Глава 40
Ад

И я оказался в аду. Окруженный сотней черных дьяволят в зеленом…

Без окон, без дверей, полна горница людей – это не про огурец, а про карантинное помещение тюрьмы графства Эссекс. В большущей камере, размером со школьный спортзал, наблюдалась явная нехватка спальных мест. Черти готовились улечься на ночлег вокруг «кострища» – трех длиннющих столов из нержавейки. На полу, как самые настоящие лесные разбойники. «… Не желаем жить, эх, по-другому»…

Сказать, что при виде этого живописного бивуака я ужаснулся, значит, не сказать ничего. Я буквально перестал дышать. Остолбенел. Не воспринимал увиденное как реальность. В общем, если говорить честно, в тот незабываемый момент Лев Трахтенберг просто напросто ох…ел.

Да. Именно это слово. Ольга, Харитон, Ульяна, Елена, Леонид.

Я сделал несколько шагов вперед и остановился. На меня смотрела пара сотен глаз. Причем очей черных и не очень дружелюбных. Как у злых пчел из дупла в мультике про Винни-Пуха.

У меня включилось фасеточное зрение на 360^о. Повылезали все возможные перископы, антенны и щупальца. Мозг оценивал ситуацию. Тельце вырабатывало дополнительный адреналин. «Граждане, воздушная тревога!»

Увидев в углу свободное от людей и подстилок местечко, я сел на загаженный пол. Неподалеку от нужника, знамо дело.

На лучшее вновь поступившему бледнолицему рассчитывать не приходилось – всяк сверчок знай свой шесток. К тому же в первые минуты заточения я абсолютно не понимал, где лучше. Где Жуковка, а где Говноедово. В моем случае – везде хреново.

Я немного расслабился и начал постепенно превращаться в медузу. Сказывалась бешеная усталость первого дня. А также голод, жажда и бесконечный стресс.

Стресс, стресс, стресс…

Я тупо смотрел по сторонам, когда кто-то тронул меня за плечо. Нормальный голос, человеческие нотки – все это моментально расположило меня к доброму самаритянину. Точнее – к доброму англичанину по имени Рассел.

Увидев мое состояние – безумный взгляд городского сумасшедшего из-под полуопущенных век, пятидесятилетний благородный джентльмен решил ввести меня в курс дела. На плохо понятном британском варианте английского. С нелепыми в тюрьме придыханиями и интонациями.

– Russia, это предварительный карантин. Не переживай, здесь пробудешь всего несколько дней. Будем держаться вместе – все-таки белых, кроме нас, тут почти нет. Латиносы и черные… Жизнь – дерьмо! Мы с тобой попали в одну из самых жестких крыток. Максимально строгий режим. Поэтому будь аккуратен, ни во что не вмешивайся. Народец здесь готов на все. В общем, будь ниже травы, тише воды… Как видишь, друг, все койки заняты. Возьми вон из той кучи матрас и ищи себе местечко на ночь. На полу, естественно. Можешь даже лечь под чьи-нибудь нары. Если сосед сверху разрешит, то это ОК. Есть хочешь? У меня, кажется, остался кусок хлеба. Ужин ты уже пропустил, Раша! Кормят здесь рано. В 5 утра – завтрак, в 11 – обед, в 4 вечера – ужин. Питьевая вода – из-под крана. Лучше, чем ничего… Так, что я забыл? Ага, вон там – за невысокой перегородкой – туалет (Рассел так и произнес – toilet, совершенно по-британски). Когда пойдешь «по-большому» – не стесняйся! Попробуй прикрыться своей простынкой, ни на кого не смотри, гляди под ноги и делай свое дело… За углом, около раковин – телефон. Можешь звонить «сollect», за разговор платит принимающий. Будь осторожен в очереди, узнай, за кем стоишь, и предупреди всех, что ты последний. Эти негры – ребята наглые, вытолкнут и не заметишь… Когда пойдешь в душ – возьми мои шлепки, а то подхватишь грибок. Там тоже очередь, работает только одна кабина. Действуй так же, как и у телефона-автомата. Да не забудь завесить себя простынкой и постарайся управиться побыстрее. Мыло я тоже дам. А завтра попросишь у полиции санитарный набор. И вообще – мой руки как можно чаще… Так, все, вижу, что ты не в себе, русский. Остальное – завтра. Иди, обустраивайся. Кстати, только что была перекличка, следующая – рано утром. Отдыхай, тебе нужны сейчас силы. Если что, я сплю на третьей полке, вон там… Будут проблемы – буди, не стесняйся. Пойдем, я тебе помогу матрас дотащить и дам тапки и мыло… Не волнуйся, Russia, все будет хорошо. Don`t worry, be happy! – закончил Рассел. Он улыбнулся и похлопал меня по плечу.

