4
Скорята знал много больше, чем говорил: сказывались хохляцкие крови, не раз спасавшие его от наказаний, во времена, когда еще служили они командирами взводов. У него был редкостный по мощи инстинкт самосохранения и ген жизнелюбия. Хортов об этом давно знал и ничего выпытывать не стал, добросовестно исполнил все просьбы законника и поехал к себе на Чистые Пруды.
По пути он зарулил на оптовый рынок, купил водки и продуктов для магарыча Кужелеву, и когда вернулся к машине, обнаружил возле нее пожилую цыганку в очках с толстыми стеклами и высокой палкой в руках. Опираясь на нее, она смотрелась в лобовое стекло, как в зеркало, и что-то бормотала. Бросился в глаза ее наряд — не пестрый и неряшливый, как обычно бывает у московских цыганок, а вполне приличный, из тончайшего, отглаженного шелка зеленых и бирюзовых тонов, грудь была увешана множеством ниток настоящего жемчуга, мочки ушей оттягивали огромные и причудливые золотые серьги, напоминающие свитые листья, на запястьях позванивали десятки браслетов в виде сплетенных в косички колец.
И только шуршащая под ветерком цветастая шаль с кистями, наброшенная на плечи, показалась банальной и дешевой. Она стояла и рассматривала его с типичной цыганской непосредственностью — выбрала жертву и собиралась пристать с гаданием.
Хортов открыл машину, сложил пакеты на заднее сиденье.
— Здравствуй, странник, — вдруг сказала она. — Как поживаешь?
— Я не странник, — обронил Андрей, усаживаясь за руль.
— Значит, бродяга!
— Найди себе другую жертву. Смотри, сколько людей вокруг!
— Еды купил, вина — гостя ждешь. А гость твой — военный. Но ты его не любишь, и привечать нужда заставляет.
Он запустил двигатель, сказал добродушно:
— Отойди, а то задавлю ненароком.
— Опасность тебе грозит. Смотри, берегись черных людей!
— Вот я и берегусь! Иди с дороги!
— Я не черная, я седая. Меня можно не бояться. И послушай старую цыганку, — она приблизилась к дверце и склонилась, опираясь на пачку. — Не разгребай муравейника, не отнимай у насекомых яйца, без толку все. Не успеешь оглянуться, снова построят, отложат новых деток и тебя покусают. Не там ты счастье ищешь.
— Все равно не буду гадать у тебя, не старайся.
— Отчего же так?
— Не хочу знать, что будет.
— У тебя денег нет, — она позвенела браслетами, вставляя палку в колесо. — Откуда у бродяги деньги?.. Впрочем, мне и не надо. Видишь, сколько золота? Я богатая.
— Да и я не бедный! — Хортов включил передачу. — Гляди, какая у меня машина!
Он отпустил педаль сцепления, но «БМВ» вдруг дернулся и двигатель заглох.
— Хорошая машина, красивая, да только не твоя. Дареная она. И не от души.
Андрей погонял стартером мотор — никакого эффекта.
— Ну это уж слишком!
— Ну не расстраивайся! — засмеялась она, бренча своими цацками. — Уедешь еще, не торопись.
— С чего ты взяла, что подарена не от души? — ощущая беспокойство, спросил Хортов.
— Я вижу! Но это ничего. Если по пеплу на ней проехать, проклятие снимется.
Хортов отчего-то заволновался, и чтобы скрыть свои чувства, высунулся в опущенное стекло и прорычал:
— Ну все, ушла! Быстро!
— Ай, какой грозный! — засмеялась цыганка. — Будто мне это надо! Сам страдаешь, места себе не находишь. Работа не идет, картины не рисуются.
— Тебе какое дело? — Он внезапно увидел посох в колесе и так же внезапно решил, что не может тронуться с места из-за этой палки. Мысль была сумасшедшая, но в то мгновение показалась совершенно реальной.
— Как же, любезный мой? — весело возмутилась цыганка. — Есть до тебя дело. Неужели забыл меня?
— Отойди!
— А ну-ка, вспомни, как ты однажды в лес ходил? Муравьиные яйца добывать, чтобы курочек покормить. Ну, в Итатке-то, вспомни? В черном осиновом лесу? И было там три дороги…
— Убери палку, — шалея от ее слов, попросил Андрей.
— Эх, бродяга! — вздохнула она и вынула посох из колеса. — Ну что же, езжай, раз испугался. Но пора бы тебе избавиться от детских страхов. Вон какой взрослый стал…
Хортов в тот же миг запустил мотор и прислушался к звуку — все в порядке. Включил скорость и едва тронулся с места, как цыганка что-то метнула в кабину сквозь проем дверцы с опущенным стеклом.
— Тебе на память! — крикнула вдогонку. — От души! Чтоб не забывал свое древо!
Он не стал смотреть, что это было, выехал со стоянки и дал газу. Но неведомый предмет, залетевший в салон и упавший куда-то вниз под пассажирское сиденье, притягивал внимание и вызывал не любопытство, а затаенный и, в самом деле, какой-то детский страх. В таком напряжении и с рассеянным вниманием он промчался до Таганки и там, угодив в пробку, не выдержал, сунул руку вниз и стал шарить по коврику.
Еще не увидев подарка цыганки, а едва лишь коснувшись его пальцами, он понял, что это — витой браслет с руки! Массивными, увесистый и приятный на ощупь. Он боялся вытащить его на свет, опасался даже взглянуть в ту сторону. Было полное ощущение, что он мгновенно исчезнет, потому что такого быть не может: цыганка не отняла — подарила золотой браслет!
Пробка была не мертвая, двигалась со скоростью пешего инвалида, с частыми нервными остановками, и Хортов, отвлекшись на этот чудесный подарок, чуть не врубился в переднюю машину. Браслет он вынул непроизвольно, схватившись за руль, и на удивление, он не пропал, остался в руке и, ярко блеснув на солнце, приковал взгляд. Хортов не особенно-то разбирался в драгоценных металлах, однако тут не надо было идти к ювелирам: скорее всего, это было то самое червонное золото, причем изделие искусной работы. Красноватая косичка из восьми прядок была сплетена безукоризненно, а каждая прядка свита из множества тончайших колец, и так плотно, будто отлито в форме. При нажатии браслет становился овальным и распрямлялся, словно пружина, однако же выглядел как монолит.
А главное, его можно было надеть на руку: по крайней мере, сложенная в трубочку ладонь пролезала наполовину и еще небольшое усилие, браслет оказался бы на запястье.
Таких штучек на цыганке было точно десятка два!
Зачарованный и слегка ошалевший, он разглядывал его до тех пор, пока не заметил, что слева, из «японца» с правым рулем, на него таращится какой-то бритый парень бандитского вида и находится совсем рядом, в полуметре, и при этом притирает машину еще ближе, так, что боковые зеркала почти касаются. Запросто может протянуть руку и выхватить подарок! Хортов отвернулся, спрятал браслет в бардачок, но тут же спохватился и засунул в карман брюк.
И вдруг вспомнил — это ведь было! В Итатке мать держала кур, там все что-нибудь держали, и он ходил за муравьиными яйцами, чтоб куры лучше неслись. И заплутал у военного городка, за солдатскими огородами, в черном, горьком осиннике… Пожалуй, лет семь ему было, это же стыдобища, блудить за поскотиной в таком возрасте!..
И самое главное, об этом никто не знал и знать не мог! Тогда его вывела какая-то женщина, показала сквозь мелколесье танковую директрису и подтолкнула в спину.
Ни лица, ни возраста он не запомнил, но если эта цыганка знает, то она и была!
