КНИГА I. МАНТИЯ

Он появился на свет с обострённым чувством смешного и врождённым ощущением того, что мир безумен. И в этом заключалось всё его достояние. Само его происхождение было весьма туманно, хотя жители деревушки Гаврийяк довольно быстро приподняли завесу таинственности. Простодушные бретонцы оказались не так простодушны, чтобы дать ввести себя в заблуждение вымышленным родством, которое не отличалось даже таким достоинством, как оригинальность.

Когда некий дворянин объявляет себя крёстным отцом невесть откуда взявшегося младенца и проявляет неустанную заботу о его воспитании и образовании, то и самый неискушённый селянин прекрасно понимает, в чём тут дело. Итак, добрые обитатели Гаврийяка не питали иллюзий относительно родства Андре-Луи Моро — так назвали мальчика — и Кантена де Керкадью, сеньора де Гаврийяка, чей огромный серый дом высился на холме над деревней.

Грамоте и азам наук Андре-Луи обучался в деревенской школе. Жил он у старика Рабуйе — стряпчего, который в качестве поверенного вёл дела господина де Керкадью. Когда мальчику исполнилось пятнадцать лет, его отправили в Париж изучать право в коллеже Людовика Великого. Вернувшись в родные места, он занялся адвокатской практикой совместно с Рабуйе. Все расходы оплачивал господин де Керкадью; он же, препоручив Андре-Луи попечительству Рабуйе, продемонстрировал явное желание обеспечить будущность молодого человека.

Андре-Луи, со своей стороны, как нельзя лучше использовал предоставленные ему возможности. Мы видим его в возрасте двадцати четырёх лет, нашпигованным такой учёностью, каковая в голове заурядной вполне могла бы вызвать интеллектуальное несварение. Усердное изучение Человека по самым авторитетным источникам от Фукидида до энциклопедистов и от Сенеки до Руссо превратило ранние впечатления в твёрдую уверенность и окончательно убедило молодого человека в безумии той разновидности живых существ, к которой он принадлежит. И во всей его богатой событиями жизни мне не удалось найти ни одного случая, который поколебал бы его в этом убеждении.

Андре-Луи был молодой человек чуть выше среднего роста, лёгкий, как пушинка, с худым хитрым лицом, весьма приметным носом, острыми скулами, прямыми чёрными волосами до плеч и большим тонкогубым ртом, как у клоуна. Он не был уродлив только благодаря прекрасным глазам — насмешливо-любопытным, блестящим и почти чёрным. О причудливом складе ума и на редкость изысканном слоге Андре-Луи достаточно красноречиво свидетельствуют его — увы — немногочисленные сочинения, и прежде всего его «Исповедь». Но пока он едва ли догадывается о своём ораторском даре, хотя он уже принёс ему некоторую славу в литературном салоне Рена — то есть в одном из тех многочисленных клубов, где интеллектуальная молодёжь Франции собиралась для изучения и обсуждения новых философских идей, которыми была насыщена общественная жизнь тех лет. Однако славу он там обрёл отнюдь не завидную. Коллеги сочли Андре-Луи слишком саркастичным, слишком язвительным и слишком склонным поднимать на смех их возвышенные теории возрождения человечества. Он ответил, что всего лишь предложил им заглянуть в зеркало правды и не его вина, если им показалось смешным их собственное отражение.

Вы, конечно, догадываетесь, что это заявление только вывело коллег Андре-Луи из себя, и они принялись всерьёз обсуждать вопрос об его исключении, каковое стало неизбежным после того, как сеньор де Гаврийяк назначил его своим делегатом в Штаты Бретани. Все единодушно решили, что официальному представителю дворянина и человеку, открыто придерживающемуся реакционных принципов, не место в обществе, которое ратует за социальные реформы.

В те времена не ограничивались полумерами. Свет надежды, блеснувший было, когда господин Неккер наконец убедил короля созвать Генеральные штаты — чего не случалось без малого двести лет, — недавно померк из-за наглости дворянства и духовенства, убеждённых, что Генеральные штаты должны иметь такой состав представителей, который будет охранять их привилегии.

