6

В Былые времена, на Родине Богов, арвары не знали иной власти над собой, кроме власти обитателей Светлой Горы, да и та была не особенно-то докучливой, ибо деды чаще балуют внуков, нежели грозят им пальцем. Потому и свершился грех, похоронили солнце арвары, и когда согнанные студом, бежали от надвигающегося льда и мрака, впервые познали власть не богов, а таких же, как они, людей.

Обезумевшие от холода и голода арвары крали друг у друга пищу, а чаще всего – огонь, который несли каждый, кто как мог, поскольку свет и тепло были ценнее всего на свете, ибо огонь был божьим даром. Вначале за него отдавали ритуальные украшения, одежду и даже пищу, потом выменивали его на жен и детей. И, наконец, начали вспыхивать ссоры и драки из-за огня, в пылу которых, со зла или ненароком, чаще всего гасили светочи и рассыпали на лед горящие угли, несомые в горшках. А чтобы возродить божий дар, нужно было добыть его у того рода, кто сохранил хотя бы его искорку, к тому же необходимо было сухое топливо, которое трудно сыскать во тьме, на горах и равнинах, покрытых льдом.

И вот когда у арваров остался последний тлеющий уголек, не потерявшие рассудок старцы собрались на мудрый совет, который назывался веще, или вече, где и решили отнять у арваров божий дар и хранить самим, что и было сделано. Каждый старец, несущий огонь, охранялся своими родственниками и был неприкосновенным. Обычно они шли впереди, освещая путь, и когда арвары находили топливо на безжизненной заснеженной земле, то останавливались ненадолго, выкладывали костры и ждали, когда старец принесет светоч, отчего он и стал называться княже, что значит – ко мне приносящий огонь, а значит, свет и тепло. Обращались к ним, уважая старость, и называли еще сударь, то есть несущий, хранящий божий дар. Обогревшись, переселенцы сначала топили лед, потом варили пищу, чаще всего из мяса павших мамонтов, спали возле тлеющих головней, после чего старцы-судари отгоняли арваров от костров, вновь подбрасывали дрова и укладывали в огонь тела погибших, отправляя их в Последний Путь, ибо вокруг бродили голодные хищники и находились люди с помраченным разумом, пожирающие трупы.

Еще долго после великого переселения князья-судари разносили огонь по жилищам арваров, но это уже была дань обычаю; иное дело, сохранилось звание княже у тех, кого избирали на вече для управления жизнью городов, выстроенных на новом месте, и обращались к ним, как прежде – сударь. А на вече всех арварских областей выбирали головного Князя, коего и величали государь, а все управляемые им земли – государством.

Власть или княжение, впрочем, как и сакральное достоинство Закона, у русов не передавались по наследству: Князь избирался вечевым собранием на дюжину – двенадцать лет, которую и должен был дюжить, ибо власть была тяжким бременем, поскольку нет ничего труднее, чем управлять вольными людьми. Никто из русов не желал поменять свою вольготную жизнь и, собственно, волю на княжение, не приносящее ничего, кроме забот и хлопот. Часто государь по прошествии нескольких лет звонил в колокол и отрекался от престола, поскольку не каждый мог нести огонь для всех потомков Руса, но если выдюживал весь срок, то волхвы на своем тайном вече посвящали его в Законы, и тогда княжение передавалось ему до смерти.

В этом случае старший сын или старшая дочь, бывшие все время при Князе, становились его помощниками во всех государственных делах, поскольку, глядя на отца, постигали науку управлять, и по согласию с вече имели право говорить от его имени, почему и называли их поддюжник и поддюжница. При стареющем, немощном родителе они, по сути, брали все его обязанности на себя, за исключением таинств Закона, а когда государь умирал, внезапно становились равными среди равных, к чему были не готовы, с младых ногтей привыкшие к власти. Иногда поддюжники шли против воли вече и делали попытки кривдой и хитростью захватить престол, однако никогда не получали одобрения у арваров и в итоге с клеймом на челе отправлялись на каменный Урал.