Хотя, как можно узнать во взрослом мужчине семилетнего ребенка?
И этот браслет…
Да это же знак!
Он втиснул машину в крайний левый ряд, круто развернулся и погнал назад, в Кузьминки. Возле рынка «Афганец» он встал на старое место и выскочил из кабины — цыганки не было. Андрей прошел вдоль забора до входа, покрутился между машинами на стоянке, возле киосков на противоположной стороне — нету. Тогда он зашел на рынок, помотался между рядами, но от одного вида загроможденной палатками площади начал скисать. Раздвигая животом толпу, мимо прошел человек с огромной трубкой в зубах и целеустремленным видом, невзначай толкнул плечом и, сделав три шага, обернулся.
— Кого ищешь, дяденька? — спросил сквозь стиснутые зубы и шваркнул трубкой, как селезень.
— Цыганку, — сказал Хортов. — Недавно здесь ходила цыганка, ухоженная такая, с браслетами…
Тот переложил тяжелую сумку из руки в руку, достал изо рта трубку.
— Цыганка? С браслетами?.. Пошли.
Андрей покорно двинулся за широкой спиной в синей майке, как за волнорезом. Пробив толпу, он вывел с рынка и повлек в сторону кинотеатра. За углом забора остановился и указал мундштуком на целый ряд цыганок, торгующих тряпьем.
— Выбирай, которая?
Ни по возрасту, ни по виду не было ни одной похожей, и золота на них — кот наплакал.
— Здесь ее нет…
— Значит нет, — согласился добровольный помощник. — Ты если что, обращайся к Петровичу.
И тут же неторопливо скрылся за углом. А цыганки уже сделали стойку, заговорили разом, и некоторые повскакивали с мест.
— Молодой-красивый! Кого ты ищешь? Иди сюда, всю правду скажу!..
Хортов поднял руку, показал браслет.
— Кто из вас знает цыганку с такими побрякушками?
Они вначале потянулись, чтоб посмотреть, но в следующую минуту случилось невообразимое — на прожженных московских воровок и мошенниц напал шок. Немая сцена длилась полминуты, не меньше, после чего цыганки стали распрямляться, некоторые попятились на свои места, но пепельная окаменелость будто впечаталась в смуглые лица.
— Кто знает? — повторил Андрей и выше вскинул руку.
И словно галок вспугнул, стали закрывать лица шалями.
— Нет, не знаем! — загалдели. — Не видели! Убери, убери запястье!
В тот момент он не ведал истинной причины такого переполоха, но был абсолютно уверен, что они знают — если не цыганку, то такие браслеты видели точно и разбираются в их назначении либо скрытом смысле. И одновременно понял, что у этих лукавых женщин никогда не добиться правды.
Под их торопливую, гомонящую речь на цыганском языке он развернулся и подался к машине.
Домой он попал лишь к девяти вечера, и вместо того чтобы готовиться к приезду гостя, около получаса разглядывал браслет, вспоминая детали встречи с цыганкой. И чем дольше думал об этом, тем более утверждался в мысли, что все случившееся — не затмение разума, а прикосновение к прошлому, возвращение к детским дремотным грезам. И этот браслет, напугавший цыганок, надо расценивать, как знак, только неизвестно чего. Он машинально надел его на руку.
Кужелев пока не приходил, и потому он пошел в комнату, открыл платяной шкаф и стал доставать полотна, сложенные пачками у задней стенки. Он спешил, и потому сразу же отсортировывал, ненужные складывал обратно, а выбранные расставлял полукругом по комнате. Нельзя было сказать, что это портреты, ибо у них не было натуры; скорее всего, полотна напоминали умозрительные картины, где присутствовало человеческое лицо, а то и фигура, и потому они казались выдуманными и плосковатыми. Но только для чужого глаза!
На всех девяти расставленных портретах были изображены женщины разного возраста, этакий фольклорный ансамбль в национальных нарядах. Сначала Андрей внимательно всмотрелся в каждое лицо, после чего поставил на пол и включил настольную лампу. Поворачивая ее перед каждым полотном, он находил такое положение света, когда возникал стереоэффект, и тогда сам начинал двигаться, чтобы уловить точку объемного зрения и тем самым оживить нарисованных людей.
Цыганка оказалась на четвертом портрете слева, только наряд был другой, из украшений — лишь кольца и нож на груди, осыпанные крупными бриллиантами и зеленью изумрудов.
И годами была помоложе лет на двадцать…
Хортов так обрадовался, что забыл о госте, а он позвонил в самую неподходящую минуту. Пришлось закрывать дверь в комнату, чтоб ничего не увидел. В последний момент вспомнил о браслете на руке, попробовал снять — никак! Словно клешня наручников, аж впился в запястье…
Между тем Кужелев трезвонил и уже постукивал ногой. И времени было половина одиннадцатого!
«Достоверный источник» из ФСБ вошел, как всегда, в показном приподнятом и злорадном настроении. Еще в Германии он поставил в верхней челюсти три золотых коронки, и эта зэковская улыбка еще больше подчеркивала его циничный, мефистофельский взгляд на мир. В ЗСГВ Хортову пришлось общаться с ним месяца три, но и этого хватило, чтобы почувствовать, как меняются собственные взгляды на службу, начальство, женщин, вино и жизнь вообще: нигилизм Кужелева оказался прилипчивым, как паутина в темном подвале. Это он, оставляя на своем месте пехотного старлея, еще в восемьдесят девятом году загонял его в угол своими, тогда дикими, речами.
— Через пару лет от Варшавского договора останутся лохмотья. Вся западная социалистическая шушера побежит сдаваться в НАТО. Немцы в первую очередь! Пятнистый ведет секретные переговоры, сдает западу жизненное пространство России. Нельзя допускать объединение Германии. Рассеченная змея, срастаясь, становится еще опаснее. Рухнет соцлагерь, придет конец и СССР. Вот здесь, где мы стоим, будут американские военные базы, а их корабли зайдут в Балтику. И что останется от итогов Второй мировой?
Хортов был уверен, что это провокация и сверкающий фиксами капитан проверяет его на вшивость, и потому оставлял подобные речи без ответа. Тогда он ничего этого не чувствовал, не знал, да и знать не мог, поскольку для десантно-штурмового батальона, где служил Андрей, союзнические отношения были прочны и незыблемы, Советская власть вечна, партия сильна и мудра, а Красная Армия непобедима.
Он и в самом деле почти забыл о существовании золотозубого капитана, вернее, хотел забыть, но все, что прилипло от него, вросло, как ноготь на пальце: болело, мешало ходить, однако, и помогало выживать в пору великих потрясений. Когда после возвращения в Москву Андрей разыскал его и позвонил, Кужелев заговорил так, словно вчера только расстались. И помнил ведь все свои слова!
— Ну что, пехота, сдали Берлин? Опять до Москвы отступаем? Слышал, флот США уже на Черном море?
Сейчас он приехал вроде бы на магарыч, но выпивку и закуску привез с собой, ибо терпеть не мог халявы. Хортов провозился с картинами и на стол ничего собрать не успел, потому кинулся распаковывать продукты, однако полковник глянул на суету хозяина, отстранил его и стал делать все по своему вкусу, то есть переставил посуду, утащил на кухню, на его взгляд, лишнее и вывалил на тарелки свои консервы от горошка до тушенки. Разлил водку и тут же выпил, стукнув рюмкой по стоящей рюмке Хортова.
— Ну и чем закончилась встреча с законником? — спросил он, с аппетитом закусывая рыбой, мясом и консервированными абрикосами одновременно.
— Получил дельный совет завести ангела-хранителя, — сообщил Андрей.
