9

Через полтора часа Мавр вышел из электрички в Переделкино и долго бродил по писательскому поселку, пока не отыскал дачу с мезонином, где на свежеокрашенном фасаде между этажами красовался замысловатый вензель. Мавр нажал кнопку звонка и подождал несколько минут — никто не вышел. Тогда он выбрал место и перелез забор.

Должно быть, сработала сигнализация, по периметру изгороди вспыхнули лампы. Он подошел к дому, и в это время медленно распахнулась дверь и в проеме появилась девушка в белом плаще. Пронзительные голубые глаза почти не двигались, но видели все сразу, из приоткрытых губ курился парок — к вечеру подмерзало.

Опершись на трость, Мавр глянул с прищуром.

— Скажи-ка, красавица, дома ли хозяин?

— Дома, — гостеприимно обронила она. — Как доложить?

— Я его старый друг, по студенческим временам. Но лучше не докладывайте! Пусть будет сюрприз!

— Тогда я провожу вас до двери! — заговорщицким шепотом сказала девица и обласкала взглядом.

Бизин сидел за столом в дубовом кабинете, грозный, напыщенный, как ушастый филин, и казалось, синий халат на нем раздувается от внутреннего напряжения — что-то сосредоточенно писал.

— Здорово, адвокат Бизин! — воскликнул Мавр и показал кулак.

Тот мгновенно преобразился, вскинул от восторга руки, однако, увидев выразительный знак, несколько свял.

— Вот так встреча… Откуда?

— Из дальних странствий… Неплохо устроился, приятель, как у Христа за пазухой, — не снимая шляпы, Мавр прогулялся по кабинету. — Только душновато у тебя в берлоге… А на улице вечер, летит паутина, садится солнце. Не пристало поэту пропускать столь прекрасные мгновения увядающей природы.

— Можно и здесь… Меры безопасности приняты.

Бизин уже все понял и теперь собирался, тщательно скрывая торопливость. И все-таки правый носок надел на левую сторону…

Девицы по пути на улицу они уже не встретили: должно быть, когда выходил хозяин, все прятались.

— Да, неплохо, — снова заговорил Мавр, когда вышли с территории дачи. — Только вот зачем шпиона держишь в доме? Старый чекист, дипломат…

— Имеешь в виду домработницу? Тут все чисто, подбирал сам! — стал оправдываться Бизин..

— Обойдешься без домработницы. Забоярился, каши себе сварить не можешь, служанками обставился!

— Виноват, товарищ генерал. — Всю жизнь он выворачивался, как солдат-первогодка. — Я посчитал, в доме должен быть человек. Часто и надолго уезжаю…

— Любовница?

— Что ты! Так, чтоб гостей позабавить. Она умеет…

— Не сомневаюсь. Убери немедленно!

— Хорошо…

— Отчего ты так волнуешься? — в упор спросил Мавр. — И глазки бегают?

Бизин отвел взгляд в сторону.

— Давно не виделись… А ты появился так неожиданно! Как всегда…

— Вот именно, должен привыкнуть. Или почувствовал волю? А тут я, как с того света…

— Александр Романович!.. Просто работаю сейчас с таким контингентом… Там никогда не говорят правды, в каждом слове второй и третий смысл… Ребусы! Передается…

— Ну и сколько ребусов разгадал?

— Есть кое-что, — с удовольствием проговорил Бизин. — Я отыскал одного из держателей акций, по линии Коминтерна, и на нем, как на модели, стал отрабатывать технологию реализации. И должен сказать, сразу же клюнула крупная рыба. То есть интерес к акциям в среде крупных финансистов и олигархов есть, и весьма живой. Но Коминтерну это оказалось костью в горле. Кацнельсона тут же убрали, и акции похитили…

— Газеты я иногда читаю! — прервал его Мавр. — Меня интересует отношение правительства.

— Можно охарактеризовать как резко отрицательное. Всякое появление Веймарских ценных бумаг, даже в малом количестве, вызывает гнев и, я бы сказал, шок. Канцлер трясет нашего президента, как грушу, но акции никак не падают и упасть не могут. Никто из его команды не владеет конкретной информацией, есть лишь догадки. Они бы с удовольствием передали ценные бумаги, кое-какие денежки бы получили в виде кредитов, но вынуждены изворачиваться, вести бесполезные, запутанные переговоры и в результате показывать полное бессилие.

— А Козенец при власти? Или ушел на отдых?

— Ушел, чтобы остаться. Был слух, разругался он с хозяином, когда по Волге на корабле плыли. В теннис больше не играют. Но премьер бегает к нему по каждому поводу, говорят, с собой в Штаты брал.

— Как у него отношение с немцами?

— По-моему, он умышленно их портит.

— Дай-ка телефончик Козенца. Бизин продиктовал номер.

— Каким образом Веймарская тема попала в прессу? — Мавр шагал по засыпанной листвой дорожке, заложив руки за спину. — Если это не выгодно власти?

— Совершенно случайно! — поклялся Бизин. — Утечка произошла из силовых структур…

— А мне кажется, это твоя дипломатическая самодеятельность.

— Я действовал согласно инструкции, Александр Романович! Не исключено, что ФСБ допустила умышленную утечку…

— Хочешь сказать, провокация?

— Поэтому я и решил все предать гласности. Нынешние газеты способны опошлить все что угодно.

— С Хортовым встречался?

— Да, все сделал, как ты сказал. Сразу же после его возвращения я достал его, составил разговор. Человек он в прошлом военный и связанный с контрразведкой очень плотно — служил в особом отделе Западной группы войск. В общем, рассчитывал запустить его, как гончака за зайцем. Хотел голос его послушать, посмотреть, распутает ли сметки. И если бы начал доставать зверя, скинул бы на какую-нибудь мелкую дичь.

— Короче!

— На предложение сразу не среагировал, вел себя довольно странно. Обещал позвонить на следующий день, но ради отговорки. В ту же ночь возле его дома на него было совершено покушение.

— Почему не сообщил сразу? — вскинулся Пронский.

— Считал контакт с журналистом малозначительным.

— Кто?..

