Благодаря малышке Маддалене Мария-Грация получила назад свой бар.

Конец года ознаменовался бурями, кризис разразился в полную силу. Мало того, что Серджо и его жена ни в чем не могли прийти к согласию, обстановка в доме усугублялась и более серьезным обстоятельством. В первые недели после рождения ребенка Памела сидела на террасе, на которой хозяйничал сильный ветер, и безотрывно смотрела в ту сторону, где находилась Англия. На руках у нее лежала, глядя в небо, малышка Маддалена. Даже когда Памела соглашалась сесть за стол с семьей, она держалась поодаль от Серджо и, хоть и кормила ребенка грудью, в остальном к дочери проявляла полное безразличие. Даже когда младенец заходился в плаче, она не обращала на него внимания. Тогда Мария-Грация брала девочку на руки и напевала: Ambara-bà, cic-cì, coc-cò! — песню, которую пел ей Амедео, когда она сама была маленькой. Или Роберт бурчал английские песенки со странными бессмысленными словами: Pat-a-cake, pat-a-cake, Rock-a-bye baby. И личико малышки озаряла неожиданная лучистая улыбка узнавания. Для них малышка Лена была точно огонь благодатный, она помогала забыть о неприятностях, что поселились в доме.

Перед Рождеством Мария-Грация уже не на шутку тревожилась за состояние Памелы. На подмогу она призвала Кончетту. Та пришла в компании племянника, почти постоянно теперь жившего в ее голубом доме с апельсиновыми деревьями, и, пока Энцо знакомился с Маддаленой посредством тычков, Мария-Грация и Кончетта чуть ли не силой вытащили Памелу из ее комнаты и усадили крутить рисовые шарики для сочельника. Мария-Грация подарила невестке на грядущее Рождество жемчужный браслет, который принадлежал Пине. Когда Мария-Грация застегнула браслет на запястье Памелы, в глазах невестки блеснули слезы.

— Англия очень красива на Рождество, — заметила Кончетта. — Я видела открытки, такое приятное место. Кенсингтон. Гарденс-парк. Королева Елизавета. Правильно?

Дрожащим от сдерживаемых слез голосом Памела сказала, что никак не может привыкнуть к здешнему уединению, к островной пыли, к бесконечным овощам. Эти овощи — тарелка за тарелкой, соленые и в оливковом масле, каждый вечер они на столе. Ее пугают свирепые бродячие коты, что увязываются следом, когда она с коляской гуляет по городку; раздражает местный диалект, которого она не понимает, хотя и пыталась выучить итальянский, после того как вышла за Серджо. Скоро, подогретые сочувствием двух старших женщин, признания Памелы перешли в горестные стенания:

— Если быть честной, я ненавижу это место. И я не могу ухаживать за ребенком. Серджо не понимает, тут везде ящерицы, пыль, солнце и такой холод зимой! Мне никогда не было так холодно, даже в Англии! И все эти старухи вечно глазеют на нас, когда мы идем по улице! И я не люблю ребенка! Я больше не люблю Серджо!

— Прости нас за овощи, cara, — с жалостью сказала Мария-Грация. — Я должна была готовить для тебя что-нибудь английское.

— Не в этом дело, — рыдала Памела. — Не в этом дело.

— Послеродовая депрессия, — авторитетно заключила Кончетта, обваливая шарики в хлебных крошках. — Так было у моей мамы, но никто не поставил ей диагноз в те времена. Тебе нужна помощь правильного доктора, и, может быть, тебе станет лучше, cara. А старухи не желают тебе зла, когда смотрят. И коты тоже, они робкие на самом деле. Ты махни сумочкой один раз, и их как ветром сдует. Они не дураки.

— Я знаю, — плакала Памела. — Я все это знаю. Но я не могу здесь больше оставаться.

— Тогда ты должна поехать в Англию, — решила Кончетта. — Что за игру затеял Серджо, почему он тебя не отпускает?

Этот же самый вопрос Мария-Грация задавала себе снова и снова.