— Послал бы ты его…
Кужелев в принципе не был знаком со Скорятой, и знал о его существовании лишь по некоторым поступающим из прокуратуры документам да от Андрея. И то ли ревновал, то ли относился к надзирающим законникам с предубеждением оперативного работника — по крайней мере, близко знакомиться не захотел.
— Новости-то последние доложил? — полковник выпил еще рюмку и закурил вместо закуски.
— В общем-то, все, кроме пропажи акций из тайника под обоями.
— А кто тебе про акции сказал? — ухмыльнулся Кужелев, скрывая тем самым настороженность. — Адвокат Бизин, что ли? Когда ты заезжал на Арбат?
— Так точно.
— Значит, он был там? Вот стервозный старик! Наша наружка только в сортире не сидит… Ничего не скажешь, старая выучка. Что-нибудь о спецслужбах говорил?
— Он уверен, что их работа!
— Это нормально, — согласился Кужелев. — Бзик у него на секретных операциях. Везде ему чудятся заговоры, рука ФСБ… Ты ушел — он остался?
— Конечно. Дал визитку, ждет звонка.
— Ну, точно, через трубу вылетает! Был один?
— Да вроде бы…
— А то он с какой-то девкой еще ходит. С секретаршей. Так вообще: зайдут куда-нибудь и пропадают.
— Кто он такой?
— О, пехота! Вот бы про кого тебе написать. Роман получится! Сразу бы разбогател. Только он тебе ничего не расскажет. А дать его досье я тебе не могу при всем желании. Вообще-то он дипломат, знает десяток языков, работал в посольствах от Кубы до Малайзии, но все в брежневские времена.
— Ваш человек?
— Не наш! Но с разведкой, разумеется, связь имел, и самую тесную.
— Значит, предатель.
— Теперь уже не предатель, а борец с советским режимом. В качестве специального представителя вылетел в Канаду и там попросил политического убежища. Такой скандал случился в МИДе!.. Вернулся в девяностом году вместе с другими диссидентами и, как все, стал бороться за права человека. Сотрудничает с обществом «Сохнут». Бесплатно дает юридические консультации, защищает кое-кого в Судах, хлопочет визы для иммигрантов…
— Как же он пролетел с визой для Кацнельсонов?
— Обдурить «Моссад» и миграционную службу очень трудно. Там же бывшие наши граждане работают. Это я тебе как профессионал говорю. Впрочем, кто его знает, может и не пролетел, — вдруг сверкнул золотом зубов полковник. — Может, сам все устроил, кто его знает. Бабка надвое сказала…
— Думаешь, это с его ведома грохнули старика и обчистили тайник?
— Да что ты! Бизин не наводчик, это для него мелковато… Надурили его крепко! Вернее, обоих со стариком. А вот обидчика он знает. Должен знать, обязан!
— Известно, куда он ездил в командировку?
— В Переделкино, по Киевскому направлению.
— У вас что, тотальная слежка за населением?
— Живет он там! — Кужелев усмехнулся, выпил рюмку и засобирался. — Купил писательскую дачу, сделал евроремонт, сигнализацию… Все, пора! Я же тоже на даче, между прочим, живу летом, и пилить мне через всю Москву, да от кольцевой двадцать пять… — Его взгляд вдруг замер на браслете. — А это что такое у тебя?
— Да так, безделушка, — Хортов попробовал натянуть рукав рубашки. — Говорят, стабилизирует давление.
Будучи еще капитаном, Кужелев отличался бесцеремонностью, а в полковниках вообще обнаглел. Он схватил руку Хортова, покрутил кисть, разглядывая браслет, и присвистнул.
— Ну да! Когда на руке безделушка граммов на сто золота особой пробы, давление будет идеальным… Подарок жены?
Хортов обрадовался подсказке.
— А чей еще? У богатых свои заморочки. Сама ходит, как ювелирный магазин, и мне теперь… И почему ее до сих пор никто не ограбил?
Полковник, конечно, не поверил, хмыкнул, скосил глаз.
— Ладно уши притирать, пехота. Штучка-то женская.
— А мне откуда знать? Это ты у нас специалист по драгоценностям.
Чувствовалось, Кужелеву было неуютно в доме: почему-то говорил и озирался, тянул носом воздух, будто пожар чуял.
— Слушай, пошли на воздух, что-то у тебя душновато…
— Погоди, ты мне еще ничего не сказал, — Хортов встал посреди коридора. — Не выпущу, пока не выпотрошу.
— Это ты про что?
— Мы же договорились. Что мне делать с материалом?
— С каким?
— Про смерть старого авантюриста! Про настоящую смерть, не от инсульта.
— Ты что, писать об этом собрался?
— Меня интересуют только акции. И больше ничего.
— Мне о них ничего неизвестно, — полковник потряс ключами от автомобиля. — Слышал звон?
— Врешь. Вы оба с законником врете! Если информация закрытая, так и скажи. Я вижу, ты же выкручиваешься, и это у тебя плохо получается. Даже зубы не блестят.
— Это я мало выпил. Но больше не могу, за рулем, как-никак… Бывай, я поехал!
— Ну так выпей. И расслабься, — Хортов потянул его к столу. — Напросился на магарыч, а сам деру? Садись!
Кужелев неожиданно подчинился, однако к столу не сел — достал из кейса, как показалось, сотовый телефон, открыл дверь в комнату и встал в проеме. Картин на полу он не заметил, потому что был занят прибором — поигрывал пальцами на кнопках и смотрел на табло.
— Ты что? — спросил Андрей, наливая водки.
Тот поднял палец, и в это время приборчик в его руке издал неприятный переливистый свист, похожий на звук фонирующего микрофона. Хортов подошел к полковнику и заглянул через плечо: это был портативный сканер с рамочной антенной.
Тем временем Кужелев приблизился к окну, перешагнув полотно, поднес прибор к металлическим карнизам и глянул выразительно, мол, комментарии излишни. Встал на табуретку и стал тщательно исследовать алюминиевый профиль, светил фонариком, подносил зеркальце, чтоб увидеть, что внутри, наконец, осторожно спустился, снял с вешалки пиджак Андрея и, сунув ему в руки, открыл дверь.
Он был возмущен или даже взбешен; в этом, непривычном для него состоянии, готов был ломать и крушить все вокруг. В машине он так хлопнул дверцей, что отлетела пластмассовая накладка.
— Как же я сразу не врубился? Ведь чуял!.. Профессиональная работа, японская закладка на суперпитании. Год пролежит, хоть бы что…
— Кто прослушивает мою квартиру? Ваши?
— Откуда я знаю?!.. Замок открывал, все нормально?
— Вроде бы… Как-то внимания не обратил, думал… — он чуть не проговорился о цыганке.
— Наш с тобой контакт срисовали, вот что плохо. А если это наша служба безопасности?
— Ты не можешь определить, чья закладка?
— Кто ее определит?.. На одном рынке покупаем. У нас используются точно такие. Не дай бог, наши вложили…
— Что-то ты осторожный стал…
— Ботинки жмут, на размер меньше выдали.
— Но в машину тебе не всадили клопа!
— Кто их знает…
— Так что с акциями?
— Ничего, — Кужелев покрутил головой, осматриваясь. — Их не существует. Якобы. Тайна империи, покрытая мраком.
— Бывшей империи?
— Слушай, пехота… Дело это темное, потому параллельно с нами взялась за него и контора при администрации президента. Не исключено, что они и слушают тебя, зная наши контакты… Эх, надо было давно проверить твою квартиру!
— Может, они сами акции ищут? В этой конторе?
