Глава 42
В поисках гемеостаза

Ажизнь тем временем продолжалась…

В воздухе южного Нью-Джерси запахло весной-красной. Я вместе со всеми узниками Форта-Фикс испытывал чувство «глубокого удовлетворения», что тюремная зимовка прошла без особых проблем и каких-либо катаклизмов.

… «Лето пролетит быстро, – говорили бывалые зэки. – Не успеешь заметить, а на дворе Memorial Day, конец мая. Еще чуть-чуть – 4 июля, День независимости. За ним – конец пляжного сезона – Labor Day. А там уж Хэллоуин, потом – индюшка, День благодарения и Рождество с Новым годом…»

«Зима-лето, срока нету». Эту жизнеутверждающую фразочку добавляли оптимисты-соплеменники…

На природный посошок, ближе к Дню дурака, в теплолюбивом Нью-Джерси неожиданно выпал снег. Компаунд моментально опустел. Населявшие зону черно-испанские антисоциальные элементы выползали из своих тепловонючих нор только в самых крайних случаях. На обязательную работу и учебу. Даже столовка временно потеряла свой сексапил – народ переходил на подножный корм из железных шкафов-локеров. Всяческие променады и физкультурные забавы прекращались. При виде невинных и пушистых двадцатисантиметровых сугробов и минуса трех по Цельсию с разноцветными зеками случались легкие метеорологические припадки и истерики. Один лишь вид снежного покрова вызывал у бандерлогов состояние священного ужаса. Срабатывали установки, заложенные с младых ногтей семьей и школой. Снег равно мороз, равно простуда, равно смерть. Уравнение без неизвестных.

Мои сожители по Форту-Фикс отличались повышенной косностью, гремучестью и совершенно дурацким традиционализмом, переходящим всяческие разумные грани. К тому же – агрессивным, тупым и не терпящим возражений. Не поддающимся лечению.

Stubborn idiots, одним словом.

Поначалу наивный чукотский мальчик еще как-то рыпался, тщетно пытаясь посеять среди туземцев «разумное, доброе, вечное». Работал под христианского миссионера в преддверии закономерного сожжения на костре. Как и островитяне с острова Мумбо-Юмбо, так и мракобесы из Форта-Фикс не хотели принимать истину. Упорно стояли на своем. Не могли поступиться принципами.

В холодное время года (относительно холодное, конечно, когда уличная температура плясала от минус пяти до плюс десяти, окна в наших загазованных и душных камерах практически не открывались. Несознательная разноцветная братва боялась коварной «простуды». Не пистолетных гангстерских разборок, а банальнейшего ОРЗ. «Cold» по-английски.

Поскольку зона кишела всевозможными инфекциями и болезнетворными гадостями (о которых нас периодически предупреждали в страшилках – дацзыбао из больнички), среди моих соседей почти всегда кто-то болел.

Злобные бактерии и вирусы по-подлому роились в спертом тюремном воздухе, время от времени совершая марш-броски с одной жертвы на другую. Стоило чихнуть одному зэку – через день сморкалось и кашляло как минимум пол-этажа. Мы плавно перетекали из одной эпидемии в другую. Все-таки, чай, поди не дом отдыха, а тюрьма, мать ее ети. Страдать, так страдать, ёпсель-мопсель!

Стоило ли говорить, что знатный санинструктор Лев Трахтенебрег несколько раз в день давил на сознание своих сокамерников: «Друзья, давайте откроем окно! Во-первых, у нас тут жарко, воняет и нечем дышать. Во-вторых, болеет Лук (Чанчи, Пиджон и далее по списку), нам просто необходим свежий воздух для борьбы с инфекционной заразой!»

На работе в тюремной библиотеке я рассказывал об опыте «отсталой» России, устраивавшей регулярные проветривания читальных залов и книжных фондов. Заключенный просветитель выдвинул достаточно смелую гипотезу: «Книга – не только источник знаний, но и переносчик инфекции!» Все-таки санпросвет работа и ГО на моей родине были поставлены на широкую ногу и со знанием дела. Я с закрытыми глазами, по прошествии многих лет, мог не только разобрать-собрать «АК-47», но и нарисовать кашляющую голову, изо рта которой, как из пасти Змея Горыныча, вылетали зубастые «смайлики»-уродцы. Микробы то есть.

«Бюллетени здоровья» с зачуханных голубых стен районных поликлиник и памятки для населения на опилочной бумаге «Осторожно, гонорея» я запомнил на всю жизнь.

