Глава 33
the контрабанда
Цена пачки «Мальборо» колебалась от 250 до 300 долларов – прямо пропорциональная зависимость от спроса и предложения. Спрос стабильно обеспечивали потакавшие своим прихотям и дурным привычкам зажиточные арестанты. Предложение исходило от желавшей разбогатеть американской ВОХРы. 85 % контрабанды попадало в Форт-Фикс через охранников. Еще 5 % – в плохо просмотренной арестантской почте. Остальное – в анальных отверстиях, ротовых полостях и испорченных желудках заключенных после свиданок с родственниками и друзьями.
Без сомнения, табачная запрещенка занимала первое по популярности место у тюремных контрабандистов. Бездонный рынок и умопомрачительная прибыль – «юбер аллес»!
…Через полгода с начала отсидки до моих ушей дошел печальный слух.
В течение нескольких недель вводился полный и окончательный запрет на курение – федеральные тюрьмы Америки становились «tobacco free».
Источник разведданных находился в ларьке – «комиссарии». Работавшее там зэковское кулачье растрезвонило по компаунду, что нового завоза сигарет больше не предвидится.
Меня охватило сверхдвойственное чувство.
Только за последнюю декаду я безуспешно бросал курить раз двадцать. Но, несмотря на научно-популярные страшилки, наличие мозгов и кашель по утрам, я упрямо холил свою давнишнюю слабость.
В 17 лет мне очень хотелось выглядеть взрослым. Самостоятельная поездка на «юг», в студенческий лагерь Ленинградского университета «Буревестник», обернулась многолетней пагубной привычкой.
В Форте-Фикс заветная цигарка тоже мне кое-что давала – какую-никакую расслабуху, новые знакомства и даже легкий допинг для литературного творчества.
Тринадцать глав «Тюремного романа» я произвел на свет с «Мальборо» в левой руке.
Заядлый курильщик Трахтенберг особой силой воли до тюрьмы не отличался. Меня не брали ни гипноз, ни иглоукалывание, ни таблетки, ни пластыри. Посещения знахарей, колдунов и добрых волшебниц убили окончательные остатки веры в сверхъестественное, инопланетян и лох-несское чудовище.
Один из «контактеров с космосом», принимавший наивных глупцов на 18-й авеню, долго размахивал руками и заряжал меня «антиникотиновой энергией». В качестве бонуса я получил «маячок привлекательности», привитый на животе рядом с Тем Самым Местом умелой рукой Мастера.
Мелочь, но приятно.
Другой волшебник, бостончанин по кличке Crazy Russian, обманывал страждущих на английском языке. Причем в массовом порядке и поточным методом. Участие в коллективном психозе стоило 200 долларов.
Несмотря на все потуги, результат оставался нулевым. Как говорили американцы, у меня была «безуспешная история борьбы с нездоровым пристрастием».
Поэтому, увидев в один прекрасный день эпохальный приказ, я запаниковал. Грозный меморандум Герр Комендантена гласил: «Smoking will be strictly prohibited», т. е. курение будет строго-настрого запрещаться.
Сигареты приравнивались к наркотикам – ни больше ни меньше!
За нарушение царской воли – наличие в шкафу одной-единственной сигаретки или самокрутки, полагалась нешуточная дисциплинарка с занесением в личное дело, а также карцер и лишение телефона – магазина – свиданий.
Рецидив грозил автоматическим переводом на строгий режим.
No questions asked.
После нервного и экстренного перекура с моим чернокожим ментором Луком-Франсуа Дювернье в туалете третьего этажа мы приняли историческое решение, чтобы доказать самим себе и друг другу, что мы еще на что-то способны.
Мой друг и я бросали курить уже со следующего дня!
Почти за месяц до часа «икс»!
Сигаретные запасы великодушно раздавались страждущим и тюремным побирушкам. Я был особенно человеколюбив, хотя до конца не верил в свое чудесное превращение в «Hombre Nuevo».
Больше всего радовались мои родители.
То, что им не удалось в течение многих лет, получалось у Федерального бюро по тюрьмам – из курильщика и всего «прочего» вылуплялся обновленный Трахтенберг!
Мама пообещала «поставить свечку» в честь заботливой еврейской прокурорши Лэсли Кац. Я тоже планировал послать ей на Хануку открытку с большим и чистым «Thank you».
Все, что ни делается, все – к лучшему! Год Блэсс Амэрыка!
Гип-гип, ура-а-а-а-а!!!
…Через четыре дня после выхода приказа, «комиссария» распродала месячный запас табака. Как и положено, львиную долю закупили работники ларька и приближенные к ним спекулянты-перекупщики. На антиникотиновом запрете планировали заработать все, кому не лень.