— Вот что, Серджо, — сказала она сыну вскоре после Нового года, — ты должен поговорить со своей женой и определиться, когда вы собираетесь переезжать в Англию.

Серджо попытался все исправить, но было поздно.

— Будь терпеливой, Пам, — шептал он в теплую, но безразличную спину той ночью. — Дай мне еще месяц или два.

Памела раздраженно дернулась на узкой постели, пытаясь отодвинуться. Серджо, чувствуя себя обиженным ребенком, умоляюще спросил:

— Ты меня больше не любишь?

— Я здесь жить не могу. Это все.

— Ну еще несколько месяцев.

— Ты же никогда не поедешь со мной в Англию. В этом вся правда. Ты никогда не уедешь с этого проклятого острова. Хотя бы имей смелость признаться в этом.

— Я не могу, — ответил Серджо, и внутри у него все сжалось. — Я не могу уехать. Прости меня.

На следующее утро Серджо услышал, как Памела поднялась с кровати, как включила, а потом выключила воду в ванной, как при этом трубы отозвались едва уловимым эхом. К тому времени, когда мать пришла его будить, паром Бепе уже отчалил, с Памелой на борту. Она забрала все, за исключением ребенка.

Никому не приходило в голову, что Памела может уехать без ребенка. В тот вечер у Маддалены случились жестокие колики, она плакала не переставая, личико распухло. И Мария-Грация подхватила легкое тельце, заперла бар, опустила жалюзи и носила малышку из комнаты в комнату. У девочки были припухлые английские веки и милые оттопыренные ушки. Но глаза ее были глазами уроженки Кастелламаре, неопределенного опалового цвета с пушистыми ресницами, мягкими, словно ворсинки гусеницы. У Марии-Грации просто голова кружилась от любви к этому ребенку.

— Пам вернется за ней, — сказал Серджо. — Я тогда все и решу.

Но что, если Пам не вернется, спрашивала себя Мария-Грация со страхом и надеждой. Разве ребенку плохо на острове? Пухленькая, с гладкой кожей, она смело боролась с Энцо, хватала ящериц, что сновали по стене над ее кроваткой.

Мария-Грация была уверена, что звуки, которые малышка издавала, были звуками наполовину английскими, наполовину островными; склонив голову, девочка с равным вниманием вслушивалась в оба языка, на которых с ней разговаривали. Вскоре она как завороженная слушала истории острова, если только ей разрешали задержаться в компании взрослых, и если бы могла, то носилась бы с Энцо и другими детьми по козьим тропам, бесстрашно ныряла бы в море и выучила бы все кастелламарские песни-стенания.

Девочке суждено было остаться на острове, потому что Памела так за ней и не вернулась.

Когда малышка успокоилась в ту свою первую ночь, Мария-Грация остановилась перед портретом Амедео и в душе поклялась защищать Маддалену — об этом она рассказала одному лишь Роберту.

Итак, ради всеобщего блага Мария-Грация вновь заняла место за стойкой бара. Серджо носил малышку, страдавшую коликами, по комнатам, а Роберт, откликаясь на просьбу жены, бросил все силы на устранение хаоса в бухгалтерии. Теперь, когда всем им предстояло позаботиться о будущем ребенка, он намеревался навести порядок в финансах. Мария-Грация же приняла на себя руководство «Домом на краю ночи». Первым делом она определила, сколько денег должно по пятницам отправляться в коробку с распятием — так, чтобы выплатить кредит как можно быстрее, затем систематизировала библиотечный фонд. Она проводила на покой старый, брызгавший кипятком кофейный аппарат, купленный Серджо много лет назад, заменив его на новый, умевший готовить и americano, и caffe macchiato, и большие порции cappuccino — на радость туристам.

