Глава III. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЛЕ ШАПЕЛЬЕ
Из-за волнений в Париже, который два следующих дня походил на вооружённый лагерь, похороны Бертрана дез Ами пришлось отложить. Они состоялись в среду этой недели, столь богатой событиями, сотрясавшими нацию до основания, что смерть учителя фехтования прошла почти незамеченной даже среди его учеников. Тело господина дез Ами два дня лежало в академии, и за это время туда почти никто не заходил. Правда, несколько учеников явилось на занятия, а от них эту новость узнали другие, так что в последний путь на кладбище Пер-Лашез учителя сопровождало десятка два молодых людей, впереди которых в качестве главного плакальщика шёл Андре-Луи.
Насколько было известно Андре-Луи, у господина дез Ами не было родственников, поэтому он никого не известил. Однако через неделю после смерти учителя из Пасси явилась его сестра и заявила свои права на наследство, которое было немалым: дела учителя шли весьма успешно, и он откладывал деньги. Основная сумма была вложена в бумаги одной компании и в государственные акции. Андре-Луи направил сестру к адвокатам и больше никогда не видел.
Смерть дез Ами вызвала у Андре-Луи глубокое чувство одиночества и скорбь, и у него и в мыслях не было, что судьба подарила ему неожиданное богатство. Дело в том, что сестре учителя перепали лишь те деньги, которые тот скопил, а его помощник получил доступ к самой золотой жиле — академии фехтования. К этому времени Андре-Луи уже настолько утвердился в роли учителя фехтования, что многочисленные ученики рассчитывали, что он встанет во главе академии. Никогда ещё школы фехтования так не процветали, как в эти тревожные дни, когда каждый держал свою шпагу наготове и учился ею владеть.
Только через пару недель осознал Андре-Луи перемены в своём положении и одновременно почувствовал ужасную усталость: ведь всё это время он работал за двоих. Если бы ему не пришла в голову счастливая мысль разбить самых способных учеников на пары и, пока они фехтовали друг с другом, поправлять их, стоя рядом, он бы никогда не справился. Но всё равно ему приходилось фехтовать по шесть часов ежедневно, и каждое утро он ощущал усталость, не прошедшую со вчерашнего дня. Он понял, что не выдержит, и нанял помощника для занятии с начинающими — то есть для самой тяжёлой работы. Благодаря счастливой случайности он легко нашёл себе помощника — им стал один из его учеников по имени Ледюк. С приближением лета учеников стало ещё больше, так что пришлось взять ещё одного помощника — способного молодого преподавателя, которого звали Галош, — и снять ещё одно помещение этажом выше.
Для Андре-Луи это был период напряжённой работы — он работал даже больше, чем в те времена, когда создавал труппу Бине, — и, следовательно, период небывалого процветания. Он сетует на то, что из-за несчастливого стечения обстоятельств Бертран дез Ами умер как раз в тот момент, когда фехтование вошло в моду и на нём можно было разбогатеть.
Герб Королевской академии, на который Андре-Луи не имел права, всё ещё красовался над дверью. Он справился с этой задачей способом, достойным Скарамуша: оставив герб и надпись «Академия Бертрана дез Ами, учителя фехтования», приписал следующие слова: «которой руководит Андре-Луи».
Теперь он был так занят, что почти не выходил из дому и узнавал новости только от учеников и из газет, которые после провозглашения свободы прессы бурным потоком затопили Париж. Так узнал он о революционных процессах, последовавших за падением Бастилии. Это событие произошло как раз за день до похорон господина дез Ами и явилось основной причиной, их задержавшей. Спровоцировано оно было необдуманными действиями принца Ламбеска, повлекшим и за собой гибель учителя фехтования.
Разгневанный народ потребовал у выборщиков, заседавших в ратуше, дать ему оружие для защиты от иностранных убийц-наёмников, и в конце концов те согласились. Поскольку оружия у выборщиков не было, они позволили народу вооружиться самому. Они также дали всем красно-синие кокарды — это были цвета Парижа. Но поскольку ливреи герцога Орлеанского были такого же цвета, добавили белый — цвет старинного знамени Франции. Так родился трёхцветный флаг Франции. В дальнейшем был создан Постоянный комитет выборщиков для наблюдения за общественным порядком.
Получив разрешение, народ взялся за дело с таким рвением, что за тридцать шесть часов было выковано шесть тысяч пик. Во вторник, в девять часов утра, тридцать тысяч человек собрались у Дома инвалидов. К одиннадцати часам они захватили всё оружие, составлявшее около тридцати тысяч ружей, а остальные в это время завладели Арсеналом и забрали порох.