«Cut this bullshit, Russia! – обычно отзывались мои оппоненты по камере. – Хорош заливать! Мы не хотим этого слышать! На улице холодно! Если болеешь, надо сидеть дома и потеплее одеться. Не впускать морозный воздух в помещение. Мне так говорила моя мама!»

На эти тяжелые доводы аргументов у меня не находилось.

Несмотря на мои отчаянные призывы образумиться, охваченные простудой однополчане глотали горстями антибиотики, кутались в тюремные душегрейки-шушуны и засовывали себе в носы скрученные из туалетной бумаги самопальные тампоны.

Последние считались чудодейственной «примочкой» для борьбы с насморком – ОРЗ-ОРВИ. По принципу пробки.

Мне на полном серьезе объясняли, что отвратительного вида пятисантиметровые жгуты, свисающие из обеих ноздрей больных арестантов, лечили коварные недуги самым что ни на есть волшебным образом. Естественно, при закрытых окнах и дверях, обязательном и необходимом условии.

Через какое-то время я перестал взывать к мозгам безумной когорты и занял индивидуальную оборону от сезонных простуд. В ход пошли персональное закаливание («водой холодной обливайся, если хочешь быть здоров») и усиленное потребление меда и витамина С из ларька.

Борьба с зимними предрассудками закончилась полнейшим фиаско. Медицинский просветитель из меня получился никудышный. Хреновый, если не сказать хуже…

В летнее время, при стоградусной фаренгейтовской жаре и стопроцентной международной влажности – идеальной погодки для сухой и стареющей кожи, мои соседи тупили по другому поводу. Сказывались недоработки капиталистического начального образования.

Из-за отсутствия кондиционеров зэки сражались с вязким маревом каждый по-своему.

Мне особенно полюбились обильные обсыпания туловища, шеи и промежностей белым тальком. Присыпкой «baby powder» из местной «комиссарии».

Однако главным летним предрассудком тюремный этнограф Трахтенберг считал легенду «о нагреве воздуха в камерах от люминесцентных ламп».

Два вшивеньких потолочных светильника дневного света (которые я когда-то в детстве обожал «цокать» у себя во дворе за будкой высокого напряжения) давали чисто символическое освещение. Вечные сумерки. Здравствуй, матушка-депрессия!

Естественно, ни о каком более-менее заметном или чувствительном излучении тепла речь идти не могла. Тем не менее донести эту простую истину своим упертым соседям мне не удавалось никак. Вопреки всяческим лабораторным демонстрациям в духе известных естествоиспытателей М.В. Ломоносова или Марии Склодовской-Кюри. Я смело залезал на верхние нары и дотрагивался ладонью до горящей трубки, тщетно пытаясь доказать недорослям свою правоту. В ответ хулиганствующие митрофанушки разрождались многозначной сентенцией, применяемой в Форте-Фикс направо и налево в силу ограниченного словарного запаса «Russia, you are crazy», то есть «Раша, в своем ли ты уме? Не учи нас жить» и т. п.

Я обижался и на какое-то время отказывался от всяческих социальных совокуплений с соседями по камере. Всезнающие и громогласно-истеричные пикейные жилеты почти всегда выходили победителями.

По весне, набравшись ума-разума, я полностью завязал что-либо доказывать и выяснять какие-либо отношения. Тем более диспуты превращались в «базар ради базара» и «кто кого переговорит».

В общем, поступил как в старой детской присказке – «кто спорит, тот говна не стоит».

Тем не менее я мимикрировал и стал «проще».

…С бледнолицыми «реднэками» в наколках я волей-неволей вел себя как туповатый пригородный жлоб. Любитель автогонок и кантри-музыки. Иногда даже как расист, смеющийся над человеконенавистническими и ксенофобскими шутками в духе ку-клукс-клана (каюсь).

При встрече на компаунде усато-бородатые мракобесы приветствовали друг друга страшно запретным словосочетанием «white power». За «белую власть» запросто могли зарезать…

С еврейцами я, знамо дело, был знатным еврейцем, «аидише ингеле», получавшим соответствующие привилегии от мирового сионизма и хасидизма: кошерную спецдиету, религиозные выходные и беспрецедентный праздник живота на иудейскую Пасху. Этому способствовала моя говорящая фамилия. «Трахтенберг» переводился с идиша как «думающая гора»…

С редкими интеллектуалами и белыми «белыми воротничками» я выступал в роли «Russian intelligentsia». А также циничным писателем-карбонарием.

