10
Распятый камуфляж Галицына был неким символическим, угрожающим знаком всем, кто ступит на этот берег. Пока было чучело, но от него исходила чужая, зловещая воля и решимость.
Однако настоящее распятие они обнаружили спустя полчаса, когда звериный рев повторился, и как показалось, чуть ближе. Сын пленного фашиста передернул затвор автомата и крадучись двинулся на звук. Рассохин хоть и был безоружен, однако пошел следом: впереди стояла стена стволов могучих сосен, видимость полтора десятка шагов, не более, и зверь, если это был он, мог выскочить внезапно. Так они прошли метров двести, прежде чем вновь услышали хриплое, утробное ворчание и глухой стук, теперь несколько правее. Гохман в тот час изменил направление и сделал знак — осторожнее. Это мог быть медведь, кормящийся на муравьиных кучах, которые встречались здесь довольно часто, весенний бор был гулким, как храм, и усиливал все звуки.
Вдруг участковый вскинул автомат и стал выглядывать что-то из-за дерева. Замер на мгновение, расслабился и ругнулся.
— Ничего себе упаковали! Вот это уже чистый криминал…
Впереди между двух сосен на земле корчился человек: сквозь рукава его брезентовой куртки была пропущена березовая жердь метров шести длиной, растянутые кисти рук и локти прикручены веревкой, а на голове — брезентовый чехол от палатки, завязанный на шее.
Рассохин слышал о такой старинной казни по-таежному, но видеть подобного еще не приходилось…
Человек пытался встать, однако сил уже не хватало, жердь перетягивала и одним концом упиралась в сосну. Участковый ловко рассек веревки и вспорол рваные рукава энцифалитки, после чего сдернул прогрызенный напротив рта мешок и отпрянул.
— Мать твою!.. Мишка? Скуратенко?
Тот сел, как чурка. Затекшие, с посиневшими кистями руки не слушались, взгляд дикий, блуждающий. Глаза загноились, губы истрескались и кровоточили, на грязном заросшем лице какие-то белые разводы.
— Убью, сука! — прохрипел он. — Ментяра поганый…
— Мишка, ты что? — Участковый поставил его на ноги, прислонил к дереву. — Это же я, Федор Гохман!
— Зарежу паскуду…
— Тебя кто распял?
— У-у, падла! — заревел и одновременно заскулил моторист. — Он мне ответит! Кишки выпущу!
Гохман похлопал его по щекам.
— Ну все, все, ты спасен, будешь жить. Кому кишки собрался выпускать? Кто тебя так?
— Полкану этому долбаному! — осмысленно проговорил Скуратенко.
— Тебя что, этот полкан на жердь поставил?
— Не поставил, а подставил, падлюка. Сдал, сучий потрох!..
— Ладно, пошли на стан.
Участковый закинул одну безвольную руку себе на шею, Рассохин подхватил другую, но Скуратенко слабо воспротивился.
— А ты — кто?
От него несло, как от бомжа — мочой, немытым телом…
— Это свои, — успокоил Гохман. — Рассохин, ученый из Москвы.
— Какой Рассохин?
— Тот самый, геолог…
— Чуть коньки не отбросил, — расслабившись, пожаловался вдруг моторист. — Жрать дайте…
— Жрать на стане. Кто распял-то тебя, если не полкан?
— Полкана самого чуть… — Скуратенко выматерился. — Из-за него и меня приговорили.
— Кто? Погорельцы?
— Сорокинские, твари…
Вероятно, он только сейчас начал понимать, что спасен, и от этого стал обвисать, едва перебирая ногами, однако Гохман расслабиться ему не давал, допрашивал на ходу:
— Что, у Сорокина люди есть на Карагаче?
— Ты мент, а не знаешь! — возмутился моторист. — За что тебе только зарплату дают?!
— Ты короче, без комментариев!
— Четверо на «Прогрессе», баба с ними, молодая, красивая, зараза… — Скуратенко простуженно хрипел, скорее, страдал от высокого жара. — Вся в кожу одета, как змея, окороками виляет… Я бы их всех положил, да полкан стрелять не дал, гад. Увидел красивую бабу и раскис. Они меня на жердь, а его с собой увезли…
— Куда?
— Вверх пошли…
— Чем они тут занимаются? Копают клады?
— Хрен знает. Головы народу пудрят, проповеди читают… В общем, лечат.
— Как — лечат?
