чего я хочу, и мне пришлось бежать, переодевшись в женское платье. Потом я еще несколько раз проникал в Артаван под другой личиной, мысля попасть в число жрецов магического кристалла, однако неудачно…

— Тогда не понимаю, что ты предлагаешь мне?

— Выслушать, август!.. После этого я отправился в полунощную страну, к варягам. И отыскал там варвара, который приближен к их государю и является соправителем и называется Законом. Это как твой понтифик Гавардал…

— И что же дальше?

— Я нанялся к нему на тайную службу и состою на ней до сей поры. Варвары считают себя очень хитрыми, но на самом деле наивны и бесхитростны. У них можно быть ясновидящим, просто глядя на их лица, где отображено все, что они таят в себе…

— Меня не интересуют нравы варваров!

— А тебе интересно узнать, кто недавно причалил к пристани их столицы?

— Кто?

— Возлюбленная атланта по имени Краснозора! На сорока кораблях и с дружиной в четыре тысячи витязей. Какие это воины, август! Это лучшие воины, которых когда-либо видел свет!

— Его возлюбленная?… Она таких же размеров, как и этот бессмертный?

— Да, август, ничуть не меньше!.. Один ее витязь стоит десятка самых сильных и отважных легионеров Урджавадзы. Ее войско состоит из безмолвных варваров, принадлежащих к древнему племени росов! Ты когда-нибудь слышал, что росы были рождены воинами? Причем, они не владеют обыкновенной человеческой речью и разговаривают глазами! И все время молчат, а противник не понимает, что происходит…

Император вскочил.

— Ты нанял эту Краснозору с дружиной и собрался идти на Артаван?

— О, август, ты поглупел! Или это у вас называется стал чист и свят? Где же твоя пронзительность мысли? Да, давно ты не вкушал волчьего молока!…

— Не забывайся, консул!

— Зачем нанимать, если она сама, по своей воле, идет на Артаван? И ныне уже в Русском море…

— Ты хотел сказать, в Понтийском?

— Нет, пока что в Русском, август. Мне это тоже обидно.

Слова, мысли и имена людей роились в голове императора, как это бывает на шумном от крика торговцев форуме — он в самом деле чувствовал отупение.

— Что ты предлагаешь, Лука?

— Воспользоваться плодами ее похода.

— Думаешь, с четырьмя тысячами воинов можно одолеть гигантскую армию Урджавадзы?

— Ничего ты не понял, август! Я не многословен! Я обстоятельно и детально рассказывал, какая сила чувства ведет Краснозору на Артаван. И какая сила сосредоточена в атланте, замурованном в храме! Если они сблизятся и почувствуют друг друга — никакая армия не выстоит, август! Эти два атланта сметут все царство!

Император потряс головой.

— Нет, я не верю…

— Отчего же? Вспомни свою молодость и болезнь! Вспомни эту силу, которая превратила тебя, молодого и сильного, в живого мертвеца?

— Но как же мы воспользуемся плодами?

— Атланту не нужен магический кристалл, — задребезжал блаженным смешком Лука. — Как некогда тебе, август. Но он необходим Авездре и тем остаткам македон, что выйдут живыми из этого огня. Она постарается спасти Астру, чтобы начать все сначала. В это время ты должен оказаться поблизости от царевны и предложить свои услуги…

— А ты?…

— У меня иные интересы, август. Ты получишь то, чего жаждал всю жизнь — власть над миром.

— Неужто ты готов принести ее только из любви ко мне?

В ответ послышался смешок.

— Ты все еще самоуверен, август… Власть будет дана тебе во имя любви к Спасителю.

Еще робкий, тонкий луч, вырвавшись на волю, озарил мрачные своды храма и стал медленно наливаться белизной. Сам же кристалл вдруг потерял каменную твердость, окрасился в малиновый цвет и чуть засветился, наливаясь мягкой спелостью, будто плод на ветке. Космомысл понял, что сейчас это внутреннее пламя разгорится, созреет и, излившись наружу, в единый миг затопит храм.

В первую минуту он обрадовался, полагая, что настал час истины и этот огонь несет откровения, которых ждут македоны. Тогда пусть же он заполонит пространство между каменных стен, пусть извергнется из бойниц и уже неудержимым потоком обрушится на город. И пусть порожденные войной люди получат то, чего жаждут многие столетия!

Но в следующий миг исполин узрел, как магический кристалл полыхнул белым огнем, увеличился втрое, а каменный пол под ним оплавился и вскипел, выбрасывая брызги. Перед ним расцветал огонь неземной, испепеляющий, и было неведомо, что станет, если он разольется по храму. Космомыслу казалось, что всего несколько мгновений он зачарованно взирал, как горит это пламя и увеличивается чаша, заполненная кипящим гранитом, но когда оторвал взор, увидел в бойницах отблески закатного солнца. Он вспомнил о сроке, отпущенном Авездрой, и вдруг содрогнулся, но не от мысли, что придется провести в этом храме целую вечность, и не от страха смерти — от опасности быть опаленным, ибо Астра распускалась стремительно и заполняла собой пространство.