В ответ на такую заботу я был готов лизнуть англичанина в нос и завилять хвостом. Доброе слово и собаке приятно.

Я однозначно оценил факт минимальнейшего великодушия, сочувствия и поддержки со стороны незнакомца – остров позитива в окружении всеобщего негатива. C тех самых пор федеральный заключенный Трахтенберг завсегда привечал хлебом-солью вновь прибывающий контингент: «Милости просим к нам в тюрьму, гости дорогие!» Особенно – в Форте-Фикс. Особенно – закручинившихся. Особенно – бледнолицых паганелей в «очках и шляпе». В общем, жил по песне: «Поделись улыбкою своей, и она к тебе не раз еще вернется»…

… Яркий люминесцентный свет заливал безразмерную КПЗ, камеру предварительного заключения на сто с лишним голов. Вернее – головорезов. Шестьдесят процентов пространства занимали высокие трехэтажные нары. На двадцати процентах, в самом центре, расположились три металлических стола с прикрученными к ним длиннющими скамьями. Места для избранных. Оставшиеся двадцать процентов камеры были отведены под «удобства», телефонный закуток и «променад». Последний, правда, отсутствовал из-за раскинувшегося в «хате» цыганского табора. Из трех душевых кабин, открытых всем ветрам и взглядам, работала только одна. Поэтому очередь на помывку телесов иногда занимала несколько часов. К тому же половозрелой братве требовался «овертайм» на здоровую мастурбацию.

Туалеты в духе советских привокзальных сортиров были загажены до неприличия. Такого санитарного фиаско в Соединенных Штатах мне видеть еще не приходилось. Моча, моча, кругом моча.

Столь любимое в Америке «прайвеси», то есть «уединение», отсутствовало напрочь. Даже в святом туалетном вопросе. При желании я мог дотронуться до сидящего рядом и справляющего нужду врага народа. Именно это «панибратство» отравляло мой отдых еще в пионерлагере «Восток».

…В углу камеры возвышался необычный и приятный глазу оживляжик – небольшая альпийская горка из разноцветных матрасов. Потрепанных, грязных и запаянных в яркий пластик. Что-то наподобие школьных физкультурных матов, только в четверть их толщины.

Не подстилка для спанья, а жалкая поролоновая рогожка с разрезами-разрывами вдоль и поперек. Иногда – без внутренностей и с остатками былых пожарищ. Бомжи спали на лучших…

Я выбрал более-менее незагаженный матрасик и потянул его за собой. Мой безрадостный путь лежал мимо спящих, жрущих, испражняющихся, выясняющих отношения, орущих и прыгающих с койки на койку бандерлогов.

В отличие от моих последующих «исправдомов» и «домзаков» (неологизмы первых лет советской власти – «исправительные дома» и «дома заключенных») окружная тюрьма города Паттерсон в первую очередь обслуживала местное население – афроамериканских поселян и поселянок. Ну и процентов десять – залетных гостей вроде меня, свезенных в жуткие киношные казематы для психологической ломки. В интересах следствия и американского народа, соответственно.

На всех «федеральных» подследственных и осужденных мест в федеральных тюрьмах Америки не хватало. Как когда-то в Сочи в бархатный сезон. Поэтому какую-то часть срока некоторые федеральные преступники отбывали в страшных зверинцах, принадлежащих штату, округу или городу. В пенитенциарных чертогах наподобие окружной тюрьмы графства Эссекс. Чтобы жизнь медом не казалась.