— Мозги лечат. Полкана воспитывать увезли. А я, видно, конченый для них… Но я не в претензии! Заявления писать не буду.
— Почему?
— Не хочу!
На стане Скуратенко положили на расстеленную палатку, и Гохман принялся его потчевать: сначала напоил яблочным соком, а потом разогрел тушенку и стал кормить бульоном, с ложечки, как ребенка. Тем временем Рассохин массировал его руки, онемевшие от веревок: правая уже чуть шевелилась, но левая, синюшная, висела плетью.
— Его надо в больницу, — сказал Стас. — У него явная пневмония, воспаление легких. Вон какие хрипы, и потный… На сырой земле лежал.
— Ты что, доктор? — между делом спросил Гохман.
— Это мы проходили…
— Не поеду, — захлебываясь от жадности, заявил моторист. — Пока их, сволочей, не грохну. А бабу эту, стерву, на кукан насажу!
— Они траншей нарыли?
— Ну да. И снова копать приехали, с лопатами. А тут мы…
— Говоришь, они только мозги лечат?
— Они не золото ищут — книги…
— Какие книги?
— С какими-то знаниями, древними. По медицине, что ли, я не понял. А полкан понял, сука…
— На Коренной Соре вы с полковником копали? — вдруг спросил Рассохин, чем вызвал недовольство.
— Мы, а что тебе-то? Ты вообще откуда взялся на Карагаче?
Участковый заткнул ему рот ложкой.
— С ученым повежливей надо, Миша…
— Носит вас! — с трудом проглотив бульон, сказал тот. — Полковники, ученые! И эти еще, лекаря, мать их… И все лечат!
Стас достал из рюкзака фляжку, налил глоток водки в стаканчик и поднес ко рту Скуратенко.
— Выпей, может, подобреешь…
Тот выпил и на самом деле слегка подобрел, даже пальцы левой руки зашевелились. Правой же попытался сам взять ложку. Рассохин не отступал.
— Клад с полковником поделили?
— Поделили, — не сразу признался моторист. — Он себе больше взял, волчара… Налей еще?
— Что хоть было? — Стас выпоил еще стаканчик.
— Книги кержацкие. Иконы медные, кресты…
— А золото?
— Не было там золота! Один крест только серебряный, килограмма на полтора. И еще корка от книги, тяжелая. Но полкан все себе взял!
— А тебе зачем книги и иконы? Ты что, верующий?
Скуратенко с двух глотков водки начал пьянеть и оживать:
— Да он сказал, продать можно, за большие деньги. А если за границу увезти, то вообще… Помочь обещал, падла…
— Здесь тоже хотели копать?
— Видал, сколь тут нарыто? Сорокинские, паскудники, успели…
— Они и клад у вас отняли?
— Полкан сдал! Указал, где нашли!.. Они говорят, Коренная Сора — наша земля. И все, что в ней находится… Все забрали — мотор, бензин, карабин… Всех замочу!
Рассохин налил ему еще глоток, Гохман дал закусить.
— Где у сорокипских людей база?
Моторист воспрял еще больше:
— Где-то в верхах… Или на Гнилой, или на Зажирной. Упоминали… Телефон этот… забрали, космический. Еще у полкана карту какую-то нашли. Баба обрадовалась… Она у них вроде начальника, всех лечит… Коза драная… Это она мне казнь придумала. Говорит, по старому сибирскому обычаю… Спасешься — значит, на то воля бога Кедра… Через две недели приедем, посмотрим…
— Какого бога? — запоздало переспросил Стас.
— Они же полудурки! За бога тайги дерево считают, кедру…
— Сектанты, что ли?
— Да чокнутые! И выходит, я спасся, а полкана эта баба к распятию приговорила. То есть оболочку его, будто… У человека несколько оболочек, как на капусте… Сегодня какое число?
— Вроде шестнадцатое…
— Завтра две недели будет, как распяли. Обещали приехать и снять, если выживу. Суки! Все равно выжил — траву ел, мох жевал… Приедут, а меня тут хрен!
И вдруг уснул, хватая воздух открытым ртом. Рассохин пощупал слабый пульс.
— Вези его в больницу пока светло, а то помрет. Я останусь здесь.
По космической связи он дозвонился до начальника поселкового отделения и дал трубку участковому. Тот объяснил ситуацию и, видимо, все-таки напугал свое руководство похищением полковника и бандой Сорокина, по крайней мере, обещали прислать машину на Карагач, забрать больного Скуратенко и дать оперуполномоченного с милиционером.