С «курносыми» итальяшками, соотечественниками и прочими европейцами я был просто «русским». Со всеми вытекающими из этого понятия криминально-гангстерскими последствиями.

Для испанцев, узкоглазых «кинчиков» и карибских островитян я полудостойно представлял легендарную Russian Mafia. Бессмертную и кровожадную, воспетую в фэбээровских стихах и песнях. В моем исполнении – немного сумасшедшую.

И наконец, Лев Трахтенберг и негры.

С большей частью форт-фиксовских чернокожих (за исключением кухонных мусульман из «Нации ислама») у меня сложились достаточно ровные, переходящие в приятельские, отношения. Не засос, но и не война.

Афроамериканцы, воспитанные на рэпе, телевидении BET и журнале King – основных составляющих гангстергламура видели во мне поставщика живого товара. Весьма уважаемую по их понятиям профессию. Международного сводника.

Поначалу я пытался объяснить, что вообще-то я служил продюсером-импресарио и что к настоящему сутенерству (со всеми вытекающими из этого гадкими последствиями) никакого отношения не имел. Даже рассказывал поучительную историю о программе министерства юстиции «грин-карты в обмен на показания». О беспринципных хищницах, обвинивших меня во всех смертных грехах. О правовом беспределе, о предательстве и т. д., и т. п. Не знаю почему, но чернокожая братва мне не очень верила. Негры улыбались, при этом обнажая сверкающие золотые «радиаторы», активно рекламировавшиеся во всех «черных» изданиях. «Yo, nigga, that`s what`s up! Russian pimp! That`s serious shit! I respect your G!» (примечание переводчика-жаргониста с эбоникса: «Полный улет! Ты – супер! Чумовое дело замутил – лохушек америкосам втюхивать! Прикольная история!» И все в таком духе…)

В результате я полностью свыкся с высоким для всех афроамериканцев званием «Пимп». Более того, даже начал отзываться на соответствующие кликухи. Стал соответственно представляться: «Очень приятно! Russian pimp». А иногда, под игривое настроение, – «Crazy pimp», то есть не обычный, а «е…анутый по полной программе».

Самоутверждался, приобретал фанатов и завоевывал негритянское расположение. Подстраивался, короче. Мимикрировал.

Но не переставал удивляться, когда в очередной раз открывал для себя что-то новое. Особенно в вопросах афроамериканского национального менталитета.

Менталитета, принижающего значение женщины и воспринимающего ее только в качестве сексуального объекта. В крайнем случае – в роли baby mama, то есть матери-одиночки, а не жены или возлюбленной. Без прав, но с обязанностями. Одной из многих. Короче говоря – «сукой», по-английски – «bitch».

Сука… Понятие, к которому я никак не мог привыкнуть. Одно из самых популярных и распространенных на зоне. Аналог русскоязычной «телки», что-то наподобие. Б-р-р-р…

Как бы парадоксально это не звучало (т. е. в разрез с обвинением и формальным признанием вины), но «рабовладелец» Трахтенберг женский пол уважал. Относился к нему с пиететом…

…От разговоров о женщинах в моей воспаленной голове опять взыграло весеннее настроение.

Итак, в конце моей первой тюремной весны в Форте-Фикс выпал снег, из которого так и хотелось лепить снежные городки и снежные бабы. А потом брать и то и другое.

Американцу – американское, а русскому – русское.

Морозонеустойчивые штатовские зэки сидели по камерам и со священным ужасом поглядывали на милый моему Центрально-Черноземному взору снежок. В случае подобных природных «катаклизмов» (над которыми великодержавно посмеивались иммигранты из СССР), предполагалось, что в бой со стихией вступят «snow teams», то есть «снежные команды».

В каждом отряде числилось по 15–20 дворников-лопатников. Как минимум. На практике на уборку территории по зиме почти никто не выдвигался. Изнеженных сидельцев, подающих по любому возможному случаю жалобы в «регион», на снежные работы поднимать было опасно. Чуть что – звезды тюремной адвокатуры обвиняли дуболомов в издевательстве над самой главной и священной пенитенциарной коровой. Поправкой № 8 Конституции США, запрещающей «жестокое и необычное обращение».

В результате основные форт-фиксовские большаки расчищали механизированные вохровцы. На задрипанном белом внедорожнике, спешно переделанном в бульдозер-самопал. До стежек-дорожек дело почти никогда не доходило. Либо ждали топтунов-снегоходов, либо – дневные оттепели, либо комсомольцев-добровольцев.

