5
Проснулся Стас от того же громкого щебетанья ласточек, под которое заснул, и еще от яркого света солнца, встающего над свежей вырубкой. Лучи простреливали редкий кедровник на опушке и зеленовато-желтыми текучими пятнами плавили палаточный брезент. Он открыл глаза и тотчас зажмурился, ослепленный. И не увидел, а почувствовал руку Жени, безвольно лежащую на его бороде. Это был неожиданный знак полного доверия! Вероятно, еще с вечера, когда Рассохин уснул, ей захотелось прикоснуться к нему, а может, разбудить и что-то сказать. Она перевернулась на бок вместе со спальником, так что он щекой чувствовал тепло ее дыхания. И надо же, какая досада — спал так крепко после ночных бдений, что не услышал, не ощутил, хотя борода — штука чувствительная, а дыхание женщины — будоражащее.
А возможно, отроковица просыпалась уже засветло, и ей захотелось потрогать бороду. Запустила пальцы и уснула…
Опасаясь разбудить, он взял захолодевшую с тыльной стороны ладонь и только повернулся, как Женя отдернула руку и открыла глаза.
— Что?..
— Утро, — сказал Рассохин.
Мимолетный испуг в тот же миг растаял, расплавился вместе с текучим пятном солнца на ее лице.
— А я не выспалась, — хрипловато проронила она сонным голосом. — Нам пора вставать?
Это слово «нам» было самым добрым утренним знаком, и заспанные, пригашенные чувства враз обострились. Он прислушался на сей раз к тому, иному яркому пространству, что было за стенками палатки. Но пение ласточек предвещало покой и блаженство.
Женя слышала и чувствовала то же самое.
Сквозь птичьи голоса Стас услышал далекий рокот тракторов: звонкое, по-утреннему гулкое весеннее пространство доносило самые далекие звуки. Показалось даже, где-то токует глухарь — дробный раскат костяного щелканья…
— Надо вставать, — обреченно вымолвил он. — Труба зовет…
— Так не хочется! — почему-то восхищенно отозвалась Женя и тоже села вместе со спальником. — Сейчас начну чихать! Только не бойся, я чихаю очень громко.
И в самом деле чихнула так, что, казалось, хлопнули стенки палатки. Он нарочито заткнул уши.
— Богатырский чих!
— Прости, — повинилась она, выпрастывая руки. — Контраст температур…
И — еще раз громко и раскатисто, одновременно шаря рукой в поисках платочка. Нашла, прикрыла свой греческий нос.
— Будь здорова! — вспомнил Стас.
— Ой, спаси…
И опять, от души, со вкусом, не сдерживая голоса! В этот миг спальник свалился с плеч Жени, и Рассохин, узрев ее обнаженной до пояса, только сейчас, тугодум, сообразил, что отроковица всю ночь спала без одежды, сразу после купания забравшись в белый вкладыш.
Это запоздалое открытие смутило и вдохновило его одновременно. Подавляя в себе вороватое желание рассматривать и все же не в силах отвести глаз от тугой и манящей груди с коричневыми кружочками сосков, он приподнял вкладыш, закутал плечи практикантки и сверху накинул спальник.
— Замерзнешь, — вымолвил немеющими губами.
— Нет, — ожидая чиха, бросила Женя. — Сейчас… Выровняется температура… И пройдет.
Она и в самом деле чихнула еще трижды и рассмеялась.
— Вот и все! Обязательный утренний моцион… Ты сильно напугался?
И ничуть не стеснялась своей голой груди — напротив, показалось, заманивала, предлагала прикоснуться, и рука его была всего в трех сантиметрах…
— До сих пор дрожу, — и в самом деле подрагивая, вымолвил он. — Бульдозеристы тоже кричали тебе — будь здорова.
— Смеешься над бедной девушкой!.. Дома я встаю, и сразу под холодный душ. И не чихаю…
У нее еще свербило в носу и в глазах стояли слезы. Повинуясь внутреннему движению, Рассохин вытер их пальцами и неожиданно для себя поцеловал ее нос.
— Больше не будешь.
