2
Наутро, когда император с консулом и охраной прибыли на пристань, из трюма одного из кораблей вывели сразу двенадцать верблюдов и положили их вокруг шатра. А спустя минуту крадущейся, мягкой походкой вышла сама Авездра, крайне легкомысленно, по сравнению со своими слугами, завернутая всего-то в двухцветные, обтягивающие тело шелка, и львицей прыгнула в седло.
По варварскому обычаю македон нареченный, обрученный или даже связанный договором купли-продажи жених не имел права следовать ни впереди невесты, ни рядом с ней; он обязан был тащиться сзади на расстоянии копейного броска, пешим или конным и непременно обвязав копыта лошадей и колеса повозки войлоком, дабы не создавать шума. Проживший несколько лет в Артаване консул объяснял это остатками еще недавно пережитого матриархата, который просуществовал всего столетие, но оставил след на всей жизни македон.
Брошенные на произвол судьбы «бессмертные» наемники Александра Македонского были настолько воинственны, кровожадны и свирепы, что наверняка бы бесследно сгинули, будучи истребленными в войнах, либо растворились в других народах, если бы не ушли в пустыню и там, купив себе рабынь в жены, не передали им полную власть над собой.
Теперь Юлий должен был вкушать плоды этой власти, следуя по Триумфальной дороге за караваном верблюдов Артаванской Сокровищницы. Умышленно ли, или по какому-то дикому обычаю незадолго до путешествия животных обильно накормили и напоили, отчего они бесконечно гадили на булыжную дорогу и ужасающе портили воздух. Свежий, горячий навоз налипал на копыта, обернутые войлоком, наматывался на колеса и разбрызгивался, стоило лишь чуть прибавить скорости — омерзение охватывало даже лошадей императорской кавалькады, не привыкших к такой грязи и запахам. Юлий неожиданно позавидовал комиту Антонию, которому вчера напекло голову от долгого ожидания на пристани, и он остался в Ромее готовить во дворце ловушку для осторожной и чуткой к опасности Артаванской львицы.
Хорошо еще, что путь до виллы Романа длился лишь до полудня.
После переворота и восхождения на трон Юлий ждал обещанной помощи от кондукторов — земельных арендаторов, но обедневшие из-за недостатка рабов, они ничего существенного предложить не могли и лишь жаловались на дороговизну невольничьих рынков. И совершенно неожиданно его поддержали чуткие ко времени и выгоде олигархи, пожертвовав крупные суммы на содержание легионов, однако же при этом выторговав себе закон, частично возмещающий нехватку рабов, по которому можно было приписывать крестьян-колонов к имениям вместе с их землей. Тогда еще никто не знал, чем обернется это безобидное право, Юлий же, получив в наследство пустую казну, не мог обеспечить побед в войнах, а значит, и притока дешевых рабов.
По сравнению с Ромеем, олигарх ничуть не обеднел за время смут и переворотов, а напротив, судя по недавно возведенному эргастулу, где жили невольники вместе с порабощенными по новому закону гражданами Ромеи, и по размаху строительства ремесленных мастерских, еще больше разбогател. Однако же встречать императора он вышел в старенькой тоге и поношенных калцеях, к тому же неделю не бритый, хотя был заблаговременно предупрежден о высочайшем визите. Влажно-масляные глаза его и не сходящая с лица улыбка не могли стереть подчеркнутой неряшливости. В юности будущий олигарх был рабом, но стал вольноотпущенником по завету Марманы и вскоре разбогател, поскольку чиновничий замкнутый клан свергнутого предшественника Юлия сплошь состоял из таких же либертинов, достигших высокого положения в Ромее, и казнокрадство уже стало привычным делом. Мало того, испытывая неуемную жажду власти, признания и уважения, используя все те же связи с себе подобными, а более всего подкуп, бывший невольник проник в аристократическую среду, получив ранг сенатора и право носить латиклаву — пурпурную ленту на тунике. Но и этого ему было мало, и он покупал или добивался всех титулов, которые существовали в империи — от права называться ветераном до консуляра и почетного гражданина города Ромея.
Глядя на маслоглазого затрапезного хозяина виллы, император мстительно подумал, что как только будет заключен союз с Артаванским царством и поправится положение империи, он обязательно издаст эдикт об отмене закона о приписке хоть и бедных, но свободных колонов — это все, чем он мог наказать титулованного и неуязвимого олигарха.
Рослые молодые слуги-рабы, отчего-то избежавшие рекрутства в пору тотальной мобилизации, распахнули ворота виллы и, чуть склонив головы, ждали высоких гостей. Юлий готов был пропустить караван Авездры вперед, но она не торопилась оказаться в замкнутом пространстве и, кажется, собиралась въехать на верблюде не только на виллу, но и в мавзолей.
Спешился только посол.
— О, превеликий и всемогущий, — молвил он. — По нашему обычаю, коснуться всякого чуда прежде надлежит мужскому глазу. Так позволь же мне, недостойному, взглянуть на мумию, чтобы не затуманить испугом нежнейший и прелестный взор несравненной луноликой Авездры.
Император сбросил дорожный плащ, забрызганный верблюжьим навозом, и молча шагнул в ворота. Разноцветный шар посла покатился следом, а еще на шаг позади воробьиным вороватым скоком спешил улыбчивый олигарх, указывая путь.
— Прямо, ваше величество! Теперь налево, ваше величество! Теперь направо, ваше величество!
Такое обращение было введено недавно, и Юлий еще не привык к нему, как не мог привыкнуть к столице, а потому не любил, предпочитая короткое, емкое и старое обращение на «ты» новому, сладко-маслянистому, шипящему и скользкому.
За домом, в глубине усадьбы, между древних шелковиц и молодых оливковых деревьев был отстроен приземистый, многоуступчатый мавзолей, облицованный белым мрамором, наверняка снятым со стен ветшающих ромейских дворцов. Вид этой усыпальницы заставил императора замедлить шаг и остановиться перед входом. Он еще сам до конца не верил, что мумия атланта существует в действительности, хотя уже получил тому подтверждение и любезное приглашение нынешнего хозяина увидеть это чудо.
Роман суетливо забежал вперед и открыл тяжелую дверь.