— Пенки они снимают! У них там полтора специалиста, остальные бывшие политработники и менты. Мы раскрутим — они себе палку нарисуют.
— А кто же старика и адвоката надурил?
— Это я сказал, надурили?
— Ты!
Он подумал, поборолся с собой и, облокотившись на руль, вздохнул:
— Жмут ботинки… А раньше поскрипывали.
Хортов не стал ничего уточнять, незаметно ощупал браслет: кажется, передавило сосуды и рука начала отекать.
— Обувь разнашивать надо, — посоветовал он. — Растаптывать.
— Ты мне лучше скажи, умник, где браслетик взял?
— Ну а если не скажу?
Кужелев пожал плечами.
— В общем-то, как хочешь… Только он из контрабандной партии. Таможня засекла ее в Шереметьево, количество изделий неизвестно, а вес около двадцати семи килограммов. Товар шел из Индии, внаглую перевозили. Дали команду пропустить, чтобы выйти на получателя, а золото исчезло прямо в аэропорту… Это первый выплывший браслет, а у меня дело с прошлого года висит. Теперь хоть могу количество посчитать. Двадцать семь килограммов разделить на сто граммов, сколько будет?
Хортов никогда до конца не доверял ему: что бы полковник ни делал, как бы к нему ни относился, в душе всегда оставалось сомнение. Например, несмотря на добрые отношения, он мог сейчас сорвать с руки этот браслет и утащить на какую-нибудь экспертизу, а то и вовсе арестовать самого вместе с безделушкой.
Наплевать ему, что происходит в такую минуту в душе Андрея.
И одновременно Кужелев мог проявлять редкостное по сердечности участие в судьбе: когда Хортов приехал в Москву, оказался на улице, без прописки, без гроша в кармане — две недели ночевал на вокзалах, пока не разыскал бывшего сослуживца. Тот поселил на своей даче, устроил на работу в многотиражку ФСБ и даже денег подкидывал…
— Смотрю я на тебя, пехота… Темный ты человек. Непрозрачный, как сейчас принято говорить, — Кужелев показал зубы. — Потому тебе и жука всадили… Ладно, хрен с ним, с браслетом. Только ты его не носи, тем более женский… Сходи домой, прихвати бутылку и что-нибудь поесть. А то сидим, как эти…
Хортов вернулся через несколько минут и обнаружил Кужелева совершенно в ином, привычном состоянии.
— Это не наши слушают твою хату, — блеснул он фиксами. — Ну-ка, вспомни: где ты сегодня был? Кроме Арбата?
— В редакции.
— Заметил что-нибудь странное? Не появлялся человек… Ну что-то вроде адвоката?
— Там все странное. Особенно Ада Михайловна, ответственная секретарша, эдакий серый кардинал. Будто бабу подменили.
— Ее не подменили…
Полковник выпил и начал сосредоточенно есть.
— Сердце горит, — сказал он. — Какие, в звезду, тайны империи? Как он был секретарем обкома, так и остался. А на него свалилась гигантская страна, шестая часть суши, особая цивилизация, целый мир. Конечно, для него все тайна. У него психология захватчика, покорителя неизвестных народов. Потребуется десятки лет, чтобы изучить нравы захваченной империи, ее обычаи, разгадать государственные секреты и хотя бы приблизительно подсчитать добычу. А для его уличной банды с подростковой психологией чужая, неведомая Россия — предмет для насилия. Что кошке голову оторвать, что разрушить государство… Все как было в Веймарской республике, один к одному.
— Не понял, у тебя что, снова приступы критики?
— Там тоже к власти пришел президент с бандой… И расфуговал страну под самый корень! Всю основную промышленность разбазарил, и в результате немцы получили Гитлера и фашизм.
— Выпей еще, — предложил Хортов. — Может, пройдет…
— Адвокат целую неделю просидел у себя на даче. Принимал гостей. Высоких гостей… И знаешь, что предлагал? Выкупить у него Веймарские акции. Ксерокопии показывал…
— Это что, акции Веймарской республики?
— Какие же еще? Они всплыли…
— У вас действительно тотальная слежка…
— Всего их у Кацнельсона оказалось девятнадцать штук. Но пакет разрозненный: металлургический завод, угольная промышленность, автомобильная, «Мерседеса например. Короче, с бору по сосенке…
— Они что-нибудь стоят? Сколько времени прошло…
— Вообще-то стоят, всегда стоили, и немало. После войны цена выросла в тысячи раз. Но были бы пакеты посолидней, тогда правительству есть смысл покупать…
— А зачем?
— Ну, например, чтобы предъявить Германии, в счет выплаты внешнего долга. Знаешь, сколько мы должны немцам?.. Но для правительства это мелочь, и высовываться с ними нет смысла, — Кужелев доел кусок жирной, копченой скумбрии и вытер руки. — По крайней мере, высокие чиновники приводили адвокату такой аргумент. Но один из олигархов не побрезговал, согласился купить все акции. И знаешь, с какой целью?.. Чтобы перепродать правительству. Одним словом, коррупция, и ничего особенного.
— И этот олигарх опередил — послал своих людей, а те закапали старику глаза и взяли акции.
— Вряд ли. Он выкормыш правительства, ему скинули собственность и финансы. А сейчас решили покрутить акции… Был бы Пронский и НКВД — все бы у стенки стояли.
— Это кто такой?
— Начальник специального отдела НКВД, финансово-экономические вопросы.
— Значит, там коррупция и в результате — уголовщина?
— А ты что хотел? Душещипательную историю?.. Но как бы там ни сложилось, ты об этом писать не станешь. Эти сведения публикации не подлежат.
— Ты здорово изменился, Кужелев…
— Ладно тебе, пехота! — смешок был неприятный, но знакомый. — Не обо мне речь. Просто ни одна состоятельная газета не захочет вмешиваться в эту интригу. Придется называть фигурантов, а там такие фамилии… Ты же не хочешь печататься в мелкой, бульварной прессе?
— Я бы написал, но мне это неинтересно, — не сразу отозвался Хортов. — Не мой профиль.
— Я тут успел копнуть архив, — Кужелев сделал интригующую паузу. — В период с тридцать четвертого по сорок четвертый участи Кацнельсона удостоились шесть человек. И все либо работали в Коминтерне, либо как-то были с ним связаны. Этим не брызгали в глаза, но отправляли на тот свет с помощью яда, имитировали самоубийство. Даже предсмертные записки есть… И во всех случаях исчезали ценные бумаги.
— Такие же акции?
— Неясно…
— Может, советские облигации.
— За них бы вряд ли стали травить, изощряться… В одном случае при составлении перечня есть упоминание об акциях Рурских угольных шахт, но мимоходом, даже не указано количество. Все шесть дел начспецотдела НКВД Пронский свел воедино. И в общей сложности за десять лет усадил семнадцать человек, в основном жен, любовниц и близких родственников. Сейчас все посмертно реабилитированы…
— Как бы взглянуть на эти дела?
— Никак, — Кужелев налил водки. — Архив под таким грифом, что вряд ли когда откроют.
— А начспецотдела жив?
— Пронский в последнее время своей жизни официально был специальным помощником коменданта Берлина, погиб в августе сорок пятого. Ну и царство ему небесное, — полковник выпил. — Все концы обрублены, а порыться бы и написать надо. От вас, щелкоперов, много зла и суеты в обществе. Хоть бы ты поработал на благо отчизны…
— Зато от вас польза!.. Журналисту всовывают жучка, вы не знаете кто.