«Федералы» помечались красной пластиковой ленточкой с ФИО и «номером заключенного», которые мы носили на запястье. Точно такие пестрые метки надевались на руку на некоторых Карибских курортах, чтобы пометить звездно-полосатых гаргантюа и пантагрюэлей, оттягивающихся по системе «all inclusive».

В окружной тюрьме города Паттерсон тоже было «все включено». Более того – абсолютно бесплатно.

…Сделав круг почета по душной и вонючей камере, я вернулся к исходной точке и с грустью понял: «Деточка, твое место у параши». Свободное пространство нашлось только в паре метров от туалетного загона.

Я бросил матрас на подозрительно блестящий пол, попахивающий застоявшейся мочой. Сверху изящно приземлилась серая занюханная простынка. Вместо подушки – завернутая в «гулю» зеленая роба-кацавейка.

Еле передвигающийся новосел попил теплой воды из-под крана, кое-как поплескался в чудом освободившемся заплесневелом душе и почти что на карачках добрел до своего лежбища.

Удивительно, но в тот момент мне было совершенно наплевать на непрекращающиеся прыжки и вопли страшных соседей-бандерлогов и горящий прямо над головой яркий прозекторский свет.

Абсолютный и всеобъемлющий пофигизм.

Я во благе (подчеркиваю – во благе) распластался на вожделенном полу. Брезгливость, говорите? I don`t know what are you talking about! Усталый мозг разрывался на части, прокручивая в памяти события дня.

Мне стало себя жалко.

Отключаясь, новоявленный з/к попытался ответить на двуполярный вопрос современности: «За что?» и «Что делать?» Не получив от самого себя хоть какого-то внятного ответа, он «отдался объятиям Морфея». «Yesterday… All my troubles seemed so far away»…

…А поутру они проснулись… Вернее – были безжалостно разбужены громоподобными криками опереточных дуболомов и надсадным лаем немецких овчарок.

Еще одна банальность, но такое не пожелаешь и заклятому врагу. О подобных проделках американских ментов лучше читать в афроамериканских гангстерских книгах с крупным шрифтом. В крайнем случае – смотреть в боевике или сериале.

Личное участие – «опасно для жизни». Посторонним вход воспрещен! Не влезать – убьет! И тому подобное…

«Эй ты, вставай быстрее, – толкнул меня в бедро какой-то чернокожий бродяга, – чего разлегся? Не видишь, что ли, менты! Сейчас считать будут. Проверка!»

Я сел на чудо-матрасике в положении «прямой угол». Потянул затекшие члены. Потер расширенные от испуга глаза.

На меня активно надвигался персональный Армагеддон: помимо собственной воли я снимался в самом дурном фильме своей жизни. «Конец опасных гастролей», что-то в таком духе.

Заспанные афроамериканские шкидовцы нехотя слезали с нар и поднимались с пола. Мои соседи уныло стягивали использованные матрасы в давешнюю горку. Я сделал то же самое. Как говорится – поплыл по течению. Заключенные освобождали место для очередного «каунта», переклички личного состава гадюшника.

– Поднимай свою жопу! Сволочь, мать твою! Ах ты, кусок дерьма! – Нас нетерпеливо торопили выкрики надзирателей.

«Четыре танкиста» и собаки стояли в дверях гигантской КПЗ и наблюдали за арестантским муравейником. Через несколько минут посередине камеры образовался небольшой плац.

– Так, уроды, слушайте меня! Всем перейти в этот угол! Быстро, быстро! И всем замолчать, засранцы! – заорал главный эсэсовец и показал рукой в сторону туалетов.

Народ покорно и привычно скопился на указанном пятачке. Сто с лишним зэков.

К образовавшейся тесной толпе подошел один из собачников. Рядом с ним бежал его верный американский Руслан по кличке Тайсон (память – странная штука: я не помнил имена некоторых артистов, которых привозил на гастроли, но имя тюремной собаки отложилось). Животное рвалось в бой и отчаянно пыталось сорваться с поводка.

