7

До появления высокого начальства и журналистов на пробном участке запустить драгу и добыть хотя бы грамм золота никак не удавалось: сначала полетел какой-то вал по причине заводского брака, потом сгорел электромотор, и наконец в рудоприемник завалился и заклинил ковши угловатый и крепчайший камень. На прииске возникла нервная, злая лихорадка, когда все друг на друга кричали, требовали, но даже все вместе не могли быстро преодолеть непреодолимые обстоятельства — стихийный, коварный нрав Карагача. Необкатанную, бог весть как попавшую в россыпь глыбу кое-как раскололи кувалдами, вытащили, запустили драгу, но в отлаженной, не раз проверенной и испытанной технике промывка не пошла. То есть золото не оседало на специальных резиновых ковриках, а вместе с тяжелой фракцией уходило в отвал. Оказалось, полностью отсутствует обязательная заводская регулировка агрегатов и настройка приборов. Следовало бы вызвать специалистов завода-изготовителя, но где там ждать неделю — надо добыть первое золото, показать процесс и начальству, и телезрителям!

Вероятно, Гузь договорился с начальником драги, и тот послал рабочего с банкой краски и кистью — закрашивать имя «Рассоха» вдоль верхней палубы. Закрасил, спустился, но прошло четверть часа, краска на солнце и ветру просохла, и название проступило сквозь нее вроде бы даже еще ярче, по крайней мере свежая белая полоса с красными буквами притягивала внимание. Рабочий опять залез наверх, теперь с банкой красной краски, но Рассохин уже не увидел, чем это закончилось, потому что они с Женей Семеновой собрали книги и удалились в палатку, за три версты от участка.

Вопрос с увольнением разрешился так внезапно и скоро, что в первые минуты Стас ощутил не удовлетворение, а панику и поймал себя на мысли, что готов бежать за Гузем и просить отменить решение, даже покаяться, правда, неизвестно за какие грехи. Он вдруг осознал, что все кончилось, надо собирать вещички и возвращаться на Гнилую Прорву за расчетом. Причем неизвестно, на чем добираться: моторную лодку он должен был оставить на участке, ибо через два дня сюда приедет весь отряд, а попроситься на вертолет можно только у начальника партии. Тот же, злой и обиженный, скорее всего, не откажет, но поизмывается всласть, припомнит все, что было и чего не было.

Вообще-то Гузь страдал комплексом неполноценности: по образованию он был горным инженером-разведчиком, проще говоря, буровиком, но руководил геолого-поисковой партией, исполнял обязанности старшего геолога и, надо сказать, кое-чему научился, нахватался — по крайней мере, глину от песка отличал и даже знал, что такое синклиналь, ибо так ласково называл жену. Но всякий пришедший молодой специалист мог заткнуть его за пояс, когда дело касалась теоретических знаний, мог сказать, что он не профессионал и занимается не своим делом. Гузь сильно от этого переживал и, будучи человеком сильным, властным, имея полную поддержку в руководстве экспедиции, всех поисковиков, в том числе и Репнина, постоянно прижимал, поддавливал, заставляя по несколько раз переписывать отчеты. А удачливых тихо ненавидел, однако при этом в глаза и за глаза мог нахваливать, хлопать по плечу и даже прославлять в своих речах на собраниях коллектива.

Рассохин догадывался, что теперь хочет от него начальник партии: присвоив себе его научную работу, написанную по материалам Рассошинской россыпи, он уже снискал себе славу первооткрывателя и теперь страстно хотел, чтобы это повторила и «народная» молва. Остаться в партии, возглавить поисковый отряд и получить все прочие блага можно было очень просто — сказать во всеуслышание, например, перед телекамерой, что идейным вдохновителем, прорицателем и предсказателем этого месторождения был начальник партии Гузь. А я, мол, только выполнил его указания, протолкался в безымянную речку и копнул галечник, вскрытый речным руслом, в той точке, которую поставил на карте начальник славной Карагачской партии…

Для полного счастья ему не хватало признания низов, которые отлично знали, кто автор открытия, поэтому речку и драгу по собственной инициативе окрестили его прозвищем — Рассоха. Можно было всяко относиться к Репнину, но именно он первым назвал так и речку, и месторождение в своем отчете, а потом и в докладе, и поздравлял его искренне.