— По моим данным, исполнителями были представители спецслужб. Но кто заказал, пока не известно.

— Покушение… это значит, жив?

— Власти, естественно, до сих пор скрывают истинное положение. В газетах писали, получил тяжелое ранение и находится в клинике, но адреса не называли, дескать, по соображениям безопасности. Несколько дней назад я получил информацию о его смерти.

— Не может быть!

— Источник надежный…

— Он жив! Не так-то просто отправить его на тот свет… Разыщи, он мне нужен срочно.

— А он пойдет на встречу? У меня сложилось впечатление… Его нужно чем-то заинтриговать.

— Скажи, Пронский просил.

— Ты знаешь его? — вкрадчиво спросил Бизин. — Это он к тебе летал?

— Передай, он мне нужен, — уклонился Мавр. — Как поживает наш дражайший Алябьев?

— Его же сняли!.. Да, и арестовывали, прошел сквозь пытки, но никого не сдал. Если не считать двух партийных счетов в Африке…

— Это хорошо, а как сейчас его самочувствие?

— Сидит дома затворником. Но власти делают поползновения. Недавно оказались вместе на одном приеме, даже поговорили…

— А что ты делаешь на приемах?

— Наблюдаю за новой элитой общества, завожу полезные знакомства, подбираю людей…

— А что было сказано? Сидеть тихо и не высовываться!

— Меня приглашают! Как диссидента, борца за права человека…

— Ты привлек слишком большое внимание к собственной персоне, — сурово проговорил Мавр. — А это очень опасно в нашем положении.

— Но ты тоже разгуливаешь в генеральском мундире при орденах! — дерзко отпарировал Бизин. — По моим сведениям, они тебе сели на хвост и, если еще не связали с Веймарскими акциями, то ты для них — носитель тайн империи.

— А надоело мне не за грош жить у берега моря. Хочется поймать золотую рыбку.

— Как бы в сетях не запутаться. Есть данные, что по твоему следу работают не только Коминтерн, правительственные спецслужбы, но и люди олигархов, — окончательно осмелел Бизин, однако же поправился. — Я обязан отслеживать ситуацию… Вся эта свора действует пока что вслепую, но ведь капля камень точит. Гласность для нас — лучший способ увести их по ложному следу и всю просочившуюся информацию обратить в бульварные пересуды.

— Это очень плохо, — озабоченно прогудел Мавр. — Раззвонят на весь мир… И не будет внезапности удара.

— Какого… удара?

— Не можем же мы и остаток своих лет сидеть в подполье. Пора выходить на мировую арену. Видишь, что происходит в государстве?

— Что-то я тебя не понимаю, товарищ генерал…

— В России проворачивают самый гнусный Веймарский вариант. Должно быть, подзабыли, чем дело кончилось в Германии. Я не могу и не имею права взирать на это со спокойствием сфинкса.

— То есть…

— Я принял решение предъявить Германии счет.

— Но это же счет всей Европе и экономический кризис! Это невозможно! Я буду против!

— А тебя никто не спрашивает! — прогудел Пронский. — Да будет тебе известно, я решаю, когда и каким образом реализовать специальные финансовые средства Игра с немцами не кончилась, и пусть Европа не обольщается, что поставила нас на колени. Все ясно?

— Понял, товарищ генерал… Какие будут распоряжения?

— Ты же вроде бы подвизаешься на ниве юриспруденции?

— Да, держу частную адвокатскую контору…

— Так вот, адвокат, — Мавр развернул собеседника и повел назад, к дому. — Моя жена сейчас находится в заключении, осуждена за мошенничество на пять лет, сидит в Архангельске. Походатайствуй, чтобы срок убавили. А то и вовсе освободили. Я посмотрю, на что ты годишься.

— Будет сделано.

— И разыщи мне Хортова! Из-под земли достань!

Последние два года Алябьев на народе, или, как сейчас принято говорить, в свете не появлялся, не выезжал из города, поскольку государственную дачу отняли еще в девяностом, в период борьбы с привилегиями; мало того, редко выходил из дома, и если сидеть в четырех стенах становилось невыносимо, то выбирался после одиннадцати вечера, в метель или дождь, когда на улице мало прохожих.

Снятие с должности совместилось с двухмесячным арестом: первого заместителя Председателя Центрального банка допрашивала специальная комиссия — что-то вроде ЧК, которую интересовали тайные операции с золотовалютными резервами и зарубежные счета КПСС. Он был ведущим специалистом по этим вопросам, много чего знал и теперь с ужасом слушал и смотрел на вчерашних рьяных комсомольцев, партийных чиновников и просто уличную шпану, заброшенную с митингов на вершину власти. Они были полными дилетантами в области дознания, как, впрочем, и в сфере финансов, и от этого становились еще опаснее, ибо не ограничивали свои фантазии. Комиссарам казалось, что бывшие высокопоставленные банковские работники в последние дни советской власти утащили все золото, деньги и распрятали по кубышкам. Поначалу Алябьев еще пытался объяснить, что такое внутрибанковский контроль, как проходят наличные и безналичные деньги, но вскоре понял всю бесполезность таких разговоров.

Его содержали в подвальном этаже какого-то государственного учреждения, и через несколько недель изнурительных, круглосуточных допросов без сна и пиши стало ясно, что просто так его не отпустят, и Алябьеву пришлось кое-что сдать. Но после короткого отдыха, пищи и сна он пожалел о своей слабости, эти «чекисты» отбросили наигранно-уважительный тон и стали откровенными, изощренными садистами. На допросах его раздевали догола, заставляли стоять на стуле в таком виде, три раза в день кормили селедкой, а потом двое суток не давали воды — это не считая издевательств и оскорблений.

Тогда он сказал, что все документы относительно зарубежных счетов и расходования резервов находятся на отнятой даче и что он готов показать тайник.

Видимо, комиссары решили, что он сломан, посадили в машину без наручников и повезли по Варшавскому шоссе.

Бежать он собирался с дачи, где хорошо знал округу и потаенные места. Конвоировали его два паренька комсомольского возраста, крепеньких, но явно недокормленных, а бывший финансист не изболелся, хорошо питался, занимался спортом, отдыхал на курортах и к пенсионному возрасту ничуть не сдал.