* * *
Прошло два дня полной тишины: никто не звонил, не приходил, не требовал, а у себя дома Хортов в основном молчал или мурлыкал песенки, помня, что в оконном карнизе лежит чувствительная закладка. На третий день он несколько обвыкся, что его постоянно слушают, и слегка расслабился, как тут и достал его шеф, мол, почему до сих пор нет материала, которого ждет читатель, и что такими темпами нельзя работать в современной прессе. Причем требовал выдать статью в сей же час и в первоначальном виде.
— Шеф, не надо мне портить карьеру, — поражаясь резкой смене настроения, сказал Андрей. — Там действительно махровый антисемитизм и все такое…
— Карьера не пострадает. Материал пойдет под псевдонимом! Вези его сюда! Сразу даем в номер.
Было сомнительно, что дотошная Ада Михайловна не сняла копии…
Вообще-то Хортов должен был всю жизнь страдать комплексом неполноценности: закончил училище морской пехоты, но угодил служить в сухопутную, а оттуда — в особый отдел, тоже не по специальности. И наконец, из армии подался в журналистику, великовозрастным дядей начал заниматься тем, чем пацаны с младых ногтей занимались и потому достигали высот. Но здесь он был на равных со Стрижаком, поскольку тот пришел в газету с улицы: работал экскурсоводом в Питере, пописывал заметки про культуру в местную газету и выплыл на волне больших перемен в государстве. Он часто появлялся на экране телевизора в компании известных редакторов и политиков, комментировал важные события и выглядел, словно надгробное изваяние — говорил медленно, низким голосом и для пущей значительности тянул паузу. А в обыденной жизни был совершенно иным человеком, сыпал словами, как из пулемета, хихикал не по делу, сбивался, иногда выражался коряво и переходил на уличный сленг.
Если осторожный Стрижак сейчас требовал материал, несмотря ни на что, значит, не он сам, и даже не хозяин газеты — кто-то наверху жаждал скандала, связанного с ценными бумагами Германии или даже с самой Германией, потому что следующая фраза шефа звучала так:
— И через пару дней жду от тебя продолжение этой темы.
— Какой темы? — спросил Хортов, чтобы выиграть время.
— Не прикидывайся, Хортов!
— А как же Кавказ?
— Это вечная тема, от тебя не уйдет! Там будет еще вторая война, третья…
То есть сейчас он говорил то, что хотел адвокат. Но этот Бизин казался слишком мелкой фигурой, чтобы воздействовать на Стрижака. Возможно, желание бывшего дипломата совпало с чьим-то влиятельным желанием, а может, он знал, через кого надавить на шефа.
— Продолжение может не состояться, — не сразу выговорил Андрей, косясь на гардину на окне. — Информаторы отказываются поставлять информацию.
— Ну, это не разговор, Хортов! — затрещал в трубку главный редактор. — Надо их заставить! Ты — четвертая власть. Они должны тебя бояться! Информаторов всегда следует водить на коротком поводке и в строгом ошейнике. — И еще намекнул: — У твоей темы хорошая перспектива.
— В таком случае, я подписываю материал своим именем, — по-прежнему не выпуская из виду гардину, заявил Андрей. — Чего тут прятаться? Если перспектива? Кто не рискует, тот…
— Мой тебе совет, воин, — не поднимай забрала, — перебил шеф низким голосом, будто сидел в телестудии перед камерой. — Чтоб в глаза чего не попало.
Тем самым он окончательно выдал себя — все знал и мог бы сам написать продолжение.
— В глаза? При чем здесь глаза? — прикинулся Хортов.
— Запомни, — жестко отозвался шеф. — Не люблю двойной игры. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.
— Сдаюсь! — Андрей вскинул руки. — Вы не зря едите свой горький хлеб. И все-таки по договору я имею право подписываться под материалом так, как хочу.
— Ладно, уговорил, — неожиданно быстро согласился Стрижак. — Вези материал!
— У Ады Михайловны есть второй экземпляр.
— Да?.. Ладно, пусть будет второй экземпляр… А ты сам просил ее об этом?
— По-моему, копировать материалы входит в ее обязанности, — предположил Андрей. — Мне так показалось…
— Именно, показалось, — вдруг зло ответил шеф. — Вот стерва! Ты, как бывший контрразведчик, взялся бы и выяснил, на кого она еще работает… Это шутка!.. Ну, ладно, пиши вторую серию! Но рукопись только из рук в руки!
На следующее утро Хортов вышел на улицу и купил свою газету. Материал был на половину второй полосы и под названием, придуманным наверняка Стрижаком: «Аферисты умирают, но не сдают».
И под специальной, новой рубрикой: «Тайны империи».
На ходу он пробежал глазами весь текст и споткнулся на самодеятельности шефа. В последнем столбце было маленькое дополнение, эдакий намек на причину смерти — исчезновение Веймарских ценных бумаг на сумму в восемь с половиной миллионов долларов.
Стрижак знал много больше! Даже цену девятнадцати акций!
Вернувшись домой, он хотел позвонить Кужелеву, но телефон ожил сам, причем пробивалась междугородка, но, провозившись с замком, Андрей не успел снять трубку. Второй звонок последовал через минуту.
— С вами будет говорить господин Артельянц, — известил ласковый женский голос.
Хозяин газеты говорил с легким южным и одновременно кавказским акцентом, чем-то напоминающим голос киношного Сталина.
— Господин Хортов, благодарю вас за смелость и объективность. Это очень нужный и своевременный материал. Хочу познакомиться с вами поближе. Мои помощники вас известят о месте встречи. Всего вам доброго и творческих успехов!
Сказано было на одном дыхании и на одной ноте и не услышаны вежливые слова в ответ.
Хортов положил трубку и не успел переварить случившееся — звонок Хозяина был явлением знаковым, — как телефон вновь забренчал.
— Что у тебя все занято? Поздравления получаешь? — хмуро спросил Кужелев. — Значит, так, моего совета не послушал — пеняй на себя. Может случиться все что угодно, ситуация непредсказуемая, потому как информации мизер.
— А ты что так смело-то, по телефону? А вдруг?..
— Телефон у тебя чистый, кто контролирует квартиру, установить пока не удалось. Не исключено, что редакция или хозяин газеты. Так, в целях твоей безопасности. У него есть собственная служба, лучше любой разведки. Закладку в гардине пока не трогай. Боюсь, что и на телефоне повиснут, но я сразу же предупрежу, если что… Все понял?
— А что ты такой добрый? — спросил Андрей.
— Ботинки жмут, а обувь надо разнашивать, чтоб мозолей потом не натирать…
— Это верно.
— Позвони нашему знакомому адвокату. Пощупай его, понюхай, какой пастой чистит зубы.
— Я вроде как журналист, а не нюхач.
Кужелев не мог да и не хотел скрывать раздражения.
— Ну да, как информация, так нужна! И за здорово живешь. А помочь — уже и брезгует. Успокойся, пехота! За информацию все платят информацией. Не ты первый!
— Ладно, не ори, — пробурчал Хортов. — Что надо сделать?
— Для твоей же пользы, пехота. Позвони, потолкуй. Он не такой уж и убогонький, каким представляется…
В этот момент кто-то вступил в разговор и Кужелев замолк. Потом явился голос барышни, сообщивший, что Берлин на проводе.
Голос Барбары отдавался эхом в эфире и напоминал глас неба.
— Почему ты отключил мобильный телефон? — с тревогой спросила она на немецком, поскольку Андрей запрещал говорить ей на русском, чтобы не оскорблять великий и могучий. — У тебя все в порядке?
— Села батарея, — соврал как обычно Хортов. — Не проследил.
