Глава 9
Весна пришла в Лоуни. День за днем с моря наплывали гигантские завесы дождя, обволакивали густыми парами Стылый Курган и двигались далее в глубь суши, чтобы насквозь пропитать водой пастбища. Песчаный берег превратился в бурое месиво, дюны разрушались и местами полностью обвалились, так что морская и болотная вода сливались вместе, образуя обширные озера, колеблемые остовами вывороченных деревьев и ярко-красными волокнами каррагена, сорванного с морского дна.
Хуже времени не придумаешь: целыми днями туман и проливной дождь. Крыша «Якоря» протекала, воздух был постоянно наполнен сыростью. Ходить было некуда, делать нечего, оставалось только сидеть и ждать, когда погода улучшится. Это бдение у оконной ниши в гостиной, когда ничего другого не видишь, кроме воды, стекающей по дорожкам, и слышишь только, как кричат грачи в деревьях, наполняло меня таким сильным ощущением бессмысленности всего происходящего, что я не могу его забыть вплоть до сегодняшнего дня.
Я еще ничего не рассказывал доктору Бакстеру о «Якоре» или Лоуни, но он говорит, что может распознать во мне накопившуюся с давних пор негативность — это его слово — и что я должен постараться от нее избавиться.
Я сказал ему, что для меня, как сотрудника музея, копание в прошлом вообще является профессиональным заболеванием, а он засмеялся и сделал запись у себя в планшете. Я, кажется, ничего не могу сделать или сказать без того, чтобы он не сделал об этом запись. Будто я какой подопытный кролик, черт побери!
* * *
Поскольку все сидели дома, в «Якоре» стала все больше ощущаться нехватка места, и в ожидании перемены погоды народ разбредался из гостиной в поисках хоть какого-нибудь личного пространства. Мать, мистер и миссис Белдербосс, отколовшись от других, занялись исследованием дома в надежде откопать какие-то приличные столовые приборы взамен той потемневшей утвари гигантского размера, которой мы до сих пор были вынуждены пользоваться. Родитель отправился в кабинет — старая мебель там была декорирована в стиле росемалинг, и он хотел на нее взглянуть. Мисс Банс и Дэвид сидели порознь на оттоманке и читали. Хэнни наверху рисовал девочку, увиденную им в Лоуни. Девочку и чайку со сломанным крылом.
И только отец Бернард рискнул выйти наружу — взяв с собой Монро, он отправился на длительную прогулку, с которой возвратился уже ближе к вечеру.
Я на кухне заваривал чай для Хэнни, когда священник, насквозь промокший, вошел в дверь. Вода лила с него ручьями. Он снял кепку и выжал ее на ступеньках. Монро сел неподалеку, смаргивая дождевую воду и тяжело дыша.
— А я-то думал, что милостивый Господь обещал не затапливать больше мир, — провозгласил отец Бернард, вешая пальто с обратной стороны двери. — Надеюсь, ты уже начал строить ковчег, Тонто.
Он взъерошил пальцами волосы и указал Монро на угол, где на полу было постелено старое одеяло.
— Твоя мать, я вижу, много работает, — сказал отец Бернард, вытирая руки и направляясь к плите, где Мать поставила тушиться какое-то блюдо.
Он поднял крышку, и лицо его покрылось капельками влаги.
— Храни нас Господь, — сказал он. — К счастью, у меня железная воля, иначе я бы уже орудовал ложкой, так что ты бы и глазом не успел моргнуть.
Появилась Мать и закрыла за собой дверь.
Отец Бернард снова накрыл крышкой кастрюлю и улыбнулся:
— Благослови вас Бог, миссис Смит. Мой старый учитель в семинарии всегда говорил, что накормить священника — это лучший способ восхвалить Господа. Представьте, я даже не уверен, на чьей вы стороне, если подвергаете меня такому искушению.
Мать сложила руки на груди:
— Мы задавали себе вопрос, преподобный отец, знаете ли вы что-нибудь о мероприятиях в дождливые дни.
Улыбка на лице отца Бернарда померкла.
— Вряд ли.