— Двоих не увезу! — закричал Гохман. — Со мной же еще Рассохин!
— Может, в областное УВД позвонить? — спросил Стас. — Здесь без ОМОНа не обойтись.
Тот замахал руками:
— Ты что? Меня с дерьмом съедят! Конечно, что мы с опером сделаем, если их целая банда? И еще вооруженные!.. Доложу начальнику, пусть сам…
На палатке, как на носилках, они спустили моториста к лодке и там уложили на пол, подогнув колени — от транца до носовой банки во весь рост не входил. Гохман сел было за румпель, но призадумался.
— На Красной Прорве оставлять тебя опасно, — вдруг заявил он. — Могут сюда нагрянуть. Что у них на уме?
— Ничего, я спрячусь!
— Пожалуй, оставлю на другом острове. Там опасный прижим, его стороной объезжают. Искать не станут, и вся река как на ладони. Садись!
Рассохин погрузил свои вещи и забрался в лодку, встав на колени рядом со Скуратенко. Участковый выехал через озера и протоки на Карагач, а там повернул против течения. Через два поворота по правому берегу показалась новая сора, которой прежде здесь не было: большую часть залома вынесло в пойму и на прижиме усадило на береговой вал, а потом еще замыло песком. Получился деревянный остров, больше похожий на разрушенную крепость, которая прежде всего защищала от размыва пойменный берег — иначе бы река давно образовала в этом месте прорву.
Гохман причалил, опасно лавируя между коряг в бурной воде.
— Только сиди тихо, не высовывайся, — предупредил он. — И слушай. Загудит мотор — костер туши. Автомат оставить не могу. Очень хочется до пенсии доработать.
Оставил на берегу канистры с бензином, свой рюкзак, чтоб максимально облегчить и так легкую посудинку, подумал и выбросил на берег резиновую лодку в чехле.
— На всякий пожарный. Спустишься вниз, если что. А то скажут — оставил ученого в опасности, без плавсредства, как Робинзона…
— Мотора не жалей, гони, — посоветовал Рассохин.
— Завтра к обеду вернусь! Если ОМОН дадут, значит и вертолет будет!..
Дернул ручку стартера, ткнул передачу и, развернувшись на одном месте, умчался, едва касаясь воды, — солнце уже висело над горизонтом и садилось в тучу, что говорило о смене погоды.
Стас поднялся на этот ощетинившийся топляком, как противотанковыми ежами, островок, нашел ровную площадку и стал устраивать ночлег. Отсюда и в самом деле река просматривалась километра на полтора в обе стороны, а вдали, за пойменным хвойником на том берегу, виднелась стена подсвеченного заходящим солнцем реликтового бора Красной Прорвы. Вид был завораживающий и отчего-то пугающий, тревожный, к тому же весенняя река, разгоняясь на прямом отрезке, била в сору прямо под ноги, прижималась, вспучивалась и, закручиваясь в цепь глубоких воронок, нехотя поворачивала почти под прямым углом, образуя широкую заводь до середины реки. Взирая на все это, Рассохин внезапно подумал, что, в общем-то, легкомысленно, спонтанно задуманный поход за кержацкими кладами на Карагач уже не состоится и можно давать отбой Бурнашеву с Колюжным. Их опередил некий бывший канадский гражданин, который явно приехал сюда с той же целью и у которого теперь даже карта есть с отметками всех сселенных старообрядческих скитов и становищ. Судя по тому, как сорокинские расправились с Галицыным и мотористом, люди они жесткие, да и неизвестно, сколько их, где базируются. Конкурировать с ними невозможно, не используя их же методы, а на местную милицию надежды никакой, если даже своего полковника искать не хотят…
Но вместе с мыслями обреченности все равно теплилась одна, эгоистичная: если даже экспедиция не получится, то все равно это время прожито не зря — счастье уже в том, что побывал на Карагаче, снова увидел стихию таинственной жизни реки и словно не было прошедших трех десятков лет. Да и получил подтверждение: Женя Семенова жива, раз прислала письмо. Найти и выручить Галицына, потом отроковицу, которой поди, уже за шестьдесят перевалило, и наплевать на экспедицию…
Он развел костерок, поставил разогревать тушенку и накачал лодку: лучшего способа ночевать без палатки было не придумать — тепло, мягко, и если ночью дождь, перевернул вверх дном, вот тебе и крыша. Солнце село, но вечера как-то по-летнему были долгими, светлыми, а одиночество желанным, поэтому, наскоро перекусив, Стас заварил крепкого чаю, погасил костер, чтоб не обнаруживать себя, опрыскал лицо спреем от гнуса и устроился в лодке с фонариком и бумагами, утаенными Галицыным.