Она вдруг доверчиво уткнулась ему в плечо, и запах, исходящий от нее, на миг покачнул реальность. Рассохин так стиснул руками узкие плечи, что отчетливо услышал хруст.
— Сломаешь… — пощекотала губами ключицу. — Выйди, я оденусь…
Стас выпустил ее, по-медвежьи, на четвереньках, выполз из палатки и только здесь вдохнул первый раз. Низкое солнце плавило стволы кедров, и уже с утра было тепло, бежали ручьи и гомонили ласточки, сидя парами за неимением проводов на сухой березе. Урчанье тракторов, скрежет бульдозерных лопат и хлопанье траков стало слышнее, хотя до пробного участка по прямой было километра три. Он сунул ноги в резиновые сапоги, побежал вниз к разливам и, счастливый, чуть только не скворчал по-птичьи, сдерживая рвущийся наружу восторг. Умыл лицо ледяной водой, но этого показалось мало, чтобы остудить жар, — сорвал майку и поплескал себе на торс, растерся полотенцем. И с радостью вспомнил, что впереди еще целых два дня и две ночи — бесконечный срок, пока они будут одни на этом диком берегу речки его имени!
Но в следующий миг ему словно под коленки ударили: заявление наверняка подписано, и быть ему здесь оставалось всего одиннадцать суток…
Подавленный этой мыслью Рассохин присел возле кострища и принялся разводить огонь. Женя вышла наконец-то из палатки какая-то легкая и тонкая, возможно, из-за спортивного, обтягивающего фигуру костюма, махнула ему рукой, засмеялась и побежала умываться. А он вслух подумал:
— Я уеду — она останется…
Потом посидел, глядя в огонь, и опять вслух подумал:
— Что за глупости? Возьму и останусь.
Он закурил трубку, включил приемник, отвлечься хотел — передавали утреннюю гимнастику. Отроковица вернулась с разлива и сразу заметила его состояние.
— Что-то молодец не весел, — и засмеялась дразняще, отчего Стасу стало еще горше. — Отдай сейчас же мои вещи.
— Какие веши? — спросил он.
— Кончай дурачиться, отдай. Он у меня единственный.
— Кто?
— Купальник. На растяжке висел… Ну, хочешь, осенью тебе подарю?
Он вскочил, огляделся.
— Я не брал… Женя, я не брал!
— Куда же он делся? — Отроковица подошла к палатке. — Здесь был, все обыскала…
— От палатки не отходи! — уже на бегу крикнул он.
Кедровник был вперемешку с пихтачем, солнце пробивало его, и видно было далеко. Нарезая полукруги, он обежал весь примыкающий к лагерю лес и наконец в глубине нашел снежное поле — осевшее, рыхлое, с проталинами вокруг деревьев, но миновать его, не оставив следов, было нельзя.
Сделал два полукруга, каждый раз выходя на опушки — ни единой вмятины, чистый, колючий от желтой хвои: если кто-то и приходил, то со стороны вырубки или от речных разливов, а на подстиле следа не остается…
Рассохин вернулся к стану, изобразил как мог непринужденный вид.
— От меня не отходить далее чем на пять шагов, — предупредил он.
Женя не скрывала беспокойства.
— Что-то случилось, Стас?..
— Нет, все в порядке, — бодро доложил он. — Техника безопасности при работе в таежных условиях. Где, кстати, обитают кержаки-погорельцы. Пьем чай — и на работу.
— Кто же украл купальник?
— Приискатели… Ночью шарахаются от безделья, шутники. Из зависти сперли…
И сам не верил в то, что говорил.
— Из зависти?..
— Они же видели — мы вдвоем… Ночью, в палатке. Ну и…
Отроковица погладила его бороду и опечалилась.
— Поймаю — убью! — добавил он.
Женя же торопливо вынула темные очки и спрятала глаза.
Скорее всего, наступил миг, когда надо было говорить какие-то важные слова, признаваться в чувствах, может, обещать немыслимое и даже клясться, но вместе с ночью ушел азарт, порыв, очарование целомудренной близости.