— Прошу, ваше величество!
Юлий ступил в холодный полумрак мавзолея, освещенного лишь тусклыми свечами, после чего хозяин отворил еще одну дверь.
— Прошу, ваше величество! Сейчас я зажгу свет!
И по мере того, как он наполнял светом длинный и просторный зал, поочередно зажигая толстые восковые свечи, среди мрачных стен черного гранита все явственнее вырисовывался гигантский постамент, на котором лежало нечто, завернутое в белую ткань, ибо то, что проступало из тьмы, невозможно было назвать ни мумией, ни телом человека.
Обойдя вокруг постамента с зажигательной свечой, олигарх бережливо затушил ее и, как чародей, приступающий к священнодействию, начал снимать с мумии матерчатые покрывала. От ветра, вздымаемого полотнищами, колебалось пламя свечей, тени ломались на стенах, и чудилось, будто это нечто шевелится и начинает оживать. Когда же был снят последний шелковый покров, взору императора открылось тело истинного атланта, забальзамированное так искусно, что сохранился даже естественный цвет кожи. Должно быть, для сравнения, рядом с атлантом лежала шестиметровая сариса: острие копья едва доставало до его плечей, размах которых достигал длины метательного пилума.
Но более всего поражала голова — величиной со средний сосуд для хранения зерна. Руки, толщиною в торс легионера каждая, свободно лежали вдоль тела вверх ладонями, в которых уместилось бы колесо повозки, а чуть подогнутые в коленях ноги с мощными, бугристыми от мышц бедрами напоминали прикорневые стволы выросших на ветреном месте, а потому завитых и перекрученных дубов.
И только детородный орган вызывал удивление своими неожиданно малыми размерами.
И все-таки, если можно было говорить об атлетическом совершенстве человеческого тела, еще недавно считавшегося божественным у ромеев, то образец этого совершенства лежал сейчас перед императором и настолько занимал его разум и притягивал взор, что Юлий не заметил, когда Авездра вошла в мавзолей. И не почуял ее по запаху, ибо смолистый аромат бальзама, коим было пропитано тело атланта, в точности совпадал с ароматом благовоний царевны.
Император внезапно увидел ее, когда Артаванская Сокровищница, выступив из-за постамента, медленно двинулась вдоль него, не отрывая глаз от циклопической фигуры атланта. В загадочном восточном взоре вместе с отблеском свечей Юлий узрел страх и восхищение одновременно. Несомненно, Авездра была поражена увиденным, однако ничуть не растеряна — губы ее чуть шевелились, как будто она читала молитвы, а опущенные и чуть разведенные в стороны руки, выставленные вперед ладонями, явно свидетельствовали об обращении к духам или богам.
Возможно, это был ритуал взирания на чудо, некая тайная молитва или прямое обращение к обожествляемой плоти атланта — никто, даже консул Лука, так и не узнал, каким богам, как и где поклоняются македоны. Они строили храмы, но посторонних туда не пускали и при любой попытке проникнуть хотя бы в пещеру, где проходили загадочные ритуалы македон, выставленные для охраны девы-воины хладнокровно засекали лазутчиков насмерть. Открыто они никогда не исполняли своих обрядов, ни в рощах, ни на полях, ни у приметных камней, ни у воды, ни у огня; предки наемников воителя Александра Македонского так тщательно таили свою веру, что создавалось впечатление, будто ее нет вовсе.
И теперь Юлий был уверен, что первым присутствует при молитвенном обряде варваров Артавана.
Дабы не мешать этому, император отступил к стене. Завершая полный круг, Авездра прошла мимо него совсем близко, и в полной тишине мавзолея до слуха донесся ее шепот, вернее, несколько слов, произнесенных на неведомом, гремящем языке, слышимом в имени — Урджавадза.
Спустя несколько минут царевна встала возле ступней атланта и сцепила пальцы рук, держа их перед собой. Император же ощутил спазм, сдавливающий грудь, словно кто-то сильный заключил его в объятья.
— Как умерший оказался здесь? — вдруг спросила Артаванская Сокровищница почти обыденно, хотя голос в толстых стенах мавзолея прозвучал гулко.
— Я купил его, ваше величество! — почему-то обращаясь к императору, торопливо объяснил олигарх, и блеск в его глазах начал гаснуть. — На императорском форуме! Это было давно, двадцать четыре года назад…
— У вас продают мертвецов? — вопрос относился к Юлию, но, чувствуя удушье, император не успел ответить тотчас же, и это сделал за него титулованный хозяин.
— На торги выставили много всяких предметов из регии и хранилищ трофеев, ваше величество, — снова обращаясь к императору, сказал олигарх. — Я купил мумию, а также приобрел ванну для бальзамирования и запас бальзама.
Но меня вынудили еще купить меч, который, судя по размерам, принадлежал атланту. Не захотели продавать отдельно.
— И какова же была цена?
— Меча? А вы посмотрите! Вот он висит, на стене. — Олигарх поднес свечу. — Ни один, даже самый сильный воин, не способен владеть мечом выше человеческого роста. А рукоять? А лезвие? Настоящий меч атланта! Теперь представьте себе, сколько он может стоить! А мне его навязали как довесок…
— Я спросила, сколько стоила мумия, — жестко проговорила Артаванская Сокровищница.
Почетный гражданин Ромея что-то почуял, и масло вновь прилило к его глазам.
— Мумия?… О, цена была очень высокая! Цена была непомерной! И хранитель регии никак не хотел уступать, ваше величество. Я купил ее по цене телятины! А вы знаете, сколько стоила телятина двадцать четыре года назад?
— Я не знаю, сколько стоила телятина, — отозвалась Авездра.
— Очень дорого! А если учесть вес? Мумия весит, как целое стадо! Если бы я покупал мумию египетского фараона, которой две тысячи лет и которая ничего не весит, мне бы обошлось намного дешевле. А мумии атланта всего двести лет! Двести! Разве это годы! Мне подтвердил это архиатор. И знаменитый Агриппа назвал тот же возраст, когда производил бальзамирование!
Но все равно я уехал с форума без единого обола в кармане!
— Кто он был?