Продавцы в погонах вывесили на окошке до боли знакомое с советского детства объявление – «sold out».
У курильщиков начиналась новая жизнь – подпольная и полная опасностей. У дуболомов прибавлялось работы и «овертайма» – камеры обыскивали, а нас ощупывали практически через день. Народная тропа к карцеру не только не зарастала, но превращалась в широкий хайвей.
Несмотря на карательные акции зольдатен, узники продолжали активно дымить.
С закрытием официальных курилок – уличных беседок «газибо», братва перебралась в отрядные «дальняки».
Рядом с ватерклозетами устраивались хитроумные заставы в три слоя – у ментовского офиса, на лестнице и в коридоре. В девяти случаях из десяти курильщики избегали тюремных инквизиторов.
Унюхав сладковатый табачный или марихуанный дым, дуболомы нервничали, но ничего поделать не могли. Оказаться одновременно в восьми отрядных сортирах им не удавалось при всем желании.
Вместо стационарных электрозажигалок, намертво прикрепленных к бывшим «местам для курения», в ход пошел самопал.
Поскольку спички в ларьке не продавались даже в лучшие времена, то местные кулибины придумали компактный чудо-аппарат.
Шарашка forever!
Устройство состояло из батарейки «АА» с зачищенными контактами на обеих ее полюсах и тонюсенькой полоской фольги из-под все тех же многострадальных Marlboro или Newport. Двухсантиметровая «спиралька» умело зажималась прокуренными пальцами в свободных от изоляции точках батарейки. Ровно на пять секунд фольга загоралась ярко-оранжевым пламенем.
Время пошло!
Зэк осторожно тыкал в «зажигалочку» аккуратно зажатой в зубах самокруткой и в случае удачи жадно затягивался. Чаще всего процесс добывания огня повторялся по нескольку раз. Спиралька то слишком быстро прогорала, то обламывалась под давлением, то обжигала пальцы курильщика.
Меня «зажигалка Ильича» так ни разу и не послушалась, несмотря на упорные потуги моих «умелых ручек». С криком «бляааааа» я бросал раскаленную батарейку на потрескавшийся, весь в разводах от высохшей мочи кафельный пол, а уже через секунду смущенно разводил руками.
Якшавшиеся со мной жиганы (особенно соратники по тяжелой атлетике) постепенно привыкали к русскому мату, время от времени обрушивавшемуся на их закаленные уши. Изящная и звонкая славянская нецензурщина производила на моих монстроподобных соседей неизгладимое впечатление, хотя они и терялись в переводе.
Задорное русское «оху…ельно», «пи. ец», и «ё…нный в рот» приходилось переводить тупым английский словосочетанием «fucking shit».
В отличие от меня табачные контрабандисты матом не ругались и обладали хладнокровием истинных арийцев. Особенно шедшие на огромный риск менты.
Попавшиеся с поличным надзиратели получали солидный срок – «система» предателей не жаловала. Оборотней ловили либо на «живца», либо при выборочной проверке на супер-пупер-проходной. Исправительные работнички являлись на государеву службу с рюкзачками, переносными холодильниками и прочими американскими котомками. При большом желании охочие до зэковских денег коробейники в униформе могли заховать на себе не только сотовые телефоны, но и коньяк «Hennesy» ($800 за бутылку) на пару с полукилограммовыми пакетами с креатином – пищевой добавкой для состоятельных физкультурников.
Примерно раз в полгода легавые несуны попадались на удочку зэков-провокаторов. Беспринципный плебс даже в тюрьме умудрялся участвовать в прокурорско-фэбээровских «Зарницах» и подставлял своих же собственных благодетелей.
Nothing is new…
…В один из очаровательных февральских вечерков (пурга и пронизывающий ветер с Атлантики) по компаунду со скоростью света пронесся очередной слух. В карцер загремел тридцатилетний наркоторговец с классическим именем Джон, до отсидки проживавший в забытом богом захолустье в Теннеси. Типичный «hillbilly» – деревенщина и лапоть. Одним словом, «Билли с холмов»…
В Форте-Фикс «Х. й-с-Горы» уютно устроился при прачечной и приторговывал левыми тишортками и носками. Белые майки уходили по стабильной цене – три штуки за пять «мэков». В «комиссарии» абсолютно такие же продавались в три раза дороже.
Безразмерные белые хэбэшные трубки-чулки без пяток и с грубым швом на пальцах стоили «две пары на доллар», т. е. одну тюремную у.е. Дырки на псевдоносках появлялись уже после нескольких носок. Поэтому в «лавке» Джона клиенты не переводились, и я был в их первых рядах.