Было утро, яркое солнце, и следовало все начинать сначала…
Потом они шли на участок по вырубке, по мягкому и совершенно сухому кедровому подстилу среди поля пней, поваленных и изрезанных гусеницами деревьев, гор, сучьев и вершин, и тоскливый этот пейзаж разрушения лишь добавил печали.
На берегу речки уже работали бульдозеры, но пока что просто выковыривали пни и выгребали лесной мусор за пределы площадки величиной в два футбольных поля. Вскрыша россыпи — дело нудное и тонкое. Рудный пласт здесь напоминал кору головного мозга с извилинами: снимешь меньше — придется перемывать сотни лишних пустых кубометров, копнешь глубже — спихнешь золото в отвал. К тому же россыпь необычная, приискатели к таким не привыкли, тут геологический глаз да глаз нужен. Вроде бы и работы особенно никакой — ходить целый день за бульдозерами, пока бульдозеристы не привыкнут к месторождению и специфике месторождения и сами не научатся смотреть, что копают. И все равно надо присутствовать — хотя бы с удочкой на берегу, на песчаном пляже под солнцем…
В общем, работа для пенсионеров.
Однокурсница Аня работала тоже на золоте, в поисковом отряде, и с восторгом описывала Вилюй и тамошние места, где сохранились еще районы, куда не ступала нога геолога…
Приискатели уже настроили оборудование, выкусив ковшами шмат берега, и ждали команды — до Дня Победы оставалось трое суток. Пока бульдозеры срезали легкий, супесчанистый грунт, Рассохин с Женей сходили на драгу, где начальник в кожанке и с маузером на ремешке, увидев Женю, вдруг стал суетливым, даже угодливым, лично провел экскурсию, а потом еще стал потчевать завтраком в своей каюте буксира. И тут Рассохин узрел, как отроковица улыбается загадочно и переглядывается с начальником, ничуть не пряча своего завлекающего взора! Это как-то вмиг сначала поразило, а потом озлило Стаса, и пища в рот не полезла, поэтому он курил, пока Женя на пару с хозяином драги завтракала жареной в яйцах нельмой.
Когда они вернулись на участок, отроковица как ни в чем не бывало вдруг сняла очки, глянула на Стаса, прищурив все еще лукавые глаза.
— Зачем ты уезжаешь? Тебя здесь уважают…
— Я тут лишний, — обидчиво бросил он.
— Ты как-то неправильно все понимаешь, — попыталась оправдаться отроковица. — Ну какой ты лишний? Что придумал-то? Обидели тебя?
Его подмывало сейчас же, немедля и за три минуты рассказать, как его уважают — про отношение к нему начальства, неполученные премии, про пьющего с горя Юрку Зауэрвайна, про кражу монографии, но вовремя спохватился. Получилось бы — жалуется и признается, что уезжает от обиды и тоски, как в песне. А на самом деле он ехал за туманом, хотел туда, где не ступала нога геолога — в середине семидесятых об этом еще мечтали…
Рассохин колебался, Женя смотрела участливо и с любовью.
— Я подумаю. У меня есть время…
Она должна была услышать: «Ты мне нравишься, хочу быть с тобой».
И наверное, услышала, поскольку сразу же надела очки и спрятала глаза.
Именно в этот миг Стас почувствовал — сегодня должно случиться еще что-то очень важное, что повернет поток его жизни в новое русло, в прорву, и все будет иначе. А ее вольности с другими мужчинами можно не замечать или сразу прощать…
Что-то сегодня случится!
Примерно такое же предощущение было у него, когда они с Юркой Зауэрвайном протолкались мелководным безымянным притоком на это место и отшлиховали первую пробу…
Неужто еще раз поцелует богиня Удача?
Бульдозеристы были опытными, аккуратными, но жадными; они спали и видели себя с самородком в руках, поэтому, заметив подозрительный камень, вывалившийся из грунта, останавливались и бежали смотреть, невзирая на выступавшую из грунта воду и грязь. Подтрунивали друг над другом, однако же чем ближе был золотоносный горизонт, тем ярче в их глазах разгорался лихорадочный желтоватый блеск. К обеду они вскрыли россыпь, пока что узкой полосой, и Рассохин набрал мелкого галечника в лоток, отмыл до черного шлиха, который ссыпал в банку из-под сгущенки и отдал Жене.
