Я бегу. Твердая земля у меня под ногами становится зыбкой, а затем превращается в болото. Я прикрываю глаза ладонью, защищаясь от дождя, и оглядываю противоположный берег пруда. Отца не видно. Трудно сказать, опередила ли я его или он уже рядом с моим домом.

Свернув на запад, к болоту, я направляюсь в заросли ольхи, туда, где собираются олени. Я двигаюсь быстро, перепрыгивая с одной травянистой кочки на другую, стараясь держаться поближе к областям сухого торфа, достаточно крепким, чтобы выдержать мой вес. Человек, не знакомый с болотом так хорошо, как я, не заметит опасные места, которые для меня так же очевидны, как дорожные знаки: илистые пятна, которые кажутся вполне надежными, чтобы пройтись по ним, но на самом деле могут засосать, как зыбучий песок; глубокие лужи, которые могут проглотить вас в два счета. «Огромные черные пузыри вздулись на покрытой тиной поверхности, – как говорилось в маминой сказке, – и вот принцессы и след простыл».

Добравшись до зарослей ольхи, я падаю на живот и весь остаток пути ползу на локтях. Земля влажная, грязь испещрена дорожками следов. Все старые. Человеческих среди них нет. Возможно, отец прошел здесь напрямик, когда вода стояла высоко. Возможно, он уже возле моего дома, подбирается к задней двери, ведь дом никогда не запирается, затем проходит в холл и отбирает у Стивена ключи от «чероки», чтобы забрать наших девочек, а потом стреляет в моего мужа, когда тот отказывается сообщить ему, где они.

Меня пробирает дрожь. Я прогоняю все эти картинки, ложусь на самое грязное место, какое только могу отыскать, и катаюсь по земле до тех пор, пока каждый дюйм моего тела не покрывается грязью. А затем иду по колено в воде вдоль дороги, чтобы не оставлять следов, и ищу лучшее место для засады.

Покрытое мхом бревно, лежащее поперек дороги, достаточно велико, чтобы за ним спрятаться. Оно сильно просело посередине, а значит, почти сгнило. Отец вряд ли решится наступить на него. Ему придется через него перешагнуть. И когда он это сделает, я уже буду готова.

Я отламываю острую ветку от сосны и вытягиваюсь с противоположной стороны бревна, прижавшись ухом к земле и положив импровизированное копье рядом с собой. Я чувствую шаги отца еще до того, как слышу их: слабые вибрации во влажной почве тропы. Дрожь такая слабая, что любой другой человек наверняка подумает, что это просто эхо его собственного сердца, если вообще что-то почувствует. Я крепче прижимаюсь к бревну и стискиваю ветку в кулаке.

Шаги замирают. Я жду. Если отец догадается, что попал в ловушку, он или развернется и уйдет, оставив меня в грязи, или склонится над бревном и застрелит меня. Я задерживаю дыхание, пока шаги не возобновляются. Трудно понять, движутся они в мою сторону или в противоположную.

А затем ботинок обрушивается на мое плечо. Я перекатываюсь и вскакиваю на ноги. Бросаюсь вперед и изо всех сил вонзаю свое копье отцу в живот.

Копье ломается.

Отец отбирает у меня обломок бесполезного оружия и отшвыривает его в сторону. Вскидывает руку и целится в меня из «магнума». Я кидаюсь ему в ноги. Он теряет равновесие и разбрасывает руки в стороны, чтобы устоять. «Магнум» падает на землю. Я пытаюсь его схватить, но отец отталкивает его ногой к луже рядом с дорогой и наступает на мои руки, закованные в наручники. Ни секунды сомнения – я хватаю его за ботинок и отрываю от земли. Отец падает рядом со мной. Мы перекатываемся. Я обхватываю его голову руками и душу цепью от наручников. Давлю так сильно, как только могу. Он задыхается, вытаскивает из-за пояса мой нож, колет и режет все, до чего может дотянуться, – мои руки, ноги, бока и лицо.