Поблекший от воды текст копий в косом свете читался довольно легко и вроде бы увлекательно, чувствовалось, что жандарм Сорокин имел хорошее образование, каллиграфический почерк, способности к аналитике и еще обладал творческим даром — писал легко, образно и одновременно лаконично. Он доносил своему петербургскому генералу корпуса Муромцеву, что семнадцатого числа августа месяца его филеры задержали на реке Чилим близ устья Карагача странника именем Анкудин, в котомке которого обнаружилось четыре старинных пергаментных свитка и книга на греческом языке, писанные в ветхие времена, поэтому для их перевода и изучения требуется переслать в Академию словесности либо кому-то из бывших насельников Афонского монастыря — никто больше прочесть и оценить отнятые свитки и книгу не в состоянии. Однако сам он, будучи знакомым с кушанским письмом, совершенно определенно может заключить, что эти рукописи к Стовесту отношения не имеют. Сам арестованный Анкудин происхождения их не знает, от кого получил и кому несет, говорить отказывается.
Еще бросилась в глаза несуразица: все составленные Сорокиным документы адресованы питерскому начальнику, но до адресата не дошли, ибо не имеют виз, и обнаружены почему-то в Омском архиве.
Когда вчера разлепляли бумаги, все листы перепутали, и продолжение приходилось отыскивать по нумерации страниц или по смыслу, и это занимало много времени. И вот, перебирая копии, Рассохин сначала потерял к ним интерес, ловя себя на мысли, что все время прислушивается к окружающему пространству и отвлекается на всякий громкий всплеск воды или звуки, доносящиеся из поймы. Стас понимал, что они никак не связаны с человеком, что это бьют хвостами бобры возле берегов, плещется на мелководье нерестящаяся рыба, но с сумерками все сильнее ощущал, как подступает неясная тревога, какое-то неудобство и ожидание чего-то неприятного. Он не чувствовал опасности или угрозы на этом островке: открытый со всех сторон водный простор исключал возможность кому-либо подобраться незамеченным, но все равно выключал фонарик и слушал, как бурлит прижим внизу и несомые стремниной топляки глухо стукаются о деревянный берег.
И вдруг подумал, что причина этой настороженности — нервы, и что уже никогда не будет, как тридцать лет назад, когда после пешего маршрута он за три минуты ставил палатку и уже на четвертой засыпал, невзирая ни на шорохи, ни на треск среди деревьев — явный признак бродящего неподалеку зверя. Рассохин налил из фляжки немного водки, выпил без закуски и закурил трубку: надо пересилить себя, успокоиться и позвонить Лизе.
Он набрал питерский номер и сразу же услышал ее голос — ждала.
— Ничего не узнал о маме? — с надеждой и сразу же спросила она.
Рассохин поведал, как они с Гохманом ездили на Мотофлот, где оказалась совсем другая Евгения Семенова.
— Ты уверен, что другая? — усомнилась Лиза. — Может, не узнал? Столько времени прошло…
— Я тебя помню!
— Точно помнишь?
— Она совсем не похожа на Афродиту. Хотя в Усть-Карагач тоже попала студенткой.
— Я должна сама ее увидеть! И поговорить.
— Там нечего смотреть — старая толстая тетка. Да и призналась бы, если написала письмо. Нет, это не она!
— Жаль, а то бы я могла поехать уже сейчас… А ты где?
— На необитаемом острове, — сказал то, о чем подумал. — С мыслями Робинзона…
За двое суток, проведенных вместе, Лиза не позволяла себе ни единого вольного, с безобидным намеком слова; напротив, была все время в напряжении, возможно, вызванном воспоминаниями и мыслями о матери, говорила сдержанно и только единожды расслабилась, когда рассказывала историю о зимующей ласточке.
И совсем иначе общалась по телефону.
— Хочу сейчас быть твоим Пятницей, — многообещающе проговорила Лиза. — Сидеть у костра и гладить твою ершистую голову. Когда ты меня позовешь?
Он почему-то опасался этой ее смелости и неких намеков.
Темный предмет на белесой воде он принял сначала за топляк, который часто проносило по реке, но приглядевшись, заметил в его очертании что-то напоминающее человека на плоту.