Однако при этом у всякого поддюжника оставалась возможность и по Правде претендовать на престол, разумеется, при поддержке вече и при обязательном условии, если он искал не славы для себя, а совершал подвиги во имя государства, не мысля о власти. Предание хранило много случаев, когда старший сын государя полноправно становился Князем и Законом, и говорят, это были не самые плохие годы. Поэтому поддюжник Сувора, Горислав, не завидовал младшему брату, ушедшему воевать ромеев, хотя все заморские победные походы приносили великую славу и почитание, в веках. Он более искал власти, нежели славы, и это воспринималось как достоинство.

С тех самых пор, как обры возродилось на новом месте, подвигом считалось умиротворение обрища, ибо никто уже не питал надежд избавиться от него навсегда. Многие государи русов и поддюжники тех государей стали подвижниками на сей ниве и потому всякий, ищущий княжения, мыслил о походах на греховное творение арваров. Гориславу выпал этот счастливый случай, поскольку обры, обретя бога, прозрели, но сохранили свою дикую дерзость и, пользуясь тем, что великая дружина ушла на ромеев и осталась лишь малая сила, выбрались из своих лесных нор и пошли грабить и жечь окраинные селения и города русов.

И нельзя было ударить в вечевой колокол, ибо Космомысл еще не вернулся с поля брани, и снять малые караулы в городах невозможно – некому станет защищать стены.

Тогда Сувор разослал гонцов по ближним варяжским краям и островам, чтоб встали и исполчились все, кто может на коне сидеть да булаву держать. Молодые и удалые витязи с исполином ушли на ромейского императора. И собралось войско в пять тысяч из доблестных, но старых витязей, бывших на покое, из отроков, кои еще не осилили ратной науки, да из сухопутных корабелов, которые хоть и крепко держали в руках топор, да не свычны были с воинским делом. С пограничных земель паросья конница росов пришла при полном доспехе, а еще присовокупились две лихих сотни арвагов, помнящих свое прошлое и владеющих засапожниками лучше, чем некогда забавами, да причалил к берегу варяжский корабль скандов с сотней тяжелых, каменных воинов, закованных в броню.

Глянул государь русов на это воинство и заныла, зажужжала пчела в солнечном сплетении: не выстоять супротив обрища, слишком мала сила, чтоб тьму одолеть! Загоревал Князь и Закон, что не сможет дать отпора гаду и придется ему ждать Космомысла с дружиной, а пока затвориться в крепостях и стоять, глядя, как буйствуют выродки.

Но Горислав исполнился отвагой и сказал:

– Отец, дай мне дружину! Я одолею супостата с божьей помощью! Не спускать же ему набег, не принимать же позора, за стенами сидючи!

Старые же витязи, благородной смерти ищущие, поддержали его:

– Дай поддюжнику дружину, Князь! А мы уж постоим за честь арварскую!

Тут и конница росов, и сканды, и арваги, и отроки – все хором воскликнули:

– Да победиши!

Князь подал Гориславу знак его власти над воинством – походный колокол и велел взять дружину да вести на защиту арварских земель.

Поддюжник вывел дружину подальше от города, оставил ее в лесу стоять, а сам со сведомыми волхвами вышел в чисто поле и велел им призвать Перуна, ибо замыслил просить у него помощи. Стали волхвы ходить по четырем сторонам да кнутами небо прощелкивать, окликая громовержца. А Горислав прильнул одним ухом к земле, другое к небу обернул и вслушался в молву Кладовеста. День так лежали, второй – лишь на третий услышали глас довлеющего ныне бога:

– Что ты хочешь, поддюжник?

– Помоги обрище одолеть!

– Добро. Встань под мою волю – помогу! – прогремел он.

– Я в твоей воле, Перун!

– Раздели дружину на две полы. Сына пошли головы гаду рубить, а сам ступай к озеру и под брюхо ударь. А я вовремя поспею.

– Как же делить, когда нас и так мало? – возмутился Горислав.

– Слушай меня, коль под волю встал!

– Добро, исполню, что велишь!