Но по пути планы резко изменились, после того как угодили в плотную пробку. Когда один из охранников сомлел от жары и открыл дверь, чтобы проветрить раскаленный салон, Алябьев буквально вышвырнул его из машины и убежал. Пять дней он скрывался у случайных, по отдыху в санатории, знакомых, написал письмо в комиссию по правам человека при ООН, отправил через мидовских друзей, затем еще неделю отсиделся у высокопоставленного приятеля на даче, после чего спокойно пришел домой.

Почти три года его не трогали, не признавали, не замечали, и забытый, он наконец-то испытал радость жизни простого, никому не нужного человека: донашивал старые вещи, продавал набор советского чиновника — видеоаппаратуру, ковры, румынскую гнутую мебель, пил обыкновенный кефир, ел супы из брикетов и тушенку двадцатилетней давности из разворованных мобилизационных запасов. И почти привык к своему новому положению, однако в мае девяносто пятого к нему явился очень вежливый молодой человек из кремлевской администрации, расспросил, нет ли обиды за прошлое, сообщил, что «чекисты» сурово наказаны за самоуправство, и в качестве компенсации передал небольшую сумму денег.

И тут как прорвало — стали приглашать на совещания в Минфин, на всевозможные экономические тусовки и приемы. А более всего — в качестве эксперта, консультанта и советчика. Алябьев по-прежнему никуда не ходил, пока однажды не прислали машину и не отвезли на фуршет по случаю годовщины то ли победы над путчистами, то ли самого путча. Кого там только не было! Даже «наказанные» комиссары, которые томили в подвале и допрашивали, однако среди этой толпы премьер выделил бывшего работника ЦБ, подошел и зачем-то пожал руку. Алябьев решил, что его с кем-то спутали, но на обратном пути помощник премьера доверительно сообщил, будто в верхах решается вопрос о его возвращении в Центральный банк на старую должность.

Он воспринял это со спокойным, мстительным чувством — ага! Видно, заканчивается всеобщий праздник расправы над государством, приходит к концу срок, данный победителям на разграбление покоренной России, и теперь, когда уже есть олигархический капитал и есть кому подпирать власть, надо снова отстраивать хоть какую-нибудь государственную систему, пока в стране не возобладала анархия.

Но это было лишь первое, обидчивое впечатление. Вернувшись в пустую квартиру, он посмотрел на голые стены, похлебал диетического супчика и неожиданно ощутил легкую ностальгию по обществу, в котором только что был. И плевать, какого оно рода — коммунистическое, реформаторское или вовсе воровское! Любое, оно всегда будет нуждаться в специалистах, а это путь к возрождению.

В таком состоянии его и застал Мавр, явившись к Алябьеву на квартиру без какой-либо договоренности. Они никогда не встречались, не знакомились, однако специалист по золотовалютным резервам обязан был знать о существовании таких людей, как Пронский, поскольку имел допуск к государственным секретам особой важности, за что, собственно, и угодил под арест и пытки.

Знать был обязан, но никогда не мог самостоятельно выйти на них, выяснить фамилию, место жительства и прочие житейские вещи. Некоторые из них находились за рубежом, имели соответствующее подданство и, грубо говоря, зарабатывали деньги на экономическую разведку, диверсии и всевозможные политические операции. На внутреннем жаргоне их называли группниками, поскольку они входили в специальную группу СФС (специальные финансовые средства). Если такой человек-фантом сам искал встречи и выходил на контакт, специалист по резервам все решения принимал единолично и согласно инструкции, после чего докладывал о них первому лицу государства.

Подобного доверия не оказывалось ни председателю ЦБ, ни министру финансов: они могли меняться в зависимости от настроения власти или конъюнктуры, а человек, занимающий пост Алябьева, стоял на нем десятилетиями, к концу жизни готовил себе замену и, как папа римский, уходил только на тот свет.

Или вот так — в связи с революционными переменами в стране.

— Ну, здравствуй, Николай Никитич, — усмехнулся в дверях Мавр. — Принимай гостя, не держи на пороге.

Видно было, Алябьев впустил его случайно, находясь в задумчивой отстраненности, или всецело полагался на охрану, что сидела внизу, ибо в доме продолжали жить государственные чиновники.

Теперь отступать было некуда.

— На улице прекрасная осенняя погода. Не прогуляться ли нам по вашему парку?

Он оказался понятливым, однако находился в заблуждении и никак не мог просчитать, откуда и от кого явился гость.

— Проходите… я сейчас.

Алябьев надел сильно поношенные, но начищенные туфли, серый плащ и линялую старенькую шляпу, сунул пластиковый пакет в карман.

— На обратном пути в магазин зайду.

На лестнице он сгорал от нетерпения и едва вышли за ворота с автоматическим замком и камерами слежения, не сдержался, сунулся к уху и сронил шляпу.

— С кем имею честь?

— Руководитель группы СФС, — представился Мавр и назвал пароль. — Фамилия не имеет никакого значения, зови Мавром.

Он соображал мгновенно, должно быть, потому и держали в ЦБ, однако в самый последний момент вдруг подумал о провокации или проверке, которую могли устроить ему перед назначением на должность.

И все это можно было прочитать на его белом, не утратившим еще породистости лице.

— Не понимаю… о чем вы?

— Успокойся, Никитич, подвоха нет, — Мавр перешел дорогу и встал на парковую дорожку. — Я слышал, ты держался мужественно на допросах и не сломался под пытками. И видишь, оценили, будут предлагать вернуться на работу.

— Предлагать будут по другой причине, — все-таки настороженно отозвался Алябьев. — Специалистов нет, разобраться не могут, почему казна дырявая.

— Вот ты им и поможешь дырки залатать.

— Я еще не решил. Есть смысл отказаться, привык к своему нищенскому положению…

— Это в тебе обида говорит, — отмахнулся Мавр. — Подумаешь, шпана помучила в подвале… Переживешь.