— Уже скоро, — пообещал он, не желая рассказывать всего, что творится на Карагаче.
— Если не возьмешь в экспедицию, — пригрозила она шутливо, — сама приеду, с Дворецким. Михаил Михайлович приглашал!
— Куда приглашал?
— В путешествие по старообрядческим скитам!
Рассохин попросил Лизу присматривать за профессором. После их первой встречи ученый проникся журналисткой, которая вела с ним соглашательскую политику, поддакивала, обещала написать о всех оригинальных версиях Дворецкого и теперь время от времени наведывалась к нему в университет. Она опасалась, что обман раскроется, или придется и впрямь что-то писать, чего фотокорреспондентка глянца делать не умела. И еще хуже, если профессор узнает, с чьей подачи и с какой целью его опекают… Но кажется, интриган затеял свою игру и намеревался использовать журналистку, чтобы добиться признания. Он настойчиво подталкивал Лизу, чтобы она как представитель прессы, но человек сторонний помогла ему сформировать общественное мнение в Академии наук. Мол, никто не заподозрит сговора, а я в долгу не останусь…
— Он что, собирается на Карагач? — спросил Рассохин.
— Выдал предписание губернатору — реакции нет. Так что поедет сам, на разборки.
— И этот на разборки!
— А кто еще?
— Да это я так… — Теперь он отчетливо видел человека, плывущего в резиновой лодке. — Ну ладно, до завтра!
— Что такое? У тебя что-то случилось?
— Нет, все в порядке!
— Тогда поговори еще со мной? — капризно попросила Лиза.
— Побережем аккумулятор. Здесь, на острове, электричества нет.
Он отключил телефон и вынул из рюкзака бинокль: вдоль затопленного пойменного берега несло одноместную резиновую лодку, причем человек сидел лицом вперед и не греб, а лишь подправлял движение. Такое плавание, да еще в половодье и сумерках, было не просто рискованным — безрассудным: пропороть резинку можно о любую корягу, кругом ледяная вода, в которой продержишься десять минут, не больше.
Лодку несло к прижиму, и гребец поздновато заметил это, налег на весла, но столкновение с колючим плавником соры было неминуемо. Рассохин спустился к воде и опоздал на несколько секунд. Лодка с гулким звуком стукнулась о сучкастую лесину, отскочила и завертелась вдоль берега, человек в сетчатом накомарнике бил веслами, но лишь усугублял положение.
— Хватайся за корягу! — крикнул Стас.
Вероятно, гребец только сейчас увидел его, но совету не последовал, напротив, оттолкнулся от нависшего над водой дерева, и чудом уцелевшую лодку понесло в заводь, на новый круг. Человек же вертел головой, верно, был напуган или потерял ориентацию, потому что стал выгребать не поперек течения, к противоположному берегу, где было затишье, а против.
— Не греби! — еще раз крикнул Рассохин. — Поднесет — поймаю!
И услышал напряженный, вызывающий и какой-то старушечий голос:
— Ты кто? Что надо?
— Причаливай!
— Ты огнепальный?
Ему показалось, ослышался, но соображать, что сказала женщина, было некогда, впрочем, как и переспрашивать.
— Огнепальный! — подтвердил он. — Не бойся!
Лодку обернуло в заводи по кругу, вновь подхватило течением основного потока и понесло к прижиму. Все-таки пробоина была — корма и нос задирались, середина проваливалась и вроде где-то шипело. Едва она ткнулась в бревно, Рассохин схватил за весло, потом за резиновую уключину, подтянул и сам чуть не улетел в пучину, подскользнувшись на мокрой лесине.
В лодке и впрямь оказалась женщина, лица которой было не рассмотреть сквозь сетку накомарника, да и некогда рассматривать: напор воды в прижиме и вес человека уже складывали резинку пополам. Рассохин схватил женщину за шиворот и буквально выволок на copy, Но она присутствия духа не теряла: в свою очередь, поймала лодку за веревку и потянула за собой. Отяжелевшая, та не поддавалась, да тут еще всплывшая котомка чуть не вывалилась в реку. Стас поймал ее, рывком опрокинул обвявшую резинку и вылил воду. В голове вертелась фраза, которую обычно говорят в таких случаях — он ее и произнес:
— Тебе что, жить надоело?