Позже Мария-Грация частенько размышляла о том, что любовь к этому месту была у Лены в крови — неизбежное следствие того, что она родилась в этих стенах. Свои первые шаги девочка сделала между столиками и стульями в баре, засыпала она под шелест моря и скрежет вращающейся двери. А научившись бойко ходить, принялась носиться по комнатам старого дома и вытаскивать диковины: щипцы и хирургические ножницы Амедео, военную медаль со свастикой дяди Флавио, ножные ортезы, в которые когда-то была закована ее бабушка. Мария-Грация забрала у нее ортезы и показала, как они крепятся к ногам. Она рассказала Лене про медали Флавио и Роберта.

Усевшись рядом с дедушкой на кухне, Лена полировала медаль тряпочкой со специальной пастой, пока профиль короля Георга не засиял. И Роберт, который ни разу не вспоминал о прошлом с того лета, когда рассказал Марии-Грации о своей юности, согласился поговорить о войне.

— Почему ты никогда не рассказывал мне об этом? — спросил Серджо, выслушав историю о том, как Роберт тонул на планере. — О том, что ты прыгал с самолета, что тебя несправедливо держали в лагере три года?

— Просто не думал, что ты захочешь слушать, — ответил Роберт, смаргивая слезы.

Серджо очень изменился после рождения Маддалены. Пережив распад своего брака, он наконец-то обратился во взрослого мужчину, не страдающего от вечной тревоги. После отъезда Памелы он выбросил свои линялые школьные рубашки-поло, а когда вдова Валерия однажды ткнула его в наметившееся брюшко, снова начал плавать в бухте, пока не согнал весь жирок. Теперь все были вынуждены признать, что Серджо обрел зрелость, что пусть его брак распался, а по части предприимчивости он явно уступает матери, но он может стать отличным отцом. Он научил дочь читать, носил ее на плечах в школу, и никто больше не называл его il ragazzo di Maria-Grazia, парень Марии-Грации, отныне он был просто Серджо Эспозито. И даже иногда signor. Может быть, с самого начала ему не хватало не жены, а ребенка.

Как же замечательно, думала Мария-Грация, иметь в доме такую малышку, как Маддалена, — она привнесла в их жизнь дыхание будущего, но при этом любила прошлое. По копии дедовой книги историй Серджо читал ей сказки Амедео. Лена слушала сказку о девушке, которая превратилась в дерево, потом стала птицей, а потом превратилась в яблоко. Она слушала истории о том, как великанов рубили на куски, про демона Серебряный Нос и колдуна Тело-без-души, о двух братьях и о том, как брат заживил волшебной мазью отсеченную голову брата. И еще (эту малоизвестную историю рассказала Онофрия, двоюродная бабка Кончетты, незадолго до смерти) историю про мальчика, у которого каким-то образом голова повернулась задом наперед, и он так испугался вида своей спины, что упал замертво. Слушая, девочка вскрикивала от восторга и ужаса.

Зимними вечерами Лена и ее отец устраивались на полу меж полок в библиотечном углу бара и погружались в чтение. Посетители библиотеки заполняли маленькие розовые бланки и заказывали у Марии-Грации романы, триллеры и длинные, полные деталей, саги из жизни больших иностранных семей, где у всех героев были практически неразличимые имена. И пока взрослые жители острова с жадностью поглощали иностранные романы, девочка наслаждалась рассказами о жизни на Кастелламаре, к пяти годам выучив наизусть все истории из книги Амедео. Она также в подробностях помнила прошлое своей семьи — Мария-Грация рассказала ей все, что помнила, включая историю о том, как дядя Флавио бросился в море, чтобы покинуть остров, и о временах, когда ее дяди один за другим ушли на войну. О том дне, когда ее прадедушка Амедео впервые прибыл на остров. О близнецах, рожденных разными матерями. О человеке, который появился из моря. О братской междоусобице ее отца и дяди Джузеппино. О, почему она только не родилась в те дни, когда персонажи этих чудесных историй во плоти ходили по острову: Джезуина и отец Игнацио, школьная директриса Пина с черной косой и дедушка Амедео с его книгой историй! Девочке чудилось, что призрак Пьерино все еще бродит по козьим тропам и в городских переулках, остров был для нее живым существом, местом, где сама земля рождала легенды.