Лева Трахтенберг был одним из них. «Дурачком» – волонтером то есть. В чем нисколько не должен сомневаться многоуважаемый читатель. Уже успевший познать мою мятежную и беспокойную душу.

…Как и положено в Америке в подобных снежных случаях, все было отменено и закрыто. За исключением столовки – «food service», еще одной местной святыни. Вынь да положь, но обеспечь зэка трехразовой кормежкой. Желательно с молочком, хлебушком и фруктозой. Даже во время злобных снежных буранов, не говоря уже об акциях неповиновения – бунтах, забастовках и массовых побоищах, нас всегда ждал сухой паек, заботливо расфасованный солдатами с соседней базы ВВС и ментами, мастерами на все руки.

Вместо обычного «первого-второго-третьего» к арестантскому столу подавали упрощенный вариант из стратегических армейских запасов. Запаянные в тончайший хрустящий целлофан два кусочка белого ватного хлеба «Wonder Bread», а также фиолетовый ломтик резиновой колбасы «Болонья» с сильным чесночным амбре и сдобренный темно-желтым «американ чизом». Иногда отцы родные добавляли пачку молока или яблочко-апельсинчик.

После такого облегченного обеда братва страдала затяжной диареей, в результате чего наши нужники работали с повышенной нагрузкой.

Я подаваемую гадость старался не потреблять и при катаклизмах переходил на рыбные консервы. Надоевшие до смерти, но полезные из-за невидимых глазу полиненасыщенных жирных кислот Омега-3.

Жить хотелось, как никогда. Ибо «жизнь кончается не завтра», а «терпенье и труд все перетрут».

Веря в эти мудрые мысли, я и вызывался поволонтёрить на тюремных снегоуборочных работах.

Поступал не по «понятиям».

Из зарешеченных окон моего и соседнего отряда на ударника каптруда смотрели сотни разноцветных глаз. Периодически кто-нибудь отодвигал створку и выкрикивал мне что-нибудь чрезвычайно «остроумное»: «Раша, теперь точно раньше домой уйдешь!» или «Слушай, а сколько тебе заплатили» или привычное «Yo, nigga, you are crazy».

Я беззлобно отбрехивался и при этом улыбался по весь рот. По фигу мороз! От чистого снега, азартной физической работы, свежего воздуха, солнца и временной дезориентации в мою кровь активно впрыскивались гормончики счастья, которые я представлял в виде разноцветных мыльных пузырьков или блестящих снежинок.

О подобном «пенитенциарном возбуждении» писал Александр Исаевич в «Одном дне Ивана Денисовича». Иногда Шухов и его товарищи валили сибирский лес в охотку, забывая о невзгодах ГУЛАГа.

Хотя в моем случае сравнивать «dolce vita» американского арестанта с ужасами советских лагерей было кощунственно и пошловато, все равно тюрьма оставалась тюрьмой. Совсем не пансионом, как почему-то думали многие мои соотечественники.

…Я продолжал расчищать сверкающий на солнце снег. Сначала у входа в трехэтажный барак образовался небольшой бетонный пятачок. Через полчаса была видна полянка, через час – внушительных размеров площадь.

Стараниями знатного дворника Льва Абдурахмановича Трахтенберга мои соотрядники в тот день ходили на пищеприем по достаточно широкой дорожке, ведущей от нашего корпуса до расчищенного «бульдозером» хайвея.

Жители соседних билдингов подобным похвастаться не могли и уморительно вязли в сугробах. Как разгромленные фрицы в кинохрониках Р. Кармена и на карикатурах сатирика Бориса Ефимова.

…Мой друг Лук Франсуа Дювернье родился на Гаити, но сознательную жизнь провел в Чикаго – холодном и ветреном с декабря по март. По моим расчетам, 25 лет были вполне достаточным сроком для акклиматизации любого млекопитающего. Но я ошибался. Чернокожий наставник, как и 90 процентов населения зоны, был неисправимо теплолюбив. В сомнительные на его взгляд дни он надевал на себя классические «сто одежек». Однако особого внимания заслуживал его головной убор, состоящий из двух вязаных шапочек, между которыми вкладывалось белое казенное полотенце. Как и кольчужка из шлема Добрыни Никитича, утеплитель плавно ниспадал на широкие плечи Лука Франсуа и защищал его от недружественных ветров.