— Бог меня храпит, — самоуверенно отозвалась женщина и сдернула накомарник. — Не первый раз. Заклею, обсушусь и дальше…
На вид ей было под сорок, хотя настоящий возраст скрывался за бродяжьей неряшливостью: перехваченные тесьмой грязные волосы слиплись в сосульки, усталое тонкое лицо, руки в цыпках, неуловимый, самоуглубленный взгляд, а голос — изнеможденный или простуженный, от того старчески хриплый.
— Ну раз так, пойдем, — предложил Рассохин.
— А ты… Ты обманул меня! — осматривая его, вдруг заявила женщина. — Ты зачем заманил меня? Ты кто?
— Я не заманивал. Я спасал, ты же пробила лодку, чуть не утонула…
— Зачем сказал — огнепальный?
— Не знаю, — обескураженно произнес он. — Ты спросила, я сказал…
— Ты не огнепальный!
— Нет, я просто человек…
Она вдруг разволновалась и стала по-обезьяньи гримасничать, скалясь и вытягивая губы трубочкой. И только сейчас Стас узрел ее блуждающий, нездоровый взгляд.
— Ты кто? — спросила уже испуганно. — Почему здесь?
— Турист я, к примеру. Вроде тебя…
— Следишь за мной? Кто заставил следить? Матерая? Посмотри мне в глаза! Прямо в глаза!
— Что тебе надо? — возмутился Рассохин. — Скажи спасибо, из воды достал! А то бы купалась…
— Как твое имя? — перебила она, пытаясь отнять лодку. — Назови имя!
— Стас! И что? Может, паспорт показать?
— Не надо. И так вижу. Я все вижу! Ты хороший человек. И мужчина симпатичный. Но потерянный.
— Почему — потерянный?
— Пока трудно сказать. — Взгляд ее был неприятным, как с тяжелого похмелья. — Наверное, грех на тебе есть. Или проклятие…
— Ты сейчас наговоришь!
— А с виду очень даже ничего. И борода золотистая, эротичная.
Он собрал лодку в ком.
— Тебя-то что ночью несет, безголовая? Да на таком мыльном пузыре? Экстрим, что ли?
— У меня очень важное дело! — гордо и даже хвастливо произнесла она. — Я ищу священную кедровую рощу.
— Зачем тебе?
— Там живет огнепальная пророчица.
— Зачем тебе пророчица?
— Она унесла с собой истину. И все погрязло во лжи.
— Какую истину? — Рассохин испытывал непроизвольный озноб от ее слов.
— Высшую! Будущее человечества во мраке.
— А где священная роща?
Женщина по-старушечьи мелко засмеялась.
— Какой хитрый! Я скажу, а ты вперед меня найдешь!
— Ну, ладно, — согласился он и пошел вверх. — Пошли сушиться и клеить.
Ей ничего не оставалось, как последовать за ним. Стас повесил спустившую лодку на лесину, взял топор и принялся рубить смолевую щепу от соснового корневища. Экстремалка оглядела стан на вершине соры, заметила лежбище, устроенное в лодке, и вроде бы окончательно успокоилась, стала искать пробоину в резинке.
— Прошлой ночью я спасалась на березе, — вдруг вполне разумно призналась она. — И лодку клеила. Хорошо, там такая развилка была…
— Ты откуда плывешь-то? — спросил Рассохин, запаливая щепу.
Женщина оставила лодку, подошла к костерку и, опустившись на песок, уставилась тяжелым, испытующим взглядом, от которого хотелось отвернуться.
— Вижу, ты меня не выдашь, — заключила удовлетворенно. — Ты красивый мужчина, и борода у тебя, как у огнепального человека. Скажу по секрету — я ушла от людей Кедра.
— А это кто такие?
— Лжецы, обманщики и самозванцы! Они называют себя последователями огнепальных, но сами не имеют к ним никакого отношения. Они тоже ищут пророчицу.
Рассохин вдруг мысленно назвал ее блаженной — скорее всего, так и было: разум от безумия уже было не отделить.
— Где они живут-то, люди Кедра?
— Этого я сказать не могу.
— Почему?
— Связана клятвой.
— Но ведь они лжецы и обманщики? Разве можно давать им клятву?
Она призадумалась, но потом отрицательно повертела головой:
— Нет, всякую клятву нарушать грешно. Хочу остаться чистой.
— Ну, добро… Но ты можешь сказать, чем они занимаются?
— Живут под сенью кедра. — Зубы у блаженной стучали от холода.
— И все?