— Это тебе, на память. Только никому не показывай, а то увидит охрана — отнимут.
А хотел сказать: «На обручальное колечко».
Она услышала, потому что, сняв очки, долго рассматривала черный песок с мелкими желтыми крупинками и вдруг сказала:
— На колечко не хватит! Разве что сделать его из тоненькой проволоки…
В это время бульдозерная лопата и вывалила из грунта странный валун слишком правильной геометрической формы, напоминающей бочку, и довольно легкий. Он катился впереди вала, наматывал на себя липкий суглинок, и еще бы минута — оказался зарытым, впечатанным во влажный земляной бурт вскрыши. Рассохин махнул рукой трактористу и, подбежав, откатил валун в сторону.
— Да это чурка какая-то! — крикнул тот из кабины.
— Сам ты чурка!
— Ну тогда самородок! Не забудь поделиться!
Захохотал и дал газу.
Стас отчистил геологическим молотком торец — черная, просмоленная древесина, слегка уже подопревшая от времени — натуральная бочка эдак литров на полтораста, деревянные обручи…
— Если бы мы нашли ее на Кавказе, — сказала Женя, — была бы с вином…
— В Сибири будет с золотом, — пообещал он и стал закатывать бочку на отвал. — Или с соболями… А скорее — вовсе пустая!
— Почему?
— Да легкая вроде…
— Не-ет, это чей-то клад! — засмеялась практикантка. — Мы клад нашли! Ура! Даже без волшебной ветки!
— Какой ветки?
— Ну той, которой ежиха вызволяет ежат! С ней же еще клады можно искать. Все открывается!
Рассохин закатил бочку на сухой и песчаный верх отвала, поставил на торец и обушком молотка разрубил первый обруч.
— Стой! — вдруг встрепенулась отроковица и схватила его за руки. — Надо загадать желание! Когда открывают клады, обязательно загадывают. И оно сбывается! Мы же сейчас прикасаемся к мистической тайне!
— А как загадывать? — спросил он.
— Ну, например, ты про себя говоришь, — стала учить, не отпуская рук. — Если в кладе то, что ты очень хочешь, о чем мечтал, то пусть мое желание сбудется! А если мура какая-нибудь, значит, нет.
— Какая мура?
— Что-нибудь ненужное тебе, ерунда всякая!
— А какое желание загадать?
— Это ты уж сам придумай, не маленький!
— Ладно, я загадал, — сказал Рассохин. — А ты?
— Разбивай!
Он разрубил второй обруч, затем третий — а их оказалось шесть, — бочка как-то по-человечески охнула, клепки у торца разошлись, и крышка провисла вниз. Женя дышала у самого уха, сгорая от любопытства.
— Ну, открывай!..
Стас подцепил крышку молотком, вытащил и увидел какое-то слежавшееся и влажноватое тряпье, хотя вода в бочку не проникала — скорее, содержимое попросту отпотело от перепада температур.
— Мура, — сказал он. — Ветошь.
Отроковица не поверила, точнее, не хотела верить — потянула серую и еще крепкую холстину, и в ней оказалось что-то завернуто и пересыпано желтой трухой наподобие табака.
— Погоди! — вдохновилась. — А это что?.. Библия?
В ее руках оказалась черная от времени, необычно большая и толстая книга в кожаном переплете. Они полистали ее, с трудом разлепляя волглые страницы — написано по-церковному, непонятно, затем выгрузили из бочки еще тринадцать так же завернутых в полотенца и тряпки, пересыпанных измельченной травой книг разного размера. На самом дне оказалось несколько меднолитых позеленевших складней и тяжелый медный же крест.
Смотрели друг на друга, на клад, и никак не могли определиться, что это — драгоценности, сокровища, так нужные им обоим, и тогда желание сбудется, или в самом деле бесполезная мура? Тогдашние познания Рассохина в области богослужебных книг и древнерусской литературы вообще были нулевые, собирательством редкостей и всяческих раритетов он не увлекался, поэтому оценить, что попало в руки, не мог. Понятно, что вещи эти музейные, наверное, для кого-то очень дорогие, необходимые, но только не для геологов, мечтающих открывать месторождения полезных ископаемых, а не спрятанные кем-то старинные толстенные книжищи, которые даже прочитать невозможно.