— Когда слишком дождливо, чтобы куда-то идти, — сказала Мать, — отец Уилфрид любил собирать всех вместе на молитву в десять, в полдень и в четыре часа. Нужен строгий распорядок дня. Иначе все тут же начинают отвлекаться. Удивительное дело, что голодание может творить с людьми. Обеты нарушаются. Отец Уилфрид всегда убеждался, что мы верны той жертве, которую принесли во имя той, величайшей.
— Я понял, — сказал отец Бернард.
Мать посмотрела на часы.
— Уже почти четыре, преподобный отец, — продолжала она. — Еще есть время. Если только это не отвлечет вас от других необходимых дел.
Священник бросил на нее быстрый взгляд.
— Нисколько, все в порядке, — ответил он и вышел, чтобы обсушиться и переодеть брюки.
Мать в ожидании созвала всех в гостиную.
— Не надо торопиться, — говорила миссис Белдербосс, когда я открыл дверь, чтобы войти. — Он делает все, от него зависящее.
— Я уверена, что ему не было никакой необходимости отсутствовать так долго, — отрезала Мать.
— Собакам этой породы надо много двигаться, — заметила миссис Белдербосс.
— Так не нужно было брать с собой собаку, — возразила Мать.
— Как же он мог ее оставить? И к тому же, я уверена, мальчикам нравится играть с собакой, правда ведь?
Миссис Белдербосс посмотрела на меня и улыбнулась.
— Отец Уилфрид никогда бы не стал держать собаку. — Мать упрямо держалась за свое.
— Все люди разные, Эстер, — улыбнулась миссис Белдербосс.
— Может быть, и так, — ответила Мать, — но не собака меня волнует.
— А?
— Я уверена, что от него пахло вином, когда он только вошел.
— От отца Бернарда?
— Да.
— Я не думаю.
— Мой отец был пьяница, Мэри, — усмехнулась Мать. — И я хорошо знаю, когда воняет элем.
— Это ничего не значит.
— Я знаю, что я почувствовала.
— Ну, хорошо, Эстер, — уступила миссис Белдербосс. — Не расстраивайся.
Мать повернулась ко мне и нахмурилась.
— Вместо того чтобы слушать разговоры взрослых, — отчеканила она, — займись чем-нибудь полезным — камином, например.
Я поднялся, чтобы заглянуть в корзину с дровами в поисках полена, которого хватило бы до конца дня. Мать сидела положив ногу на ногу, ее лицо покраснело, глаза устремлены на дверь с тем же выражением, с каким она смотрела на дорогу в тот день, когда мы встретили Билли Таппера на автобусной остановке. Отец Бернард долго не возвращался.
Я уже знал, что дедушка был позором семьи, который Мать предпочитала не выносить на люди. Это же относилось к моему дяде Йену, который жил в Хастингсе с другим мужчиной, и к троюродному брату, который был дважды разведен.
Конечно, я много раз раньше спрашивал Мать о дедушке. Всем мальчишкам интересно знать как можно больше о своих дедушках. Но я по-прежнему знал очень мало о нем, помимо того что он был алкоголик и бездельник и что он потратил свою короткую жизнь взрослого мужчины на то, чтобы продолжать гробить в пабах угасающую печень, пока наконец однажды в субботу средь бела дня не помер в пивной «Красный лев», уткнувшись головой в пустые бутылки.
Наконец вошел отец Бернард. Лицо его было пунцовым после интенсивного растирания, волосы зачесаны назад. Он держал в руках Священное Писание, заложив большим пальцем нужную страницу с отрывком, который, как он, наверно, предполагал, должен его реабилитировать.
— Вы, наверно, замерзаете, преподобный отец, — забеспокоилась миссис Белдербосс. — Вот вам мой стул.
— Нет-нет, миссис Белдербосс, не беспокойтесь за меня, — улыбнулся священник. — Я ведь как ревень.
— Простите? — не поняла миссис Белдербосс.
— Мне холод не страшен, — пояснил отец Бернард.
— Ну, раз вы уверены, тогда все хорошо. — И миссис Белдербосс снова уселась.
Мистер Белдербосс устремил взгляд в окно.
— Как вам погода? — спросил он.
Дождь бушевал с непрекращающейся силой, в полях над травой тянулся полосами туман.