— Собираются на круг, говорят… Хочешь — дам понюхать масло?
— Какое?
— Кедровое.
— Пожалуй, не хочу…
Сумасшествие на минуту перевесило разум.
— До поселка еще далеко? — вдруг обеспокоенно спросила блаженная.
— На твоем транспорте — четыре дня. — Стас достал из рюкзака свой спортивный костюм и свитер. — Или шесть ночей…
— Почему шесть?
— Потому что ночи короткие. — Рассохин положил перед женщиной одежду. — Переодевайся и сушись.
И спустился к реке.
В прижим набивало речной мусор, и когда его масса становилась критической, его отрывало, уносило в заводь, и там после нескольких кругов, словно нитку из клубка, вытягивало по фарватеру и влекло до следующего прижима. Скорее всего, экстремалка и путешествовала вместе с речным сором, на что можно было отважиться лишь от безумия или крайнего отчаяния. Мысль, что она принадлежит к сорокинским, у него возникала сразу же, тем паче Скуратенко говорил, что верховодила казнью женщина, однако эта не походила на лидера.
Он выкурил трубку, и когда вернулся, блаженная сидела у огня в его костюме, прокаливала босые ноги и жевала зачерствевший хлеб с Усть-Карагачской пекарни.
— Я взяла твой хлеб, — повинилась. — Не удержалась… Я ведь женщина!
Рассохин молча достал соленое сало, колбасу, банку с тушенкой вскрыл и сунул в огонь.
— Странное дело, — проговорил он. — За сегодняшний день на Карагаче спасаю второго человека.
— От голода?
— И от голода тоже.
— Колбасы не надо, — вдруг сказала она. — И тушенки. Я мясного не ем.
— Запрещают, что ли?
— Нельзя пожирать плоть себе подобных.
— Понятно, вера не позволяет. Из вегетарианского у меня только хлеб. Еще чай и сахар. Ты когда последний раз ела?
— Сегодня медуницу нашла. И еще у меня орехи есть, кедровые…
— Травоядная, значит?
— Плотоядие сокращает жизнь.
— Ты хочешь жить вечно? В таком виде?.. Да, здорово тебе мозги промыли!
Экстремалка положила кусок хлеба и обидчиво дернула головой:
— Если ничего не понимаешь — не говори! Я просто не ужилась в коллективе. То есть в общине… Почему меня не пускают к отрокам? Я уже год в общине, прошла имянаречение! Хочу рожать! А мне не дают!
— Этого я не знаю. — Рассохин растерянно пожал плечами. — Из-за характера, возможно… Поэтому и сбежала?
— Не сбежала. Я поехала искать пророчицу. Потому что все лгут! И я это чувствую. Найду и восстановлю справедливость и истину! А если встречу отрока огнепального толка, то обязательно совокуплюсь с ним и зачну.
— А не поздно тебе рожать? — спросил вполне серьезно и тут же пожалел об этом.
— Я уйду от тебя! — Она вскочила и ринулась с островка в разлив. — Ты тоже обманщик и смеешься надо мной!
Рассохин чуть замешкался и поймал за шиворот, когда блаженная забрела в воду по пояс. Накупался сам, но выволок женщину на берег, насильно привел к костру и еще извинился за некорректное поведение.
Похоже, это ей понравилось — настроение у блаженной менялось стремительно.
— Ты ешь, не обижайся. — Рассохин приставил чайник к огню. — Извини, но я старше тебя! Могу задавать всякие вопросы. И это ты пришла к моему костру, а не я к твоему.
— Я не пришла, меня прибило! Заклею лодку и поплыву дальше. Благодарствую за помощь.
— Кто же тебя отпустит? Поплывет она…
— Ты меня… не отпустишь? — вдруг заинтересованно спросила блаженная.
Он не услышал этого интереса и не узрел коварства — молча достал нож и двумя ударами рассек ее лодку пополам, остальное дорвал.
— Сама теперь не уйдешь.
— Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой? — Она опять стала гримасничать. — Зачем?! Вот был бы ты отрок огнепального толка!..
— Ваши люди похитили человека на Красной Прорве, — жестко заявил он. — А второго распяли на жерди и оставили умирать. И при этом вы еще не едите мяса! Орешками питаетесь, травкой, птицы божии… Ты же с ними заодно? Если держишь клятвы?
Блаженная встрепенулась, и из мешанины ее слов стало ясно: она знает о похищенном Галицыне и распятом Скуратенко.