Морозонеустойчивый гаитянин еще до моего появления в Форте-Фикс знал стандартный набор из русских слов. Кандидатский минимум образованного иностранца. Среди прочих – загадочное понятие «мамУшка» с ударением на второй слог. По мнению моего друга, подкрепленному какой-то буржуйской кинолентой про диких русских, так назывался наш национальный народный танец. А la «kazachok» и «barynya» с присядкой-топотушкой и сложенными на уровне груди руками. Добротный голливудский лубок, ставший для американцев абсолютной истиной.

Другим часто употребимым словом была рифмующуюся с мамУшкой – «babUshka». Тоже с неправильным ударением и тоже – достижение холодной войны.

…До падения Берлинской стены советских женщин знали в виде мускулистых путевых обходчиц или базарных торговок в косынках до глаз и плюшевых жакетах. Именно этот малопривлекательный образ был растиражирован коварными западными корреспондентами, как один из символов СССР.

На другом полюсе в качестве контрпропаганды находились субтильные умирающие лебеди (Bolshoy Ballet) или плакатные краснощекие бой-бабы в венках и при монистах (Moiseyev Dance Ensemble). В крайнем случае – строгие училки (темный «низ», белый «верх», гуля на голове, указка в руке).

Продукция гостеприимного «Интуриста», наш ответ Чемберлену.

Зато потом, в самом начале 90-х, при столкновении с настоящими россиянками (украинками, белорусками и т. п.) тет-а-тет, у буржуинов началось массовое отвисание челюстей, сопровождавшееся повышенной секрецией слюнных желез и усиленным кровообращением в малом тазу.

На чем я в конечном итоге и погорел. Удовлетворяя взаимный интерес и сближая народы. Вместо медали – Форт-Фикс.

…К чему я это все говорил? Ах да…

В осенне-зимне-весеннее время мой тюремный гуру Дювернье изображал собой знатную барышню-крестьянку, вместо мехов укутанную-переукутанную в шарфы и полотенца. Славненькую чернокожую боярыню Морозову. Одним словом – самую настоящую «бабУшку». Более того, Лук и я разработали уникальную температурную градацию. «low» babushka day (0+5 ^oC), «medium» babushka day (0 ^oC), «high» babushka day (0–5 ^oC).

Низкий, средний и повышенный метеорологический дурдом.

Соответственно и одевались.

С легкой сумасшедшинкой. Граничащей с полным безумием.

Другие арестанты в вопросах тюремной моды вели себя вообще запредельно. Как говорится, «туши свет».

Так, по весне и несмотря на плюс 10–15 ^оС, беспризорники Форта-Фикс по-прежнему щеголяли в зеленых телогрейках и оранжевых зимних шапочках.

Однако вместо обычных безразмерных штанов, негры носили «облегченный вариант». Обтягивающие белые трико – самое что ни на есть нижнее белье, выставлялось на всеобщее демисезонное обозрение. В результате получались не серьезные гангстеры или воры в законе, а какие-то легкомысленные чернокожие балеруны.

Аскетичные тюремные костюмы завершали черные ботинки-говнодавы и серые хлопчатобумажные шорты. Последние надевались прямо поверх трико и прикрывали «бесстыдство».

Этот вид наших негров напоминал мне цирковых собачек-футболистов. Боксеров с отрубленными хвостами и в красно-белых трусах. Тонюсенькие ножки, гигантские шорты (ХХХХХХLarge) и зубастые мордовороты.

Неиссякаемый источник вдохновения для былинника речистого. То есть для меня.

Хотелось петь и читать стихи! Восстанавливать поврежденный в застенках внутренний гомеостаз… Радоваться пробуждению природы.

Ибо… «Бегут ручьи, кричат грачи, и тает лед, и сердце тает»… Или… «Черемуха душистая с весною расцвела, и ветки золотистые, что кудри завила»… Или… «Травка зеленеет, солнышко блестит, ласточка с весною в сени к нам летит»…

На самом деле я не имел ни малейшего понятия, водятся ласточки в Северной Америке или нет. Зато другие пернатые друзья регулярно наведывались в Форт-Фикс.

Самые продвинутые из них обосновывались в тюрьме на ПМЖ. Несмотря на военный аэродром и по собственному желанию.

Зверью и птицам в остроге жилось хорошо. Сказочно хорошо. Как говорится: «right time, right place». Чтобы это понять, не требовалось наблюдательности известного орнитолога Леонида Семаго или умения говорить на языке животных.

Последним славился некогда горячо мною любимый писатель Виталий Бианки, автор изящной детской беллетристики о братьях наших меньших и эпопеи про синичку Зиньку (прошу не путать с форт-фиксовским авторитетом Зюнькой).