В тот год, когда малышке исполнилось пять, накануне Фестиваля святой Агаты она повесила на террасе картонку, на которой большими корявыми буквами было выведено: Museo dei Miracoli. Под картонкой она разложила семейные реликвии: две боевые медали, ножные ортезы, сиротский медальон Амедео, фотокопии страниц из книги историй.

— Тысяча лир! — зазывала Лена туристов на английском и итальянском. — Одна тысяча лир, чтобы увидеть сокровища острова! Одна тысяча лир, чтобы увидеть «Музей чудес»! Или один доллар, или что у вас есть!

Энцо, присев на корточки рядом с ней, набросал мелом портрет Моны Лизы — он видел, как это делал настоящий художник, когда ездил в Рим навестить родственников со стороны матери.

Если кто-нибудь из туристов останавливался, чтобы посмотреть, Лена тут же принималась рассказывать:

— Это мой дедушка Роберт получил от английского правительства во время войны, до того как его сбили над морем… Это мой дядя получил от Муссолини… Эту книгу историй написал мой прадедушка, когда был medico condotto… А эти счастливые четки — мои…

К полуночи, когда дети заснули прямо под столом под звуки organetto, в их коробке было тридцать семь тысяч лир, два доллара и британский фунт. С тех пор они устраивали музей каждый год.

Лена казалась единственным членом семьи Эспозито, который родился с желанием остаться на Кастелламаре. Бабушка позволяла ей разносить кофе на круглых подносах с логотипом фирмы, производящей кофейные аппараты. Лена поднимала их над головой обеими руками, чтобы пронести между столиками, и торжественно записывала заказы посетителей в блокнотик с голограммой, которым ее наградили в школе. Вместе с Робертом она ездила на большую землю в оптовый магазин, они сидели на пароме Бепе в кабине трехколесного фургончика, набитого сигаретами, банками с кофе и шоколадом.

— А бар будет моим потом? — в шесть лет спросила она у бабушки.

Мария-Грация подумала о кредите, который они все еще выплачивали д’Исанту. Кредит давил нескончаемым бременем, они никак не могли его погасить.

— Да, — сказала она. — Конечно.

С каждым годом становилось все яснее, что Памела не вернется за Леной. Мария-Грация внимательно наблюдала за внучкой, пытаясь заметить признаки ущербности, все-таки начало жизни у девочки выдалось нелегким, малышке не было и двух месяцев, когда ее мать уехала за море. Но Лена была крепким ребенком. С раннего детства у нее появилась привычка следовать по пятам за Марией-Грацией, но во всем остальном она была очень самостоятельной. На острове у нее имелось не меньше сотни почитателей. Завсегдатаи бара оказывали ей особые знаки внимания: картежники, у ног которых она играла с младенчества, приносили римские черепки и монеты для ее музея; вдовы святой Агаты молились за нее каждую неделю, заваливая девочку амулетами и четками, а члены Комитета модернизации (они на одном из заседаний поклялись опекать ребенка, как только уехала Памела) звонили и докладывали Марии-Грации о перемещениях девочки по острову.

— Идет через оливковую рощу Маццу, — заговорщически шептала вдова Валерия, ну вылитый частный сыщик. — Она вся в песке, Мария-Грация. Заставь ее принять ванну.

— Направляется домой из школы, — докладывала Агата-рыбачка из своего дома с бегониями. — Идет прямо как маленькая santina, Мария-Грация. Будет дома через пять минут или раньше.

При таком всеобщем внимании разве могло с девочкой случиться что-то дурное?

Но, как Мария-Грация поняла годы спустя, рано поздравлять себя с тем, что все замечательно, когда ребенку всего десять лет. Неприятности начинаются позже.