Таким образом готовился народ отразить атаку на город, которая в тот вечер должна была начаться с семи сторон. Однако Париж, не дожидаясь нападения, взял инициативу в свои руки. Он решился на безумное предприятие — захват грозной крепости Бастилии, и, как известно, это удалось. Восставших поддержали солдаты и офицеры французской гвардии, имевшие в своём распоряжении пушки, и к пяти часам Бастилия пала.
Эта новость, принесённая в Версаль Ламбеском, которого вместе с его драгунами обратила в бегство грозная сила, родившаяся из булыжников Парижа, вызвала замешательство у двора. Народ располагал орудиями, захваченными в Бастилии. На улицах строились баррикады. Атаку так долго откладывали, что теперь она привела бы лишь к бессмысленной бойне, которая ещё больше пошатнула бы и без того пошатнувшийся престиж монархии.
Двор, снова моментально поумневший со страху, решил выиграть время. Надо вернуть Неккера и согласиться, чтобы три сословия заседали вместе, как требует Национальное Учредительное собрание. Это была полная капитуляция силы перед силой — единственным доводом, который они признавали. Король пошёл в Национальное собрание один, чтобы сообщить об этом решении. Члены Собрания вздохнули с облегчением, ибо их сильно тревожило положение дел в Париже. «Никакой силы, кроме силы разума и довода» — таков был девиз Собрания, и они следовали ему два года, с редким терпением и твёрдостью перенося бесконечные провокации.
Когда король покидал Собрание, какая-то женщина, обхватив его колени, задала ему вопрос, волновавший всю Францию:
— Ах, сир, вы в самом деле искренни? Вы уверены, что вас не заставят передумать?
Однако этот вопрос уже не стоял, когда пару дней спустя король один, без охраны — за исключением представителя нации, — приехал в Париж для окончательного примирения. Это была капитуляция привилегированных. Двор был в ужасе: ведь эти мятежные парижане — враги, королю опасно разгуливать среди них! Если король частично разделял эти страхи — а так позволяет предположить его мрачный вид, — то он должен был признать их безосновательными. Да, его встречали двести тысяч человек без военной формы, вооружённые кто чем, — но встречали, как почётный караул.
Мэр Байи преподнёс ему у заставы ключи от города.
— Это те самые ключи, которые были преподнесены Генриху IV. Он завоевал свой народ. Теперь народ вновь завоевал своего короля.
В ратуше мэр Байи поднёс королю новую кокарду — трёхцветный символ конституционной Франции. Утвердив формирование Национальной гвардии и назначение Байи и Лафайета, монарх снова отбыл в Версаль под крики «Да здравствует король!», которыми его приветствовал верный народ.
И вот вы видите привилегированных: перед жерлом пушки они наконец-то сдаются. А ведь сделай они это раньше, не пролились бы моря крови — в основном их собственной. Они приходят в Национальное собрание, чтобы всем вместе трудиться над конституцией, которая должна возродить Францию. Но это воссоединение — насмешка, точно так же как архиепископ Парижский, поющий «Te Deum» по случаю падения Бастилии. Всё, чего добилось Национальное собрание, — это появление в его рядах пяти или шести сотен врагов, мешавших его работе.
Но все эти сведения хорошо известны, и о них можно прочитать где угодно во всех подробностях. Я привожу слово в слово лишь то, что нашёл в записках Андре-Луи, показывающих, как изменились его взгляды. Сейчас он поверил в те истины, которые когда-то проповедовал, не веря в них.
Между тем изменилось не только материальное, но и юридическое положение Андре-Луи благодаря переменам вокруг него. Ему больше не надо было прятаться от закона. Кто выдвинул бы теперь против него нелепое обвинение в подстрекательстве к мятежу в Бретани? Какой суд осмелился бы послать его на виселицу за то, что он давным-давно высказал то, о чём теперь говорила вся Франция?
Что касается обвинения в убийстве, то кого сейчас заинтересовала бы смерть несчастного Бине, убитого — если только он действительно был убит — при самозащите?
В один прекрасный день, в начале августа, Андре-Луи сделал себе выходной, так как в академии теперь прекрасно управлялись помощники, нанял фаэтон и отправился в Версаль. Он хотел заехать в кафе д'Амори, где собирался Бретонский клуб, из которого позже родилось Общество друзей конституции, более известное как Якобинский клуб. Андре-Луи приехал повидать Ле Шапелье, который был одним из основателей клуба и человеком весьма популярным. Он также был председателем Национального собрания в этот важный период, когда оно вырабатывало Декларацию прав человека и гражданина.