Он не забегал вперед, однако постоянно заглядывал в лицо гостя и чувствовал себя неловко.

— Неужели группники… То есть служба СФС никак не пострадала? Такое чувство возникает… глядя на произвол… Все рухнуло!

— Мы же, как подводные лодки, в автономном плавании, — Мавр скрывал ухмылку. — Без Центробанка-то мы просуществуем, у нас огромный потенциал живучести. А вот как вы без специальных средств?

— Да, сейчас бы они пригодились России. Я опасаюсь единственного… Есть подозрение… Мое личное, — заговорил Алябьев, подчеркивая доверие и одновременно успокаиваясь. — Восстанавливают должность и меня на работе с одной целью: выявить группников и постепенно вытащить ваши активы.

— Правильное подозрение, Николай Никитич. Вытащить и растащить. СФС — это же полная неучтенка.

— Вот это и смущает… То есть моими руками хотят прихлопнуть уникальную систему, которой чуть ли не триста лет.

— Если в семнадцатом ничего не вышло — у этих комиссаров против тех кишка тонка.

— Вы уверены?.. Так издевались надо мной… думал, уж лучше бы убили. Кстати, в основном спрашивали о спецфинсредствах, выясняли, чем конкретно занимался Кручинин… Они что-то слышали о них, кое-что за рубежом подсказали. Считают, это сталинская система.

— Что поделать? Недоучки. И потому ничего у них не выйдет. Сделать следует так, чтобы мы сами вышли из тени и активизировались.

— Извините, Мавр… Я не знаю ваших инструкций на этот счет. Вернуть незаметно СФС через государственные финансовые органы в наше время практически невозможно. И нужно ли? Чиновники спят и видят себя властелинами денежных потоков. И каждый отводит себе ручеек…

— Если бы ты, Николай Никитич, не задавал таких вопросов, я бы развернулся и ушел. Как вернуть средства — будем думать. Не через государственные, так через частные. — Мавр держатся подчеркнуто спокойно. — Путь возврата сейчас не главное. Проблема в другом: сами средства имеют весьма специфическую природу и подход к реализации требуется особый и оригинальный.

Алябьев все схватывал на лету.

— То есть не валюта? Золото или ценные бумаги. Да, скорее, последнее. И если это так, то любая реализация увязывается с политикой. Это же бумаги иностранных компаний, не так ли?

— Ныне весьма развитых и процветающих. В моем ведении находятся акции Веймарской республики.

Алябьев вскинул глаза — слышал, знал о них! Однако притушил взгляд и, опустив плечи, зашуршал ботинками по сухой и жесткой листве, будто ноги отяжелели.

— Не мне судить… Но кажется, вы поступаете неосмотрительно. У меня очень сложное положение… Я бы не доверял так безоглядно.

— Ты не уверен в себе, Николай Никитич?

— В какой-то степени — да, — не сразу признался он.

— Это неплохо.

— Еще раз извините за любопытство… Вы сами принимаете решение о реализации СФС? Или к вам исходит… некое распоряжение, приказ?

— А вот это пока знать не обязательно.

— Да, извините…

— Ничего…

Человек, повидавший деньги в астрономических суммах и имевший власть над ними, вдруг загрустил.

— Знаете, я всегда думал о вас… Не о вас конкретно, а о людях такой судьбы. Кто вы? Откуда беретесь?.. Ну, ладно, Петр Первый отдавал трофейные ценности своему офицеру и велел передавать их из поколения в поколение до черного дня. Это было государево слово, и растратить царский вклад было смерти подобно. А еще понятие долга, совести и чести!.. Но сейчас ничего этого и в помине нет! Бесстыдство, наглость, воровство и казнокрадство не имеют предела! Человеческая жизнь против денег утратила всякую ценность… И вот являетесь вы, в самый черный день России, с желанием вернуть то, чем владеете безраздельно, — Алябьев по-бабьи всплеснул руками. — В каком мире вы живете? Неужели на вас не действует… гной разложившегося общества?

— Еще как, глаза бы не глядели, — пробурчал Мавр. — Но я пришел к тебе как к специалисту и честному человеку, а ты мне читаешь передовицу из патриотического издания. Давай говорить о деле.

— Да, я готов говорить с вами, — показалось, он всхлипнул. — То, что вы предлагаете, это действительно стоит внимания… и жизни. Просто идти и служить для меня не имело смысла…

— Мне бы хотелось получить от тебя план реализации СФС. Соображения по поводу, с точки зрения специалиста.

— Да, это можно, я подумаю, — пообещал Алябьев. — Но в любом случае с Веймарскими акциями будут большие проблемы. В основном политические, международного характера.

— В этой ситуации скандал просто необходим.

— Но вы представляете, каковы его масштабы? Если в ваших руках находится пакет Третьего рейха, который якобы исчез безвозвратно, это около сорока процентов всей промышленности объединенной Германии и чуть ли не двадцать — Европейского Союза. А если посчитать дивиденды за прошедшие годы…

— Очень хочется, чтобы Крупп, например, или «Мерседес», ну и прочие компании поработали на Россию.

— Задача в принципе выполнимая, но невероятно сложная.

— Сложнее было в Берлине, когда я ходил добывать пакет — небо с овчинку. Сейчас есть международные правовые нормы, обязательства, конвенции. Они же сами все это придумали… По крайней мере, сейчас бомбы на голову не сыплются.

— Да… Но можно одинаково успешно погибнуть и под своими бомбами.

— И тогда так было… В основном бомбили свои и американцы. Привычное дело.

Притыкина он застал за работой. Сидя на кухне, тесть трудился так самоуглубленно, что потерял бдительность и не услышал ни ключа в замке, ни шагов за спиной. Мавр заглянул ему через плечо и сразу увидел его творческий шедевр: Василий Егорович вспомнил старое ремесло и резал клише двадцатидолларовой купюры. На правый глаз была натянута резинкой лупа часового мастера, почти прикрытая насупленной бровью, тончайший, как игла, резец в руке медленно полз по линолеуму, выбрасывая ровный завиток стружки.

Пол на кухне был голый, одни некрашеные доски.