— Как вы думаете, преподобный отец, завтра мы сможем выйти на улицу? — спросила мисс Банс.
— Я не знаю, — признался отец Бернард. — Может быть, попозднее можно будет послушать прогноз погоды.
Мистер Белдербосс фыркнул, взглянув на старенький приемник темного дерева на буфете — такой, если его включить, наверно, продолжал бы передавать речи Черчилля.
— О, вряд ли вы поймаете волну, преподобный отец, — сказал он. — Здесь же холм, понимаете? Он блокирует сигнал.
— Что ж, — ответил отец Бернард, — тогда нам придется положиться на волю Божью. Ну как, все собрались?
— Не все, — отозвалась Мать. — Мой муж, похоже, где-то болтается. — Она посмотрела на меня и махнула рукой в сторону двери: — Иди посмотри, где он.
Я собрался встать, и как раз в этот момент появился Родитель. В руках он вертел огромную связку ключей, оставленную нам Клементом.
— А… вот ты, — сказала Мать. — Мы уже собирались послать за тобой поисковую партию.
— Мм… — отозвался Родитель. Его внимание было сосредоточено на медном ключике, который он снял с кольца.
— Где ты был? — спросила Мать.
— В кабинете, — ответил Родитель.
— Все это время?! — не поверила Мать. — И что ты там делал?
— Я обнаружил еще одну комнату, — улыбнулся Родитель.
— О чем ты говоришь? — спросила Мать.
— В глубине кабинета, — ответил Родитель, — есть комнатка. Я никогда раньше там не был.
— Вы уверены? — спросил мистер Белдербосс.
— Вы помните старый гобелен? — вопросом на вопрос ответил Родитель. — Между картинами.
— Да, — подтвердил мистер Белдербосс.
— Я случайно сдвинул его в сторону и обнаружил сзади дверь, — объяснил Родитель.
— О, господи! — воскликнул мистер Белдербосс.
— Я подумал, что, если мне удастся найти ключ, мы могли бы зайти внутрь и посмотреть, что там. — Родитель улыбнулся.
— Ладно, это подождет, — отрезала Мать, в первый раз за это время обратив на себя внимание Родителя и показывая глазами, что отец Бернард готов к молитве.
— А, прошу прощения, преподобный отец, — извинился Родитель и опустился на стул.
— Мы все еще не в полном составе, — заметила миссис Белдербосс. — Где Эндрю?
— Он наверху отдыхает, — объяснил я.
— Сходи за ним, — приказала Мать.
— Ох, оставьте его, — сказала миссис Белдербосс.
— Как это оставить? — возразила Мать. — Ему следует быть здесь, раз мы молимся за него.
— Он устал, — сказал я.
— И что теперь? — Мать была непреклонна. — Мы все устали.
— Я знаю, — согласилась миссис Белдербосс. — Но из-за шума прошлой ночью я бы предположила, что Хэнни спал меньше, чем остальные. Если он уже улегся, наверно, лучше оставить его в покое.
— Согласен с Мэри, — сказал мистер Белдербосс.
Отец Бернард откашлялся.
— Может быть, пора начинать, миссис Смит?
— Эстер? — окликнул ее Родитель.
— Хорошо, — резко сказала Мать и склонилась над столом, чтобы зажечь свечи.
Миссис Белдербосс вздохнула и посмотрела в окно.
— Я все-таки надеюсь, что погода будет получше, когда мы в понедельник отправимся в обитель, — проговорила она. — Когда дождь, это совсем не то, правда, Рег?
— Да уж, — согласился мистер Белдербосс, — совсем не так было в прошлый раз, помнишь?
Миссис Белдербосс повернулась к отцу Бернарду.
— Это был чудесный день, — пояснила она. — Солнце появилось сразу же, как только мы приехали. И какие красивые были цветы. Всё магнолии и азалии.
Отец Бернард улыбнулся.
— Все так радовались, правда, Рег? — продолжала миссис Белдербосс. — Особенно Уилфрид.
— Какое прекрасное воспоминание о вашем брате, мистер Белдербосс, — сказал отец Бернард.