Наши тюремные воробьи, голуби, чайки, утки, гуси, орлы (!!!) и прочие известные и не известные мне пичуги коренным образом отличались от своей свободной родни.

За четыре десятилетия существования федерального исправительного заведения на землях южного Нью-Джерси, их пернатые головы увеличились в размере. Из-за избытка серого вещества. Поэтому всяческие комментарии про «куриные» или «птичьи» мозги были не про них.

Животный мир Форта-Фикс славился повышенным интеллектом. Чайки – не дураки, дураки – не чайки. За «просто так» заточение не выбирают.

Птицу и скотину в моей тюрьме любили, холили и кормили, как в лучших домах соседней Филадельфии. К тому же – не на убой, а просто – за красивые глазки. Вот и получилось, что в отдельно взятом анклаве (почтовый индекс 08640) завелись бройлерные орлы и воробьи с повышенным IQ.

Где хорошо, там и родина – истина, объединяющая homo sapiens и животных.

Однако некоторые мои однополчане смотрели на братьев наших меньших совершенно другими глазами. Совершенно запредельными. Сладострастными…

…Как уже отмечалось в «Тюремном романе» (а также в мировой пенитенциарной литературе) половой инстинкт терзал и рвал в клочья наши разноцветные преступные тела. От сексуальной безысходности зэки бросались в крайности: кто-то в навязчивый онанизм, а особо продвинутые – во внезапно проснувшийся туалетно-душевой гомосексуализм. «Что естественно, то не безобразно» – фартовый люд получал кайф и одновременно занимался профилактикой простатита.

В редких, особо запущенных случаях, перманентная борьба со спермотоксикозом принимала весьма изощренные формы. С привкусом зоофилии.

Век воли не видать!

…На просторах Форта-Фикс вместе с нами вольготно проживало великое множество кошек. Пестрых, тигровых и абсолютно черных. Тюремные киски квартировали в неиспользовавшихся подвалах. Заброшенных и время от времени заливаемых нечистотами. Родине комаров, мокриц и ужасного вида упитанных сороконожек. Последние нагло проникали в камеры и залезали в койки к спящим жиганам.

Иногда я просыпался среди ночи от какой-то непонятной щекотки. По мне и по постельному белью шустро бегали гадкие насекомые. С русским кличем «…твою мать!» я шумно вскакивал со шконки и начинал стряхивать с себя членистоногую жуть.

Белая горячка, только хуже! Не бред сумасшедшего, а самая настоящая реальность. Ночной «отдых» не для слабонервных…

…Однако вернемся к нашим баранам. Вернее, к кошкам.

Барское существование на всем готовом, всеобщая любовь и тепличные условия способствовали тому, что в заповеднике Форт-Фикс семейство кошачьих следовало заветам дедушки-бога. То есть плодилось и размножалось в геометрической прогрессии.

Отмечая очередной кошачий выводок, я задумывался об адекватности лингво-зоологического сравнения – «сношаться, как кролики». Устойчивый фразеологический оборот подразумевал недюжинную половую активность милых домашних зайчат.

Я был уверен на все сто, что авторы смелой метафоры в Форте-Фикс не сидели. Не имели возможности (в отличие от меня) наблюдать за половой жизнью местных котов и кошек. А зря.

Фартовые животные активно трахались не только, как им положено, – в марте, а 24 часа в сутки, 7 дней в неделю. Non-stop и круглый год! На радость зэкам.

А теперь – внимание!

Ахтунг, ахтунг!

May I please have your attention!

В достоверность нижеследующей истории некоторые мои друзья-товарищи по другую сторону забора отказывались верить категорически. Поэтому клянусь Лениным и дотрагиваюсь до красного. Все – чистая правда.

Бля буду!!!

…Многие заключенные недоумки (особенно похотливые латиноамериканские мучачос и кабальерос) страдали зоофилией. Причем в навязчиво-маниакально-депрессивно-вуаеристической форме.

То есть, конечно, животных они не насиловали. Думаю, что только в силу несовпадения размеров. Если бы на месте кошек в Форте-Фикс завелась живность покрупнее, то за своих соседей я уже бы не поручился. Ибо кошачьи половецкие пляски вызывали у сексуально озабоченной братвы самую настоящую человеческую эрекцию. Говоря по-пацански: «на кошек дрочили». Из песни слов не выкинешь, так что – «сорри» и «экскьюзе муа».