Подпольная торговля почти всегда заканчивалась печально. Рано или поздно тюремные предприниматели попадали в «дырку» – трехэтажные казематы, построенные по последнему слову пенитенциарной мысли. Туда он и загремел. «Сик транзит глория мунди»…
Информационная Хиросима случилась ровно через неделю после пропажи Джона.
Агенты службы внутренней безопасности, ФБР и армейская полиция с соседней авиабазы прихватили с поличным завскладом и прачечной, ветерана Форта-Фикс исправительного офицера Симпсона.
Этот чернокожий мент виделся мне живым воплощением исчадия ада как внутренне, так и внешне. Гоголь, описывая черта в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», мог запросто использовать его в качестве образцово-показательного натурщика. Слегка курносому «баклажану» с черепом микроцефала и длинными ресницами над маленькими злыми глазками не хватало малого: рогов и копыт. Таким же дьявольским был у вохровца и характер.
Охранник придирался к зэкам по малейшему поводу, а за невиннейшую провинность (или оговорку при получении белья) отправлял в карцер. Братва его ненавидела и старалась держаться от злыдня подальше.
Однако внешность «старого служаки» оказалась обманчивой.
Про подобное «инквизиторское» прикрытие я уже слышал и не раз: с одной стороны, дуболом злобствовал, с другой – выступал в роли контрабандиста. Симпсон попался при передаче «связному» зэку трех блоков сигарет и двух мобильников. На этот раз администрация зоны явно сработала не слишком чисто – телевизоры предательски показывали то группу захвата, то Симпсона в наручниках, то пресс-конференцию прокурора, то компромат, а то и стены родной каталажки. Обычно при подобных ЧП и кипишах-забастовках телевидение отключали на несколько дней.
Гадкий ренегат Симпосн опозорил честь мундира «исправительного офицера», вступив в преступную связь с зэками из нашей родной прачечной. Главным свидетелем обвинения выступал мой знакомец и коробейник Джон – «Хиллбилли», проработавший в подчинении у «оборотня» года три.
По всему выходило, что зэк ушел в «дырку» не за носочки-маечки, а под защиту администрации.
Такие вот дела наши скорбные…
Помогая следствию, он в первую очередь помогал себе: «спасение утопающих – дело рук самих утопающих». За участие в спецоперации, запись разговоров со своим продажным боссом Джон и ему подобная шушера значительно сокращала время своего заключения.
Вслед за корыстолюбивым дуболомом в карцер (а потом – в тюрьму строго режима) отправлялись и участвовавшие в сговоре жиганы.
Лес рубят – щепки летят: беспринципные павлики морозовы сдавали по цепочке не только ментов-контрабандистов, но и оптовиков, и ритейлеров из своего же сословия.
Уцелевшие в чистках предприниматели-антрепренеры на время затаивались.
На время следствия и карательных акций «дорога жизни» поддерживалась за счет запасов в тайных зэковских «нычках». Не по назначению использовались и арестантские анусы. Свиданки в «visiting room» приобретали особую ценность.
На место сгинувших в зинданах товарищей и конкурентов, в бой вступали новые мальчиши-кибальчиши.
Через пару месяцев ситуация, как правило, устаканивалась. Взлетавшие на время цены на контрабандные услуги возвращались на круги своя. После периода кризиса, вызванного очередным ЧП, рынок внутри зоны волшебным образом самовосстанавливался. Как желудочная флора после тетрациклинового дисбактериоза. Народ закуривал с новой силой, хотя, на мой непросвещенный взгляд, заветные самокрутки стоили бешеных денег.
На поддержание никотиновых штанов требовались либо солидные вливания «извне», либо тюремное трудовое рабство, либо сказочное везение в картах. Пачка «Мальборо» или «Ньюпорта» стоимостью под 300 баксов являлась лишь исходным сырьем. Настоящую сигарету за 15 долларов – штука могли позволить себе только местные гарун-аль-рашиды, преимущественно итальянского и уолл-стритовского происхождения. Демосу требовался табачок попроще.
Из стандартной сигареты выходило три-четыре самокрутки. Два тонюсеньких самопала стоили либо восемь «мэков», либо «книжку» марок. Зэки называли их «rolly».
На благородное дело всеобщей сигаретизации Форта-Фикс шла и туалетная бумага. Вернее – ее упаковка с безумными нежно-голубыми узорами. Хрустящая обертка прекрасно заменяла папиросную бумагу.