— Агриппа? О, это очень искусный бальзаматор! Великий! Он сказал: «Роман, сто лет ты можешь не беспокоиться! А потом отыщи одного из моих учеников!… »
— Я спросила о мумии, — перебила его царевна. — Кем был этот великан при жизни?
— Это варвар, ваше величество, — неохотно сообщил олигарх.
— Варвар? — выдохнул император, выбивая из легких тягучий, как бальзам, воздух. — Но почему консул сказал мне, что это мумия атланта?
— Я помню вашего консула мальчиком. Он еще молод, не утратил восторга и надежд… Но, увы, это варвар. — Роман вновь стал гаснуть. — А то как бы он попал в императорскую регию? Да еще вместе с мечом, который выкован варварским способом?.. Я приглашал ученых мужей, и они подтвердили это анналами Марка Сирийского. Атланты варваров называются исполины. Этот исполин был добыт при императоре Марии и перепродан потом маркитантами патрицию Клавдию… Но все равно, это знак победы над варварами! Над их исполинами! Разве это не говорит о величии и могуществе империи? Разумеется, мумии варвара и его мечу место в императорской регии, ваше величество. Я храню их у себя не по достоинству, но это мой законно приобретенный доминий. Однако если вы, ваше величество, изъявите желание вернуть атрибуты былой славы империи, я уступлю. И возьму совсем не дорого! С учетом длительного хранения и затрат на бальзамирование это будет стоить совсем немного…
— Когда тело бальзамировали в последний раз? — вмешалась Артаванская Сокровищница.
— О, это было недавно! Сразу же после приобретения! Но Агриппа сказал мне: «Роман, забудь о бальзаме и не думай о тлене. Варвар еще сто лет будет свежим, как баранина на старом маленьком форуме возле порта Маджоре при династии Антонинов». Купите мумию, ваше величество!
— Какое имя он носил при жизни? Олигарх наконец-то обратил внимание на царевну.
— Этого никто не знает. А разве это важно? Назовите его, как угодно, все равно он останется мумией варвара.
Царевна приблизилась к стене, где висел меч, поднесла ладонь к лезвию, словно пробуя его остроту, и на минуту замерла.
— Могу продать меч отдельно от мумии. — Роман в тот же миг оказался в двух шагах от Авездры. — Я не такой, как хранитель регии… Это очень древнее оружие варваров. От одного путешественника я слышал, что этот меч обладает чудодейственной силой… Вы только послушайте, как он звенит!
— Назови цену, — потребовала Артаванская Сокровищница.
Почетный гражданин Ромея блеснул глазами, попытался склониться к уху Авездры, но почему-то не смог этого сделать и громко прошептал:
— Поверьте, я продаю его всего за половину того, что он стоит на самом деле! Хранитель регии просто ограбил меня!
— Назови цену.
— Открою вам некоторую тайну, — улыбаясь и блуждая масляным взором, зашептал олигарх. — Я намерен уехать, покинуть эту страну… И мне очень нужен корабль. Совсем небольшой и не новый, но вместительный корабль. Я хотел бы иметь столько, чтоб купить его у одного моего давнего приятеля. А он просит за старое, гнилое судно очень много!
— Назови цену!
— Пять миллионов серебряных сестерциев! Я вынужден отдавать столь редкое оружие всего за полцены!…
Артаванская Сокровищница что-то шепнула послу, и тот поспешно вышел из усыпальницы.
А почетный гражданин Ромея подобрался к ней с другой стороны и попытался приблизиться к другому уху, но отчего-то сробел.
— Если купили меч исполина, то что вам стоит купить у меня мумию? — пугливо прошептал он. — Я готов уступить ее также за полцены. Она будет немногим дороже меча!
— Мы не покупаем мертвецов и не продаем их, — молвила Авездра, и голосу ее стало тесно в просторном мавзолее. — Мы отдаем их птицам.
Олигарх почему-то отшатнулся, закрыл уши и в тот же миг умолк и как-то сжался. А царевна подняла согнутые в локтях руки на уровне плеч, не касаясь ступней исполина, поднесла к ним ладони и замерла на несколько минут. Тягостная, могильная тишина зазвенела в ушах императора, отчего-то затрепетали огоньки свечей, словно незримый, неощущаемый ветер пролетел вдоль зала и, оттолкнувшись от гранитной стены, вернулся назад, ознобив затылок Юлия.
Авездра же опустила руки и, постукивая подкованными каблуками сапожек наездницы, покинула мавзолей.
Посол вернулся со слугами, которые внесли переметные сумы с серебром и поставили их к ногам олигарха. Тот мгновенно стряхнул с себя оцепенение, ожил, недоверчиво заглянул в одну суму, во вторую, после чего встал на колени и начал пересчитывать монеты, выкладывая их на гранитный пол. А посол сделал знак, слуги сняли со стены меч и, удерживая его кто за рукоять, кто за лезвие, понесли из усыпальницы.
Постояв некоторое время возле постамента, император вышел под сень оливковых деревьев и только тут вобрал в грудь воздуха.
Свита, оставшаяся у входа в мавзолей, почему-то непроизвольно отступила от него. На лицах мелькнуло беспокойство.
— Что с тобой, август? — тревожно спросил консул.
— Там трудно дышать, — обронил Юлий, направляясь к выходу с виллы.
— Это от бальзама. Попадая с воздухом в легкие, он мертвит и бальзамирует поры… Сколько она заплатила за меч? Август, она расточает казну…
Не дослушав его, император поспешил за ворота. Авездра была уже в седле, и погонщики, подняв верблюдов, выводили их на дорогу. Юлий пытался хоть что-нибудь прочесть на ее лице, но плотная тень, роняемая зонтом, и яркое предвечернее солнце, слепящее после сумерек мавзолея, будто растворяли и смазывали его черты. Тем временем безмозглые и надменные животные с безупречной воинской выученное — тью сами выстроились в три колонны таким образом, что Артаванская Сокровищница и верблюд с завьюченным на него мечом оказались в середине, прикрытые со всех сторон. Караван двинулся в обратный путь.