— Клад мистический, — наконец-то заключила Женя, благоговейно разглядывая книги. — Ты знаешь, что это, например? Какие тайны и истины скрыты за древними письменами?
Ей очень хотелось, чтоб желание сбылось, поэтому она так говорила, убеждала себя.
— Библии какие-то, что еще? — отозвался Рассохин. — Конечно, интересно. Букинистам, например.
Отроковица не могла оторваться от клада, и изумление ее было неподдельным.
— А что, если здесь какая-нибудь рукопись, не известная миру? Вот бы научиться читать!.. Давай для начала их просушим!
Они расстелили холстинки, разложили книги, но Женя вдруг спохватилась:
— Быстро неси сюда ветки! Надо создать тень! Нельзя сушить на солнце!
— Почему? Скорее просохнут…
— Книги долго были во тьме, — загадочным голосом и нараспев проговорила она. — Они боятся яркого света. Они могут ослепнуть! Потому что книги, как люди…
Рассохин посмотрел на нее как на сумасшедшую, но посчитал это за игру, за блажь, пошел и наломал охапку кедровых веток, после чего навтыкал их в песок, соорудив навес. Было уже по-летнему жарко, поэтому он решил позагорать, тем паче на высоком месте ветерком сдувало гнус, разделся и лег на другой, солнечной стороне отвала. Но у Жени купальник украли, поэтому она сначала подвернула маечку, заголив живот, затем склонилась к Стасу и прошептала, как будто их могли услышать:
— Я сейчас разденусь, но ты не смотри на меня!
Она выбрала местечко чуть ниже и в стороне, чтоб он не видел, сняла спортивный костюм, оставшись в гипюровом лифчике и таких же трусиках — и в самом деле, на это лучше было не смотреть. Но легла на общее обозрение бульдозеристов, которые утюжили площадку, подъезжая ближе двадцати шагов.
Рассохин сел к ней спиной и стал перелистывать книги, чтоб скорее просыхало. Бульдозерист, что вырыл эту бочку, могучий, спортивный мужик лет сорока, словно почуял — не поленился, взбежал на отвал, но больше не на клад глазел, а на отроковицу, лежащую поодаль.
— Святые писания! — будто бы восхитился он. — Во повезло некоторым!
— Возьми, если надо, — предложил Рассохин, кивая на книги.
— Я бы взял, — с хитроватым намеком сказал он. — Да кто же даст?
— Это не ты украл у меня купальник? — как-то игриво спросила отроковица.
— Купальник? — ухмыльнулся тот. — С удовольствием бы украл, на память!
— Тогда возьми книгу, — вдруг зовущим, шелково-шелестящим голосом предложила отроковица, ничуть не стесняясь своего гипюрного вида. — Это ты откопал клад. Тебя как зовут, юноша?
Бульдозерист в один миг слова ее оценил, покосился на Рассохина и вдруг уселся рядом с Женей, пожирая глазами — только что слюни не потекли.
— Меня зовут просто Ваня!
— Как мило — Ваня… — Она погладила его мазутную руку.
И это внезапно взбесило Стаса.
— Вали отсюда! — рявкнул он и поднял геологический молоток. — Ну, живо! Пока в лоб не получил!
Тот с сожалением и ухмылкой встал, помахал отроковице:
— Мы еще встретимся, красавица!
И ушел в свой трактор.
Женя проводила его загадочным улыбчивым взглядом и вдруг жестко произнесла:
— Чтоб я больше не слышала этого тона.
— Какого тона?
— Ревности! Я что тебе, жена? — и попросила, словно ничего не случилось: — Принеси мне книгу. Я тоже буду сушить.
Рассохин демонстративно отвернулся и сел, механически перелистывая страницы. Она же почуяла вину, подползла к нему, по-змеиному извиваясь, и неожиданно прижалась грудью к его спине, затем слегка потерлась, и едва прикрывающий ее прелести кружевной лифчик снялся сам. Стас ощутил ее твердые соски и стиснул зубы, чтоб преодолеть головокружение.