Зэки заученно прижались друг к другу. Овчарка захлебывалась в злобном лае. «Привет из ГУЛАГа», – подумал я.

Другой собаковод и его четвероногий друг заняли позицию ровно на середине камеры. Еще одна пара (американский вохровец – немецкая овчарка) встала в противоположном углу КПЗ.

Лай собачьего трио отражался от стен и пола бетонного мешка, создавая эффект нахождения в питомнике голов на пятьдесят.

Главный церемониймейстер по-фашистски расставил ноги и презрительно вытянул указательный палец.

Нарушители закона шли быстрым шагом с руками за головой. По диагонали, из пункта «А» в пункт «В». Пятнадцать метров славы. Затылок в затылок, головой не крутить, разговоры отставить.

Я попытался осмотреться: все-таки это была моя первая тюремная перекличка. Во мне зарождался пенитенциарный антрополог – хотелось получше запомнить все сюрреалистичные страсти-мордасти. Чтобы потом было, что рассказывать беззаботным товарищам и товаркам. А может быть, даже и внукам. Про жизнь-жестянку, которую «ну, ее в болото».

Наверное, я замечтался и потерял бдительность, потому что у уха раздался оглушительный выкрик одного из фрицев:

– Твою мать! Ты что, не понял, как себя надо здесь вести? Чего шею вытянул? Я с тобой говорю, урод хренов! Еще одно замечание и отправишься в карцер. Усек, дебил?

Мне стало немного обидно. За такое неадекватное обращение и вообще. В то же время угроза подействовала освежающе – я сразу же превратился в героя образцово-показательной зарисовки: «Послушный заключенный, выполняющий полезные рекомендации исправительного офицера».

Это с одной стороны.

С другой, я строил из себя ничего не понимающего денди, случайно попавшего в темницу по собственной глупости. Вроде Оскара Уайльда в Рэдингтонской тюрьме, ни больше ни меньше.

Кстати, первой книгой, прочитанной мною после выхода из СИЗО под «домашний арест», была именно уайльдовская «De Profundis». К сожалению, отчаянный вопль из-за решетки великого английского писателя стал близок и мне. Второй книгой на полусвободе стали «Похождения бравого солдата Швейка» Гашека. Третьей – «12 стульев» и «Золотой теленок» Ильфа и Петрова. Четвертой – двухтомник Владимира Сорокина. Пятой – рассказы Аркадия Аверченко. Невооруженным глазом прослеживалась тенденция по искусственному вздрючиванию боевого духа з/к № 24972-050…

… В то утро, однако, мне по понятным причинам было не до веселья. Состояние протрезвевшей души попадало под определение «жуткой жути». Особенно после задорной собачьей переклички.

Ко мне приходило понимание, что случилось что-то страшное и бесповоротное. Вроде как смерть, но в то же время и не смерть. Все живы-здоровы, но в то же время – умерли. Одним словом – тюрьма.

В своих мятежных мыслях я рвался на свободу к доченьке, родителям и друзьям сердешным. От собственного бессилия и невозможности повлиять на ситуацию хотелось выть. Издавать такие же страшные звуки, как оборотень – «веарвульф» во время полнолуния. В своем маниакально-депрессивном состоянии я однозначно походил на пантеру, мечущуюся из угла в угол в тесной клетке передвижного зверинца. Меня безостановочно носило на автопилоте между входной дверью в камеру и столами «обеденной зоны». Пять шагов назад, пять шагов вперед по узкому проходу между вновь разложенными матрасами… Ближе к концу дня (с перерывами на обед, самобичевание и мыслями о самоубийстве) мне удалось добраться до вожделенного телефона-автомата. В тот момент изобретение Белла казалось мне таким же чудом, как сапоги-скороходы или ковер-самолет, на котором летал Волька ибн Алеша. Благодаря этому аппарату посредством каких-то непонятных колебаний, кабелей и спутников на околоземной орбите, несчастный Левочка Трахтенберг (на самом деле – безжалостный рабовладелец и выродок) вступал в контакт с близкими ему людьми и симпатизантами.