— Бог в помощь, — прогудел Мавр. — Подрыв социалистической экономики налицо. А ведь бывший студент советского художественного училища!

Он почти в точности повторил то, что говорил в сороковом году, когда застал, тогда еще Самохина, с поличным. Правда, в тот раз будущий тесть вырубил свет, схватил штихель и начал махать в темноте.

Сейчас же вздрогнул от первого слова, рука совершила непроизвольное движение, и клише было неисправимо испорчено.

Однако в следующий миг справился с собой и вытащил из глазницы лупу.

— Двадцать пять тебе верных, — добавил Мавр. — Особым совещанием… Хоть кол на голове теши!

— Я и не сомневался, кто ты есть, — проговорил с вызовом Притыкин. — Запутал только меня своими ментовскими заморочками… Ну что, вызывай конвой! Опять на деле взял!

— Не шуми, тут соседи за стенками… Что скажешь? Резал из творческих побуждений? — он взял доску со стола. — Из любопытства?

— Я всегда резал от тоски, чтоб ты знал.

— А что это ты затосковал, папа?

— Сам же сказал, денег в обрез… Как ехать в Крым? На что жить?.. Зятя бог послал на старости, кормильца! Где-то сутками пропадает, а тут голодный сиди. И зачем только взял меня!

— Сейчас и узнаешь зачем.

— Уеду я от тебя к чертовой матери!

— Не уедешь. Вот тебе пенсион. — Мавр положил деньги перед тестем. — Сказал же, приедем в Москву — не пропадем. А на фальшивке ты сам засыплешься и меня подведешь.

— Это у меня — фальшивки? — тесть мелко застучал протезом от возмущения. — Да ты в лупу глянь!.. Это они фальшивки шлепают! Грязь сплошная, баксы в руки-то брать стыдно! Такая пошлость — деньги, и то как следуют нарисовать не могут!

— Хочешь сказать, ты делаешь лучше, чем американский гознак?

— Сейчас тисну и поглядим! Да если бы мне ихнюю бумагу!..

— Я же тебе дал работу?

— А что толку с твоей работы?.. Кушать хочется!

— Ты хоть разобрался?

— Чего там разбираться? Ничего особенного, всего тройная защита и тоже грязи… Я твою работу сделал.

— Погоди, а откуда материал?

— Что материал? Настоящий линолеум вот, под ногами, такое добро топчем… Но ты мне ни бумаги, ни краски не привез. Самому искать? А на какие шиши?

— Это я тебе привезу, — пообещал Мавр. — Когда сделаешь клише.

— И ручной пресс. А еще химикаты по моему списку.

Мавр убрал список в карман.

— Сейчас я должен уехать… Ночью вернусь, а нет — сиди и спокойно работай. На улицу не высовывайся, все необходимое принесут.

— Опять уехать! А когда мы начнем за Томилу хлопотать? — он недобро сощурился. — Все у тебя деньги, бумаги… Жена на нарах парится!

— Адвоката нанял, самого лучшего в Москве. Приступил к работе. Понимаешь, вызволить Томилу очень трудно, мало отсидела.

— Что адвокат? — запыхтел тесть. — Он же за деньги приступил. А надо бы самому, от души и сердца, тогда судьи поймут и толк будет. Надевай форму, медали и топай сам. Адвоката нанял, видали?..

Слушать его ворчание не было никакой охоты, тем более, надо было готовить встречу с Козенцом. Мавр унес телефон из прихожей в комнату, закрыл дверь и стал звонить.

Советник всех генсеков и президентов, а также председателей правительств и премьер-министров обладал невероятной плавучестью, может, оттого, что всегда за месяц-полтора до события очень четко угадывал, какому хозяину приходит крышка, подгребал к другому и оказывался его правой рукой. При Хрущеве он был самым молодым идеологом в ЦК, готовил переворот и смещение Никиты Сергеевича и, когда власть взял Брежнев, Козенец взошел на олимп, однако же, оставаясь в тени хозяина, — его боялись и за глаза звали личной разведкой.

За месяц до смерти Леонида Ильича он, при стечении большого количества партийного народа заявил, что партия не может лежать вместе с телом генерального на смертном одре, пространно намекнул на молодого Горбачева и резко ушел в сторону, пока еще три генсека не легли под Кремлевскую стену. А когда к власти пришел перестройщик, Козенец стал одним из идеологов обновления СССР, но за месяц до путча ловко перекинулся к российскому президенту и предупредил его о репетициях театрального представления — назвал даже время премьеры.

Боялись его всегда, но после такого зловещего предсказания президентское окружение отказало ему в ясновидении и выдвинуло версию, по которой непотопляемый и вечный идеолог вот уже в течение тридцати лет тайно управляет государством, ставит и снимает генсеков, президентов и правительства.

Некоторые называли его Гришкой Распутиным, наверное, еще потому, что он всем высшим руководителям говорил «ты», а жен своих патронов называл мамами.

Козенец наверняка бы сделал великолепную, блистательную карьеру при любом правителе, если бы не имел одного существенного недостатка, несовместимого с высокими постами, как тяжелая рана с жизнью, — он не любил немцев и американцев. Точнее сказать, ненавидел, считал эти государства сосредоточением зла, угрожающего миру расползанием потребительской психологии и духовным опустошением человечества.

Такие заявления приветствовались во времена коммунистического режима, однако, перейдя в стан людей, называющих себя демократами, он ничуть не изменил своих убеждений.

— Немцы со своей прагматичностью сеют семена еще одной революции в Европе, — открыто говорил он, невзирая на присутствующих. — То, что они считают цивилизацией, на самом деле таковой быть не может по той причине, что наблюдается прогрессирующее, болезненное угасание разума. И это явление становится общеевропейским. Нация, обеспеченная самыми современными законами, но утратившая способность рождать поэтов и поэзию, не может называться цивилизованной.

Американцам от Козенца доставалось еще крепче.