— Какой ты ершистый… — Отроковица погладила его волосы. — И заводной… Это потому, что ты совсем юный. Ну, повернись ко мне…
Стас в тот же миг ей все простил, медленно развернулся и накрыл груди руками. Она же игриво отстранилась, поправила лифчик, чмокнула его в щеку.
— Не шали! Трактористы все видят!
— Пойдем за отвал? — чужими губами сказал он.
— Там солнца нет, — капризно вымолвила Женя, еще раз его чмокнула и легла на песок. — А я позагорать хочу. Скоро будет гнусу — не продохнуть. И я останусь бледной поганкой. На прошлой практике в Казахстане была и знаешь как загорела? Среди моржей на Стрелке меня звали шоколадкой, до самого Нового года.
Потом пришли начальник драги с инженером по добыче, поглядели на клад без любопытства, посоветовали сдать в музей, но больше пялились на Женю. У начальника драги, как у комиссара, болтался маузер в деревянной кобуре, и если на рассохинский револьвер она и внимания не обратила, то тут проявила крайне игривое любопытство. Естественно, тот стал хвастать, показывать и, узнав, что у практикантки первый разряд по пулевой, преспокойно вложил оружие в ее руку. Инженер расставил на отвале мишени — два спичечных коробка и свою кепку. Отроковица тут же показала, что может не только кулаками махать: спички полетели брызгами, а кожаная кепка получила четыре пробоины, после чего инженер с гордостью ее напялил.
— Буду помнить вашу верную ручку. И нашу встречу!
— Вы что пришли-то? — Стас вышел из терпения. — Тир тут устроили…
И те наконец сообщили, что летит начальство, мол, надо запускать промывку, начали трясти бумагами. Рассохин не глядя подмахнул акт, и когда приискатели ушли, отроковица вдруг склонилась и прошептала:
— Хорошо, что они ничего не понимают! Иначе бы потребовали поделиться бесценными сокровищами. А все достанется нам с тобой! Это я их отвлекала…
Опьянев от ее дыхания, он попытался обнять, но отроковица выскользнула, отдалилась и сказала маняще:
— Не распускайте руки, молодой человек.
Они еще час лежали поодаль друг от друга и пролистывали страницы, сушили и пытались кое-что прочитать вслух. Отдельные слова поддавались, особенно быстро получалось у Жени, а Рассохин не мог сосредоточиться, косил на нее глаз и отчаянно потел. Спохватываясь, он тупо глядел на буквы как на иероглифы: незнакомое начертание знаков, какие-то крючочки, тем паче написано слитно, в строчку, слова от слова не отделить. Бумага была толстая, старая, сероватая, с какими-то водяными черточками и знаками, закапанная воском, испещренная дырочками, словно кто-то иголкой натыкал. Кое-как он прочел единственное слов:
— Рекоше!.. Рикошет, что ли?
— Это значит — «говорил»! — со знанием дела объяснила отроковица.
— Ух ты, откуда знаешь? — нарочито восхитился Стас.
— Милый мальчик, я выросла в профессорской семье, — с тоскливым неприятием проговорила она. — Оба родителя были нудными гуманитариями. Музыка, чтение, языки, правильная манера поведения… И друзья у них такие же умные и скучные. Даже священник один, отец Зосима. С ним хоть поспорить можно было…
— О чем?
— Есть ли Бог, например.
— А он есть?
— Вот сейчас и испытаем, — предложила она. — Будем гадать. Называй страницу и строчку.
— А так гадают?
— Гадают. Какая истина тебе откроется.
— Ладно, сорок третья страница, вторая строчка.
— Откуда, снизу или сверху?
— Сверху!
Страницы были пронумерованы непонятными буквами, поэтому Женя с таинственной улыбкой отлистала сорок две, нашла строчку и вдруг насторожилась.
— Что? — спросил Рассохин. — Открылась истина?
— «И убиен бысть копием, и брошен зверям лютым», — медленно прочитала она.