Хотя автоматы включили в 6 утра, через час после первой проверки и завтрака, очередь к ним оказалась посерьезней, чем в мавзолей Ленина в советские времена. К тому же подлые негры нагло узурпировали связь и вели себя, как асоциальные жмоты.

В отличие от федеральных тюрем в окружной тюрьме графства Эссаик пятнадцатиминутный лимит на звонки отсутствовал, поэтому чернокожие сидельцы говорили много и долго. Особенно со своими маньками-облигациями, компактно проживавшими в этом же районе и, что важно, – в этом же самом «коде города». Последний фактор прямо сказывался на «цене вопроса». По сравнению со мной мне приходилось звонить из штата в штат, местные платили сущие крохи.

Некоторые даже позволяли себе секс по телефону под небрежно наброшенным полотенцем.

«Насовокуплявшись» вволюшку, черные ханыги и авторитеты передавали освободившуюся трубку своим же ребятам. Прямо через мою голову и вопреки моему жалкому потявкиванию.

Заполучив телефон, я с жадностью попытался наговориться. И все не мог, не мог, не мог, не мог…

Хотя семья и группа поддержки по-прежнему находились, мягко говоря, в ступоре, они уже связывались с какими-то новыми адвокатами. Искали совета и знатоков из «бывших». И самое главное, заручались принципиальным согласием наших будущих финансовых гарантов. Через неделю должно было состояться новое судебное слушание о временном выходе рабовладельцев под залог.

Моя любимейшая дщерь, чье 13-летие только на днях отмечалось вечеринкой в «Национале», первой начала обзвон друзей-товарищей-знакомых.

– Здравствуйте, я Соня, дочка Левы Трахтенберга. Вы, наверное, знаете, что папу и маму арестовали? Теперь, чтобы выйти под домашний арест, за них надо внести залог – миллион или больше. Деньгами или собственностью… Не могли бы вы стать их финансовым гарантом и поставить за них свой дом или квартиру? Пожалуйста, не волнуйтесь, они никуда не убегут! Я вас очень прошу! И не верьте этим гадостям, которые говорят о моих родителях! Они хорошие…

Вот так. Не убавить, не прибавить. Очень искренне и с большой надеждой.

Очередь из желающих рискнуть своей собственностью выстраиваться не спешила. Особенно поначалу. Вместо широкой реки – тоненький ручеек. Проверку на вшивость не выдержали многие из прежних «друзей» и хороших знакомцев, которые пили-гуляли на моих днях рождения и вечеринках, которые бесплатно посещали концерты и спектакли, обращались ко мне за деньгами и поддержкой в трудные минуты. Которые клялись в вечной дружбе. Теперь я знал, что самым верным способом выяснить «ху из ху» было попадание в тюрягу. Лучше не придумаешь. Пенитенциарная проверка на вшивость…

Нам требовалось много собственности и собственников. Хотя цены на некоторые дома моих друзей подползали к миллиону, суд принимал под залог только выплаченную часть ипотеки.

Вот и получалось, что большинство моих друзей в среднем располагали пятьюдесятью тысячами, внесенными банкам за их недорогие дома-кондоминиумы. С олигархами я не знался (вернее – они со мной), а всю свою жизнь водился с творческой и околотворческой интеллигенцией. На что в конечном итоге и напоролся.

Первой поставила на кон свою новую нью-джерсийскую квартиру Ленка Айвазовская, проверенная в боях подруженция. Причем тайком от своей семьи. За ней потянулась старая гвардия во главе с Гусаровыми, моими бывшими коллегами по русско-американскому радио и телевидению WMNB. Дальше – инвестор и меценат Алекс Машинин. За ним – добряки-воронежцы Винокуры, издатель Ольга Застрожная. Наконец, под занавес и с завершающим аккордом crescendo – Саша Рапопорт, психотерапевт, артист и бывший советский заключенный.