Мобильник два дня уже лежал в машине, а машина, в свою очередь, стояла в «ракушке»…
— У меня есть предложение съездить на неделю в Грецию, — как всегда непререкаемым тоном заявила законная жена. — Обещают солнечную погоду.
С год назад она купила дом на острове Лефкас, невероятно гордилась своим приобретением, позволяющем думать о себе, как о богатой женщине, но ездить туда в одиночку отчего-то боялась. После объединения Германии она осталась жить в Восточном Берлине, но, будучи в прошлом комсомольской вожачкой, посредством своих связей забралась сначала в муниципалитет, который ликвидировал социалистическую собственность, затем быстренько оказалась «новой немкой», приватизировав несколько молодежных курортов и домов отдыха на побережье Балтики.
— У меня обширные творческие планы, — сказал в ответ Хортов. — Отдыхать нет времени.
— Андрей, у тебя появилась новая женщина, — не поверила Барбара. — Я же чувствую и вижу.
Она и в самом деле обладала способностью видеть на тысячи километров, через границы, материки и океаны. По крайней мере, трижды звонила в самые неподходящие минуты, словно и впрямь знала, что у законного мужа новая любовница. Первый раз из Берлина, второй — с острова Лефкас и третий — из Аргентины. И он признавался, что это так. Супружество у них было обречено с самого начала, и Хортов несколько раз предлагал развестись, но Барбару это по некоторым соображениям не устраивало: она была тесно связана с бывшими советскими комсомольскими вожаками, теперь банкирами и крупными бизнесменами, и даже намеревалась получить двойное гражданство.
Однако у этой истории была еще одна сторона: их супружество было без брачного контракта — в пору горячей комсомольской юности он и не требовался, и теперь Андрей подозревал, что разбогатевшая жена боится развода как огня, ибо придется поделить имущество, если муж будет настаивать. По крайней мере, она при случае спрашивала об этом и убеждала его, что он не имеет морального права на половинную долю и даже откупалась, приобретая Хортову квартиру, машину и посылая деньги на жизнь.
Состояние альфонса его не устраивало, впрочем, как и семейное положение, но вырваться из порочного круга можно было лишь при условии, если будет хорошая работа и согласие Барбары на развод. А тут в последнее время с законной женой стало твориться что-то странное: ее ревность и особое зрение не имели пределов.
— Да-да, я вижу! Твоя новая женщина лежит рядом и ласкает тебя! — На том конце послышались звуки, весьма приблизительно напоминающие плач.
— На сей раз ты не угадала, — злорадно сообщил Андрей и глянул на гардину. — Сижу один в квартире и работаю.
— Я имею плёхо душа, — по-русски заговорила она. — Скушать долго нет ты…
— Не скушать, а скучать! — поправил он. — Скушать — значит съесть.
Точно так же она владела английским и французским. В Россию всегда приезжала с переводчиком (в другие страны — с другими), который хвастался, что дед его — русский офицер, полюбивший бабушку в сорок пятом году. И отсюда у него такая любовь ко всему российскому. Хортов терпеть не мог всех переводчиков Барбары, поскольку хоть брак и оставался формальным, но развесистые рога были вполне настоящими.
— Тебе неприятно слышать, что я скучаю? — голос показался жалобным.
— Если хочешь говорить по-русски, дай трубку переводчику, пусть переводит.
— О, Андрей, ты ревнуешь?
С ней нельзя было шутить, говорить иносказательно или ерничать: Барбара все понимала в прямом смысле.
— Ты свободная женщина, — отозвался Хортов, играя браслетом цыганки. — Мы же договорились.
— Не хочу свободы! Желаю неволи, рабства, но чтобы ты был мой господин!
Поскольку она вообще не понимала юмора и не умела шутить, то все сказанное следовало принимать за правду.
— У тебя что-то случилось? — спросил, а про себя подумал: наверняка покинул очередной переводчик…
— Случилось, Андрей. Стала много думать о тебе и скучать. Приезжай. Я требую, чтобы ты приехал!
— Позвони через неделю, — увернулся он. — Очень много работы!
— Тебе нужны деньги? Я пришлю…
И прислала бы, но потом потребовала отчета, на что потрачены. Точно так же она призирала за квартирой, автомобилем и телефоном. Ему уже давно не хотелось ничего брать у жены, а скорее бы и от взятого избавиться…
— Нет, теперь я зарабатываю неплохо, — он попрощался и положил трубку.
Барбара умела хитрить, изворачиваться, но эти ее заявления Андрею хотелось расценить как порыв чувств. В юности с ней подобное случалось, когда она ночью прибегала в офицерскую гостиницу, подкупала часового сигаретами и, если удавалось, пробиралась к Хортову в комнату. Если нет, то, бывало, ночевала в комендатуре под замком…
После разговора с законной женой он сразу же ощутил желание борьбы: это было ее самым главным недостатком — умение или страсть подавлять всех окружающих, и чем ближе был к ней человек, тем больше он страдал от ее напора и власти. Совместная жизнь у них не получилась лишь по этой причине: мужа, друзей, партнеров — всех она видела у себя под каблуком.
Даже вольные переводчики долго не выдерживали…
Он смахнул навязчивый образ Барбары и с ужасом услышал, что телефон снова зазвонил.
— Я слушаю вас, — по-немецки сказал он, ожидая нового потока признаний.
— Господин Хортов, с публикацией статьи о смерти Кацнельсона вы поступили весьма легкомысленно, — голос был мужской, незнакомый и по своему тону напоминал тихий, журчащий рык дремлющего льва.
— С кем имею честь? — он глянул на гардину и пошел в ванную.
— Ваш читатель, — был ответ. — В завтрашнем номере следует напечатать опровержение. Но не навязчивое. В форме пояснений автора, что факты, описанные в материале, вымысел. Убедите редактора в необходимости такого действия.
— Это что, пожелание? Или рекомендация?
— Читательское мнение, — неизвестный положил трубку.
Хортов тоже отключился и секундой позже понял, что сделал глупость и не воспользовался определителем номера. Если это был не розыгрыш, то определенная угроза, звучащая мягко и жестко одновременно.
И номер мобильного телефона откуда-то узнали…
В голову почему-то сразу пришел адвокат Бизин и просьба Кужелева позвонить ему. Сейчас было самое время.
Адвокат оказался на месте, то есть в обществе «Сохнут», и звонку обрадовался. Но голос в трубке никак не походил на львиный рык.
— Собирался вам позвонить! А вы тут как тут! Это не случайно, господин Хортов!
— Совпадение интересов, — обронил он.
— Прочитал вашу статью и должен сказать, замечательно! Замечательно, мой дорогой! Когда выйдет продолжение?
— Продолжение следует, — сухо отозвался Хортов. — Виктор Петрович, почему вы скрыли от меня происхождение исчезнувших акций?
На том конце пауза длилась три, но выразительных секунды.
— Хотите поговорить конкретнее — приезжайте ко мне в Переделкино. Собственно, поэтому я и хотел звонить. Для вас есть очень важный разговор. Место у меня подходящее, природа, тишина и полное отсутствие чужих ушей. Жду через два часа.
Он не ждал такого оборота и в первый миг ощутил провал времени — еще не успел осмыслить звонок с угрозами, а тут новое предложение, прямо противоположное. Мелькнула мысль позвонить Кужелеву, сообщить или спросить совета, но это было бы слишком уж не самостоятельно.
— Сегодня не могу, — Андрей решил выдержать паузу. — Ни через два, ни через три. Только завтра.
— Как вам угодно! Буду ждать вас завтра.