Когда Андре-Луи спросил у официанта в белом переднике о Ле Шапелье, тот сразу залебезил перед ним, что говорило об известности депутата.
Господин Ле Шапелье был наверху с друзьями. Официанту очень хотелось услужить Андре-Луи, но он колебался, боясь помешать господину депутату.
Чтобы придать официанту смелости, Андре-Луи дал ему серебряную монету. Затем, сев за столик с мраморной столешницей у окна, которое выходило на широкую площадь, окружённую деревьями, принялся ждать. Там, в общей комнате кафе, пустынного в этот полуденный час, к нему подошёл великий человек. Не прошло и года с тех пор, как он отдавал Андре-Луи первенство в тонком деле руководства. Сегодня же Ле Шапелье — на вершине, он один из великих вождей нации, которая в родовых муках, а Андре-Луи — внизу, в общей массе.
Оба думали об этом, рассматривая друг друга и отмечая перемены, происшедшие за несколько месяцев. В Ле Шапелье Андре-Луи заметил утончённость в одежде и наружности. Он похудел, побледнел, в глазах появилась усталость. Бретонский депутат, рассматривавший Андре-Луи сквозь лорнет в золотой оправе, отметил в нём ещё более заметные перемены. Постоянные занятия фехтованием в течение последних месяцев придали ему грациозность движений, горделивую осанку и властный вид. Благодаря этому он казался выше. Одет он был с элегантностью, которая не бросалась в глаза, но стоила очень дорого. Андре-Луи носил небольшую шпагу с серебряным эфесом, к которой, казалось, привык. Чёрные волосы, которые, как помнил Ле Шапелье, обычно свисали прямыми прядями, теперь блестели и были собраны в косичку. Он выглядел как настоящий франт.
Однако вскоре друзьям стало ясно, что перемены в обоих — чисто внешние. Ле Шапелье остался всё тем же прямым и открытым бретонцем с резкими манерами и отрывистой речью. С минуту он стоял, улыбаясь, удивлённый и обрадованный, потом открыл объятия. Они обнялись под почтительным взглядом официанта, который тотчас же стушевался.
— Андре-Луи, друг мой! Какими судьбами? Вы всегда сваливаетесь как снег на голову.
— Сваливаются сверху, а я явился снизу, чтобы рассмотреть вблизи того, кто на вершине.
— На вершине! Да если бы вы только захотели, то сами бы стояли сейчас на моём месте.
— Я боюсь высоты, да и атмосфера на вершине слишком возвышенная. Вот и вы что-то не очень хорошо выглядите, Изаак. Вы бледны.
— Собрание заседало всю ночь. Эти проклятые привилегированные доставляют нам много хлопот и будут мешать, пока мы не издадим декрет об их ликвидации.
Они сели.
— Ликвидация! А не слишком ли вы замахнулись? Впрочем, вы всегда были максималистом.
— Это необходимо сделать для их же спасения. Я пытаюсь ликвидировать их официально, чтобы их не ликвидировал народ, который они бесят.
— Ясно. А король?
— Король — олицетворение нации. Мы спасаем его и нацию от ярма Привилегии. Наша конституция выполнит это. Вы согласны?
Андре-Луи пожал плечами.
— Какое это имеет значение? Я в политике мечтатель, а не человек действия. До недавнего времени я был весьма умеренных взглядов — более умеренных, чем вам кажется. Однако теперь я стал почти республиканцем. Наблюдая, я понял, что этот король — пустое место, марионетка, которая пляшет в зависимости от руки, дёргающей за ниточку.
— Этот король, сказали вы? А какой другой король может быть? Вы, разумеется, не из тех, кто грезит о герцоге Орлеанском? У него есть свои приверженцы — нечто вроде партии, возникшей на почве общей ненависти к королеве. К тому же известно, что она терпеть не может герцога. Есть и такие, которые думают сделать его регентом, а некоторые даже помышляют о большем — Робеспьер из их числа.
— Кто? — спросил Андре-Луи, которому было неизвестно это имя.
— Робеспьер — нелепый маленький адвокат, представляет Аррас. Это старомодный, неуклюжий, застенчивый тупица, вечно гнусавящий свои речи, которые никто не слушает. Он — ультрароялист. Роялисты и орлеанисты используют его в своих целях. У Робеспьера есть упрямство, он настойчиво добивается, чтобы его слушали, — и однажды его могут услышать. Но не думаю, чтобы ему или другим удалась затея с герцогом Орлеанским. Фи! Сам герцог может желать этого, но… Этот человек — евнух в преступлении: он хочет, но не может. Эта фраза принадлежит Мирабо.