Мистер Белдербосс кивнул:
— Пожалуй, да. Говорят ведь, что мы должны помнить о людях в их самые счастливые моменты, не так ли?
— Точно, — согласился отец Бернард. — Что мы приобретем, если будем поступать по-другому?
Мистер Белдербосс посмотрел на руки:
— Это был последний раз, когда я видел его таким… убежденным… во всем. Потом уже не знаю. Он как будто…
— Как будто что? — задал вопрос отец Бернард.
Мистер Белдербосс огляделся, по очереди останавливая взгляд на каждом из нас. Мать сощурилась в ответ, совсем незаметно, но достаточно, чтобы мистер Белдербосс понял и замолчал. Наступила секундная тишина. Миссис Белдербосс коснулась руки мужа, и он в ответ положил свою руку на ее. Мать задула спичку, которую держала в руке:
— Я думала, мы собирались начать.
Отец Бернард посмотрел на нее, затем перевел взгляд на мистера Белдербосса:
— Простите, Рег, я не хотел расстраивать вас.
— О, не беспокойтесь, — ответил мистер Белдербосс, вытирая глаза носовым платком. — Все в порядке. Начинайте, преподобный отец.
Отец Бернард открыл Священное Писание и передал его мне.
— Почитай нам, Тонто, — попросил он.
Я положил книгу на колени и прочел наставления апостолам, которые Иисус сделал, чтобы подготовить их к гонениям, предстоящим на их пути.
«Предаст же брат брата на смерть, и отец — сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется».
Мать смотрела на отца Бернарда и одобрительно кивала. Этот отрывок из Библии был ее манифестом. Дома эти строки были написаны витиеватым почерком в стиле разукрашенной рукописной Библии и помещены в рамочку на кухне. Долг — или скорее активная демонстрация долга — составляла главный смысл жизни Матери, и пренебречь призывом к служению было равносильно в ее глазах совершению самого страшного греха. Она была твердо убеждена в том, что мужчины должны, по крайней мере, размышлять о том, чтобы стать священниками, а все мальчики обязаны прислуживать у алтаря. Она говорила, что в некотором смысле завидует мне, потому что у меня есть возможность быть ближе к Богу, содействовать чуду пресуществления, в то время как ей приходится иметь дело с организацией fêtes и благотворительных базаров.
Все это обсуждалось до бесконечности со времени моей конфирмации, но в прошлый раз, когда мы вернулись из «Якоря», идея надеть на меня рясу стала для Матери миссией. Наступило время, сказала она, и совершенно очевидно, что отцу Уилфриду нужна помощь.
— Ты должен сделать это ради своего брата, если уж на то пошло, — заявила Мать. — У него никогда не будет этой возможности.
Думаю, для нее было сюрпризом, что я так легко согласился. Я хотел стать алтарником. Хотел быть слугой для Господа. Я хотел больше всего на свете увидеть те части церкви, куда никто не мог входить.
Вот так и оказалось, что в тринадцать лет сырым субботним утром я пришел по дорожке в дом священника. На мне был плохо пригнанный бежевый костюм, а в голове намертво затверженные инструкции Матери на предмет учтивого общения со священником. «Да, отец Уилфрид». «Нет, Отец Уилфрид». Говори, когда с тобой заговорят. Ты должен смотреть с интересом. Отвечай на его вопросы, как мальчик, который ходит в церковь с самого дня своего появления на свет. Не глотай начало слов.
Дверь мне открыла мисс Банс, и я объяснил ей, зачем пришел. Она впустила меня и указала на стулья в коридоре. Там уже сидел мальчик. Он явно впервые столкнулся с высыпанием угрей на лице и громко сопел. Костюм на нем сидел еще хуже, чем на мне, лацканы пиджака были усыпаны перхотью и выпавшими волосками. Он взглянул на меня и нервно улыбнулся, протягивая руку:
— Тебя тоже мать послала?
Пухлому, веснушчатому, немного старше меня, бедному Генри Маккаллоу, с его отрыжкой тухлыми яйцами и прыщами, предстояло быть моим напарником у алтаря, выполняя те действия, которые практически совсем не требуют мозгов. Он служил полотенцедержателем и выпрямителем свечей. Он открывал крышку органа перед началом мессы и подносил мисс Банс табуретку.