Рассматривая заветные цигарки, я в очередной раз убеждался, что население федерального террариума, как всегда, оказалось на редкость неприхотливым и изобретательным.
Зелье посерьезнее, покруче, позабористей да подушистее стоило на порядок дороже.
Супертонкий косячок с марихуаной, напоминавший по толщине «цыганскую» иглу, уходил за десять тюремных долларов.
Туда набивали травку самого низкого сорта, в американском простонародье именуемую «сommercial». Своеобразный «экономкласс», осетрина второй свежести, «бюджетный» уровень. Далее шли «джойнты», продававшиеся как минимум за две «книжки» – 15 тюремных долларов. Их волшебная начинка взращивалась на гидропонике, за что и получила название «hydro». Первосортная конопля «purple haze» в свободную продажу почти не поступала. Самоткрутки с «пурпурной дымкой», звучавшей для меня так же романтично, как и «Герцеговина флор», стоили 20–25 у.е. Такая роскошь местным бичам была явно не по карману, поэтому «туманы-растуманы» курила только форт-фиксовская номенклатура и приближенные к ней вассалы.
Время от времени я получал приглашения на товарищеские наркоперекуры. Слава богу, но «тащиться» мне абсолютно не хотелось.
Даже на халяву.
К тому же дуболомы-дозиметристы из лейтенантского офиса устраивали частые засады на потребителей «колес», травы, самогона или даже героина с кокаином. Через заднепроходные отверстия особо рисковых жиганов и их не менее шухерных посетителей в зону поступало «черное» и «белое». Менты от серьезных порошочков держались подальше, уступая дорогу зэковским родственникам и друзьям.
Мой тюремный сосед по трехэтажному бараку Гэрри Пиджон из далекой Оклахомщины употреблял и то и другое.
И героин, и кокаин…
Периодически по телефону и в зашифрованных малявах он посылал сигналы SOS своим братьям-фермерам и маме с папой. Какие именно Гэрри плел им байки, я так и не узнал, но результат был налицо.
Зажиточные и обожавшие своего отпрыска крестьяне не успевали отправлять денежные переводы «своему несчастному мальчику».
Из-за ограничений суммы перевода, вестерн-юнионовские вливания поступали на имя не только самого Пиджона, но и еще нескольких предприимчивых лишенцев. За 10–20 процентов те отоваривали всем желающим деньги с воли по выбору: товаром из «комиссарии», марками или рыбной валютой. Потратить больше трехсот долларов в месяц отдельно взятый федеральный заключенный права не имел.
Длинноносый и вечно бледный молодой разбойник, севший за грабежи банков, сразу же переводил финансово-товарные потоки на поставщиков наркотиков. Две вшивые понюшки «черного» (героина) отпускались за три «книжки», т. е. 20–25 у.е. Цена на «белое» (кокаин) превышала уличную раз в десять. Стоимость малюсенького пакетика с чудо-порошком зашкаливала за 120 долларов.
Как ни странно, но Гэрри ни разу не попался. Приняв «на грудь» порцию героина, он моментально залезал к себе на верхние нары и забывался в многочасовой летаргии. На поверки он заторможенно спускался вниз, а потом также автоматически и замедленно возвращался в гнездо. В «запойные» дни – в выходные и праздники – Пиджон не ел, не умывался и спал в грязной «защитной» униформе.
За горчично-серые разводы на его постельном белье и за исходящего от его тела сладковатого амбре парня презирали. «Лучше бы он пил», – вздыхали сокамерники…
Тюремный самогон «хутч» производили коренастые и прижимистые артельщики из Мексики. Я это помнил еще по встрече Нового года.
Из всё того же Федора Михайловича я с удивлением узнал, что на сибирских каторгах торговцев «вином» (читай – водкой) звали «целовальниками».
Наверное, самогонщики делали что-то еще… В порядке поощрения клиентов.
Форт-фиксовские целовальники излишним дружелюбием не страдали. Поддержка алкогольной монополии давалась им нелегко – в битве за эксклюзив пострадало порядочно кабальерос и мучачос. Безумные мексы дрались не на жизнь, а на смерть. Их боялись, и просто так с ними старались не связываться.
Мексиканские банды отличались особой кровожадностью и многочисленностью. Про «подвиги» знаменитой гангстерской группировки из Техаса и Калифорнии «MS-13» ходили легенды одна другой страшнее.
Мексы орудовали не только на свободе, но и за колючей проволокой.
На зов чем-то обиженного соотечественника, словно из-под земли, возникали обильно татуированные витязи с полуострова Юкатан. Они окружали жертву плотным кольцом и заталкивали ее в ближайший туалет. Как сперматозоиды, атакующие яйцеклетку.