— Страна охвачена параноидальными идеями превосходства, — объяснял он, пожимая плечами, мол, что тут говорить. — К сожалению, с распадом СССР этот процесс углубляется. Освобождение от монопольной зависимости — это еще не свобода личности. Я не знаю более заидеологизированного общества. В северо-американских штатах не контролируется государством единственная сторона жизни — вес тела. Право на жирность! Вы посмотрите на их женщин! — при этом он откровенно показывал на американок, если они присутствовали.

Президенты стеснялись брать его в зарубежные поездки, но терпели и не отпускали от себя по одной причине — Козенец озвучивал то, что они думали, но сказать не могли, поскольку исполняли роли демократов. По оценкам прессы, он состоял при нынешней власти своеобразным юродивым, выкликающим правду в царские и любые другие глаза, слыл эдаким заступником оскорбленных, униженных и обобранных. Но газетчики его недооценивали: Козенец был символом преемственности власти, скипетром и державой, без которых писать указы и управлять государством можно, однако сидеть на троне нельзя.

Все его предсказания, а проще говоря, очень точный аналитический расчет, всегда сбывался; если его посылали в третьи страны специальным представителем, то он с блеском решал сложнейшие проблемы международных отношений, и казалось, быть ему при властелинах до конца своих дней. Но несколько месяцев назад президент снарядил корабль, взял свою команду, толпу журналистов и поплыл по Волге. Сначала он выбросил за борт своего пресс-атташе — будто бы сказал, что тот похож на чертика из табакерки (а он и в самом деле походил!), и пока матросы вылавливали несчастного из воды, разгневанный самодержец неожиданно увидел Козенца, и, говорят, поднял перст указующий.

— И тебя я сброшу с парохода современности!

По рассказам очевидцев, Козенец приблизился к нему и сказал некую фразу, которую потом толковали в самых разных интерпретациях, но смысл был примерно такой:

— Папа, — будто бы сказал он. — А тебе пора в Горки. И о втором сроке не мечтай.

Козенца не сбросили с корабля, а ночью высадили на первой же пристани, но утром президент будто бы пожалел о случившемся и целый день ходил хмурым и никого видеть не мог.

Испорченные отношения с первым лицом ничуть не повлияли на отношения со вторым. Козенец отлично служил переводчиком премьеру, который всюду таскал его за собой: обладая поразительным косноязычием, премьер не умел доходчиво истолковать свою мысль, но никто не догадывался, что обратный процесс точно такой же — надо было еще и правильно воспринимать чужую речь.

Мавр не был знаком с Козенцом, однако полученный от Бизина прямой личный телефон, по которому звонили только близкие, оставлял надежду быть выслушанным: говорят, независимо от опалы, его продолжали доставать все, начиная от губернаторов.

Трубку долго не брали. Потом как-то неожиданно послышался чуть сдавленный голос — Козенец что-то жевал.

— Я располагаю полной информацией по проблеме ценных бумаг Веймарской республики, — сразу же заявил Мавр. — Насколько мне известно, ты интересовался этой темой и обсуждал ее с премьером.

Он понял, о чем начинается разговор, перестал жевать.

— Войтенко, это ты?

— Нет, у меня другая фамилия и мы незнакомы.

Телефон на самом деле оказался надежным — не послал и не бросил трубку.

— Добро, что от меня требуется?

— Встретиться и обсудить.

— Обсуждать я готов, но о каком пакете идет речь?

— Это пакет Третьего рейха.

Небольшая пауза могла означать, что Козенцу стало интересно.

— Где сбежимся? — спросил он просто.

— Ровно через два часа буду стоять на Кропоткинской у постамента памятника. Увижу — подойду сам.

— Годится!

Мавр открыл шкаф, потянулся за генеральским мундиром — Козенец по-мальчишески любил военных, у Брежнева выпросил звание полковника, ни одного дня не прослужив в армии, и было бы к месту явиться на встречу при всех регалиях, однако представил, как будет стоять возле памятника, да еще рядом с метро, где постоянный поток пассажиров, — форма засвечена, наверняка у всех ментов по Москве ориентировки… Он достал старомодный двубортный костюм и прежде чем надеть, перецепил с мундира Звезду Героя и ордена Ленина.

К памятнику князю Кропоткину он подошел за полчаса до встречи, устроился в сквере и стал наблюдать за всеми передвижениями. Тут еще дождик со снегом пошел, начало темнеть, а ничего подозрительного вокруг не происходило: прохожие щелкали зонтиками, машины неслись мимо, а возле каменного изваяния никто не появлялся. Мавр дождался назначенного часа, сделал перебор на пять минут и вышел к постаменту. И тотчас же рядом оказался тоненький молодой человек под зонтиком, вскинул огромные глаза и спросил фальцетом:

— Вы ждете господина Козенца?

— Кто такой? — Мавр смерил его взглядом. — Иди отсюда!

— Мне поручено доставить вас к условленному месту на Воробьевых горах, — не отставал тот и еще пытался прикрыть голову Мавра зонтиком. — Аркадий Степанович приносит свои извинения… Машина стоит рядом, на Волхонке…

— Мы условились встретиться здесь. Никаких изменений быть не может.

Мавр пошел к станции метро. Глазастый догнал, забежал вперед.

— Простите, я должен сообщить… За Козенцом ведется наблюдение. Мне приказано организовать конфиденциальную встречу.

— Я все сказал, — буркнул Мавр и влился в поток пассажиров. Молодой человек остался за дверями.

Спустившись к турникетам, Мавр резко перешел на другую сторону и медленно двинулся наверх. Знакомого зонтика возле входа уже не было, зато у торговки сигаретами стоял другой: все кругом двигалось, суетилось, а эта широкая спина торчала, как тумба. Мавр снял шляпу, спрятал за пазуху и направился в сторону Арбата. Снег пошел сильнее, хлопьями и различить в текущих дорожках людей стало невозможно, однако через минуту он заметил сзади квадратную фигуру человека с черным зонтом. Это был явный хвост — реагировал на остановки, замедление шага и повороты и, кажется, работал в открытую. На всякий случай Мавр сделал две сметки, и когда вышел напрямую, снова увидел его за спиной — вроде бы звонил по мобильному телефону, руку держал у головы. Оставалось единственное — идти на таран, что он и сделал. Человек прикрыл лицо зонтом и хотел отступить в сторону, но Мавр поднырнул под черный круг и сделал короткий и гулкий выдох.