— Как это понимать? Как Божье провидение?
— Да ерунда, — встряхнулась отроковица. — Давай книги сушить. Только их в тени держи, видишь, листы коробятся на солнце.
— Теперь ты загадывай!
— Я уже нагадалась, — отчего-то разочарованно проговорила она. — И вообще, ты что на меня вылупился? Я же сказала — не смотри! Мне кажется, купальник все-таки спер ты!.. Отвернись!
Ей уже не хотелось играть, и Стас обидчиво отвернулся.
Они перелистали все четырнадцать книг и нашли одну красивую, с красными заглавными буквами, с такими же орнаментами-вензелями и завитушками, однако не напечатанную, а скорее разрисованную и написанную от руки, только очень мелко. Но даже и она не порадовала отроковицу.
И тут над тайгой затарахтел мелкий вертолет Ми-1, на котором летало такое же мелкое начальство. Он сел прямо на вскрытый участок, чуть не разметав ветром книги. Женя стремительно оделась, но не поспела натянуть резиновые сапоги и осталась босой. Из кабины выбрался Гузь, одетый по-полевому, с рюкзаком и карабином — прежде он летал по участкам в рубашке с галстуком, штиблетах и с портфелем.
— Ты что здесь загораешь? — сразу же возмутился он. — Ничего себе, санаторий устроили! Почему раздетые в рабочее время? Сейчас сюда большое начальство прилетит! С журналистами! Телевиденье будет снимать!
И тут он увидел драгу, вернее, яркую красную надпись вдоль верхней палубы, и, должно быть, не веря глазам своим, прочел, шевеля губами.
— А это что за самодеятельность?! Кто разрешил?
Рассохину сразу не понравился настрой Гузя — приехал, понимаешь, порядок наводить перед нашествием начальства, — поэтому одеваться не спешил, а тут и вовсе не сдержался от едкости.
— Народ помнит своих героев, — язвительно произнес он.
Чем еще больше разозлил и так настеганного начальника партии. Однако хитрый этот хохол далее задираться не стал, напротив, сбавил тон и переключился на клад.
— Это что тут у тебя, Стас? — спросил будто бы заинтересованно. — Церковные книги, что ли?
— Послание потомкам, — ухмыльнулся тот, зная, что Гузь не понимает иносказательности.
— От кого послание?..
— От предков…
— Не умничай, Рассоха! Собирай и уноси религиозную пропаганду.
— Куда?
— С глаз долой! Первый секретарь обкома летит, телевиденье везет…
— Это наш клад, — обрела голос несколько смущенная Женя. — Мы из земли достали…
И на сей раз не заигрывала.
Гузь посмотрел на нее оловянными глазами, но перечить не захотел — должно быть, вспомнил фингал Репы. Однако самолюбие уже было на пределе, и не мог он перед какой-то практиканткой ударить в грязь лицом.
И еще, был уверен Рассохин, его съедала самая обыкновенная мужская зависть.
— Знаешь что, Станислав Иванович… Я на твоем заявлении дату не поставил. Так вот поставлю, с сегодняшнего дня. Доволен?
— Счастлив! — воскликнул тот. — Благодарю!
— А может, тебя по статье уволить? За прогулы и разгильдяйство?
По закону жанра противления начальнику следовало согласиться, рубануть — мол, увольняйте! И еще рубаху пазгануть на груди. Однако Рассохин промолчал, ибо ощутил, как горячий ком выкатился из грудной клетки и застрял в горле…
— Ходим, уговариваем его! — возмущенно заворчал Гузь, расценив его молчание по-своему. — Должности предлагаем! А он обнаглел вконец… Забирай эту макулатуру, свою красотку и топай отсюда. Пока я добрый. Диплом и трудовую получишь у кадровички, расчет у бухгалтерши.
Развернулся и пошел к берегу, где уже скрежетали ковши драги и пулеметно стреляла труба, выбрасывая отвал.
— Ты это загадал? — спросила Женя. — Чтоб скорее уволили?
Рассохин услышал в ее голосе раздражение и странный вызов — так обычно разговаривают мамы с непослушными подростками.