Когда они с отроковицей пришли к своей палатке, Рассохин ощутил уже острое желание сейчас же вернуться назад и сдаться Гузю. Заявление еще не подписано, в кадры не сдано и все можно вернуть вспять… И пожалуй, дозрел бы, пока они еще часа полтора подсушивали книги, и вернулся, но Женя словно мысли его прочитала.

— Знаешь, — проговорила она, глядя как-то возбужденно, — я думала, ты еще совсем мальчик. Восхищенный, влюбчивый мальчик. А ты мужчина, Стас. Мне было так приятно. Я тобой горжусь! Хотя будет так жаль расставаться…

Сказала так и тем самым отрезала все пути к отступлению. Он даже с ужасом подумал, что бы случилось, какие беспощадные слова бы произнесла отроковица, прояви он слабость.

— Я не хочу расставаться с тобой, — проговорил он, сдерживая желание обнять ее, сжать, как утром, до хруста косточек.

Женя не захотела ничего отвечать, видимо, еще не знала, как воспринимать его слова. Они сидели перед горой книг, сложенных на столе, каждый на своей стороне, но и найденный клад не радовал. Вдруг она засмеялась.

— Этот Гузь тебе завидовал! Как он завидовал!.. Кстати, а что теперь с книгами делать? Возьмешь с собой?

— Не знаю, — обронил Рассохин. — Не успел подумать…

— Ты их возьми, — посоветовала отроковица грустно. — Так будет справедливо. Ты открыл эту россыпь, и клад твой. Я только одну книгу возьму, вот эту, красивую…

— И что стану делать с этим добром? — не сразу и туповато спросил он.

— Поставишь на полку. А потом, когда будет время…

— Наверное, я уеду в Якутию, на Вилюй. Там полок нет.

— Отправь домой. Где у тебя дом?

— В деревне Рассохино. Стоит заколоченный…

— У тебя нет родных?

— Брат забрал матушку к себе, в Москву…

— Матушку… Как ты хорошо ее называешь, ласково. Ты удивительно ласковый мужчина.

Женя сказала это так грустно, с каким-то холодным сожалением, что не вызвала ожидаемых, естественных чувств; напротив, словно отдалилась. Мало того, подчеркивая разницу в возрасте и свою многоопытность в отношениях с мужчинами, рассказала о своем неудачном замужестве — попыталась оттолкнуть его, лишить надежды, но вызвала только скрытую ревность.

И вдруг сказала слова, смысл которых Стас понял тогда однозначно.

— Что, если эти книги — моя судьба? Клады открываются не случайно. Это знак…

— Вот и возьми себе, — отвернувшись, сказал он.

— Как же я с ними все лето? Здесь полный абалаковский рюкзак… Нет, мне хватит одной. Лучше ты забирай. Не хочу отнимать твою судьбу.

Все, что возникло, родилось между ними в это короткое время, сейчас рушилось. И Женя, должно быть, почувствовала, что с ним происходит.

— Люди находят клады и начинают их делить, драться, — вдруг проговорила она с печальной улыбкой. — А мы с тобой не знаем, как от него избавиться. Чемодан без ручки… Хочешь, скажу, что ты загадал?

— Не хочу, — наливаясь угрюмостью, буркнул он.

— Ты уедешь сегодня? — Она дотянулась рукой и запустила пальцы в бороду, как вчера ночью.

И взмученные чувства как-то враз посветлели.

— Не знаю…

— Сегодня не уезжай. — Голос отроковицы стал трепещущим, словно птичка, зажатая в кулак. — Пусть у нас будет еще одна ночь. Я тебе расскажу историю о зимующей ласточке.

— Здесь будет много народа, — выговорил он немеющими от предчувствий губами.