Богатый промышленный и портовый город Нант первым выразил настроения, которые быстро охватывали всю страну. В начале марта 1788 года он издал манифест и вынудил муниципалитет представить его королю. В нём заявлялось, что Штаты Бретани, долженствующие собраться в Рене, больше не будут, как прежде, орудием дворян и духовенства, лишавших третье сословие права голоса, за исключением права, а точнее обязанности, утверждать уже установленные ассигнования. Дабы положить конец несправедливому положению вещей, при котором вся власть отдана тем, кто не платит налогов, манифест требовал, чтобы третье сословие было представлено одним депутатом от каждых десяти тысяч жителей; чтобы этот депутат обязательно принадлежал к тому классу, который он представляет, то есть не был бы дворянином, не был бы уполномоченным дворянина, его сенешалем, поверенным или управляющим; чтобы третье сословие имело равное представительство с двумя другими и чтобы по всем вопросам голосовали поголовно, а не по сословиям.

Этот манифест, где содержались и другие, менее серьёзные требования, поверг Версаль, и прежде всего Œil de Bœuf в замешательство. Он дал его элегантным острословам заглянуть в будущее, куда господин Неккер отважился приоткрыть дверь. И если бы им Удалось одержать победу, то нетрудно догадаться, какой ответ последовал бы на дерзкое выступление Нанта. Но господин Неккер был кормчим, который во что бы то ни стало решил привести в гавань давший течь государственный корабль. По его совету король направил дело на согласование в Штаты Бретани с многозначительным обещанием вмешаться, если привилегированные сословия — дворяне и духовенство — воспротивятся требованию народа. И привилегированные сословия, безрассудно устремись к собственной погибели, разумеется, воспротивились, в результате чего его величество отложил созыв Штатов.

Но — что бы вы думали? — привилегированные сословия не согласились на отсрочку, отказались склониться пред властью суверена и, полностью игнорируя его волю, продолжали готовиться к открытию Штатов с твёрдым намерением провести выборы по-своему и несмотря ни на что гарантировать неприкосновенность своих привилегий и возможность продолжать грабить народ.

Одним ноябрьским утром, прибыв с этой новостью в Гаврийяк, господин Филипп де Вильморен, студент ренской семинарии и популярный член литературного салона, в сонной бретонской деревушке узнал о событии, которое распалило его и без того сильное негодование. Егерь маркиза де Латур д'Азира только что застрелил в Мепонском лесу за рекой местного крестьянина по имени Маби. Бедняга попался на месте преступления — вынимал из силка фазана, и егерь поступил в строгом соответствии с приказанием своего господина.

Разъярённый актом безжалостной тирании, господин де Вильморен вызвался довести дело до сведения господина де Керкадью. Маби был его вассалом, и Вильморен надеялся склонить сеньора Гаврийяка по меньшей мере потребовать денежной компенсации вдове и трём сиротам за смерть кормильца.

Но поскольку Андре-Луи был ближайшим другом, почти названным братом Филиппа, то именно к нему прежде всего и отправился молодой семинарист. Он застал Андре-Луи в длинной, низкой, отделанной белыми панелями столовой Рабуйе — дома, где он жил с младенчества, — и, крепко обняв друга, оглушил его обвинением в адрес маркиза де Латур д'Азира.

— Я уже слышал об этом, — сказал Андре-Луи.

— Ты говоришь таким тоном, словно не находишь в этом ничего удивительного, — упрекнул его друг.

— Я не способен удивляться зверским поступком, совершённым зверем. А то, что де Латур д'Азир — зверь, известно всем. Со стороны Маби было весьма глупо воровать у него фазанов. Уж лучше бы воровал у кого-нибудь другого.

— И это всё, что ты можешь сказать?

— А что ещё? Надеюсь, у меня достаточно практический склад ума.

— Что ещё? Вот это я намерен высказать твоему крёстному, господину де Керкадью. Я обращусь к нему за правосудием.

— Против маркиза де Латур д'Азира? — поднял брови Андре-Луи.

— А почему бы и нет?

— Мой дорогой наивный Филипп, волки не пожирают волков.

— Ты несправедлив к своему крёстному. Он человек гуманный.