Пышность разряженных слуг, сопровождавших Авездру, как-то враз опала, словно из них выпустили воздух, и под тончайшим шелком четко проступили тяжелые воинские доспехи, даже у служанок. Это была явная демонстрация того, что свита ждет нападения, чего раньше никак не проявлялось.
Должно быть, царевна, кроме прочих своих достоинств, обладала даром ясновидения, хотя Юлий не собирался нападать и применять какую-либо силу, дабы завлечь ее во дворец. Заготовленная комитом Антонием ловушка была проста, безыскусна, не вызывала подозрений и при неожиданном повороте событий выглядела бы безобидно. На набережной, возле театра Марчеллы, сцепятся осями две тяжелые и длинные камневозные телеги, в каждую из которых запряжено по шесть лошадей. Обычно разъехаться им бывает очень трудно из-за перехлеста постромок, тесноты и рассыпавшегося камня, таким образом сквозной проезд к пристани окажется перекрытым. Каравану придется обогнуть театр, пойти мимо Капитолийского холма к Палатину и далее следовать вдоль его круч, поскольку торгующие здесь плебеи застроили лавчонками и трущобами все свободное пространство. А рухнувшая недавно стена форума Боариума завалила прямую улицу к причалу, где стоят корабли Авездры. Для разбора руин туда сгонят полтысячи рабов с повозками, которые к тому же еще перегородят проезд несколькими цепочками, передавая друг другу камни. Артаванской Сокровищнице придется свернуть еще раз и подняться на Палатин недалеко от Бычьего рынка, ибо справа и слева от нее окажется стена Сервия Туллия, за которой стоит длинное здание Большого цирка.
А по украшенной и подготовленной для встречи улице царевна не пойдет, догадавшись, куда может привести императорская дорога.
Но поднявшись на священный холм, она непременно въедет во внутренний двор дворца с его боковой стороны, поскольку там для этой цели разобрана стена и все устроено так, будто есть сквозной проход к причалу и ее кораблям.
Останется лишь захлопнуть ловушку, появившись из-за спины Авездры, как только царевна перешагнет порог императорского дома.
Всю обратную дорогу Юлий мысленно готовился к этому моменту, поскольку уже нечем было не только поразить воображение Авездры, но вызвать у нее хотя бы простое удивление. Ее необъяснимое, не соразмерное никакой логике сознание находилось за пределами развитого, воспитанного на высокой культуре разума. Отвердевшие, как смола из варварских кораблей, чувства невозможно было ни пробудить, ни поколебать, даже если бы он явил ей чудо из чудес. Например, если бы сейчас перед ее караваном встал Юпитер, спустившись с небес, или Нептун вышел из моря. Прекрасная и недоступная, она очаровывала, манила к себе, притягивая и будоража мысли, и одновременно отталкивала, как блестящий медный колосс, как набальзамированное тело варвара, совершенное по формам и мертвое по содержанию.
Стиснув зубы, император неподвижно стоял в колеснице и не мигал, хотя пересохший за это время верблюжий навоз на дороге пылил и порошил глаза, отчего надвигающийся вечерний город казался окутанным зеленоватой, вонючей дымкой.
Когда колесница выкатилась на Большие портики, Юлий чуть сдержал лошадей, дабы сохранить допустимое расстояние между караваном, но вдруг увидел, что верблюды беспрепятственно проходят мимо театра Марцеллы, никуда не сворачивая с набережной: камневозных телег не было.
Путь к пристани с варварски разукрашенными кораблями был открыт!
Император остановил коней и, не веря своим глазам, вышел из колесницы. Равнодушная ко всему окружающему, нелепая эта декурия всадников, ничуть не сбавляя своего неотвратимого хода, двигалась там, где должна была сейчас стоять! Плотно сбившись, верблюды прошествовали мимо театра, аккуратно обогнули подиум на причале и без остановки, на ходу перестраиваясь в одну колонну, стали подниматься по сходням на корабль.
И уже ничто не могло их остановить!
В это время к императорскому кортежу, на белой от пены лошади под скифским дорогим седлом прискакал напуганный чем-то олигарх и почетный гражданин столицы империи. Он грузно свалился на землю, но дойти до свиты уже не смог, не держали ноги. Бросившиеся ему навстречу телохранители-целеры остановились, даже не прикоснувшись к оружию.
— Он испепелился! — протягивая императору тряпичный узелок, простонал сенатор. — Вот что осталось! Три унции пепла! Три унции никому не нужного праха… Вот, ваше величество! Я смел это с постамента…
Из узелка посыпался серый, легчайший пепел, распыляемый ветром и сносимый в Тибр.
— После вашего посещения… Он вспыхнул! Он воспламенился сам!… И огонь был ужасным! Прекрасный черный гранит с гробницы Никифея плавился и стекал, как вода!… Что мне делать? Я разорен, ваше величество… Кто мне заплатит?
В этот миг император вспомнил о живом огне, и ему почудилось, будто тога на плечах внезапно вспыхнула и объятая пламенем сверху донизу, опалила все тело. Он охлопал грудь, стараясь сбить его, затем прыгнул в колесницу и погнал лошадей тем путем, коим хотел направить Артаванскую Сокровищницу…
В колоннаде своего дворца Юлий сбросил тогу и велел облить себя водой. Слуга схватил кувшин и принялся бережно брызгать ему на голову и спину. Вырвав сосуд из его рук, император опрокинул на себя всю воду, но так и не погасил невидимый огонь. И тогда выбежал во внутренний двор и прыгнул в нагревшийся за день имплювий.
Показалось, будто слышится характерное шипение медленно остывающего металла.
— Позовите комита, — велел Юлий.
— Во дворце его нет, — отозвался консул, смущенный поведением императора.
— Кто-нибудь есть во дворце?
— Только слуги, август, и жрец Марманы.
— Это что, измена? — Юлий выбрался из имплювия и надел принесенную слугой тунику.
Воспитание и дипломатический опыт Луки не позволили ему голословно обвинить соперника и одновременно усугубить состояние императора.
— Следует подождать, август. Я уже послал за ним. Сегодня утром Антоний сказался больным…
— Прежде распорядись, чтобы устье Тибра немедленно перекрыли цепями. — Император смотрел в сторону пристани, где стояли корабли Авездры. — У старого остийского моста поставить триеру и несколько бирем с готовыми для абордажа воронами. И проследи сам, чтоб было так, как я велел!