— А чтобы никто не мешал, мы спрячемся. Возьмем палатку и уйдем в лес. Там найдем местечко… заветное, тайное. И наперекор всем приметам, наперекор судьбе!..

— Книжки читаете? — насмешливо и громко сказал Гузь, внезапно появляясь на стане. — Вот молодость!

Явно подкрался, гусь лапчатый, была бы возможность — подполз еще ближе, чтобы послушать, о чем они читают!

Женя даже не дрогнула, медленно отняла руку и внезапно глянула с той неприкрытой завлекающей полуулыбкой, которая уже бесила Рассохина.

— Подглядывать и подслушивать нехорошо! — и кокетливо погрозила пальчиком. — Даже если вы — начальник.

— Да я и не подглядывал! — неожиданно миролюбиво воскликнул тот и воззрился на отроковицу с интересом. — Придется вам, сударыня, поскучать в одиночестве. Некоторое время…

— Это почему?

— Отрока вашего забираю!

— Я боюсь одна! Говорят, здесь живут погорельцы.

— Навещу вас, — пообещал тот. — Но могу и охрану выставить!

— Нет, лучше вы навестите! — призывно засмеялась она.

— Рассоха, у тебя лоток с собой? — Гузь, завернув полу куртки, утер вспотевшее лицо.

Эта фамильярность Гузя говорила о том, что ему сейчас что-то срочно потребовалось от Стаса.

— С собой, — обронил он, сдерживая гнев.

— Тогда выручай! Бери и пошли со мной.

— Куда?

— Золото мыть!

— У вас драга работает, — умышленно односложно, без всякого выражения проговорил он. — А я уволен.

Гусь захлопал крыльями и загоготал:

— Рассоха, будь человеком! Ну, я погорячился… Начальство летит! А вы… а ты тут как на пляже. Обнажились и загораете! Я с вертолета видел!.. Хочешь, так еще сто лет работай! Я же тебя не гнал… В общем, хватай лоток и вперед, на мины. Промывку запустить не могут эти охламоны! Все нас торопили, а сами!.. Будем картину изображать, для телевидения. Лотками намоем и на коврики насыплем. А то хотели уж бронзы напилить и опилок насыпать. Надо же сделать вид!.. Ну, а что иначе? Второй раз первый секретарь обкома не полетит и корреспондентов не привезет. Знаешь, сколько сил было приложено, чтоб его заманить? Короче, у нас в запасе три часа! А твоя уважаемая… наша уважаемая практикантка пока… будет поддерживать огонь. Чтоб не погас, как и положено…

Последние слова были с намеком, но у Рассохина шевельнулась в груди предательская надежда, напрочь затмившая интуицию и предчувствие. Он ничего Гузю и ответить не успел, а как-то враз все ему простил, даже легкое заигрывание с отроковицей.

— Иди, — подвигла Женя, глядя преданно. — И возвращайся скорее.

Он прочитывал в ее словах совсем другое и воспринимал ее зовущее обещание как естественное, ожидаемое, неотвратимое и одновременно щемящее и грустное, ибо грядущая ночь должна была стать прощальной. Но если он пойдет, то Гузь, конечно же, выбросит заявление и оставит в отряде.

— Иди, Стас, — подстегнула его надежды отроковица. — Я никого не боюсь, это шутка…

— Заводи мотор! — Гусь вразвалку двинул к лодке. — С утра набегался — ноги отваливаются…

Рассохин подождал, когда он удалится, склонился к уху практикантки и прошептал:

— Не нужно строить начальству глазки.

Она все понимала, но тут же вывернулась:

— Это я его умышленно! Люблю заводить таких жлобов! А ты что подумал?..

— Мне это не нравится!

— Я ради тебя, — зашептала Женя. — Ты ведь не хочешь уезжать, правда? И мучаешься…

— И ради меня не надо!

— Послушай, милый! — громко и вызывающе засмеялась она. — Ты что, муж мне?.. Какой ревнивец! Ну точно как Виталий!

— Какой еще Виталий?

— Мой супруг! Между прочим, я замужем.