В начале лета Лену обычно отправляли на месяц к матери в Англию. К облегчению Марии-Грации, Памела вроде бы оправилась, так же как и Серджо. В Англии у Лены появились два брата и собственная комната с розовыми занавесками. Мария-Грация знала, что Памела каждый год надеется, что Маддалена решит остаться. После ее возвращения обычно несколько недель девочка подолгу и со слезами говорила по телефону с матерью. Но однажды она призналась Марии-Грации, что в Лондоне у нее все время болит живот и она плохо там спит, прислушиваясь к непривычному гулу уличного движения, и там нет стука motorinos и успокаивающего шума морских волн. Это было для нее как наказание: скучать по матери весь год, а потом не спать по ночам и терять аппетит, мечтая поскорее вернуться на остров, где она носилась среди опунций или купалась в пенном море вместе с Энцо и другими детьми. И постепенно Лена пришла к убеждению, что ее судьба — Кастелламаре и «Дом на краю ночи».

Погруженная в заботы о баре и воспитание внучки, Мария-Грация не могла отделаться от ощущения, что жизнь стремительно ускоряется вместе с приближением конца века. Ей уже перевалило за семьдесят. Когда она поделилась своим наблюдением с Робертом, тот сказал:

— Неужели ты не чувствуешь, как много лет мы уже вместе?

— Не так уж и много. Уж никак не семьдесят.

Лена не удивлялась течению времени, для нее на острове все оставалось неизменным. Но для Марии-Грации приближение конца столетия, в котором прошла почти вся ее жизнь, неумолимо означало лишь одно: она стареет.

Тот год был полон знамений. Летом Мария-Грация вместе с внучкой наблюдала солнечное затмение. Все закончилось за пару минут, затмение свелось к легкой тени, которую можно было увидеть на кусочке белой бумаги или через специальные картонные очки. Осенью после сильного шторма на берег к пещерам вынесло несколько тонн песка, и обнаружилось маленькое чудо: в бухте плавали обломки судна. Дети исследовали его под водой и выяснили название: «Святая Мадонна». Каким-то образом лодка Агаты-рыбачки вернулась к родному острову. Ее носили морские течения, пока шторм не вернул судно домой. Встречая новый век в «Доме на краю ночи», жители острова увидели по телевизору, как в других городах запускают фейерверки, как восторженно вопят люди, над головами которых проносятся телекамеры. Вдохновленные увиденным, Лена и Энцо запустили несколько петард на площади, так что напуганная Кончетта едва не сверзнулась со стула. Но как только сияние петард погасло, остров снова погрузился в зимнюю тьму. В новом тысячелетии Кастелламаре обдувал все тот же горячий бриз и успокаивал все тот же шум моря.

Однако первая реформа двадцать первого века чуть не спровоцировала на острове настоящую войну.

— Почему, — вопрошала Агата-рыбачка, придя в бар однажды утром, — под arancini на прилавке сразу два ценника?

— У нас теперь такая валюта, — объяснила Лена. — Вы должны поменять ваши лиры на другие монеты.

— Это кто сказал?

— Римское правительство.

— Тогда ладно, — сказала Агата с облегчением, потому как все ведь знают, что от правительства одни только глупости.

Но новая валюта оказалась реальностью. У Бепе на пароме поменяли тарифы, в магазине Арканджело тоже ввели двойные ценники по курсу, который он сам установил. А жители острова, до сих пор не доверявшие банку, были возмущены, узнав, что им все равно придется снести все свои сбережения в банк, дабы обменять их на новые деньги.

— Как я узнаю, что меня не надули? — вопрошала вдова Валерия.

— А я уж точно не стану отдавать им свои деньги, — заявлял Бепе. — Я не доверяю нынешнему il conte, как не доверял его папаше.

В назначенный день произошел обмен. Жители острова шли со всех уголков Кастелламаре, неся в корзинах, коробках и мешках миллионы и миллионы накопленных лир, небольшой национальный резерв. Старики-картежники, вечно жаловавшиеся на безденежье, принесли целых пять мешков. Агата-рыбачка притащила аж десять. А Бепе и его племянникам пришлось одолжить фургон у Тонино, чтобы доставить в банк двести миллионов, так как на горбу такой груз было никак не донести. Взамен им выдали пластиковые пакеты с монетами и новыми бумажными купюрами.