Давлю еще сильнее. «Глок», торчащий сбоку из-за пояса его джинсов, давит мне в живот. Если бы я могла достать его, то покончила бы со всем этим в ту же секунду, но я не могу, пока мои закованные руки лежат у него на шее. В то же время, пока я душу его, крепко обхватив со спины, он тоже не может достать «глок» и прикончить меня. Мы – как парочка оленей, сцепившихся рогами. Я представляю, как Стивен и девочки выходят на эту дорожку спустя несколько дней или недель и обнаруживают наши полуразложившиеся тела, смерзшиеся в прощальном объятии, – после чего усиливаю хватку.

И тут раздается громкий лай. Рэмбо бежит по дорожке со стороны моего дома – лапы стучат по земле, уши хлопают.

– Фас! – ору я.

Рэмбо набрасывается на отца, кусает за ногу, тянет и рычит. Отец ревет от боли, а затем бьет Рэмбо ножом.

Хватка Рэмбо усиливается. Он рвет, кромсает и снова рвет. Отец вопит и извивается. И я вместе с ним. В тот момент, когда он оказывается на животе, я отпускаю его голову, выхватываю «глок» и целюсь им в его спину.

– Держать! – приказываю я Рэмбо.

Рэмбо замирает. Он по-прежнему сжимает в зубах ногу моего отца, но в его поведении кое-что меняется. Он уже не животное, загнавшее добычу. Теперь он слуга, повинующийся хозяину. Только особая порода и долгие тренировки могут заставить собаку вот так замереть прямо в пылу сражения. Я видела, как собаки поменьше, опьяненные жаждой крови в схватке с оленем или медведем, в клочья разрывали их шкуру.

Отец не двигается, когда я вжимаю его коленом в землю. Он знает, что лучше не дергаться.

– Нож, – велю я.

Он бросает мой нож в лужу у дороги.

Я выпрямляюсь.

– Вставай.

Отец встает, поднимает руки над головой и поворачивается лицом ко мне.

– Сядь. – Я взмахом указываю на бревно.

Он подчиняется. Покорность на его лице едва ли стоит того, через что мне пришлось пройти. Я не скрываю своего отвращения.

– Ты правда думал, что я тебе это позволю? Позволю хотя бы на шаг приблизиться к моим девочкам?

Отец не отвечает.

– Ключ от наручников. Брось его.

Он лезет в карман куртки и бросает ключ в лужу вслед за ножом. Бессмысленный акт неповиновения. В наручниках или нет, я все еще могу выстрелить.

– А нам было неплохо вместе, Банджии-Агаваатейяа, – говорит он. – Помнишь день, когда мы ходили смотреть на водопад? А ночь, когда увидели росомаху? Помнишь, Банджии-Агаваатейяа?

Я хочу, чтобы он прекратил называть меня так. Знаю: он делает это только потому, что пытается взять ситуацию под контроль, как и всегда, хотя должен признать свое поражение. Вот только… теперь он вызвал у меня воспоминания, и, конечно, я не могу их отогнать. Это случилось вскоре после того, как я подстрелила своего первого оленя, но до того, как Рэмбо пришел на наш холм, а значит, мне было около семи или восьми лет. Я проснулась от глубокого сна, и сердце у меня так и стучало. Снаружи раздался какой-то звук. Похоже на детский плач – только громче. Скорее даже крик. Ничего подобного я раньше не слышала. И понятия не имела, что это такое. Животные могут издавать ужасные звуки, особенно когда спариваются, но если это было животное, то я не знала, как оно называется.

А затем в дверном проеме показался отец. Он подошел к моей кровати, завернул меня в одеяло и подвел к окну. Во дворе внизу я увидела силуэт на фоне лунного света и какую-то тень.

– Что это? – прошептала я.

– Гвиингва’ааджи.

Росомаха.

Я поплотнее закуталась в одеяло. Отец часто говорил, что росомахи очень злые и охотятся на все подряд: на белок, бобров, скунсов, нападают на больных либо раненых оленей или лосей. Даже маленькую девочку могут съесть.

Гвиингва’ааджи пробралась во двор. Шерсть у нее была длинная, лохматая и черная. Я отшатнулась. Гвиингва’ааджи подняла голову, посмотрела прямо на мое окно и крикнула.