Еще секунда, и все бы кончилось. Рассохин уже чуял накатывающую волну гнева, но отроковица вдруг приподнялась на цыпочки, поцеловала в губы и шепнула:

— Жду тебя, мой Отелло… Беги!

Стас прихватил полевую сумку, лоток и побежал заводить мотор.

На участке нервозная обстановка только раскалялась. Закрашенная теперь красным надпись на драге проступила еще раз, но теперь как негатив: то есть на красном фоне объемно выступали бело-розоватые буквы — «Рассоха», но их уже никто не пытался скрыть. Дежурная смена летала по драге, как рой встревоженных ос, пыталась отладить промывку, а отдыхающая, вооружившись алюминиевыми и фаянсовыми тарелками, мыла золото, стоя по колено в реке. Лотков оказалось всего два, впрочем, как и тех старателей, кто владел этим инструментом мастерски и мог действительно спасти положение. Однако после трех минут в ледяной воде руки немели до полного бесчувствия, поэтому прямо у воды распалили костер, а начальник драги, несмотря на сухой закон, достал неприкосновенный запас спирта. Гузь сидел на радиостанции и отслеживал ситуацию с вылетом начальства из Усть-Карагача, где оно сейчас попутно инспектировало деревообработку. Кок на буксире готовился к приезду гостей, варил уху из запретной нельмы, жарил ее на сковородах, как холодную закуску, и пек возле открытого огня на ивовых прутьях — это горячее рыбацкое блюдо на Карагаче называлось чапса. А поскольку было неизвестно, когда представители власти и журналисты улетят назад, то прямо на вскрытом участке, отглаженном бульдозерами, готовили экзотический ночлег: стелили пихтовую лапку, ставили палатки, чтоб гости могли поспать прямо на россыпи, то есть на золоте, сколачивали столы и запасали дрова для костра.

По команде Гузя всем старателям следовало немедля сдать шлих, спрятать промывочный инструмент и исчезнуть с глаз.

Между тем срок, означенный им, прошел, солнце падало к горизонту, но вместо отбоя начальник партии заявил, что есть еще час, дескать, чем больше намоете, тем будет убедительнее представление нового месторождения и торжественней торжество по поводу сдачи его в эксплуатацию. Из своих запасов налил околевшим старателям по стопке водки и даже угостил чапсой, которая, видимо, случайно попадала в огонь, слегка подгорела и затрусилась пеплом. Рассохин принципиально не пил и не ел, поскольку от последних слов Жени, много раз прокрученных в голове и наконец-то до конца прочувствованных, не мерз в ледяной воде, не испытывал голода и давно бы сбежал с принудработ, но опасался, что Гузь пойдет его разыскивать и опять помешает.

А тот словно чуял его настроение и даже подбодрить пытался.

— Гляди, Рассоха, — ткнул пальцем в драгу. — Увековечил ты свое имя! Закрасить невозможно. А это как называется?.. Вот, Бог правду видит!

Ручная промывка, в общем-то, шла неплохо, нашли даже несколько мелких, со спичечную головку, самородков, и начальник партии воспрял — было уже чем втереть очки и показать товар лицом.

Потом Рассохин сотни раз вспоминал свое тогдашнее состояние, восстанавливал в памяти самые незначительные детали своих ощущений, внезапных мыслей и желаний, но не мог отыскать даже намека на предчувствие беды. А ведь раньше оно было, это предчувствие, что беды, что радости — однозначно, и много раз выручало, позволяя упредить несчастье или, наоборот, двигаться к удаче.

Тогда же он механически тупо шлиховал золотоносную гравийно-песчаную смесь и слушал трепещущий в ушах, щекочущий голос Жени: «Пусть у нас будет еще одна ночь… А чтобы никто не мешал, мы спрячемся. Возьмем палатку и уйдем в лес. Там найдем местечко… заветное, тайное. И наперекор всем приметам, наперекор судьбе!.. Жду тебя, мой рыцарь!».

Голос ее и усыпил бдительность.