— Крайняя мера опасна, август, — осторожно предупредил консул. — От людей посла Урджавадзы трудно что-либо скрыть, а сам он владеет хорошей и быстрой связью…
— Я не стану ничего скрывать, — оборвал его Юлий. — И никогда уже не выпущу из Ромея Артаванскую Сокровищницу. Если она не станет моей женой — будет заложницей.
Лука ничего не знал о существовании магического кристалла и истинных намерениях Юлия. Но чуткий ко всякому состоянию императора, он не стал более досаждать советами и тотчас же удалился исполнять волю августа..
А Юлий сел на каменную скамью в колоннаде, чтобы не спускать глаз с кораблей, слуги принесли вино, фрукты, орехи и баклажаны, запеченные в виноградных листьях — основную пищу, к которой он уже привык за последние четыре года. Еще десяток лет назад придворные священнослужители приходили во дворец, чтоб окурить фимиамом и начертать над входами виселицы, дабы отпугнуть нечистую силу. Но после переворота, который был поддержан коллегией понтификов, а марманские храмы пожертвовали в казну нового императора девять миллионов старых золотых аурей и два серебряными сестерциями, жрецы взяли под свое наблюдение хранилища овощей, фруктов, вин, водопровод и кухню, а один из них постоянно жил при дворце, чтоб освящать пищу во время приготовления и перед ее вкушением. Поэтому император, взирая на свой стол и на то, как бородатый, похожий на варвара священнослужитель размахивает виселицей с удавкой, вдруг почувствовал отвращение к постной пище.
— Уберите это, — брезгливо приказал он. — И принесите баранью ногу.
Слуги послушно унесли баклажаны, а священник, прервав обряд, надел удавку на шею и уж был готов возразить, но в это время у пролома в стене возник шум и в ту же минуту, таща за собой двух крепких целеров, возник олигарх Роман, а двое других едва сдерживали его взбесившегося коня, повиснув на уздцах.
— Ваше величество! — вдруг с бычьей силой отбросив телохранителей, вскричал самый титулованный гражданин Ромеи. — Вы думаете, я устроил пожар? Нет! Я погасил все свечи! В мавзолее стояли очень дорогие свечи!… Но он загорелся! Как только вы покинули виллу, ваше величество! А мумия — мой доминий, моя священная собственность!
— Что тебе нужно? — хмуро спросил Юлий, не желавший видеть сенатора.
Несмотря на крайнее возбуждение, тот услышал угрозу в голосе императора и попытался умаслить взгляд.
— О, августейший! Не смею и думать о причастности!… Но ваша спутница! Ваша прекрасная и непокорная Артаванская Сокровищница!..
— Она заплатила тебе пять миллионов серебром!
— Но эти деньги я получил за меч, ваше величество!
— Ты получил пять миллионов! Вся твоя вилла вместе с трупом варвара столько не стоит!
— Ваше величество, все по закону! У нас состоялся торг!…
— Что ты еще хочешь?
— Она обладает чарами! — вращая выпуклыми сухими глазами, прошептал олигарх. — Я видел, как она совершала какой-то тайный обряд! И подожгла…
Он замер, стараясь угадать, что ждет его в следующий миг, а императора вдруг озарило.
— Так ступай к префекту города и предъяви ей счет за свой доминий.
Олигарх того и ждал.
— Благодарю, ваше величество! Только с вашего высочайшего позволения! Разве старый и добрый Роман посмел бы истребовать убытки с дочери самого царя царей Урджавадзы?
Одним из высших достижений ромейской империи, составлявшим гордость ее свободного гражданина, являлась священность собственности, и никто в мире, будь то божественный император или даже боги, не имел права завладеть, а равно нанести вред или уничтожить доминий, прежде не заплатив за него. Если в Артаванском царстве усиленно изучали языки и ромейское право, то знали об этом и не смогли бы высказать никаких претензий по поводу того, что их корабли задержаны в Ромее по самой простой и житейской причине — Авездра задолжала, с умыслом или ненароком спалив имущество именитого и титулованного сенатора. И теперь, покуда убыток не будет возмещен сполна, не только префект города, но и он, император, обязаны защитить священные интересы своего гражданина.
А Юлий знал аппетиты ромейских олигархов, как и то, что предки префекта города в далеком прошлом тоже вышли из вольноотпущенников, поэтому был уверен, что они быстро найдут общий язык, тем паче погорелец получил добро от императора.
После короткого судебного разбирательства и вынесения вердикта, Артаванская Сокровищница должна была остаться не только без своих сокровищ, но и без кораблей, без верблюдов и сойти на берег в том виде, в котором император впервые увидел ее в шатре.
В этот момент ему следовало вступиться за неосторожную чужестранную искательницу чудесного, когда она, раздетая и несчастная, сама прибредет к нему во дворец. И принесет с собой магический кристалл, ибо ничем иным она не смогла бы спалить мумию.
Увлеченный неожиданным оборотом дела, Юлий даже забыл о своем гневе на комита, по какой-то причине не поставившего ловушку для Авездры и к тому же исчезнувшего. Сидя в колоннаде, будто в ложе театра, с нарастающим, мстительным любопытством император наблюдал за декорированным пестрыми кораблями причалом и ждал, как будут разыгрываться страсти судьбою сотворенного спектакля. Изваяние Митры стояло чуть в стороне и, будучи самым высоким сооружением, еще улавливало рогатым венцом последние лучи солнца, тем самым притягивая внимание. И вдруг начищенная медная голова дрогнула, сотряслась и начала медленно падать, заваливаясь на берег. Юлий вскочил, полагая, что это у него закружилась голова, и тут заметил десятка полтора веревок, свисающих с шеи и рук колосса: кто-то невидимый на земле тянул статую вниз. Послышался приглушенный хряст листовой меди. Изумленный император взбежал по лестнице на бельэтаж, растворил дверь и, не выходя на балкон, увидел, как люди, вооруженные топорами и секирами, рубят изваяние на куски, скатывают, сминают ногами обрубки рук, плеч и торса в бесформенные комья и куда-то уносят. Не прошло и трех минут, как чудо света было расчленено до босой ступни, закрепленной на берегу; вторая, недостижимая нога, оторванная по колено, осталась стоять на опоре моста.