Тяжелая туша механически сделала два шага и грузно осела на заснеженный тротуар, зонтик подхватило ветром и понесло вдоль домов, а выпавший из руки телефон завертелся волчком у самых ног. Мавр огляделся, поднял его и тотчас свернул во двор.

Он покрутил переулками, резко меняя направление, и когда оказался на вечернем и пустынном из-за погоды Арбате, пересек его и дворами вышел на Садовое кольцо. И там, неожиданно и с оглядкой, запрыгнул в отъезжающий троллейбус — вроде бы чисто.

Через две остановки он вышел у подземного перехода, перебрался на другую сторону и поймал такси. И тут в кармане заверещал телефон. Система была не знакома, Мавр наугад потыкал кнопки, пока не нашел нужную.

— Антонов, ты где находишься? — спросил низкий и недовольный женский голос.

— В такси, — сказал он. — А ваш Антонов остался на улице, где-то в районе Арбата.

На том конце замолкли, Мавр отключил телефон и тут же набрал номер Козенца.

— Ты что, проверки мне устраиваешь? — спросил басом. — Не понял, с кем имеешь дело?

— Откуда вы звоните? — оживленно спросил Козенец.

— Из такси, с мобильного телефона.

— Скажите ваш номер, сейчас перезвоню.

— Я не знаю номера. Телефон принадлежит вашему человеку по фамилии Антонов. Квадратный такой…

— А где он сам?

— Прилег отдохнуть, боюсь, как бы не простудился, погода нынче…

— Перезвоню!

Вероятно, у него действительно плотно сидели на хвосте, если даже конфиденциальному телефону он не доверял.

Таксист делал отвлеченный вид, и при этом все время стриг ушами, поэтому Мавр попросил остановиться и вышел на улицу. Через полминуты мобильник ожил.

— Назовите место и время, — Козенец несколько увял. — Но только завтра.

— Сегодня, — надавил Пронский. — Сегодня или никогда. Как в классических драмах.

— Добро… Вы — полковник Пронский?

Он знал много больше, чем предполагал Мавр.

— Ровно через сорок минут у памятника Долгорукому.

— Да, точно, вы — Пронский. Вам нравится встречаться у памятников князьям?

— Мне нравятся хорошо освещенные места.

Мавр отпустил любопытного таксиста, поймал другую машину и поехал по Садовому в обратную сторону. Время позволяло покататься и хотя бы немного обсохнуть и согреться в теплых «Жигулях», однако он сразу начал ощущать сонливое, приглушающее бдительность состояние. Не доезжая памятника он расплатился с таксистом и снова оказался под мокрым снегом. Каменный всадник маячил в двухстах метрах, мимо тянулась цепочка прохожих — был всего девятый час. Мавр нашел точку, откуда хорошо просматривались подходы и сам памятник, приготовился было к десятиминутному ожиданию, но заметил, как у тротуара остановилась темная «Волга», из кабины появился водитель (по крайней мере, вышел с водительской стороны), запер машину и не спеша направился к памятнику.

Фотографии Козенца в газетах попадались часто, и всегда смутные, на втором или третьем плане, среди лиц охранников. Должно быть, он не любил объективы и часто отворачивался или прятался за чью-нибудь спину, как и положено серому кардиналу. Единственный четкий снимок оказался в прессе сразу после путча, когда он стоял на балконе Верховного Совета через одного человека от президента, так сказать, исторический победный снимок, но без подписи: все перечислены слева направо, а кто затесался в такой близости от победителя — неизвестно.

Не входя в освещенный круг, Мавр остановился недалеко от памятника и понаблюдал за человеком, который вышел из «Волги», переступил ограждение и теперь демонстративно стоял под заснеженной головой лошади. Узнать его на таком расстоянии, да еще сквозь порошу было невозможно, видны были только очертания фигуры.

Мавр отступил глубже в тень, сделал круг и приблизился к «Волге». И в это время в кармане заурчал телефон.

— Я на месте. — доложил Козенец. — Стою у ног лошади.

— Теперь иди к своей машине, — Мавр заглянул в салон — вроде бы пусто.

— Вы слишком подозрительны, Пронский, — фигура откачнулась от памятника, ветер затрепал одежду.

— Потому и цел, — отпарировал Мавр и выключил мобильник.

Козенец остановился с другой стороны «Волги», сдернул и выбил о колено вязаную шапочку.

— Узнаете?.. Да, рад видеть вас, — он пожал руку совсем безрадостно.

— Ключи мне. Рулить буду я.

— Согласен, — Козенец подал ключи. — Я бы поступил так же.

— В машине никаких разговоров, — Мавр открыл дверцу, сел за руль, запустил двигатель, включил печку.

— Здесь все чисто, — Козенец развернулся к нему вполоборота. — Машина принадлежит постороннему человеку. Пользуюсь в исключительных случаях.

Поскольку Мавр не отвечал, он тоже замолк. Мотор остыть не успел, и благостное тепло разливалось по салону, хотя еще потряхивало от озноба.

— Хорошо, вы молчите, а я расскажу вам пока предысторию, — Козенец достал из кармана сигареты, закурил и приоткрыл форточку. — Ценными бумагами Веймарской республики очень живо интересовался Никита Сергеевич… Да… Он от кого-то услышал о них, полагаю, от маршала Конева. Жуков ведь так и не примирился с ним… А Коневу о вашей операции доложил один из ее участников, кто остался в живых. Вышел в расположение его армии. Имя не раскрыто до сих пор, но вы-то знаете, о ком речь? Кто вернулся?.. Я тогда только пришел в ЦК, и мне поручили собрать информацию о полковнике Пронском, разумеется, через КГБ. Так что я о вас знаю больше, чем вы предполагаете. Известно даже о вашей последней встрече с маршалом Жуковым, незадолго до его смерти… Кстати, а знаете основную причину, почему Хрущев в буквальном смысле раздавил Георгия Константиновича? Да все из-за этих бумаг. Назови он ваше имя, и был бы министром обороны до самой смерти. Он не назвал… А Хрущев еще тогда замышлял взять экономику ФРГ под свой контроль. По какой причине маршал сопротивлялся, остается загадкой и сейчас. Может, вы ее проясните?.. Что бы было сейчас с Германией?.. Никита Сергеевич единственный был способен на поступок, он бы провернул эту операцию с блеском. Вспомните Карибский кризис. Тогда с СССР считались, и если бы на фоне военного противостояния был нанесен экономический удар, эффект был бы помощнее взрыва водородной бомбы… Из-за несговорчивости и обиды Жукова мы упустили момент…