Итак, предлагаю вниманию достопочтимой публики этнографическую зарисовку «горячий Матроскин и его леди»! Чичоллина и Юрий Куклачев – спят в хомуте.

Теплый апрельский вечер. Народ отужинал и в лености и неге разбрелся по компаунду. Кто-то играет в карты, кто-то бренчит на гитаре, кто-то (и таких большинство) переливает ни о чем из пустого в порожнее. Тишь да гладь, мир во всем мире. Все расслаблены и умиротворены, включая тюремщиков.

Около одного из бараков собралась непонятного вида толпа. Человек тридцать или более. Затаив дыхание, в полной тишине зрители наблюдают, как у ступенек в подвал трахаются кошки. «Сеанс», как писал о чем-то подобном Сергей Довлатов в своих «Записках надзирателя».

Молодая черная Багира лежит на животе, голова прижата к земле, круп слегка приподнят. Хвост поджат под себя и, на мой не очень просвещенный взгляд, полностью закрывает вход в невидимые гениталии. Сверху самочки пристроился такой же черный котяра по кличке Блэки. Сексуальный гигант, многодетный отец и всеобщий фаворит. Он, как и его партнерша, тоже выгнулся и невольно демонстрирует внушительного размера яички. Хвост торчит трубой. Кошка крепко прижата к бетону его крепким телом, кот в исступлении кусает самку за загривок и явно не дает ей расслабиться. При этом сладострастник громко рычит. Его жертва постанывает. Не очень жалобно, между прочим. Летят клочки по закоулочкам…

Благодарные жиганы подозрительно утихли, загадочно улыбаются и пошикивают на приближающихся зэков: «Внимание, тихо, коты ебутся!» Народ сосредоточенно сопит и держит руки в карманах безразмерных штанов.

Через какое-то время внимательный сексопатолог замечает у публики значительное увеличение размеров «того самого». Зрители кошачьего «пип-шоу» забываются и активно наглаживают вздувшиеся причинные места. Кто-то через материю, соблюдая приличия, кто-то засовывает руки под резинку штанов. Дивертисмент удался!

Котяра шумно, по-тигриному кончает и очень смешно заваливается на спину, задрав в воздух все четыре лапы. Освобожденная кошечка (соответственно, «усталая и довольная») изящно ковыляет в сторону зрителей. Секс-бомба идет на запах приманки из филе тунца.

Театралы постепенно расходятся по отрядным уборным. Домастурбировать, если не сказать хуже… В «стриптиз-клубе» остается несколько мексиканских завсегдатаев, чтобы накормить рыбой слегка подуставшую порнозвезду. Она с благодарностью и совершенно не боясь людей, уплетает за обе щеки подношение коварных зрителей. Нехорошее дело они задумали! Ох, нехорошее!

Мексы сидят на корточках и любовно гладят изнасилованную самочку. Она то ест, то останавливается, периодически поднимая вверх свой изящный зад. Вдоль движения умелых ручек латиноамериканских дрочильщиков.

Воспользовавшись кошачьим расположением, юкатанские юннаты постепенно активизируют свои ласки. Один чешет героиню за ушком, другой поглаживает вдоль спинки, третий пропускает между смуглых коротких пальцев ее блестящий и податливый хвост.

В следующее мгновение «тетя, тетя кошка» заваливается на бок, подставляя похотливым зоофилам свой бочок и пушистый живот. Животное не ожидает от людей подвоха и нежится после секса и угощения.

Еще минута и рука одного из котоложцев дотрагивается до увеличенной после соития кошачьей пиписьки-невидимки. Дурной пример заразителен. К бедным кошачьим гениталиям тянутся гадкие ручонки всей мексиканской троицы. От неожиданности порнозвезда вздрагивает и пускается наутек.

Довольные извращенцы быстро подносят влажные от выделений (???) и спермы (???) руки к своим отвратительнейшим и улыбающимся рожам. Мексы обнюхивают пальцы-обрубки и свободной рукой лезут себе в пах. Сеанс продолжается…

Как говорил классик: «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие…» Не передача «Ребятам о зверятах». Не пансион благородных девиц. Не славяно-греко-латинская академия. Не пятый аррондисман города Парижа.

…Я лично животных любил платонически. Только что стихи не посвящал.

Как и у многих зэков, у меня тоже были свои любимцы.

Например, обитавшая около больнички кошечка по кличке Пятница, названная мною в честь нью-йоркской домашней сожительницы. (Все мои американские дотюремные кошки, независимо от пола, носили славное индейское имя из романа Даниэля Дэфо.)