Традиционно большинство «разборок полетов» и драк проходило в местах общего пользования, то есть в «дальняках». Богатырям из Форта-Фикс требовалась более-менее безлюдная территория: чтобы менты не увидели и чтобы свои же не вмешались. Подобную заботу о ближнем я принимал – в случае ЧП, в «дырку» отправлялись все случайные свидетели.
Многоопытный друг Лук-Франсуа категорически запрещал мне появляться в оживленном тюремном коридоре в резиновых шлепках. Первые полгода ему приходилось одергивать своего протеже почти ежедневно: «Put your shoes on!» Пройдя через пенитенциарные огонь и воду, мой гуру знал, что для туалетных (или прочих других) сражений требовалась удобная обувь. В тапочках для душа на победу рассчитывать не приходилось.
Безапелляционный призыв «надеть ботинки» в Кодексе Чести жителей Форта-Фикс приравнивался к брошенной в лицо перчатке. Даже медленная и показушная шнуровка обуви служила делу устрашения будущего противника.
«Вжик, вжик, вжик – уноси готовенького»…
Как-то раз в дальнем сортире второго этажа я случайно застал подготовку к очередному сражению. Черные и мексиканские заключенные страстно ненавидели друг друга и время от времени выясняли антагонистические межрасовые отношения при помощи кулаков. Белые зэки сохраняли официальный нейтралитет, но в глубине души презирали и тех и других.
Горбоносый Челубей и чернокожий губошлеп Пересвет сидели на корточках в паре метров друг от друга и не спеша завязывали шнурки на казенных говнодавах. При этом они обменивались грязными англо-испанскими ругательствами, унижающими их гордое мужское самолюбие. Брань сопровождалась свирепыми взглядами и устрашающей мимикой из мира приматов.
Окружавшие их сородичи поддерживали доблестных «хоумбоев» весьма воинственным улюлюканьем. Тем не менее болельщики в конфликт не вмешивались – бойцовые петухи почти всегда сражались один на один.
Бум-бум-бум-бум – раздались звонкие удары кулаков и еще чего-то тяжелого по разгоряченным физиономиям.
Дело мастера боится – первая негритянская кровь появилась уже через пару минут.
Как только «небо окрасилось багрянцем» (т. е. на полу появились красные пятна), боксеров растащили по углам. Мексикос по кличке Примо, означавшей по-испански не название отвратительных советских сигарет, а доброе слово «двоюродный брат», удовлетворенно прошествовал в свою камеру. За ним последовала возбужденная дракой свита. Честь и достоинство целовальника-самогонщика были с честью защищены. Провинившийся должник получил по заслугам.
Всю артподготовку и само сражение я простоял с зажатой в руке зубной щеткой. Не двигаясь абсолютно – как та самая «статуя в лучах заката». На вопрос этнографа-самоучки: «What happened?», только post factum выяснились грустные подробности падения черного алкоголика. Душераздирающее зрелище… Вернее, история.
Джордж Смол, он же Джи-Эс периодически пользовался услугами подпольного винокура Примо.
В отличие от малодоступного коньяка или водки мексиканский самогон являлся самым народным напитком Форта-Фикс. Полуторалитровая пластиковая бутыль вонючей жидкости стоила 15 тюремных долларов или 2 «книжки» марок. Форт-фиксовские табуретовки гнались из сахара, редких фруктов, джема, хлеба, риса, картошки и дрожжей. Последние, уворованные с кухонного склада, ценились выше благородного злата-серебра.
На производство зелья обычно уходило дня три-четыре. О длительной ферментизации, классическом перегоне или благородной выдержке в наших военно-полевых условиях речь даже не шла.
Как в том старинном анекдоте про китайцев, которые выкапывали картошку уже на следующий день после посадки: «Оцен кусать хотца». Так и у нас – огненной воды на всех желающих не хватало, несмотря на «детские» (по моим стандартам) градусы. К тому же жажда быстрых макрелей затмевала глаза хитротрахнутых потомков ацтеков и майя.
Хуже евреев в самом деле…
Как и законопослушные сограждане на свободе, так и братва за решеткой изо дня в день нарабатывала свою «кредитную историю».
После нескольких беспроблемных транзакций (купля-продажа товара и контрабанды, «окешивание» денежных переводов, оплата спортинструкторов и дворецких с поварами, пользование местным эскорт-сервисом) потребитель мог начать обслуживаться в долг.
Раз в неделю, в пятницу вечером, афроамериканский алкаш Джи Эс появлялся в камере мексиканского винокура, получал бутыленцию тюремной мадеры и скрывался от любопытно-жадно-завистливых глаз.