Наконец команда прозвучала, и еще какие-то заверения Гузя, мол, никто не забыт, ничто не забыто, но Рассохин недослушал, бросил лоток с недомытым грунтом и как с низкого старта рванул к своей моторке, причаленной выше участка. На ходу вырвал ломик с цепью, оттолкнулся подальше от берега и запустил двигатель. Лодка летела по речке, мелькали прибрежные кусты, облитые вечерним оранжевым солнцем песчаные яры, пики высоченных одиночных елей, и мир был настолько прекрасен, что от переполненности чувств хотелось подпрыгнуть вверх, откинув руки назад, утратить земное притяжение и взлететь. На прямых участках русла Стас и впрямь бросал румпель, раскидывал руки, подставляясь ветру, и кричал нечленораздельное:

— И-и-й-ы-ых!

Где-то на середине пути он услышал гул тяжелого вертолета и с радостью подумал — теперь все, теперь о них с Женей никто не вспомнит до утра. Если только черти не принесут Репнина, который непременно захочет поставить свою палатку на старом стане — и примета хорошая, и от начальства подальше. Солнце плясало сзади над самым лесным окоемом, было достаточно времени, чтобы снять палатку, убежать далеко в синий вечерний лес, найти самое заветное местечко и — наперекор всему!..

Судя по звуку, вертолет уже сел на участке и заглушил двигатели, когда Стас подъехал к стану. И еще издалека заметил, что нет дыма: так уж было принято у геологов — если в лагере кто-то есть, то костер должен гореть. И тем более огонь еще приятнее, когда человек испытывает одиночество. У Жени это была третья производственная практика, должна бы уже научиться…

Стометровку до лагеря он одолел как спринтер и с разбега будто на стену наткнулся. Костра никто и не разводил без него, никто огня не поддерживал, со стола был сброшен дюралевый лодочный капот вместе с посудой, колья у палатки вырваны, и весь ее перед провис до земли.

— Женя? — позвал он, стряхнув оцепенение.

Сунулся в палатку — пусто!

На глаза попали расческа отроковицы, лежащая на спальнике, и брошенный у входа фонарик.

— Женя?! — громче крикнул Рассохин, вынырнув наружу.

И лишь тогда заметил следы борьбы: мягкий хвойный подстил, слежавшийся за долгие годы в пружинистый матрац, на котором не оставались отпечатки обуви, сейчас был взрыт, словно кого-то, упирающегося, тащили от палатки, чьи-то подошвы растоптали вылившуюся из банки сгущенку, а нарубленный сушняк раскидан по сторонам — швыряли поленья…

Мысль, что Женю похитили незримые и вездесущие погорельцы, возникла мгновенно, как он вспомнил исчезнувший вчера купальник, а потом ясно слышимые шорохи в кедровнике. Кто-то выслеживал, подкрадывался, наблюдал и вот выбрал момент…

Он бросился вниз, к разливам — бочка с бензином оказалась на месте, после чего еще раз осмотрел палатку. И тут обнаружил, что нет рюкзака Жени, который лежал у нее в изголовье вместо подушки, и тех вещей, которые она вынимала, — спортивного костюма и мужской рубашки, в которой она бегала утром умываться.

Лишь дважды обежав весь стан, он сообразил, чего еще не хватало, что пропало вместе с отроковицей: клад — все книги и медное литье.

Рассохин хоть и не застал времени, когда исчезла геолог Галина Притворова и повариха с Сухозаломской россыпи, но по горло наслушался историй, версий и предположений от очевидцев и участников тех событий. После этого случая в партии женщины не пропадали, и ходили только страшилки о кержаках из толка погорельцев, чтобы запугивать и делать сговорчивыми отроковиц-практиканток. Стас хоть и опасался чего-то подобного, но как-то отвлеченно, как опасаются собственной смерти и все-таки живут. Казалось, этого с Женей произойти не может, потому что он рядом, владеет способностью предчувствовать опасность и может ее предотвратить…