Первое, что пришло в голову, — отключить оба телефона и не звонить самому, однако он тут же поймал себя на мысли, что именно сейчас, после публикации, пойдет свежая и неожиданная информация, которую потом не сыщешь. Так оно и вышло: спустя десять минут раздался звонок квартирного телефона.
— Могу я услышать журналиста Хортова Андрея Александровича? — голос был молодой и бойкий, как у секретаря.
— Я вас слушаю, — напористо сказал он. — Но вначале представьтесь.
— Заведующий отделением нейрохирургии областной больницы Клименко.
— А кто дал вам телефон?
— Получил его в редакции.
— Каким же образом? У кого?
— Не знаю… Весьма любезный женский голос.
— Этого не может быть! В редакции не дают домашних телефонов.
— Я представился, и мне дали, — не сразу и виновато ответил собеседник. Хортов ругнулся про себя.
— Извините, просто достают звонками…
— С вами будет говорить схимонах Гедеон. Звоню по его просьбе. Он сейчас находится в нашей больнице. Я даю ему трубку.
— Хорошо, — обескуражено проговорил Хортов.
— Я хотел бы побеседовать с вами, но только не по телефону, — через несколько секунд задребезжал старческий голосок. — Прочитал вашу статью… Это первая публикация, я все годы внимательно следил… Сейчас нахожусь в больнице… Приезжайте ко мне, поговорим. Я давно ушел от мирской суеты, но описанные вами факты не дают мне покоя.
Он говорил так тихо, что приходилось вслушиваться и улавливать каждое слово.
— Простите, но сегодня не располагаю временем, — как можно мягче проговорил Андрей. — Если можно, то послезавтра.
— Я очень стар, и остался последним из живых, кто ходил в тыл врага за этими ценными бумагами.
В голове у Хортова словно молния блеснула.
— Хорошо, я сейчас приеду!
Менее чем через час он уже был в нейрохирургическом отделении, где из уважения и трепетного отношения к Гедеону уже готовились к встрече. Заведующий предложил для такой цели свой кабинет, объяснил, что старец недавно после операции — вынимали осколок из черепной кости, — что говорить с ним можно не более десяти минут, и, посадив Хортова в мягкое кресло, попросил подождать. Спустя некоторое время дверь открылась и две сестры ввели старца в черной рясе, исписанной молитвами. Под капюшоном виднелись бинты — повязка в виде чепчика. Он подал слабую и ледяную руку, обозначил рукопожатие и на правах хозяина попросил сесть. Сестрицы тотчас же удалились.
— Мне казалось, вы старше, — проговорил он. — Да… Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой… Как вы отважились написать об этом? Неужели так изменилось время?
— Изменилось, — обронил Хортов, стараясь угадать, когда же начнется разговор о деле: судя по всему, прелюдия могла затянуться.
— Только за то, что я однажды проявил интерес, немедленно получил десять лет. Это было сразу после войны…
— Вы знали Кацнельсона?
— Нет, его не знал… Я попробовал разыскать полковника Пронского, и меня сразу арестовали.
— То есть вы были знакомы с Пронским?
— Я принимал участие в операции, — медленно проговорил Гедеон. — Всю войну прошел в разведке… Разумеется, тогда я ничего не знал, куда идем, зачем… И его-то не знал. Пронский всегда был в форме капитана СС. Только после того, как вернулся из Берлина… В одиночку вернулся, все остальные погибли или пропали без вести… Меня сначала арестовали смершовцы. Вроде бы я не должен вернуться ни при каких обстоятельствах. И расстреляли бы… Но Соболь мне сказал, когда раненого на мотоцикле везли… Дескать, операция проводится по личному приказу маршала Жукова…
— А кто такой Соболь? — осторожно спросил Хортов, воспользовавшись паузой.
— Начальник разведки дивизии… Был командиром группы. На второй или третий день его ранило в ногу, задело кость… В общем, мы его оставили в развалинах, чтоб немцы подобрали и поместили в госпиталь…. Он мне другом был всю войну, один меня понимал. Но так и канул, ни слуху ни духу… — старец на миг загоревал, но тотчас стряхнул воспоминания. — Когда арестовали, я стал требовать встречи с Жуковым. Тут СМЕРШ и взял меня в оборот… Они не знали, кто отправлял людей в Берлин и зачем. Но тогда и я ничего не знал… Ну, думаю, Соболь не зря мне про маршала сказал. Буду стоять на своем — ничего не сделают. Тогда Жуков был фигура…
Видно было, что старцу тяжело говорить, голос его мерк и переходил на шепот. Он часто делал паузы, закрывал глаза и, похоже, пережидал боль.
— Они и правда как меня только не крутили, а я приползу в камеру, помолюсь, и снова дух крепок. Да… Пожалуй, забили бы. Но как-то раз во время допроса зашел какой-то подполковник, послушал и забрал меня от этих аспидов. Я ему тоже про Жукова… Привел генерала Трофимова, он мне когда-то орден Красного Знамени вручал… С его помощью я и попал к Жукову. А он сразу ко мне с вопросом: кто сказал про меня? Я сослался на Соболя… Он только зубами заскрипел, но не заругался — расспрашивать стал, как да чего…
Гедеон начал глотать окончания фраз — спешил. Хортов вслушивался и мысленно связывал отдельные, непонятные обороты.
— Рассказал я… Мы в Берлине делали… Немецкого генерала взяли, барона… мальчишка с ним, гитлерюгенд… Гляжу, немного отошел… сам все губы жует. А смершовцам, говорит… рассказывал? Нет, говорю… Не имел права, только вам…. И смотрю, глядит на меня и думает, что делать… Жить оставить, на тот свет… Я про себя помолился и перед глазами образ Божий держу… Тут он подобрел, справедливый стал… Если полковник Пронский отпустил… если через СМЕРШ… значит, живи… Но молчи, куда ходил, с кем, зачем… Пока в газетах про то писать… Да мы не дотянем… Я дотянул…
Хортов не знал, что делать, и собрался уж доктора звать, но старец понял, отрицательно замахал рукой.
— Рано… В сорок седьмом согрешил, стал Пронского искать… На фронте, пока страшно было, до Господа — рукой подать… А остался жив, земное тщеславие одолело. Обида была: вместо награды, чуть на тот свет… хоть бы медаль какую… Смотрю, одного героя награда… второго… И я возжелал… Стал писать везде, и Жукову… Меня за этот грех Господь и наказал… Колымскими лагерями, на девять лет… А еще сказали, мол, погиб Пронский, после войны… На смерть погнали, да выжил… Всего рассказывать… при Хрущеве трепали, я уже в сане был… При Брежневе тоже… Выпытывали, зачем я к Жукову ходил… Писал… Тогда у меня и созрела… Маршал-то много чего сам по себе делал… Без ведома… Вот его Хрущев и давил… Эх, брат, ты пишешь, тайны империи… В семьдесят втором заболел, после лагерей легкие слабые… Отпустили меня на лечение, в Крым. Поселился я у местного батюшки на квартире, в Ялте. Год прожил — улучшения нет… Отец Николай повез меня в Соленую Бухту, на дыхательную гимнастику и на массаж, мол, человек один лечит… Грех, конечно, да уж задыхался… А привез меня к Пронскому. Живой и здоровый, оказывается. Только не признался он. Да и лечить не стал, говорит, только женщин пользую, а тебе, дед, помирать пора… Я его сразу признал, примета хорошая, шрам от виска до горла… Я так, эдак — ни в какую… Бог судья, говорю… И говорю, дескать, мальчишку того я отпустил. Тут он и выдал себя, отяжелел, замолчал… Потом говорит… Икнется еще этот ублюдок. Сатану отпустил, бесовское отродье. А сам, вроде, Божий стражник, святоша… И ушел… долго потом не видел, года три…
В это время в кабинет заглянул заведующий и лишь глянув старцу в лицо, тотчас же заявил, что беседа окончена. Гедеон оказался послушным, обнял доктора за шею, знаком подманил Хортова под другую руку.