Поначалу бандерлог исправно платил Примо за изжоговызывающий напиток «не отходя от кассы». В результате целовальник расслабился и потерял бдительность – по просьбе уважаемого «кастомера» он начал отпускать заветный портвешок в кредит.
Прошел месяц-другой. Долг Джи-Эса перевалил за сто долларов, халявный самогон закончился – наступило время расплаты.
Однако коварный негритос не спешил к Примо с пачками макрели и блоками марок. Более того, продолжая кормить самогонщика «завтрами», он тайком переключился на продукцию конкурента из другого отряда.
Такой наглости Примо вытерпеть не мог. Подговорив на все готовых соплеменников и обеспечив необходимый тыл, он вызвал злостного неплательщика в туалет на разборки.
Особого выбора у Джи-Эса не было – либо драться (и скорее всего быть побитым), либо просить защиты у администрации.
Принимая во внимание гангстерское детство-отрочество-юность в трущобах Южного Бронкса, должник с группой поддержки появился на «гнилой стрелке». А в это самое время ничего не подозревавший Лев Трахтенберг чистил зубы, скреб кожу не бреющим лезвием, давил антисанитарные прыщи и выискивал на голове редкие седые волосы.
Обычный моцион, «утро аристократа», можно сказать. Ничего не делал, починял примусы.
А вдруг такое…
«Битва при Сортире» завершилась полным поражением Черной орды. Засунутый в носок замок от шкафчика, которым отважный мексиканский витязь размахивал перед лицом неприятеля, послужил во славу вино-водочному делу. Причем получше всяких там палиц и секир. Справедливость восторжествовала.
Долг списался кровью. Можно было начинать все сначала. До очередного неплательщика и следующих разборок…
…Табачок – хорошо, самогон – хорошо, а мобильник – лучше. Я б друзьям звонить пошел – пусть меня научат!
На самом деле, чтобы заполучить сотовый телефон, особых мозгов или связей не требовалось. Как и везде, деньги решали все!
В зависимости от спроса и предложения вшивенькая трубка стоила две – две с половиной штуки. Навороченный телефон-коммуникатор уходил за три тысячи. Малюсенькие SIM-карты – электронные карточки с памятью, продавались за две-три сотни баксов.
Предосторожность не мешала никогда и никому, а уж тем более в тюрьме. Правила пенитенциарной «техники безопасности» рекомендовали хранить телефонный «мозг» – чип 1х1 см – отдельно от трубки.
В случае провала явки – обыска, ареста и дознания в дуболомовском гестапо с пустым аппаратом был шанс выйти из воды наполовину сухим. Без отправки на строгий режим, но на полгода в местном карцере.
Если инквизиция обнаруживала телефон в местах «общего пользования», доступных каждому заключенному, доказать принадлежность «аппаратуса» почти никогда не удавалось.
Отпечатки пальцев снимались крайне редко. Почему – если честно – не знаю.
Мобильники прятали в пустых электророзетках, вентиляции, за трубами отопления и, конечно, на рабочих местах.
Оттуда их периодически похищали свои же братья-архаровцы или изымала ВОХР. Как правило, в этом часто был виноват сам владелец телефона.
Запредельное тюремное тщеславие, хвастовство («я – богаче, а значит, лучше тебя») и потеря бдительности приводили к неизбежному расставанию с любимой игрушкой.
В силу понятных причин профессиональных воров среди жителей Форта-Фикс хватало с головой. Иногда от обилия преступников даже мне становилось не по себе.
«Куда же ты угодил, мил человек? Что ты тут делаешь, Левочка? Как тебя угораздило, братишка?» – задавал я сам себе дурацкие риторические вопросы, по-паганелевски и с удивлением рассматривая живность из окружавшего меня парка – сафари.
Маргинальные американские гангстеры в случаях жалости к самим себе и о своем заключении выражались по-пацански конкретно: «I am fucking tired of this shit!».
Как говорили в моем пионерском детстве – «два мира, две системы»…
… Я приятельствовал с Мартинесом, пуэрто-риканским жиганом из Нью-Йорка. Фразочку про дерьмо он очень уважал и часто ее употреблял.
Нашим отношениям способствовал «высокий статус» Мартинеса в тюремной иерархии.
Мой «земеля» по ньюйоркщине трудился секретарем и правой рукой отрядного канцлера Робсона. Многие вопросы отрядного общежития братва решала именно через него.