Император вдруг вспомнил сгоревшую мумию атланта и содрогнулся от внезапно охватившего его озноба. Но тут на ступенях дворца послышалась тяжелая знакомая поступь армейских калигул и шорох пол греческого плаща — привычные звуки, в единый миг вернувшие его к реальности.
Четыре года назад, в предутренний час, услышав эти шаги на брусчатке возле Эсквилинских ворот, магистр конницы Юлий выхватил спату из ножен и, имея за спиной лишь два десятка легко вооруженных юниоров, встал против того, кто водил за собой легионы. Меч он держал в левой руке, но не потому, что был левшой; отсеченный большой палец на правой не позволял взять в нее оружие, тяжелее, чем кинжал, или натянуть лук. Поэтому Юлий в совершенстве овладел левой, что было всегда неожиданно для противника, а в тот час ему еще было неизвестно, на чьей стороне этот всемогущий человек, хромающий по пустынной улице.
Но знаменитый стратег Антоний шел тогда по усмиренному им Ромею, чтоб сказать магистру слова, и доныне звучащие в ушах:
— Юлий, подними выше свой меч. Ты император!
Сейчас он всходил по парадной лестнице дворца такой же усталой и неровной от хромоты поступью, в которой слышалась победная музыка. Дабы не выдать волнения, Юлий встал к нему спиной, взирая на зеленую медную крышу стоящего у подножья Палатина старого дворца Флавия, где был убит его предшественник. А комит, войдя в колоннаду, молча скинул плащ и, судя по звукам, разломил жареную баранью ногу и стал есть с жадным чавканьем, как изголодавшийся наемник.
Он никогда не позволял себе ничего подобного, нарочито подчеркивая, что никогда не станет вкушать с императорского стола, ибо гордому и прославленному стратегу не пристало уподобляться придворной собаке, коей господин бросает обглоданную кость.
— Колосс рухнул, — неожиданно для себя сказал император, хотя намеревался спросить совершенно об ином.
Антоний перестал жевать, замер и, неожиданно бросившись к парапету, согнулся от рвотного позыва. За минуту его вывернуло наизнанку, на побледневшем лице выступил обильный пот.
— Почему телеги не сцепились осями? — испытывая мстительное удовлетворение, спросил император.
— Сцепились, — не своим голосом вымолвил комит. — Мне кажется, август, тебя хотели отравить. Баранина недожаренная, с кровью. А кровь вызывает отвращение.
И это говорил полководец, всю жизнь купавшийся в крови и верящий, что пролитая противником, она вселяет в воина мужество и силу.
Император приблизился к Антонию, заглянул ему в лицо и, увидев нездоровые глаза, промолчал.
— Я слышал молву, август, будто этот мертвый варвар не вызвал никаких чувств у нашей прелестной Артаванской Сокровищницы?
Его невинно-грубоватый голос звучал так обещающе, словно Юлий опять стоял у Эсквилинских ворот и ждал, чем закончится ночной визит декурии всадников в покои уже безвольного, однако хорошо охраняемого императора.
— Вызвал бы, — Юлий глянул через плечо. — Если б она имела хоть что-нибудь, что мы называем чувствами. Ее более привлекает оружие. Она выкупила меч у олигарха за пять миллионов.
— Разве может пробудить чувства труп, напичканный бальзамом? — улыбнулся комит. — Вот если бы варвар ожил на ее глазах, встал и пошел…
— Да, пожалуй… Но он сгорел, едва мы покинули мавзолей. Сенатор показал горсть пепла…
— Неужто, август, ты поверил в это? Я убежден, мумию он надежно припрятал до лучших времен, а тебе предъявил счет. Если Роман не возьмет сторицей все, что потратил на империю в ее трудный час, он не олигарх. Жертвенность — удел личности благородной и сытой от рождения. Испытавшего голод невозможно насытить, даже если запечь его в хлеб. Вот почему менее опасны варвары, нежели элита империи, познавшая это низкое чувство…
— Он всего лишь намеревается предъявить счет, — перебил его размышления император. — И его старания пойдут нам на пользу, коль телеги не сцепляются осями. Я уверен, магический кристалл находится на одном из кораблей Артаванской Сокровищницы.
Комит покосился на блюдо с жареной бараниной и брезгливо отвернулся.
— Магический кристалл… Ты тоже ищешь заморское чудо, август?
— Я ищу путь спасения империи.
Юлий еще раз всмотрелся в своего комита и неожиданно узрел причину воспаленного взора: пропыленный и обоженный солнцем тучный Антоний напоминал не придворного, а кондуктора, коему в посевную весеннюю пору приходилось целыми днями объезжать нивы, наблюдая за работой рабов.
На лице его читалась смертельная усталость.
— Каким бы ни был предъявленный счет, он, как и мертвец, не удивит Артаванскую Сокровищницу, — вдруг обреченно проговорил комит. — Тем паче, не заставит войти во дворец и принести кристалл, если он и в самом деле на одном из кораблей. Она с удовольствием заплатит за свое озорство…
— Пусть заплатит. Это лучше, чем потерять все!
— Ты ничего не потеряешь, август, ибо я нашел то, чего так жаждет царевна и что заставит ее проявить чувства. Благодаря чему ты получишь в приданое не только сокровища и живой огонь, но и все Артаванское царство. И спасешь империю.
— Говори же скорей, Антоний!
— Я отыскал живого атланта, — как-то нехотя и натуженно сообщил комит. — Полагаю, он вызовет трепет у Артаванской Сокровищницы.
— Живого?…
— И не только живого, август, но молодого, можно сказать, юного.
Император потускнел.
— Я ожидал большего, Антоний. Вряд ли можно удивить ее атлантами. Хоть мертвыми, хоть живыми и юными…
— Он бессмертный.
В первый миг это никак не тронуло сознания, ибо в голове было много сиюминутных и скоротечных мыслей: на причале, возле кораблей Авездры, выстроился караул префекта города, и сам он, не к месту и не к случаю обряженный в белую тогу, встал возле сходен.