Уняв первую панику, он еще раз тщательно осмотрел стан, следы, прошел по ним несколько метров и потерял: Женя далее уходила или добровольно, не сопротивляясь, или ее понесли, причем в том направлении, где он вчера охотился за «глухарем», то есть вверх по речке. Все окрестности месторождения он знал наизусть, маршрутил здесь полтора полевых сезона, поэтому сунул под палатку полевую сумку, взял только револьвер и побежал по берегу. В густом хвойнике было темновато, вечернее зарево освещало лишь верхушки крон — подходил тот сумеречный час, когда очертания всех предметов делались обманчивыми, колеблющимися, создавая иллюзию движения. Вместе с этим и мысли становились какими-то мерцающими, неясными, ничем не подкрепленными. А с чего бы иначе вдруг подумалось, что Женя пошла искать это самое потаенное, заветное место? Пока он шлиховал на участке?.. Пошла и по неопытности заплутала, а с собой ни карты, ни компаса, ни местности не знает…

Звать надо! Кричать, стрелять!..

И закричал бы, но вовремя вспомнил о пропавшем кладе. Его она уж точно с собой не понесла бы…

Книги и прочие религиозные причиндалы могли взять только кержаки. Возможно, они и охотились за ними, например узнали, что геологи станут делать вскрышу и разработку россыпи, пришли, чтобы выкопать, отследили, как они с Женей открыли бочку, потом улучили момент и похитили, а заодно прихватили и отроковицу…

Нет, пожалуй, наоборот, попутно взяли книги, а цель была — женщина. Потому вчера пропал купальник…

Он бежал с остановками — прислушивался, рассматривал неясные предметы впереди и землю, но кругом был пухлый подстил, как вода, не сохраняющий следов. Единственная мысль, которая теперь утешала: далеко не уйдут! Клад весит под сорок килограммов вместе с литьем, отроковица еще на двадцать пять больше. Одному не унести, значит, погорельцев не меньше двух, и то бежать с таким грузом, да еще живым, умеющим постоять за себя, долго невозможно. Пойдут шагом, значит — можно догнать!

А Женя будет сопротивляться, ибо не терпит никакого насилия.

Примерно через километр Рассохин наткнулся на ложок, по которому бежал ручей, а по северному склону еще лежал глубокий и разопревший от тепла снег. Если он идет в правильном направлении, то похитители непременно где-нибудь пересекут эту контрольно-следовую полосу! Он резко повернул, побежал вдоль лога и через полтораста метров увидел цепочку глубоких ям, перерезающих снег чуть наискось. Отпечатки обуви еще не успели оплыть, были довольно четкими, но какими-то бесформенными, как от растоптанных валенок. Определить, сколько прошло человек, тоже оказалось невозможно, однако точно не один, и шли по-волчьи, ступая след в след. Скорее всего, обуты были в кожаные бродни, которые еще до сих пор носят охотники, причем и зимой, надевая внутрь снятые чулком шкурки щенков. Нога не мерзнет, и ходить на мягкой подошве можно неслышно…

Кроме кержаков да геологов на Карагаче больше никто не охотится.

Сразу за логом следы терялись, хотя на другой его стороне пошел смешанный лес, усыпанный палой и влажной листвой. Будь это днем, что-то можно было найти, но уже смеркалось, подступала хоть и белая, однако ночь, и потому Рассохин побежал наугад, ориентируясь по тому направлению, как погорельцы форсировали снежную полосу.

— только бы у них не было лодки, — вслух подумал он.

И через несколько минут выскочил на берег весеннего речного разлива, отороченного болотным кустарником на высоких кочках. Пока еще хватало призрачного, дрожащего света, отраженного водой, прошел в одну сторону, затем в другую и наткнулся на свежие следы бродней, оставленные на раскисшей почве.