Но более всего среди пенитенциарной флоры мне полюбились сурки. По-английски – «граундхоги». До попадания в Форт-Фикс (еще одна сакраментальная фраза) я видел этих животных только в кино. Или в новостях по весне.

Одетые в старинные партикулярные платья и шляпы с высокой тульей a la Авраам Линкольн, улыбающиеся дяденьки доставали из норки на божий свет полуспящего зверька. Либо он «видел» свою тень, либо нет. В зависимости от поведения сурка метеорологи предсказывали погоду на сезон. Американская народная примета и дань традиций XVIII века.

Внешне сурки весьма походили на хорошо откормленных бобров. Только без хвоста. Но в таких же первосортных коричневых шубках.

«Эх, – часто думал я, – не якшаться вам с человеками и не жить на Руси-матушке. Все равно где – в неволе или в чистом поле… Пошили бы из вас обманки богатые или пустили на воротники пальтовые… В общем, поубивали бы вас, сердечных, на хрен…»

Такие невеселые природоохранные мысли приходили мне на ум почти каждый раз, когда я кормил СВОЕГО сурка. Одного из девяти, не считая пугливых сурчат, похожих на объевшихся в «Макдональдсе» волосатых морских свинок, отбывающих свою первую тюремную ходку «помалолетке».

Моего верного питомца по-русски звали достаточно сложно – «Сурок-По-Имени-Собачка». Или просто «Собаченька» на уменьшительно-ласкательной нежнятине.

Животное меня знало и любило. А также отзывалось на позывные «цып-цып-цып-цып». Я бы на его месте тоже обожал своего кормильца и благодетеля. Как говорится, хоть горшком назови, только в печку не ставь.

Сурок Собаченька ежедневно получал от меня деликатесный набор травоядного млекопитающего: хлебушек, капустку, морковку, какой-никакой пряничек печатный.

В полном соответствии с опытами физиолога Павлова он поджидал меня около входа в библиотеку часов с пяти вечера. Я не верил своим глазам, хотелось плакать и исполнять песню про лебединую верность.

Хотя зверюшку подкармливали и другие зэки, но стоило ему услышать свое русское имя, он бросал всех, резво подбегал ко мне и становился на задние лапы. Вернее – садился на упитанную попку, выпячивал два верхних резца и начинал шурудить в воздухе верхними четырехпалыми лапами с длиннющими коготками.

Я по-турецки усаживался на землю и показывал не избалованной на развлечения усатой детворе цирковой номер в духе героя замечательного советского мультика про Льва Бонифация. Назывался он так: «Гэнстер Эл и его знаменитый дрессированный сурок Собачка».

Метровый столбик жира почтительно замирал на траве в десяти сантиметрах от «отца родного» и сосредоточенно засовывал в рот очередную подачку. В этот момент в целях укрепления условного рефлекса дуровец-любитель поглаживал его головку и розовато-серое брюшко.

Поскольку я прижимал морковку все ближе и ближе к своей груди, то следующую вкусняшку сурок получал только забравшись ко мне на колено. При этом он не соскакивал с ноги, как какая-то неблагородная болонка. Мой ласковый и нежный зверь смешно балансировал, но оставался в вертикальном положении до тех пор, пока не заканчивал прием пищи.

Мы с воспитанником сидели тет-а-тет в буквальном смысле – наши головы находились на одном уровне.

Дальнейший сценарий циркового ревю зависел от моего настроения. Либо продолжать кормление бобра-недоделки, либо раскланиваться перед многоуважаемой публикой.

Как правило, аттракцион бесстрашного укротителя занимал минут 10–15. Неприхотливые зрители смеялись и достаточно по-жлобски показывали на нас пальцами. Как, впрочем, и положено на сельской ярмарке. Я гордо объявлял, что только что закончилось выступление «русского цирка» («Russian Circus»). В ответ вместо обычных аплодисментов раздавались жизнеутверждающие вопли поддержки: «Russia, you are crazy!» Положительные вопли, прошу заметить, и переводимые в данном случае на русский язык так – «Ну ты, Россия, даешь!»

Хотелось подать на самого себя очередной наградной лист. На этот раз по линии «Росгосцирка». Как и Василий Теркин, я был скромен и соглашался на медаль.

Сеанс окончен! Маэстро, урежьте «Выходной марш» Дунаевского из кинофильма «Цирк»!