Поднять такую махину без связи с «большой землей» не представлялось возможным. Я же требовал ежедневного отчета о проделанной работе и ставил задачи на следующие сутки.

Помимо финансово-нравственных вопросов о собственности, в повестке дня высвечивались настоящие приоритеты. Направленные на Mein Kampf с прокуратурой. Другими словами, преступникам требовались адвокаты. Не фуфловые, как давешний защитничек, а качественные, реальные, знающие и боеспособные. Плюс адекватные в вопросах оплаты.

Как пошловато шутили мои соотечественники: «За рубль, но с начесом». В общем, я искал полубогов, способных объять необъятное.

Американские присяжные поверенные ждать себя не заставили. Если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету.

В течение первой недели заточения нас с Викой регулярно выводили вниз на совместные встречи с очередным брехливым мистером Твистером. По какому-то совершенно непонятному для меня закону любой адвокат имел право прийти в тюрьму и вызвать на беседу «неадвокаченного» арестованного. И предложить последнему свои услуги. Спасибо криминальным репортерам и пресс-конференции прокуроров, раструбившим о нас по всему свету.

В тот момент я категорически не соглашался с известной сентенцией Уинстона Черчилля, что «любое упоминание в прессе, кроме некролога, – это благо». Откровенная геббельсовская ложь меня возмущала и расстраивала. По каким-то невероятным подсчетам выходило, что мы держали в рабстве от 30 до 50 невольниц три года в режиме non-stop. Чушь собачья.

Для того чтобы преувеличить свои достижения в борьбе с преступностью, наследники Гувера переворачивали факты с головы на ноги. Не только в «деле Трахтенберга», но и в десятках других, о которых я узнал за годы сопротивления.

В результате мне, как главарю шайки, насчитали сотни тысяч чистой прибыли, абсолютно забывая (думаю, специально), что в среднем «организаторы» имели одну шестую девчачьих доходов. К тому же из «хозяйской» части выплачивались все накладные расходы – жилье, транспорт, перелет, визы, еда, костюмы и т. п. Не то чтобы я жаловался на бедность. Нет. Просто иногда мне все же очень хотелось справедливости.

О реальном дебите-кредите знали немногие. Мы и «рабыни». Последние, насколько это было возможно, скрывали от фэбээровцев свои настоящие доходы, прикидывались бедными овечками. Из меня же сделали подпольного миллионщика. Поэтому и обыск в доме шел почти 12 часов, включая земляные работы на заднем дворике.

Пилите, Шура, пилите – они золотые…

…Нет худа без добра. Благодаря ежедневным сюрприз-визитам непрошеных адвокатов, мы могли встречаться с подельницей-супружницей. С младшей рабовладелицей, so to speak.

На первом этаже мрачного узилища примостились небольшие, два на четыре метра, застекленные боксы. Такой славненький филиальчик инфекционной больнички. Но без кроватей. «Confidential: attorney-client conference», то есть «Конфиденциальная встреча защитника и клиента», – гласил большой пластиковый указатель. Конвоиры доставляли сначала Вику, потом – меня. За столом восседал очередной благодетель, на стуле рядом с ним – его помощник или помощница. Я укладывался на бетонный пол, младшая рабовладелица садилась на прикрепленную к стене скамью. Начиналось one man show – представление одного актера.

В отличие от любимой в советской юности туалетной воды с таким же названием адвокатские «утренники» выводили меня из себя. И если честно – плохо воспринимались вообще. В силу перманентного стресса и недосыпа. О защите Трахтенберга не думалось совершенно. Хотелось побыстрее выйти из тюряги под залог, под подписку о невыезде, на электронный браслет. В моей голове все смешалось, и я не понимал, что первично, а что вторично. Понятия подменились, а приоритеты исказились. Я мечтал о возвращении домой на 20-ю авеню… В безоблачное прошлое… В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов. Хоть к черту на куличики… В общем, куда угодно, только бы подальше от злое…учего городка Патерсон.