Несмотря на ропот варягов, поддюжник разделил войско на две части: в малую своего сына Лютобора поставил и под руку его дал полк старых конных витязей, кои больше опытом воевали, нежели оружием, и могли стоять насмерть, придал им летучую конницу росов и скандских пеших варягов, способных сражаться и строем, и в одиночку, ибо не брали их ни латы, ни обринские мечи, ни крючья, ни стрелы, да отправил к городам, которые взяты были или осаждены. А прежде простился с Лютобором, сказав так, как обычно говорили государи своим поддюжникам:

– За каждого воина строго спрошу. Сложит головы дружина – свою на плечах не приноси.

Сам же взял большую часть дружины и отправился сквозь лесные дебри, на восток.

Издавна обры обитали в глухих, необжитых местах паросья, среди бескрайних марей и чахлых лесов, куда не пробраться на лошадях, а только пешим, по тайным тропам или на мокроступах через топкие болота. Мест таких на землях росов было множество, но самое крупное поселение было вокруг озера, которое впоследствии и назовут Обринским. Еще никто из князей не водил сюда дружины, обычно обрище загоняли в гиблые топи, надеясь, что оно сгинет в трясине или в воде, которую панически боится, однако легкие, весом всего в два пуда выродки не тонули; арвары же в тяжелых доспехах и шагу не могли ступить по их тропам. Изредка пробирались в их логово лишь отроки-лазутчики, которые потом и рассказывали, что по всем лесным островам-урманам средь болот и по высоким берегам озера нарыто несметное количество нор, и в каждой скотским образом живет до двух десятков обров. Даже познав бога, выродки так и не заводили семей, жили колониями, как муравьи, и никто не знал, кто его жена и кто дети, говоря, мол, господь все равно знает каждого, а благодатная жизнь нас ожидает на небе. Срок жизни их был недолог, к тридцати годам наступала глубокая старость, после чего соплеменнику не давали пищи и уводили на болото, где привязывали к дереву, оставляя на поживу гнусу и зверью. Проповедники-богодеи заставляли безоких докармливать стариков и после смерти закапывать в землю, но обры никак не могли взять в толк, как покойный потом выберется из ямы и улетит на небеса? А оттого по старинке облегчали переход из земного мира в иной, отдавая умирающих комариным тучам или голодным волкам.

Арвары не считали свое порождение людьми, ибо их животная жизнь не походила на человеческую; обры же, в свою очередь, взирая на своих прапредков, живущих в городах, воспринимали их как добычу, а после обретения бога и прозрения, по наущению жрецов-богодеев, и вовсе стали называть варварами. После каждого поражения обрище исчезало в гиблых местах, чтоб отлежаться, зализать раны и размножиться, поэтому наступало относительное затишье. Однако для продления рода ему требовалась сокровенная сила жизни – кровь, поэтому, выползая из своих укрытий небольшими ватагами, выродки подстерегали возле дорог одиноких путников или копали ловчие ямы. Пойманных арваров уводили в логово, где вначале выкачивали из него всю силу жизни, используя ее вместо священного напитка, затем съедали сердце, а тело выбрасывали хищникам.

Набравшись сил или улучив время, словно из небытия вдруг появлялись их полчища и шли на приступ арварских крепостей, ибо жажда крови у обрища была сильнее жажды жизни. Иногда вал из тел безоких вокруг города поднимался вровень со стенами, однако из темных лесов словно в морскую бурю катились новые и новые волны. Защитники насмерть задыхались от смрада гниющих трупов и спасались тем, что обливали их земной смолой – горицей, после чего поджигали, замыкая себя в огненный круг. Пламя перебрасывалось на дома и бывало, что все жители погибали, предпочитая отдать кровь огню, нежели обрищу.

Вел дружину подвольный Перуну поддюжник на обринское озеро и дивился прозорливости громовержца: если выйти к логову безоких (так их называли еще по старинке, ибо обры прозрели) и перерезать исток, откуда истекает обринская сила, да смирить ее, Лютобор уж всяко головы срубит! А нет, так бог поможет извести гада ползучего!

По лесам дружина шла не звериными тропами, а прорубалась сквозь дремучие боры да ельники, через болота гати мостила, через глубокие реки наплавные мосты ставила, на берегах же – путевые подписные камни. Медленно двигался княжич с войском, зато шел, как государь, обустраивая навсегда этот дикий край, ибо считалось, если есть дорога, значит и земля обжита: на вече это непременно вспомнят и путь назовут его именем.