— Изволь. Я не спорю. Но дело здесь не в гуманности, а в законах об охоте.

Господин де Вильморен в раздражении воздел длинные руки к небу. Он был высокий, стройный молодой человек) годом-двумя младше Андре-Луи. Как и подобает семинаристу, на нём было скромное чёрное платье с белыми манжетами и воротником и чёрные туфли с серебряными пряжками. Его каштановые, незнакомые с пудрой волосы были аккуратно перевязаны лентой.

— Ты говоришь, как законник.

— Естественно. И значит, не стоит попусту тратить на меня гнев. Лучше скажи, чего ты от меня хочешь.

— Я хочу, чтобы ты пошёл со мной к господину де Керкадью и употребил всё своё влияние, чтобы добиться правосудия. Или я прошу слишком многого?

— Мой милый Филипп, цель моего существования — служить тебе. Предупреждаю, твой рыцарский порыв ни к чему не приведёт. Однако позволь мне позавтракать, и я в твоём распоряжении.

Господин де Вильморен опустился в просторное высокое кресло у опрятного очага, в котором пылали сосновые поленья, и, ожидая, когда его друг кончит завтракать, рассказал ему о последних событиях в Рене. Молодой, пылкий, охваченный энтузиазмом и вдохновлённый утопическими идеалами, он страстно обличал возмутительную позицию, занятую привилегированными классами.

Будучи доверенным лицом дворянина и принимая участие в обсуждении вопросов, волнующих дворянство, Андре-Луи прекрасно знал настроения и чувства этого сословия и потому в рассказе Филиппа не услышал ничего нового. Явное нежелание друга разделить его негодование возмутило господина де Вильморена.

— Разве ты не понимаешь, что это значит? — вскричал он. — Оказывая неповиновение королю, дворянство подрывает основание трона. Неужели они не сознают что от трона зависит само их существование и если он падёт, то погребёт под собой тех, кто к нему ближе всего? Неужели они не видят этого?

— Очевидно, нет. Ведь они — правящий класс, а мне ещё не приходилось слышать, чтобы правящий класс видел что-нибудь, кроме собственной выгоды.

— Это наша беда. И именно это мы собираемся изменить.

— Вы собираетесь упразднить правящий класс? Интересный эксперимент. Полагаю, именно таков и был изначальный план творения, и если бы не Каин, он вполне бы мог осуществиться.

— Мы собираемся, — сказал де Вильморен, поборов раздражение, — передать управление страной в другие руки.

— И вы думаете, это что-нибудь изменит?

— Я в этом уверен.

— Ах! Как я понимаю, ещё до принятия сана ты сподобился откровения Всевышнего и рассчитываешь, что он поведает тебе о своих намерениях изменить модель человечества.

Красивое аскетичное лицо Филиппа помрачнело.

— Ты кощунствуешь, — сказал он с упрёком.

— Уверяю тебя, я совершенно серьёзен. Для осуществления ваших планов потребуется как минимум божественное вмешательство. Вам надо изменить не систему, а человека. Можете ли вы с нашими шумными друзьями из ренского литературного салона или любое другое учёное общество Франции изобрести такую систему правления, какая ещё не была испробована? Будущее, мой милый Филипп, можно безошибочно прочесть только в прошлом. Аb actu ad posse valet consccutio. Человек не меняется. Он во все времена пребывает алчным, склонным к стяжательству, порочным. Я говорю о человеке в целом.

— Ты берёшь на себя смелость утверждать, что удел народа невозможно изменить к лучшему? — вызывающе спросил господин де Вильморен.

— Говоря «народ», ты, конечно, имеешь в виду население. Вы намерены упразднить его? Только так можно изменить к лучшему удел народа, поскольку до тех пор, пока он остаётся населением, проклятие — его удел.

— Ты ратуешь за интересы тех, кто тебя нанимает. Что ж, полагаю, это вполне естественно. — Господин де Вильморен говорил со смешанным чувством горечи и негодования.

— Напротив, я абсолютно беспристрастен. Итак, каковы же ваши идеи? К какой форме правления вы стремитесь? Насколько я могу судить по твоим словам — к республике. Но ведь мы уже имеем её. Франция сегодня не что иное, как республика.