За определенную мзду в «мэках» или «книжках» Мартинес мог замолвить за просителя словечко злобному и несговорчивому начальнику. Таким образом, у моих соседей появлялись вторые подушки-одеяла, относительно новые стулья, а в особых случаях – царские хоромы, то есть двухместные камеры.
Хитроумная рокировка по переводу страждущих из 12-местной камеры – гадюшника в привилегированный «реал эстейт» обычно занимала несколько месяцев и стоила в районе семи сотен долларов.
Сначала соискатель эксклюзивной жилплощади становился «уборщиком-полотером» первого этажа, но работать ему не приходилось – полы блестели стараниями нанятых на шабашку мексов.
Через какое-то время с подачи адъютанта Его Превосходительства канцлер Робсон переводил ударника пенитенциарного труда на новое место жительства. Мечты осуществлялись.
Позиция «старшего уборщика» требовала навыков выпускника МГИМО: умения балансировать между охраной и зэками.
Мартинес это дело знал и любил.
По утрам, в поисках беспорядка и утраченных иллюзий, он вместе с Робсоном обходил камеры и помещения отряда 3638.
Пока злобный Мамай наводил шорох, мой приятель с каменным лицом собирал выявленную нелегальщину в безразмерные пластиковые мешки. В конце обхода их содержимое вываливалось в огромный синий контейнер в каптерке Мартинеса.
А уже оттуда – либо на помойку, либо обратно на тюремный вещевой склад-прачечную.
После четырехчасового общенационального каунта активные телодвижения в полицейском отсеке прекращались. Исправработники расходились по домам, оставляя на хозяйстве лишь дежурных часовых.
Именно в это время открывалась дверь в каморке папы Мартинеса. Для избранной и платежеспособной публики со звонкими сольдо в карманах. Буратины отдыхали.
Отрядные бугры и атаманы разбойников получали отобранную во время проверки «contraband» – особо жирненькие подушки; лишние книги; перелицованную одежду; дополнительные х/б одеяла; картонки, поддерживающие кроватные сетки; свертки-заначки и прочие заветные торбочки.
Правила внутреннего распорядка строго регламентировали содержание железных шифоньеров. За настоящую нелегальщину – телефоны, табак, алкоголь и продукты с кухни, провинившиеся сразу же отправлялись в многомесячный карцер. На остальное людоед Робсон иногда закрывал глаза: «possession of unauthorized items» грозил меньшими карами – лишением телефона, ларька и свиданий. Если нам везло, и канцлер пребывал в хорошем настроении («жена дала», – судачили зэки), то дело оборачивалось простой конфискацией.
В этот самый момент на выручку разоренным кулакам и приходил двуликий Мартинес.
Камарадам и соотечественникам пуэрториканец возвращал запрещенку бесплатно. Остальным приходилось пусть слегка, но раскошеливаться.
Я не платил ничего. Слуга двух господ уважал во мне тюремного летописца и, соответственно, какого-никакого карбонария.
…Скоро сказка сказывается, да не скоро ментовское дело делается.
«Пронеслись года, как гуси-лебеди, но поймали с поличным доброго молодца.
Потерял он страх перед Робсоном, схлопотал Мартын наказание!
Разыскали у него мобильник сотовый, посадили жигана в темницу ху…ву»…
Ситуацию усугубила злополучная SIM-карта со всеми телефонными контактами моего приятеля. Уверовавший в свою несокрушимость, Мартинес допустил непростительную ошибку. Тонюсенькая трубка, новинка сотовой связи того года, была оставлена на самом видном месте в его шкафу-локере. Обычно Мартинес прятал свой телефон в разрезанной подошве старых кроссовок, которые он «небрежно» хранил в дальнем углу рундука. Но на этот раз вышла осечка.
Доказательств было более чем достаточно, тем более мерзкий электронный чип аппарата предательски сохранил в своей памяти коллекцию интимных фотографий пуэрториканца, снятых в тюремном ватерклозете. Авторская порнуха отсылалась подружкам по переписке. Короче, компромат более чем внушительный.
С того самого дня Мартинеса больше никто не видел. Ходили слухи, что ему дали полгода карцера, а потом перевели в тюрьму строгого режима.
Ужесточились и тюремные правила в Форте-Фикс. Большинство «нычек» и «хавырок» были давно раскушены форт-фиксовскими ищейками – владеть контрабандой становилось все труднее и труднее. На моих глазах абсолютно все товары в «комиссарии» начали продаваться в прозрачных упаковках, баночках и коробках. Спрятать нелегальщину в просвечивающих пачках с кофе или контейнере с детской присыпкой не удавалось почти никому. За пользование сотовым телефоном федеральное бюро наказывало особенно сурово. Пацаны получали «штраф» самой высокой, «сотой» категории. К ней же относились драки с отягчающими последствиями, нападение на охранников и участие в бунтах. Мобильник приравнивался к «приспособлениям для совершения побега».