— Никогда не думала, что наш остров такой богатый! — удивлялась Лена.

Но остров и в самом деле процветал. И в те годы каждый, казалось, мог взять заем в банке. Серджо тайком от домочадцев пересек площадь и взял еще небольшой дополнительный кредит, чтобы облегчить выплаты по предыдущему, который так и не был погашен. Другие покупали автомобили в рассрочку, телевизоры, сложные пенсионные страховки, обеспечивающие роскошную старость. Бетонные виллы il conte, которые, как и было предсказано, перекосились при первом же землетрясении, модернизировали и расширили на средства, одолженные у банка.

— Они занимают деньги у крупных банков за границей, — со знанием дела заявил Бепе, у которого в банке работал один из племянников. — Они могут взять, сколько им надо. Но я лично предпочитаю держать деньги там, где я могу их видеть.

Чтобы подогреть интерес Лены к внешнему миру, ее отец купил в кредит компьютер. Это не понравилось Марии-Грации, которая тоже не доверяла сберегательному банку. То был первый компьютер на острове. Серджо уверял мать, что расплатится за двадцать четыре месяца. Да и как она могла на него злиться, если он сделал это, как и все остальное, из-за любви к дочери. Пока племянники Бепе тащили черную коробку с компьютером по главной улице, за ними увязались ребятишки. Серджо распаковал компьютер, изучил его составные части, прочитал и перечитал инструкцию на английском языке и, признав свое поражение, устало сел на пол посреди бара. Энцо и его друг Пино, которые познакомились с компьютерами в школе на Сицилии, возились до глубокой ночи, собирая и запуская технику.

Серджо больше всего интересовало, как подсоединиться к тому, что называлось «интернет», он слышал, что это такая большая энциклопедия. Для этого к компьютеру прилагался специальный ящичек с красными лампочками, которые лукаво подмигивали.

— Лена, иди сюда, — позвал Серджо.

Девочка подошла и с нежностью прислонилась к его плечу. Роберта и Марию-Грацию любопытство тоже заставило приблизиться к загадочной машинке.

— Как его подключить? — спросил Серджо. — Мы должны набирать команды? Я видел по телевизору.

— Нет, нет, — ответил Энцо, — так уже не делают. Вы просто нажимаете вот на эту иконку — и интернет к вашим услугам.

— Иконку? — пробормотал Роберт, подумав, разумеется, об изображении святых, перед которыми ставят свечи.

Мария-Грация сжала его локоть — это был их тайный знак. Она намекала мужу: молчи, сaro, слишком мы старые для всего этого.

Энцо наклонился над клавиатурой и передвинул стрелку через экран, да так быстро, что Мария-Грация не смогла уследить. Компьютер засвиристел, будто набирал телефонный номер в Америке, раздались треск, утробное жужжание, стрекот цикад.

— Он сломан! — в смятении воскликнул Серджо. — Мне продали бракованный.

— Он соединяется, — возразил Энцо.

На экране возникли слова.

— Вот, — сказал Энцо.

— И это все? — разочарованно спросил Серджо. — Это и есть интернет?

— Он может делать и другие вещи, — успокоил Энцо. — Нужно только научиться им пользоваться.

— Мы должны брать плату за пользование компьютером, — сказала Лена. — Я видела это в Англии в прошлом году. Называется интернет-кафе.

Серджо моргнул, чувствуя одновременно гордость от того, что его дочь так много знает, и сожаление, что компьютеры ей уже не в новинку.

Изучив руководство к новому приобретению, Мария-Грация сочла, что им совсем несложно пользоваться. Она последовала совету Лены и, освоив компьютер сама, стала сдавать его напрокат подросткам и приезжим за пятьдесят центов в час.

Одним стремительным прыжком «Дом на краю ночи» очутился в новом веке. А затем — Мария-Грация и опомниться не успела — Лена стала взрослой.