Филипп удивлённо посмотрел на Андре-Луи.

— По-моему, ты злоупотребляешь парадоксами. А как же король?

— Король? Всем, всему свету известно, что после Людовика XIV во Франции не было короля. В Версале живёт тучный господин, который носит корону; но те самые новости, что ты сегодня привёз, доказывают, как мало он значит. Настоящие правители — дворяне и духовенство: они занимают ключевые позиции и держат в ярме французский народ. Вот почему я и говорю, что Франция — республика, республика, созданная по лучшему образцу — римскому. Там, как и у нас, были знатные патрицианские семьи, захватившие в свои руки власть и богатство — то есть всё, чего можно желать, и было население — раздавленное, стонущее, обливающееся потом и кровью, голодающее и погибающее в римских канавах. То была республика — самая могущественная из всех нам известных.

— По крайней мере, — Филипп едва сдерживал нетерпение, — ты должен признать — в сущности, ты уже признал это, — что нами нельзя управлять хуже, чем сейчас.

— Не в том дело. Будут ли нами управлять лучше, если мы заменим один правящий класс другим? Вот в чём вопрос! Без гарантии на этот счёт я бы и пальцем не пошевелил. Но какие гарантии можете вы дать? Знаете ли вы, какой класс рвётся к власти? Я скажу. Буржуазия.

— Что?

— Ты, кажется, удивлён? Правда часто обескураживает. Ты никогда над этим не задумывался? Ну так подумай сейчас. Вспомни Нантский манифест. Кто его авторы?

— Я могу сказать, кто заставил городские власти послать его королю. Тысяч десять тружеников: корабельных плотников, ткачей, рабочих и разных ремесленников.

— Подстрекаемых своими нанимателями — богатыми торговцами и судовладельцами города, — уточнил Андре-Луи. — У меня есть привычка внимательно приглядываться к вещам. Именно поэтому наши коллеги из литературного салона так не любят, когда я вступаю с ними в дебаты. Там, где я смотрю вглубь, они скользят по поверхности. За нантскими рабочими и ремесленниками, о которых ты говоришь, стоят помыкающие этими глупцами и призывающие их проливать кровь ради призрачной свободы хозяева парусных и прядильных мастерских, судовладельцы и работорговцы. Да, да, работорговцы! Люди, которые живут и богатеют на продаже человеческой плоти и крови в колонии, а у себя дома проводят кампании во имя святой свободы! И как ты не понимаешь, что всё это движение — движение торгашей, спекулянтов, проходимцев, которые, разбогатев, мечтают о власти и завидуют тем, кому она принадлежит по праву рождения?

Парижские менялы, дающие деньги взаймы государству, видя, в каком сложном финансовом положения оказалась страна, дрожат при мысли о том, что единственный человек своей властью может аннулировать государственный долг. Из соображений собственной безопасности они втайне подрывают основы государства, чтобы на его развалинах создать новое, своё — где они будут хозяевами. С этой целью они возбуждают народ. Мы уже видели реки крови в Дофине — кровь населения, всегда кровь населения. Теперь нечто подобное мы видим в Бретани. А если новые идеи одержат верх? Если феодальное право падёт, что тогда? Или вы думаете, что под властью менял, работорговцев и тех, кто наживается на постыдном ремесле купли-продажи, удел народа станет лучше, чем при священниках я дворянах? Тебе когда-нибудь приходило в голову, Филипп, что делает власть дворян невыносимой? Жажда приобретательства! Жажда приобретательства — проклятие человечества. Неужели ты думаешь увидеть меньшую жажду приобретательства в людях, которые возвысились именно благодаря ей? О, я готов признать нынешнюю систему правления отвратительной, несправедливой — какой угодно, но, умоляю тебя, загляни вперёд — и ты увидишь, что строй, к которому вы стремитесь, может оказаться несравненно хуже.

Некоторое время Филипп сидел задумавшись, затем возобновил свои нападки:

— Ты ничего не сказал о злоупотреблениях, ужасных, невыносимых злоупотреблениях, при которых мы живём.