И вдруг отяжелевший взор комита заставил Юлия сосредоточиться на его последних словах.
— Мне сорок семь лет, август, а я уже старик, — с несвойственной ему безысходностью вымолвил Антоний. — Тебе двадцать девять, но ты прожил большую половину жизни. Сегодня я зрел человека… Впрочем, человек ли он? Бессмертие — привилегия богов…
— Сколько же ему?
— В это трудно поверить… Но я сам видел свидетельство времени. Договор купли-продажи, подтвержденный нотариусом… двести лет назад. Все, что связано с собственностью, у нас священно и потому вечно. Вот только жизнь коротка…
— Погоди! Но мумии атланта тоже двести…
— Нет, это не ожившая мумия. Атлант никогда не умирал.
— Хочешь сказать, он был кем-то куплен как невольник?
— Да, он раб. Только бессмертный раб. Звучит невероятно, но это так. Он пережил не одно поколение хозяев, успевших родиться, вырасти, возмужать и умереть. И если бы только пережил! Он не постарел ни на один год, оставшись юным!… Более всего на свете потрясает время, август, и я сегодня ощутил его чудесную природу. Еще в детстве я смотрел на старые деревья и думал, они видели мое рождение и увидят мою смерть, оставшись стоять под солнцем, как стояли. И мне становилось так обидно, что я плакал и взывал к богам! И вопрошал, как же так? Я — человек! Мое тело сложнее и искуснее, чем древесина, я разумен, способен к созиданию, к творению вечного! Почему же все это погибнет и превратится в тлен, когда твердое, бездушное дерево останется живым и зеленым?.. Сейчас я стар, и у меня нет слез, но хочется плакать от радости. Лишь одно прикосновение к бессмертию, возможность лицезреть его, способны всколыхнуть самое огрубевшее и опустевшее сердце, август. Вот он, магический кристалл!
Юлий помнил Антония свирепым, когда верные императору когорты заливали мостовые кровью возмущенных свободных граждан Ромея; знал глубоко подавленным и удрученным, когда предали ближайшие сторонники, а за три часа до назначенной казни нашел его спокойным и мужественным. Видел будущего комита в тяжелый час поражения, когда его легионы бежали под натиском варварских полчищ, и в торжественный момент победы возле Эсквилинских ворот — нигде и никогда он не терял присутствия духа и суровой, отважной злости героя.
И только сейчас Юлий вспомнил, что ни разу не видел, как этот человек выражает радость и восхищение, когда он испытывает счастье.
Судя по мальчишеской, отвлеченно задумчивой улыбке и остекленевшему взору, наступил этот невиданный миг.
— Почему же до сей поры о живом атланте никто не знает? — осторожно спросил император, дабы не потревожить состояния Антония.
— Что? — комит будто проснулся. — А много знали о мертвом? Тем более мумия когда-то хранилась в регии… Когда мы думаем о хлебе и победах, но не получаем ни того, ни другого, становимся нелюбопытными. А чужие старые победы нас не вдохновляют, напротив, вызывают ненависть! И мы продаем то, что хранилось в музеумах… Все это длится третий век, наши думы и надежды уже становятся бессмертными, август. Чудесным для нас стал бы союз с Урджавадзой и поражение персов магическим кристаллом. А истинным чудом — победа над северными варварами!.. Что нам некий плененный двести лет назад исполин, проданный в рабство? Даже если он необычного, великого роста?… Когда мы уже забыли о самом императоре Марии, пленившем его!… Мы ценим прошлую славу, когда ощущаем блеск и величие империи. Когда же видим нищету, перекладываем вину на своих предков.
Полицейский караул, пришедший на пристань вероятно для того, чтобы исполнить судебное решение, стоял не шелохнувшись и более походил на почетный. Префект города все еще пребывал перед сходнями, даже не сделав попытки подняться на корабль. И к нему никто не выходил: будь такая заминка на театральных подмостках, публика давно бы уже освистала незадачливых актеров.
Но император наблюдал за всем этим безучастно, поскольку сознание сейчас было приковано к иному.
— Как же ты узнал о живом и бессмертном варваре?
В другой раз Антоний непеременно бы подчеркнул свой неимоверный труд во благо империи, дабы выгодно отличиться от консула — сейчас комит забыл и о соперничестве.
— Сегодня утром случайно встретил знакомого фискала. Он тяжбу ведет с хозяином. В наших законах нет указания, как брать налоги за бессмертных рабов. Тем более, если раб — атлант…
— Фискалы знали о нем?
— На то они и фискалы…
— Если ты обернулся в один день, значит, он недалеко от Ромея?
— Он высоко… В горах. Император излишне засуетился.
— Тогда немедля в путь! Я выкуплю его и приведу во дворец! И тогда Авездра перешагнет мой порог!
Комит остался неподвижным, как размякшая и оплывшая куча глины.
— Я хотел это сделать, август… Хотел войти к тебе и сказать — подними выше меч, Юлий… Но я, старый и опытный воин, не сдержал чувств. Думал, у меня их больше нет… Но взирая на этого юного и бессмертного человека, прикованного цепью, ощутил восторг! Коего не испытывал даже после побед!.. И тогда мой разум озарило… Да человек ли это?! Последние двадцать лет его не кормят и дают только воду, но он живет и еще выполняет тяжелую работу!… Я не сдержался, август. Хозяин в тот же час узрел, что я хочу купить не раба, а чудо света. И назвал мне цену…
— Он что же, безумен или слеп? И не знал, кого держит на цепи?
— За несколько поколений атлант стал привычен. Как мы привыкаем к вечным деревьям, к горам. Рождаемся и умираем, а они стоят…
— Кто хозяин?
— Один грек, владелец небольшой каменоломни. Его имя ты никогда не слышал — Минор. Его знают зодчие и скульпторы. Они всегда изумлялись, как этому греку удается добывать огромные глыбы мрамора без единой трещины и изъяна…
— Сколько же он затребовал?
— Нищета лишает человека всякой разумности. Сейчас никто не покупает мрамор, поэтому грек хочет заработать на этом один раз и много. Он будет питаться травой, но подождет. У него товар бессмертный, как камень…
— Так сколько?