Только к исходу двух недель, когда сын Лютобор с дружиной истекал кровью, защищая города от мерзкого гада, достиг Горислав берегов затаенного озера, но встал вдалеке от него, выслав отроков вперед. Долго рыскали отроки вдоль берегов, высмотрели, выглядели, где скрывается тело обрища, ибо три головы его изрыгали пламень у стен арварских городов. Будто лукавая черная река, змеится обрище по болотам, лесам и холмам, не видать ни хвоста, ни голов. Шевелится, дышит и ползет бесконечное тулово, не видит ничего по сторонам, ибо глаза его далеко отсюда, на поживу устремлены. Редко кому из государей доводилось подойти вот так близко и ударить супостата в подбрюшье, если выползал он из своих болот. И вовсе ни у кого не достало хитрости отправиться в логово и уязвить ему живот.

Развернул Горислав свои полки тремя клиньями, выставив напереди ловких на руку арвагов с колычами да засапожниками, за ними старых витязей, кои обнажились до пояса, дабы достойно арвара смерть принять, потом корабелов с топорами да теслами. И уж последними пустил отроков, чтоб позрели, как след крушить обринскую силу, да когда час придет, на вече слово замолвили и внукам своим рассказали.

Уж все было готово к битве, но не мог поддюжник напасть на безоких внезапно, ибо не чтилось у арваров коварство даже в отношении выродков – иначе бы им и уподобились. На утренней заре вышел он впереди полков и, как водится, ударил в походный колокол, но жаждущее крови обрище не услышало, не узрело опасности, поскольку головы его далече были. Не смутился княжич, велел дружине побряцать мечами о щиты – заговорило оружие, молва Кладовеста достала, только не ушей безоких. Тогда воинство крикнуло в тысячи глоток:

– Жаждешь крови, так сразись с нами, обрище!

Всколыхнулась его туша, судорога пробежала от хвоста до всех голов, и в тот миг ударили по нему клинья, разрубили гада на четыре части и тут и началась сеча великая. Почуяли головы, что нет у них более цельного тела и назад обернулись, давая передохнуть витязям сына Лютобора. А времени у дружины было лишь до позднего вечера, чтобы насмерть поразить обрище, ибо после заката солнца разрубленные куски срастались и змей вновь оживал. Потому и секли его изо всех сил, и всем досталось поиграть мечами, топорами да булавами. Огрызалось обрище, хватало обнаженные тела старых витязей своими крючьями-когтями, и многие из них смерть приняли в яростном сражении, как и жаждали. Бились так до полудня, кровь обринская, смешавшись с арварской, все болота залила, речки и ручьи алыми стали, и накупались в них обе стороны. Притомилась дружина – ни дух перевести, ни воды испить, ни пота отереть: идет супостат волна за волной, того и гляди, с головой накроет. Уж и лезвия варяжских мечей выкрошились, и топоры притупились, железные булавы растрескались; кто оружие потерял, деревами да кольями сражаются, а то и вовсе боем рукопашным.

В какой-то миг качнулась дружина, не сдержав змеиного натиска, там, где отроки бились, брешь образовалась – безокие могли расколоть строй. А тут еще на глазах, ночи не дожидаясь, начало срастаться обрище! Вот тогда Горислав скинул доспехи, сорвал рубаху и крикнул дружине, вдохновляя:

– Перун нам поможет!

Встал впереди и пошел, а за ним вся дружина обнажилась, даже отроки кольчуги сбросили! Бились так до вечера, кровь безоких уж стала до пояса доставать, ноги путать – не принимает земля мерзкой крови!

Тут волхвы бросили мечи и взмолились:

– Мать-сырая земля! Расступись, прими кровь поганую!

Расступилась мать-сырая земля и приняла кровь обрища. Снова стали биться витязи, смешавшись между собой, и уж не понять было, где опытные старики, где неумелые в ратном деле корабелы и отроки малые. Как един воин стала дружина, но пало уж много бойцов да и солнце на закат пошло!