Кержаков было двое, и пришли они на двух обласах, которые вытаскивали на отмель между кустов, а потом сталкивали уже с грузом, и совсем недавно, может, всего час назад. И эти следы делали реальными не только похищение и похитителей, но и строй мыслей, по крайней мере от паники уже ничего не осталось. Рассохин повернул обратно, на стан, теперь напрямую, вдоль разливов. Сейчас все зависело от скорости: на обласах против течения они тоже далеко не оторвутся, и если бы днем, то догнать их на дюральке под «Вихрем» — дело одного часа. Конечно, ночью, услышав вой мотора, они могут уйти в пойму и затаиться в залитых кустах, но в семнадцати километрах выше был залом, где можно их настигнуть. Берега высокие, погорельцам придется обтаскиваться — там и потеряют нужных ему полчаса.

И ведь есть еще богиня Удача!

Прибежав на стан, он с тайной надеждой заглянул в палатку, нащупал фонарик и посветил — чуда не случилось. Поднял расческу Жени и обнаружил волосы на зубьях — они еще пахли отроковицей… или так показалось? Завернул в пробный мешочек, сунул себе в карман, прихватил полевую сумку с картами и помчался к лодке.

На воде было светлее, розоватое небо отражалось в речке, в залитой узкой пойме, и это добавляло уверенности. Рассохин гнал моторку на полном газу, едва вписываясь в крутые повороты. Скоро отметил место на берегу, откуда отчалились обласа, револьвер вынул из кармана и положил рядом, чтоб был под рукой, в другую взял фонарик, опробовал — плохо, слишком белая ночь, чтобы лучом пробивать пойму. А материковая терраса и вовсе кажется непроглядной…

Он ждал появления обласов на реке за каждым поворотом и по мере приближения залома испытывал страсть гончего пса — непроизвольный, яростный стон походил на скулеж. Несколько раз мотор выбрасывало из воды топляком, но шпонка винта оставалась целой, и это подсказывало — будет удача! За одним из поворотов он узрел на темной, как старое серебряное зеркало, реке нечто, напоминающее облас. Почудилось даже, он движется в крест течению — будто удирает в затопленную пойму, но это оказалось толстое кедровое бревно, потерянное зимой лесорубами. Свежий желтый спил напоминал лунное отражение…

Залом возник внезапно из-за поворота, Рассохин резко сбросил обороты и встал, пошарил лучом по низкому берегу, по нагромождению белесого лесного завала — никого, только шевеление теней. Он причалил возле волока, выскочил на берег и побежал по таску, хорошо заметному на сырой глинистой почве. На верхнем бьефе залома до следующего речного поворота было пусто.

И редкие следы бродней только в обратном направлении: то есть погорельцы здесь перетаскивались, но в сторону устья и Карагача, то есть когда шли к стану…

Неужели успели спрятаться в пойме? И он проскочил мимо?

Стас пробежал берегом до разливов, но следующий поворот так и не открылся. На обратном пути он почти убедил себя, что погорельцы остались где-то на отрезке реки между участком и заломом. Возможно, вообще отплыли на несколько верст, забились в пойму и ждут, когда он перестанет метаться по реке и искать, чтобы уже спокойно уйти. Спрятать лодку и сесть в засаду? Догадаются… Пустить ее по течению, посадив за румпель чучело, — мало ли, бензин кончился, мотор сломался… Самому залечь на заломе! И валить, как медведей!

В тот миг он не сомневался, что может хладнокровно убить человека.

Рассохин вернулся к лодке, прикинул место для засады, нашел подходящую корягу, чтоб обрядить в куртку и берет, и хотел уже усадить чучело вместо себя, но заметил, на бензобаке нет соединительного шланга с «грушей». Потом оказалось, отсутствуют провода на свечах зажигания, а шнур стартера отрезан.

И это все проделано за десять минут его отсутствия…

Погорельцы были где-то рядом! Они ждали здесь в засаде, точно зная, что он погонится, видели, как подъехал к залому, и, чтобы избавиться от преследования, испортили мотор.

Стас выскочил на берег, трижды выстрелил наугад в кусты и закричал:

— Сволочи! Ублюдки! Выходи!

Эхо на ночной реке было гулким и громогласным. Он прислушался, в надежде, что его услышит Женя и откликнется. Но единственным ответным звуком было испуганное кряканье взлетевших с разливов уток…