— В твоей казне, август, нет и половины того. А нужно выдавать жалованье легионам и еще заплатить за медь, потраченную на колосса. Хотя, колосса уже не существует…
— Поеду сам!
— Увидев тебя, август, этот Минор еще выше поднимет цену, ибо раб — его священный доминий.
Представление на пристани закончилось, так и не начавшись, караул развернулся и, соблюдая строевой порядок, направился улицей, подготовленной для проезда Артаванской Сокровищницы. Император уже готов был сказать, что коль скоро хозяин не платит налогов со своего доминия и ведет тяжбу с фискалами, то можно попросту реквизировать раба в пользу империи, но глядя на ушедшего ни с чем префекта города, с подступающей тошнотой и отвращением ощутил немощность власти, утратившей силу вместе с божественностью.
И от внезапного приступа собственной слабости закружилась голова, дрогнули колени.
— Тогда возьму силой, — проговорил он и бессильно опустился на мраморную скамью.
— В тот же час рухнет все, что мы еще называем империей, — вымолвил комит. — И ты вместе с ней, как колосс. Если не будешь похоронен под ее обломками, то тебя изрубят на части. В любом случае империя станет самой великой могилой, когда либо существовавшей на земле. Тебя не спасет даже магический кристалл, по слухам, способный дать его обладателю божественное начало…
— Скажи мне, что я должен сделать, Антоний?
— Прежде услышь меня, август.
— Я слышу!
— Этот бессмертный юноша… Он не человек. Он — бог варваров! Марий пленил их бога!
Уже не первый раз за последние дни в присутствии Юлия произносили это имя, которое вызывало не просто неудовольствие, что комит презрел негласное правило, восхваляя перед ним другого императора; одно упоминание о Марии сейчас привело его в бешенство.
— Да он был бездарным стратегом и никчемным императором! Он не выиграл ни одного сражения! И при нем скифы отбили Танаис и взяли себе все северные земли, прилегающие к Понтийскому морю! За которые теперь бьются мои легионы!.. Своими интригами с федератами он подорвал былую мощь ромейской империи! Он впустил орды диких обров в наши северные провинции! С него началось то, что мы вынуждены исправлять сегодня! И терпеть унижения!…
И все-таки он не мог назвать сейчас самой главной причины, по которой таил обиду на императора Мария, двести лет назад сдавшего город Танаис варварам. При одном упоминании этого имени у Юлия дергалась и приходила в неуправляемый трепет правая рука, будто ему снова отсекали большой палец. Возле этого проклятого города, еще будучи декурионом конницы, он попал в засаду и был пленен. Скифы не продавали своих пленных в рабство, и Юлия миновала эта позорная участь, однако степные варвары придумали иное унижение: всякий, кто хотел освободиться и вернуться на родину, обязан был за один год выучить их дикий язык, после чего пленнику отрубали большой палец на правой руке вместе с суставом, чтоб он никогда не смог держать в ней тяжелого оружия либо натянуть боевого лука, и отпускали.
Юлий очень хотел вернуться в Ромею, чтобы прийти потом и отомстить за себя, поэтому выучил варварский язык и лишился пальца. И теперь он менее всего опасался, что взойдя на престол, может получить прозвище Беспалый (а так его иногда называли), напоминающее ему о поражении и пленении, тем паче, вовсе не расстраивался из-за руки, которая теперь походила на длинную обезьянью лапу; страшнее было другое: подлые и коварные скифы неожиданным образом внесли тайную, заразную болезнь в его сознание, и в минуты сильного душевного волнения, будь то горечь разочарования или радость победы, он внезапно забывал латынь и незаметно для себя говорил только на этом навязчивом варварском языке.
Он научился блестяще владеть оружием, вкладывая его в левую руку, но что бы он ни делал, не мог избавиться от изуродованного болезнью разума и был вынужден в любой ситуации скручивать себя, как скручивают жесткий канат баллисты, дабы сдержать всякие свои чувства. Никто, даже самые близкие, не знали об этом пороке (по крайней мере, он так считал), поэтому и радость и гнев Юлий выражал холодно и равнодушно, втискивая себя вместе с чувствами в доспехи бесстрастия, словно катафрактарий, замыкающий себя в броню вместе с лошадью.
— Ты кричишь, август, — промолвил тихо Антоний, заставляя императора прислушиваться. — А значит, ты сейчас слаб. Неужто я ошибся в тебе? И ты совсем не умеешь переживать временные неудачи?.. Выпей хотя бы вина, коль сейчас нечего больше вкусить, что подняло бы твой дух и усмирило мятущееся сердце. Может, тогда откроется слух?… Да, август, было время, когда императоры покоряли не только целые народы, но и пленяли их богов. Митра, коему ты втайне поклоняешься, чьим богом был изначально?.. А что же ныне? Ты не можешь покорить земную женщину, стоящую у твоего порога. Ты не в силах заманить ее в свой дом, ибо не испытываешь тех чувств, на которые самые гордые царевны летят, как бабочки на огонь. И хотят быть плененными!… Душа Авездры так же пуста и слепа, как и твоя. Но она ищет чуда и жаждет увидеть его.
Голос обезоруживал, а непривычное взгляду, отрешенное и вместе с тем возвышенное состояние комита прилипало к лицу и рукам, как прилипает незримая паутина в темных и запущенных углах дворца или дикий варварский язык — к сознанию.
— Мы уже слишком долго ищем себе богов, покровительствующих нашим деяниям, но не чувствам, август. Империя погибнет от того, что священным стал доминий, но не то, что наполняет нас неожиданной, поистине божественной силой! Я говорю не о любви к женщине — о человеколюбии. Мы давно перестали любить женщин и видим в них лишь орудие для удовлетворения своей похоти. Но мы еще и утратили добрые чувства к человеку, как существу божественному!
— О чем ты говоришь? — страшась своего шепота, спросил Юлий.
— Я говорю о божественном чувстве, сквозь которое, как сквозь магический кристалл, мы познаем мир. Сегодня я увидел в этом юном атланте бога, которого считают рабом и содержат на цепях. Идите к нему и спросите, отчего он, рожденный смертным, стал вечным!…