И понял лихой поддюжник, что не успеет сладить со змеем, ибо мала стала дружина и живы еще головы, с коими бьется изнемогший Лютобор. А коль живы, знать за ночь срастутся они с остаткими тулова и хвостом, после чего уползет обрище раны зализывать и не сыскать его будет ни завтрашним днем, ни послезавтрашней ночью.

Ударил он в колокол, созвав все войско, что осталось, и повел его навстречу Лютобору, который гнал ядовитые головы, уползающие в болото. Солнце окоема коснулось, когда на дружину дохнуло мерзким огнем, и некогда было медлить, чтоб выстроить войско – с ходу пошли со всех сторон и кто шеи рубил, кто головы, да все равно за минуту до заката осталась одна невредимой. А Перун летает над побоищем, погромыхивает колесницей, будто посмеиваясь над арварами и не хочет ратиться.

Разъярился Горислав, погрозил мечом в небо и крикнул:

– Твой черед настал! Порази обрище!

Заворчал громовержец под закатными кровавыми небесами, приложил длань к челу, глянул, что это у арваров на земле творится? Не разглядел ничего, однако лук свой натянул и пустил стрелу наугад. Сверкнула стрела над головами витязей и ударила в самую гущу – три отрока замертво пали.

Дружина в тот час мечи вскинула. – Ты что там, ослеп?! В своих стрелы мечешь! Ужо вот свергнем тебя с небес!

Тогда взял Перун копье, изловчился и бросил в голову змея. Но где там попасть с высоты – мимо молния пролетела, только земля содрогнулась да лес повалился. Не зря сказано: на бога надейся, да сам не плошай – подняли витязи оружие да побежали следом за остатками обрища, ругая Перуна. А горделивый бог грозы должно быть услышал ярость Даждьбожьих внуков и погнал свою колесницу за уползающим гадом, норовя стоптать его огненными копытами своих коней. Но тут село солнце, потемнела земля и сколько бы ни ярился громовержец, сколько бы ни метал своих стрел, поджигая деревья, камни и болота, так и не мог поразить третьей головы. Только шуму да блеску наделал, так что дружина гнала-гнала гада, пока от ярких молний во мраке не ослепла и назад не вернулась.

Укатилась последняя голова в черные болотные леса и затаилась, а все обрубки и ошметки в тот же час потянулись к ней и стали срастаться в гада ползучего. Не успели оставшиеся в живых витязи дух перевести, раны свои сосчитать, отыскать да поднять своих павших, чтоб собраться в дружину, как змей, хоть и усеченный в тридесять, сросся и уполз в свое таилище.

Несмотря ни на что, радовался Горислав, ибо не то что поддюжнику, а и государям не удавалось с малой и наспех собранной дружиной и без помощи божьей двух голов лишить и сокрушить обрище. И ликовали в един день возмужавшие отроки, мол, после такого поражения не очухаются обры и за сто лет. Только бывалые витязи хмурились и помалкивали, и молчание их значило более, чем слово, ибо за век свой видели они не одно поражение безоких, и не раз зрели, как возрожденное, а еще и укрепленное верой, прозревшее обрище – наказание богов, становилось бесстрашнее и злее.

Переждали ночь на побоище, а наутро Горислав снова в колокол ударил, собрал воинов, чтоб пойти в само логово и добить змея, но зароптали старые витязи, мол, негоже в бой вступать, когда половина дружины мертвыми лежат, еще половина уязвлены, а из оружия осталось несколько мечей, топоров да засапожников. Дескать, смерть-то мы с радостью примем, но шли мы гада разить, а не позор терпеть. Разгневался поддюжник, еще раз позвонил в колокол и все, кто мог идти, пошли искать обрище.

Долго водил он дружину по лесам и болотам, а только пустые землянки безоких порушил, норы их обвалил да горшки побил, и уж было унял отчаяние, время к дому повернуть, но прибежали лазутчики и говорят, мол, змей на берегу обринского озера лежит, а по силе он поболее прежнего будет. Не поверил Горислав, взял с собой удальцов и пошел смотреть.

А там и впрямь одноголовый гад лежит, обвив все озеро туловом своим, и хвост в зубах держит, силы набирается, хотя и так велик да могуч, будто гора возвышается, и на том месте, где срубили ему головы, новые отрастают...