Несмотря на драконовские меры – лишение «визитов», телефона и магазина на годы, перевод на строгий режим а в исключительных случаях – новый срок, торговля «связью с миром» не прекращалась и вряд ли могла прекратиться в будущем.
Поэтому на месте тюремного начальства я бы давным-давно отменил нелепый 300-минутный месячный лимит на звонки из наших телефон-автоматов. Плюс разрешил бы пользоваться электронной почтой (пусть даже и подцензурной). И срочно бы ввел Интернет (платный и ограниченный фильтрами). Америка, все-таки, а не хрен собачий!
Остапа опять понесло…
Вплотную к коммуникационной контрабанде и перепрыгивая через уже описанные мной алкоголь с табаком примыкала другая хай-тек запрещенка: компактные видеопроигрыватели. На них зэки смотрели порнуху.
Сексуально озабоченным пацанам и дядечкам, вконец озверевшим от беспредметно-неодушевленного онанизма, требовался свежий визуальный ряд. На обычные порножурналы (тоже, кстати, контрабандные и запрещенные) у моих соседей уже «не стояло». Или «стояло» плохо. К тому же от долгого сидения за решеткой у многих отбивало память и они потихоньку забывали, как выглядит живая обнаженная женщина. Для остроты сексуальных впечатлений обеспеченные ветераны Форта-Фикс приобретали DVD-плееры в личное пользование. Случалось, что половые гиганты «соображали на троих» и заказывали «туалетный кинотеатр» вскладчину. Полторы тыщи баксов мог потянуть далеко не каждый.
А хотелось-то всем.
Ну, хорошо, почти всем…
Сопутствующие товары – диски с видеоразвратом – арестанты закупали за сто «мэков» штука. Порножурналы, стоившие на воле 10–15 долларов, в Форте-Фикс уходили по 150–200.
Вложенные в печатную продукцию средства быстро отбивались.
Обладатели «спецлитературы» сдавали заклеенные для сохранности широким скотч-тейпом номера в рент. Некоторые порнодельцы накапливали в своих потайных мини-библиотеках по десятке «крутых» журналов. Час проката заветной книжицы с «сиськами-письками» вполне доступно оценивался в пару «мэков». Было бы желание…
Работая над пенитенциарной «Жизнью животных», я все время пытался понять, что является основной «движущей силой заключенного». Хлеб (столовая, «комиссария»), зрелища (телевизоры, спортигры) или сводящий с ума половой инстинкт?
В ходе многочисленных экспериментов над подопытными млекопитающими и над самим собой новоявленный Брэм подтвердил смелую гипотезу. Выходило, что секс – всему голова. Даже в тюрьме.
Вернее так – особенно в тюрьме!
С мыслью о сексе зэк засыпал, с мыслью о сексе просыпался. Вокруг этого «солнца» всё и крутилось.
И часть контрабандного товара – включительно.
…Во время очередного гормонального выброса я шел на разбитую беговую дорожку сублимировать и самоистязаться.
После положенных двух с половиной миль и успокоив (вернее, прибив) ненужные желания, я невольно вспоминал одну из замечательных песенок Вертинского. О том, как два приятеля пьют «простой шотландский виски» и элегично вспоминают о былых победах. Все в прошлом…
Будучи стопроцентным Близнецом, я, как всегда, противоречил сам себе.
С одной стороны, занимаясь активной физической культурой и распрощавшись с подлыми привычками, Лев Маратович Трахтенберг ничтоже сумняшеся готовил себя к будущим сексуальным победам. Как принц Гарри – к престолонаследию Соединенного Королевства.
С другой, мне хотелось, чтобы всяческие «ненужные» желания (во всяком случае – на время заключения) меня оставили. «Покой и воля», nothing else…
Поэтому натуралист № 24972-050 сформулировал очередную нехитрую аксиому: «В условиях заключения либидо есть дело деструктивное и взрывоопасное».
Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов.
Вот если бы нам разрешили «ночные» свидания, как в фильме «Вокзал на двоих» или как это происходит в Голландии с Чехией…
И не обязательно с женами.
«Проститутку заказывали?» А как насчет «лямур де труа?» А может?..
Остапа понесло в третий раз. Вернее, окончательно и бесповоротно сорвало крышу.
Судя по всему, мне срочно требовалась лоботомия.
Или того хуже – временная кастрация.