Он не знал, что может случиться, но почувствовал, что, выйдя из этого огня, утратит человеческую природу…

Исполин вскинул руки, чтобы укротить огонь, однако не смог вспомнить ни единого слова заклинания, некогда полученные от светлогорских старцев, поскольку память давно привыкла к иным словам и заклинаниям. Тогда он склонился, взял магический кристалл в ладони и, удерживая перед собой, стал задувать его, как задувают свечу, мысленно произнося то, что вот уже два столетия было на устах.

Он родился смертным и несколько раз за это время, как и сейчас, умирал, испытывая ледяной холод, ползущий от ног к сердцу, и знал, что через минуту перестанет дышать и еще через минуту разум заволочется мраком. И останется единственная искра света — последняя мысль, Зга, мерцающая перед взором и хранящая в себе тайну вечности. Она обладала божественной способностью вновь разжечь пламя жизни, если эта жизнь имела великий смысл и была исполнена чувством радости бытия. Последняя Зга и была тем ключом, коим открывалась суть природы бессмертия. Ее-то и утратили потомки Руса, вкусив плоды земного приятия, испытав не любовь, а удовольствие, ибо чаша сладострастия была слишком мала, чтобы пить из нее целую вечность.

После каждого удоволетворения приходила великая печаль, гасящая искру божественной любви, а бессмертие не ведает печали.

Сейчас, укрощая вырвавшийся из вместилища живой огонь, дуя на него, как дуют на свежую, саднящую рану, Космомысл видел перед взором эту Згу любви, и она уже в который раз наполняла его жизнью, будто парус ветром.

Только остудив своим дыханием Астру, он оторвался мыслью от огня и обнаружил, что наступило утро и в бойницах с восточной стороны просвечивается заря. Магический кристалл все еще был в руках исполина, однако ясновидящие жрицы безбоязненно приблизились к нему, отчего-то без своих кувшинов и горшочков с бальзамом, поклонились в пояс и остались стоять с опущенными головами.

— О, превеликий Ара! — взмолились они. — Ты суть око божье! Благодаря тебе, всевидящий, мы узрели истину! Мы были слепы, называя себя ясновидящими!

В это же время за толстыми стенами храма послышались удары молотов, разбивающих каменную кладку замурованного входа, и громкие крики на языке македон. Еще через минуту тяжелая дверь с долгим натруженным гулом распахнулась, но никто не смел ступить через порог. И тогда Космомысл взял меч и вышел сам: перед ним оказались девы-стражницы, заполнившие всю площадку перед храмом. Они бросили свои плети, сорвали с себя черные личины, золоченые доспехи и, оставшись полуобнаженными, простоволосыми, пали на колени и с радостным исступлением протягивали руки.

— Благодарим тебя, о, всемогущий! — восклицали они со слезами восторга. — Ты открыл нам истину! И она прекрасна! На что мы растрачивали свои лучшие годы, приняв обет безбрачия? Мы отрекаемся от прошлого! Мы хотим замужества! Хотим рожать детей!

При этом они заливисто и беспричинно смеялись, чего исполин никогда не слышал за все годы жизни в храме. Немало изумившись этому, он поискал взором Авездру среди толпы, но восторженные лица дев сияли от счастья, что делало их похожими, словно все они были сестрами.

А за стражницами, прямо на дороге, и вовсе происходило невиданное: общая плоть Гурбад-ажар разделялась прямо на глазах, трещали, расщепляясь, кости и мышцы. Уроды обливались кровью и корчились от боли, однако при этом улыбались и помогали себе руками, распутывая переплетение жил.

— Мы свободны друг от друга! — кричали они. — Благодарим тебя, ты разделил наш разум! И мы счастливы, потому что безумны!

Только одна рука — зрящая третья, не могла разорваться, поэтому преображенные близнецы так и шли к храму, скрепленные ею.

А снизу, смешавшись в пеструю толпу, к горе бежали многие тысячи македон. Подножие горы, узкая дорога и даже уступы на скале — все было забито и переполнено счастливыми, смеющимися людьми. В один миг потеряв разум, они лезли на гору, выкрикивая слова благодарности и сминая друг друга. И Космомысл вдруг открыл тайну магического кристалла: все, что пропускали сквозь него — солнечный луч, исполнившись злобой к противнику, или всего лишь одну искру любви, все в равной степени многократно усиливалось и обретало божественную силу.

Испытавшие радостные чувства и одержимые ими, македоны в порыве безумия готовы были снести гору вместе с храмом. Они плотно перекрыли дорогу снизу доверху и напирали со всех сторон, карабкаясь по скалам и протягивая к исполину руки. И теперь уже не было силы, способной остановить эту полуобнаженную, ползущую по головам друг друга стихию. Еще минута, и она бы захлестнула вершину горы, путь оставался один — укрыться за стенами храма, но ничто бы уже не заставило Космомысла вновь войти в его двери.

Тогда он поднял меч Краснозоры, шагнул к краю обрыва, где далеко внизу плескалось синее озеро, и на мгновение остановился. Он вдруг услышал за своей спиной шорох крыльев — огромных, крепких, с упругим и легким пером, крыльев, способных поднять его в воздух.

Он резко обернулся, глянул через плечо, и в это время ветер, с треском вырвавшийся из-под крыльев парящего орла, опахнул лицо…