Ле Шапелье прервался, чтобы узнать у Андре-Луи о его новостях.
— Вы вели себя со мной так, как будто я вам не друг, — посетовал он. — Вы даже не намекнули в письме, где вас искать, и, дав понять, что находитесь на грани нищеты, не позволили прийти на помощь. Я беспокоился о вас, Андре-Луи, однако, судя по вашему виду, совершенно напрасно. Очевидно, дела у вас идут хорошо. Расскажите же о себе.
Андре-Луи честно рассказал другу всё, что с ним произошло.
— Знаете, вы меня просто изумляете, — заявил депутат. — От мантии — к котурнам, а теперь от котурнов — к шпаге! Интересно, чем всё это кончится?
— Вероятно, виселицей.
— Фу! Я ведь серьёзно. А почему бы не тогой сенатора во Франции с сенатом? Она могла бы сейчас быть вашей, захоти вы раньше.
— Самый верный путь на виселицу, — засмеялся Андре-Луи.
Ле Шапелье сделал нетерпеливый жест. Интересно, вспомнилась ли ему эта фраза четыре года спустя, когда его самого везли в «повозке смерти» на Гревскую площадь?
— Нас, бретонских депутатов, в Собрании шестьдесят шесть человек. Если освободится место, согласны ли вы занять его? Достаточно одного моего слова, не говоря уже о вашем влиянии в Рене и Нанте, — и всё будет в порядке.
Андре-Луи не смог сдержать смех.
— А знаете, Изаак, ещё не было случая, чтобы при нашей встрече вы не пытались втянуть меня в политику.
— Потому что у вас дар политика. Вы рождены для политики.
— Ах да — Скарамуш в реальной жизни. Я уже сыграл эту роль на сцене, и довольно. Скажите мне, Изаак, что нового слышно о моём старом друге Латур д'Азире?
— Он здесь, в Версале, чёрт бы его подрал, — бельмо на глазу Собрания. Его замок в Латур д'Азире сожгли. К сожалению, в тот момент его самого там не было. Пламя нисколько не подпалило его наглость. Он мечтает, что, когда кончится это философское помрачение умов, найдутся рабы, которые восстановят его замок.
— Значит, в Бретани были волнения? — Андре-Луи стал серьёзным, так как мысли его обратились к Гаврийяку.
— Да, и предостаточно, как, впрочем, повсюду. Ничего удивительного! Всё эти проволочки, когда в стране голод! Последние две недели замки вылетают в трубу. Крестьяне взяли пример с парижан и поступают со всеми замками, как с Бастилией. Однако и там порядок восстанавливается, как в Париже, так что сейчас стало спокойнее.
— А что с Гаврийяком? Вы не знаете?
— Надеюсь, там всё хорошо. Господин де Керкадью — это не маркиз де Латур д'Азир. Он жил в согласии со своими людьми. Не думаю, чтобы они нанесли ущерб Гаврийяку. А разве вы не переписываетесь со своим крёстным?
— При нынешних обстоятельствах — нет. То, что вы рассказываете, ещё больше осложнит дело, так как он должен считать меня одним из тех, кто помог зажечь факел, спаливший многое из того, что принадлежало его классу. Пожалуйста, постарайтесь узнать, всё ли там в порядке, и дайте мне знать.
— Непременно, тотчас же.
При расставании, уже собираясь сесть в свой кабриолет, чтобы вернуться в Париж, Андре-Луи задал ещё один вопрос:
— Вы случайно не слыхали, не женился ли господин де Латур д'Азир?
— Не слыхал — а это означает, что не женился. О свадьбе такой важной особы непременно раззвонили бы повсюду.
— Разумеется, — равнодушным тоном ответил Андре-Луи. — До свидания, Изаак! Заезжайте ко мне на улицу Случая, 13. Приезжайте поскорее!
— Непременно, как только позволят мои обязанности. В данное время они приковали меня к Версалю, как цепи.
— Бедный раб долга, проповедующий свободу!
— Верно! Именно поэтому я и приеду: у меня есть долг перед Бретанью. Я должен сделать Omnes Omnibus'a одним из её представителей в Национальном Учредительном собрании.
— Я буду весьма обязан вам, если вы пренебрежёте этим долгом, — рассмеялся Андре-Луи.