— Там, где есть власть, всегда будут и злоупотребления властью.

— Но не там, где обладание властью зависит от справедливости её использования.

— Обладание властью и есть власть. Мы не можем диктовать свои условия властям предержащим.

— Народ может, у него есть такое право.

— Я повторяю свой вопрос: когда ты говоришь о народе, то имеешь в виду население? Конечно, да. Как может оно воспользоваться властью? Оно может обезуметь и предаться грабежу и разбою. Осуществлять твёрдую власть население не способно, ибо власть требует качеств, каковых у него нет, или это уже не население. Население — неизбежное, трагическое следствие цивилизации. Что касается остального, то злоупотребление можно нейтрализовать справедливостью, а справедливость можно обрести только в просвещении. Господин Неккер намерен обуздать злоупотребления и ограничить привилегии. Это решено. Для этого и собираются Генеральные штаты.

— Видит Бог, в Бретани мы уже положили многообещающее начало! — воскликнул Филипп.

— Пустое! Естественно, дворяне без борьбы не уступят. Хоть борьба бессмысленна и нелепа. Впрочем, человек по природе своей бессмыслен и нелеп.

— Вероятно, — с подчёркнутым сарказмом заметил господин де Вильморен, — убийство Маби ты тоже квалифицируешь как бессмысленное и нелепое? Я не удивлюсь, если, защищая маркиза де Латур д'Азира, ты заявишь, что его егерь поступил крайне гуманно, застрелив Маби, поскольку в противном случае тому пришлось бы отбывать пожизненное наказание на галерах.

Андре-Луи допил шоколад, поставил чашку и отодвинулся от стола — завтрак был окончен.

— Признаюсь, я не так отзывчив, как ты, милый Филипп. Меня тронула судьба Маби. Но при всём потрясении, я не забыл, что в конце концов он встретил смерть в момент совершения кражи.

Господин де Вильморен в негодовании вскочил с кресла.

— Разве можно ожидать иного отношения от помощника поверенного дворянина и представителя дворянина в Штатах Бретани!

— Филипп, ты несправедлив! Ты сердишься на меня! — взволнованно воскликнул Андре-Луи.

— Я обижен, — признался де Вильморен. — Я очень обижен. Твои реакционные взгляды возмущают не только меня. Тебе известно, что в литературном салоне серьёзно подумывают о твоём исключении?

Андре-Луи пожал плечами.

— Меня это так же мало удивляет, как и беспокоит.

— Иногда мне кажется, что у тебя нет сердца, — страстно проговорил господин де Вильморен. — Тебя интересует только закон, но никак не справедливость. По-моему, Андре-Луи, я ошибся, придя к тебе. Вряд ли ты поможешь мне в переговорах с господином де Керкадью.

Филипп взял шляпу с явным намерением уйти. Андре-Луи вскочил со стула и схватил его за руку.

— Филипп, — сказал он, — клянусь, я больше никогда не стану говорить с тобой о законе и политике. Я слишком люблю тебя, чтобы ссориться с тобой из-за чужих дел.

— Но я отношусь к ним, как к своим собственным, — горячо ответил Филипп.

— Конечно, конечно. Потому-то я и люблю тебя. Иначе и быть не может. Ты — будущий священник, и тебя должны волновать дела каждого человека. Я же — адвокат, поверенный дворянина, как ты говоришь, и меня волнуют дела моего клиента. Этим мы отличаемся друг от друга. Однако тебе не отделаться от меня.

— Откровенно говоря, я бы предпочёл, чтобы ты не ходил со мной к господину де Керкадью. Долг перед клиентом не позволит тебе помочь мне.

Гнев Филиппа прошёл, но его решение, основанное на вышеприведённом доводе, осталось непреклонным.

— Прекрасно, — согласился Андре-Луи, — поступай как знаешь. Но, по крайней мере, ничто не помешает мне пройтись с тобой до замка и дождаться, когда ты закончишь дела с моим крёстным.

Мягкий характер господина де Вильморена был чужд злопамятности, и молодые люди добрыми друзьями вышли из дома и направились вверх по главной улице Гаврийяка.