Я ойкнула и бросилась к кровати. Отец подобрал мое одеяло, укрыл меня, вытянулся на нем рядом со мной, обнял меня и рассказал веселую историю про Росомаху и ее старшего брата Медведя. И крики росомахи уже не казались мне такими страшными.

Теперь я знаю, что росомахи появляются в Мичигане крайне редко. Некоторые говорят, что их вообще здесь нет, и не важно, что Мичиган прозвали Штатом Росомахи. Но воспоминания не всегда связаны с фактами. Иногда только с чувствами. Отец дал моему страху имя, и я больше не боялась.

Я смотрю на него сверху вниз. Да, я понимаю, что он творил ужасные вещи. Он может провести за решеткой сотню пожизненных сроков, но чаши правосудия все равно никогда не придут в равновесие. Но в ту ночь он был всего лишь папой. Моим папой.

– Хорошо, – говорит он. – Ты выиграла. Все кончено. Я уйду. Обещаю: я не буду приближаться к тебе или твоей семье.

Он поднимает руки ладонями вперед и встает. «Глок» в моей руке по-прежнему смотрит ему прямо в грудь. Я могла бы его отпустить. Видит бог, я не хочу делать ему больно. Я люблю его несмотря на все, что он сделал. Когда я отправлялась искать его этим утром, я думала, что хочу вернуть его за решетку, и до сих пор так думаю. А еще я осознаю, что наша с ним связь куда глубже, чем я когда-либо представляла. Возможно, на самом деле я пошла его искать, потому что хотела увидеть его в последний раз перед тем, как он исчезнет. Может быть, этого достаточно. Он обещает, что уйдет. Говорит, что все кончено. Не исключено, и правда кончено.

Вот только его обещания гроша ломаного не стоят. Я думаю о вендиго, который не может насытиться убийствами и постоянно рыщет в поисках новых жертв. О том, что с каждой съеденной жертвой он становится все больше и не может наесться. И если бы люди не убили его, он уничтожил бы всю деревню.

Я снимаю предохранитель.

Отец смеется.

– Ты не убьешь меня, Банджии-Агаваатейяа.

Он улыбается и делает шаг мне навстречу.

Банджии-Агаваатейяа. Маленькая Тень. Напоминание о том, что я вечно ходила за ним по пятам. И, как и его собственная тень, всецело принадлежала ему. И без него меня просто нет.

Он разворачивается, чтобы уйти. А затем вдруг тянется себе за спину, вынимает второй «глок» и засовывает в джинсы спереди. Его походка становится увереннее. Как будто он и в самом деле верит, что я его отпущу.

Я издаю два коротких и низких звука. Рэмбо вскидывает голову и напрягается. Он готов выполнить любое мое поручение.

Я жестом отдаю ему команду.

Рэмбо бросается на отца. Тот порывисто оборачивается, выхватывает «глок» и стреляет. Это выстрел наугад. Рэмбо прыгает на него и хватает зубами за руку. Отец роняет «глок» на землю.

Он изо всех сил бьет Рэмбо кулаком в бок. Хватка Рэмбо ослабевает. Отец снова бьет его, а затем бросается на меня. Я не двигаюсь, но в последнюю секунду вскидываю закованные руки у него над головой и, когда он врезается в меня, опускаю их до талии, так что он оказывается в ловушке, с руками, крепко прижатыми к бокам. Мы падаем на землю. Я нацеливаю дуло «глока» ему в спину, пытаясь рассчитать так, чтобы пуля убила его, но не задела меня.

И в этот момент его тело внезапно расслабляется, как будто он понимает, что все кончено и есть только один возможный финал.

– Манайивин, – шепчет он мне на ухо.

Уважение. Я слышу это слово второй раз в жизни. И тут на меня снисходит умиротворение. Я больше не его маленькая тень. Я равна ему. И свободна.

– Ты должна сделать это, – говорит мне Кусто.

– Все в порядке, – добавляет Калипсо. – Мы понимаем.

Я киваю. Убить его – это правильно. Это единственное, что я могу сделать. Я должна убить отца – ради моей семьи. Ради мамы. И еще потому, что я – дочь Болотного Царя.

– Я тоже тебя люблю, – шепчу я и спускаю курок.