— Нет! Я ушла! Искать огнепальную пророчицу! А эти люди вторглись на нашу территорию. Здесь наши места силы. И они священны. А эти вторглись, осквернили — и были наказаны!
— Где сейчас человек, которого взяли на Красной Прорве? Куда увезли?
— Под сень Кедра. Яросвету сейчас хорошо, он прошел много кругов и сразу получил имя…
— Его теперь зовут Яросветом?
— Матерая нарекла.
— Почему ты решила, что ему хорошо? — спросил Рассохин, а сам подумал — уж не ее ли встретил Галицын и голову потерял?
— Яросвет сам говорил! Каждый день мы собираемся на круг. То есть под сенью кедров и обсуждаем свои чувства. Нужно обязательно рассказать обо всем, что ты днем думал, ощущал и как к кому относился. И никто не посмеет солгать.
— И сколько же вас собирается на круг?
Она спохватилась и буркнула:
— Ничего не скажу…
— Как хочешь. — Рассохин попытался зайти с другой стороны. — Но советую лучше мне все рассказать. Про свою компанию. Завтра сюда приедет милиция, уголовный розыск. Они церемониться не будут. Пойдешь за соучастие.
— Куда — пойду?
— В тюрьму!
Блаженная сделала загадочное лицо.
— Ты оставил меня возле себя… Значит, я нужна тебе?
— Оставил, чтоб узнать, где находится похищенный человек.
— Я тебе не интересна как женщина?
— Нет!
Окрепший голос вновь обратился в старушечий.
— Какая я несчастная… Почему не нравлюсь отрокам? Я же хорошенькая!
— Тебя как зовут? — Рассохин достал уголек из костра и прикурил.
— Зарница.
— Редкое имя… У нас в школе игра такая была.
— Я прошла имянаречение.
— На самом деле зарница… Кто же тебя так назвал? Наставник, учитель или как он у вас называется?
— Матерая. Возомнила себя пророчицей.
— А пророк у вас Сорокин?
Она глянула исподлобья и отвернулась.
— Не скажу.
— Ну как хочешь. Раньше-то как звали? В миру?
— Не помню. Я отреклась от мирского имени.
— Почему Матерая нарекла тебя Зарницей?
— Иная жизнь, иное имя. Теперь я отроковица.
Рассохин подскочил.
— Кто?!.
— Отроковица Зарница. А что?
— Очень уж знакомое — отроковица… А мужчины у вас отроки?
— У нас нет возраста. Мы всегда юные.
— Скажи-ка мне, отроковица. Пророчица ваша не из кержаков?
— Не знаю…
— Говорить не хочешь? Твое дело. Но подумай: сама еще молодая, симпатичная… Но выглядишь, как старуха. Ну какая же ты отроковица?.. Когда последний раз в зеркало смотрелась?
— Внешний вид не имеет значения! Это внешняя оболочка, как одежда. Важно, что у человека внутри!
— Внутри у человека кишки, — язвительно заметил он. — Органы пищеварения.
Блаженная хотела возразить, верно, сказать что-нибудь о душе, но обожгла босую ногу, отдернула и сморщилась. Ступни у нее были узкие, изящные, явно выпестованные в хорошей, дорогой обуви, а не в чоботах на деревянной подошве, которые сушились возле костра.
— Ладно, отроковица, — примирительно сказал Рассохин. — Утро вечера мудренее. Жуй черствый хлеб. Вон чай вскипел… Тебе с сахаром? Или это белая смерть?
Вместо ответа она лишь вскинула глаза. Стас налил полную кружку, опустил туда горсть рафинада, после чего отрезал большой кусок хлеба и, подумав, оставил булку и нож.
— Только вы не смотрите, — попросила спасенная, принимая кружку. — Я так хлеба хочу…
— Ешь на здоровье, — он встал. — И ложись спать в мою лодку. Там постелено.
Она тут же его огорошила:
— А ты? Ты не хочешь спать со мной? Мы станем заниматься только тантрическим сексом, без совокупления.
— Мне нельзя даже тантрическим, — серьезно проговорил он. — У меня траур.
Блаженная понимающе скорчила горестную физиономию.
Он прихватил пакет с архивными бумагами, фонарь и пошел на дальний конец соры, где над водой нависал огромный кедр, когда-то упавший в реку и до блеска отшлифованный водой и льдом. Там нашел подходящее место, где ствол расходился на три отростка, устроился между ними и стал набивать трубку…