Мавр наугад свернул куда было удобнее и оказался на набережной Яузы. Снег уже падал стеной, и было не понять, куда, кто и за кем едет и есть ли слежка. Он сбавил скорость и на всякий случай пропустил несколько идущих сзади машин, после чего свернул в первый попавшийся переулок.

— Когда вы сделали попытку посвятить в тайны империи Брежнева, вероятно, и вам было заранее известно, что все обречено на провал. Леонид Ильич не был государем в русском понимании этого слова. Скорее, относился к китайскому императорскому образцу. Насколько мне известно, он вас не принял, а вы особенно и не сожалели. А после смерти Жукова оказались единственным и полновластным распорядителем специальных финансовых средств. Кажется, так называется пакет акций Третьего рейха, всецело управляемый вами?

Беспорядочно покрутив по ухабистым улочкам, Мавр остановил машину возле какой-то промышленной зоны, напоминающей бетонный завод. Он хлопнул дверцей и пошел вдоль панельного забора. Козенец догнал его, попробовал поймать шаг.

— После того как вы неожиданно раскрылись в Архангельске, поднялся невероятный переполох. Узнал об этом случайно, меня отсадили от информации, но некоторые чиновники до сих пор считают своим долгом докладывать обстановку… Администрация президента стоит на ушах! ФСБ и МВД объявили план «Перехват», это когда вы ушли на Ярославском вокзале. А вы спокойно разгуливаете по Москве…

— Мне нужна конфиденциальная встреча с президентом, — сказал на ходу Мавр. — В течение этой недели.

Козенец такого не ожидал. Он ценил себя намного выше, окружение, само того не желая, давно убедило его, что он — могущественный и самостоятельный политик, способный влиять на все государственные процессы, а тут его намеревались использовать сводником — посредником для организации встречи.

Он знал, кто такой Пронский, и если такой человек воскрес, значит, назревало грандиозное и, возможно, скандальное событие, и потому претендовал только на первую роль. Это была его месть за отлучение от власти или способ возвращения к ней.

Но Козенец ничуть не обиделся.

— Исключено, — отрезал он. — Вспомните попытку прорваться к Леониду Ильичу. Сегодня он хуже, чем Брежнев конца семидесятых. А его толкают на второй срок…

— Насколько сильны позиции премьера?

— К нему можно относиться как угодно. Средства массовой информации сделали из него тупого болвана и жлоба. На самом деле умом он не блещет, но иногда способен принимать решения, разумеется, если получит поддержку олигархов.

Мавр предполагал, что Козенец обязательно потянет одеяло на себя.

— То есть в правительстве сейчас нет ни одного самостоятельного человека?

— Последним независимым был Петр Аркадьевич Столыпин, но вы же помните, что с ним случилось. Уверяю вас, никто не решится даже намекнуть ФРГ об оплате Веймарских акций. Это приговор самому себе. Тем более, политика сближения с Западом зашла так далеко, что теперь напоминает сексуальные отношения. Единственный возможный путь — крепнущие позиции молодого и зубастого олигархического капитала. Эти ребята провернут любую финансовую операцию, но вы же не хотите обогащать богатых?.. — Козенец остановился перед Мавром. — Извините, товарищ генерал, но вы воскресли со своими бумагами в самое гнусное время. Выросли, как подснежник в январе. Любую вновь возникшую структуру, будь то промышленная, финансовая или даже возглавляемая самим Всевышним компания, но где хотя бы косвенно будут фигурировать Веймарские ценные бумаги, не пустят на финансовый порог. Я знаю, о чем говорю, да и вы догадываетесь, иначе бы не принимали особых мер безопасности. Ситуация парадоксальная, как, впрочем, и вся жизнь в России — сидеть на куче золота с протянутой рукой… Да, я примерно знаю ваши замыслы: открыть сеть банков, создать некую империю и тогда, с высоты финансового Монблана, заявить свои претензии… Сразу говорю — нет. Во-первых, вас не пустят на этот рынок, ибо там уже нет свободных мест. А потом, за вами идет настоящая охота, и рано или поздно, вас выгонят на стрелков. Собственно, я и пошел на встречу, чтобы предупредить.

— Благодарю, — хмыкнул Мавр. — Насколько я знаю, ты сейчас свободен от работы в кремлевской администрации?

— Свободен… Но, к сожалению, вынужден отказаться от любых ваших предложений, — Козенец будто бы вздохнул. — Я ушел окончательно и бесповоротно, мне скоро семьдесят. Два месяца назад сел писать книгу воспоминаний. Есть о чем рассказать… И знаете, так увлекся! Теперь вижу весь окружающий мир сквозь литературную призму. Вот и с вами свела судьба совсем не случайно.

— Я не собирался делать предложений. Мне нужна встреча с премьером. А тебе будет отдельная глава для книги.

— Как представить вас премьеру?

— А расскажи ему все, что мне сейчас, с предысторией, с интригой про Жукова.

— Задача невероятно трудная, — стал набивать себе цену Козенец. — Предстоит найти форму подачи и особое состояние духа. Детектив ему подсунуть перед тем, что ли. Может, под впечатлением клюнет… Он эту дребедень читает, как пацан, не оторвать…

Гарантией его непотопляемости было тонкое знание психологии хозяина и умение манипулировать его состоянием. Должно быть, занятые государственными делами люди привыкали к чуткому и все понимающему Козенцу, и потому держали при себе.

— Встречу организую, — не сразу согласился он. — Если это поможет…