У навещавших нас «лоеров» стояла одна-единственная задача. Испугать и без того запуганного арестанта и наворожить ему десятилетия за решеткой. После этого неожиданно обрадовать: «но вам можно помочь». В лице супер-пупер адвокатской конторы «имярек», знамо дело.

«О деньгах договоримся, не волнуйтесь», – увещевали доброжелательные и миловидные стряпчие. – Оплата частями, вашим родственникам нужно внести только первоначальный взнос… На все про все, на каждого – по 150 тысяч. Это немного, другие возьмут еще больше… Вы же понимаете, речь идет о вашей свободе… Обвинения ведь очень серьезные. Вон в «Нью-Йорк таймс» вам насчитали 250 лет заключения. Так что думайте, господа…»

После таких жизнеутверждающих заявлений мне хотелось просто перестать дышать.

Обессиленный я возлежал на бетонном полу и периодически отключался. Засыпал в относительной тишине и безопасности. Сказывались ежедневные всенощные бдения под лампами дневного света и ночные визги обитателей моей КПЗ.

Вика держалась значительно лучше и пыталась получить как можно больше халявной информации. Ее, правда, бросало в другую крайность. Она была перевозбуждена, не по делу смеялась, шутила с дуболомами и всячески хорохорилась. Как Пышка – Нана – Маленькая Вера, прости меня, господи. Такой вот пир во время чумы. Оптимистическая трагедия. Реакция на стресс.

…Некоторых адвокатов приводили агенты из соотечественников. Среди них попадались и знакомые брайтончане. Активисты и активистки русской коммьюнити.

Друзья изображали из себя бескорыстных героев, которые, узнав о моих злоключениях («Лева, это все неправда, мы же понимаем, откуда ноги растут, мы – с тобой…»), решили связать своих знакомых американских адвокатов и меня. («Лева, мистер Бла-бла-бла – самый лучший, он помог Изе, Мане, Яше и даже самому Вьетнамчику, он знает всех судей и прокуроров, так как играет с ними в гольф…»)

Нам приходилось выслушивать циничную человеколюбивую ахинею, прекрасно понимания, что в случае подписания контракта на защиту «добрые самаритяне» получили бы 15 % от суммы. Из расчета 150-ти тысяч на сидельца. Ради такой оказии не грех поднять расплывшиеся на брайтонских чебуреках задницы и переехать мост Джорджа Вашингтона в соседний Нью-Джерси: чем черт не шутит…

«Полноте, господа хорошие… За базар отвечаете?» – От сладкоголосой белиберды я заводился все больше, готовый сорваться в любой момент и театрально закричать на незваных посетителей: «Вон с моих глаз, во-о-о-н!»

…Еще через две недели, после трех нерадостных поездок в федеральный суд Ньюарка (привет позе эмбриона, обезьянникам-накопителям и дедушке-судье), мы остановились на новой адвокатской команде.

К этому времени Вику уже выпустили под домашний арест. Все найденные и поставленные под залог квартиры я, не думая, отдал ей. К доченьке вернулась мама Вика, папа Лева остался за решеткой.

Никогда не забуду, как на одно из этих первых слушаний собрались мои друзья-товарищи и искренние доброжелатели, желавшие нас поддержать и гарантировавшие, что я не пущусь в бега. Приехали и мои родители с Соней.

Увидев отца-сына в нарядной арестантской робе, наручниках-кандалах и с надзирателями по бокам, многие почему-то заплакали (женщины) или искусственно разулыбались (мужчины). Воздушные поцелуи посылали, руки в кулак сжимали, покачивали головами со сжатыми губами.

Venсeremos – We shall overcome – Победа будет за нами!

Все в таком роде…

Слушая триалог судья прокурор – адвокат, я краем глаза наблюдал за зрителями.

Все сорокаминутное заседание Соня просидела с рукой, высоко вытянутой вверх. Как школьница-отличница. В ладошке доченька зажала мягкую игрушку-обезьянку, которую я подарил ей на 13-летие несколько дней назад.

«Не надобно другого образца, когда в глазах пример отца…»

Yes, right…