— Завтра приходи, — зашептал. — Рано утром… я еще тогда бываю крепок… Пронский-то ох не простой был… Вот где тайны имперские… А этого… не смог расстрелять… Подниму руку, а он улыбается, зубы кажет… Думал, святой, потому и смерти не боится… Это уже после Страстной недели, можно было… Он и в самом деле отродье сатанинское!
— Кто отродье? — заведующий уже оттаскивал Андрея за полу куртки. — Кого не смог расстрелять?
— Мальчишку… Который с генералом… Гитлерюгенд, Томас, сынок этого барона… А Пронский приказал… Я ему так ничего не сказал, и зря… Убить — грех, и не убить… Вот мне и наказание… Они за мной смотрят, смотрят…
* * *
Он выламывался из детства, как птенец из скорлупы; он уже не чаял, когда оно закончится и наконец-то начнется взрослая, самостоятельная жизнь.
Первый толчок этой жизни он ощутил после возвращения из третьего и последнего побега: родители считали, что он убит, отец поднял на ноги весь военный округ и прокуратуру, узбеков, которые напали на Андрея, арестовали и держали в каталажке, выбивая из них признание, куда спрятали труп. Они признались в убийстве, но никак не могли указать другого места, кроме детской площадки.
Он вернулся ровно через год как с того света; отец с матерью наглядеться на него не могли, боялись чем-либо обидеть и дали полную свободу. В школе его посадили сначала в седьмой, но скоро перевели в восьмой, и он стал учиться со своим классом. Сверстники смотрели на Андрея, как на героя, особенно после того, как он на глазах у всех случайно порвал канат в спортзале; учителя тоже вроде бы сначала радовались — «неблагополучный» подросток, прежде перебивавшийся с двойки на тройку, вдруг стал отличником по всем предметам.
И это как раз настораживало учителей больше всего: быть такого не могло, чтобы отставший от программы на целый год ученик догнал свой, а потом и обогнал весь класс. Дома он не отходил от мольберта и вел себя не менее странно — мазал краской холсты и утверждал, что это портреты неких близких ему людей. Когда родителей вызвали в школу из-за этого каната, отец осмотрел его и сделал заключение, что он просто гнилой, и добыл на армейских складах новенький. А мать начала потихоньку расспрашивать сына, где он был и что делал.
И тогда Андрей стал рассказывать все, что было: как его высадили с баржи на берег, где он встретил Драгу — хранителя земных путей, с которым они кормили перелетных птиц и убирали на зиму речную судоходную обстановку. Когда же Обь замерзла, они с Драгой пошли на реку Ура, где на трех Таригах живут молодые гои — Бродяги, как он, начинающие Странники и юные Дары.
И начал пересказывать сказку о мертвой царевне и семи богатырях. Будто бы он выдержал все испытания, ходил сквозь огонь, сутки просидел на дне реки и семь — пролежал закопанным в земле. И за это он удостоился поруки Вещего Гоя, называемого еще владыкой Атеноном, который привел ему и вручил маленькую Дару — будущую вечную спутницу, которую еще предстоит найти в том мире, куда Андрей вернется.
И при этом показал маме ее портрет — серебристое пятно среди огненного моря, где вместо волн перекатывается пламя, и добавил, что он теперь знает много путей и будет ее искать.
А вскоре к нему неизвестно откуда пришел странный, явно сумасшедший старик с огромной седой бородой и в белой, расшитой красным, рубахе. Они заперлись в комнате и не выходили оттуда более суток. То отец, то мать по очереди дежурили возле двери и старались подслушать, о чем идет беседа, но Андрей с гостем разговаривали на каком-то тарабарском языке. Когда же старик ушел, мать спросила, кто это был.
— Ко мне приходил Авега, — просто ответил сын, чем-то сильно расстроенный и огорченный. — Он есть у меня на полотне, разве не узнали?
— А зачем он приходил?
— Приносил соль Знаний, — Андрей загоревал. — Если б ты знала, мама, как горька эта соль! Но сколько на Земле путей! Я уйду в любой момент, как захочу, потому что все равно не буду жить в этом пошлом и однообразном мире изгоев.
Родители перепугались, решили, что у Андрея опять появились мысли о самоубийстве и вызвали «неотложку».
Его положили сначала в госпиталь при военной части, но когда подросток через сутки убежал оттуда, увезли во Фрунзе, в детское отделение психоневрологической клиники. И снова затребовали тетрадки, дневники, картины. Поместили его в общую палату, однако Андрею надоели больные дети и он через несколько часов пришел домой в Ташкент. Мать уговорила вернуться назад, посадила в поезд и отвезла в клинику, где его заперли в палате с решетками. Но когда приехала обратно, сын давно уже был дома и мазал краской очередное полотно.
Мать снова вызвала «скорую», на Андрея натянули смирительную рубашку и повели в машину, однако тринадцатилетний подросток разорвал ее в клочья, и тогда ему поставили первый укол, подавляющий волю.
Собственно, из этого и состоял трехмесячный курс лечения. Его выписали в марте с неизлечимым диагнозом — паранойя, а отец к этому времени по совету врачей добился досрочного перевода в Ленинградский военный округ.
На новом месте Андрею стало лучше, и к пятнадцати годам исчезли все симптомы болезни. Он никогда не вспоминал свой третий побег и все злоключения, с ним связанные, не хотел больше переустраивать мир, учился, как все, и никакого особенного надзора не требовалось. От прошлого осталась лишь тяга к рисованию, тайная любовь к дорогам и бродяжничеству. Однажды он увидел на улице группу водных туристов, пристал к ним и уехал в Карелию, спускаться на лодках по горным рекам. В другой раз прибился к студенческому стройотряду и оказался в Нижневартовске; была еще такая же стихийная поездка на Байкал, в Крым и на Валдай, но родители уже смирились, опасаясь обострения болезни, не противились его внезапным путешествиям, из которых он возвращался сам.
Матери не нравилось его творчество, однако она устроила выставку в гарнизонном Доме офицеров, куда случайно забрел ценитель абстрактной живописи, человек с французской фамилией Олеар. Через месяц Андрея пригласили участвовать в Ленинградской выставке: абстракционисты в то время были гонимы, страстно боролись за свое существование и место в советской живописи. Первая их большая выставка была в Москве, прямо на пустыре, и позже получила название «бульдозерной», поскольку власти пригнали бульдозер и произведения искусства смешали с землей. Теперь они отвоевали свои права и развесили картины в фойе кинотеатра. Андрей поехал без картины, только для того, чтобы несколько дней побродяжить по Ленинграду.
Потом этот Олеар приезжал еще несколько раз, называл Андрея гениальным творцом, сравнивал с ранним Пикассо и уговаривал родителей воздействовать на сына, чтобы тот посвятил себя живописи.
Но они уже не смели ни советовать ему, ни исподволь подвигать к чему-либо; уверовав, что он неизлечимо болен, отец с матерью готовы были всю жизнь держать его при себе, однако после школы Андрей заявил, что намерен сделать военную карьеру. Упорный и волевой офицер, вечный старший лейтенант чуть не лишился чувств и сам стал отговаривать сына, мол, с таким диагнозом тебя даже на срочную в армию не возьмут.
Тогда Андрей достал свою тощую медицинскую карточку, где ни единым словом не упоминалось ни о диагнозе, ни о лечении в психушках.