— Да, — сказал я, чтобы немного подбодрить его. — Послала.
Отец Уилфрид вышел из столовой, уголком носового платка вытирая остатки завтрака на губах. Оценивающим взглядом он осмотрел нас обоих, сидящих у него в коридоре, от носков натертых ботинок до расчесанных на прямой пробор волос.
— Мисс Банс, — позвал он, кивая на дверь, — будьте так любезны…
— Да, преподобный отец.
Мисс Банс сняла с вешалки черный зонт и передала его отцу Уилфриду, когда он застегнул свой длинный плащ. Он одарил ее невыразительной улыбкой и щелкнул пальцами, подавая нам знак следовать за ним по посыпанной гравием дорожке к церкви. Зонтик он раскрыл для себя.
* * *
Сегодня на месте разрушенной церкви стоят многоквартирные дома. Многие из тех, кто помнил, оплакивали ее, но я всегда считал, что Сент-Джуд — это жуткое уродство.
Церковь представляла собой крупное здание из красного кирпича, построенное в конце девятнадцатого века, когда католицизм снова вошел в моду среди людей, которые всё всегда доводили до конца. Снаружи здание было внушительным и мрачным, а мощный восьмигранный шпиль придавал церкви сходство с мельницей или фабрикой. И в самом деле, здание казалось построенным именно для такой цели и в том стиле, когда каждый архитектурный элемент выполнял строго определенное предназначение — выражать покорность, веру или надежду раз в неделю в нужном количестве в соответствии со спросом. И даже мисс Банс, играя на органе, была похожа на оператора сложного ткацкого станка.
Чтобы добавить зданию нотку мистицизма, каменщик укрепил наверху на колокольне, под часами, символический Глаз Божий — овал, вырезанный в цельном камне. Мне приходилось видеть такие в старых деревенских церквах, куда Родитель таскал нас по выходным. Но в Сент-Джуд этот символ наводил на мысль о зорком мастере в фабричном цеху, высматривающем лодырей и возмутителей спокойствия.
Внутри распятый Христос размером крупнее, чем в натуральную величину, был подвешен точно напротив большого окна таким образом, чтобы, когда светит солнце, тень Спасителя падала на прихожан, касаясь каждого. Кафедра располагалась высоко и напоминала сторожевую вышку. И даже сам воздух, казалось, специально предназначался быть церковным: звук загущал его, как суп, когда мисс Банс касалась клавиш органа, а когда неф пустел, становился разжиженным, так что малейший шепот растекался по каменным стенам.
— Ну что ж, — начал отец Уилфрид, указывая на переднюю скамью, — начнем сначала. Маккаллоу, расскажи мне что-нибудь об обряде покаяния.
Отец Уилфрид заложил руки за спину и начал медленно расхаживать вдоль алтарной ограды, устремив взгляд на церковный свод, как учитель, ожидающий ответа на заковыристый вопрос по математике.
Вообще я часто думал, что отец Уилфрид упустил свое призвание в этом плане. Мать как-то вырезала из газеты фотографию, на которой он протестует против нового фильма ужасов — его крутили в «Керзоне». Он был вылитый директор школы эдвардианского периода — сухопарый и бледный, в круглых очках, с волосами, разделенными строгой линией пробора.
Генри опустил глаза на потные ладони и неловко заерзал, как будто у него заболел живот. Отец Уилфрид внезапно остановился прямо напротив него:
— Проблема?
— Я не знаю, — сказал Генри.
— Я не знаю, преподобный отец.
— Э-э…
— Ты будешь называть меня «преподобный отец».
— Да, преподобный отец.
— Ну и?
— Я все равно не знаю, преподобный отец.
— Ты не знаешь, есть ли проблема, или ты не знаешь, что такое обряд покаяния?
— Э-э… — опять промычал Генри.
— Тогда скажи хотя бы, Маккаллоу, в какой момент в вводном обряде начинается обряд покаяния.
— Я не знаю, преподобный отец.
— Ты хочешь быть слугой Господа и даже не знаешь порядка мессы?
Возглас отца Уилфрида эхо сразу же разнесло по всей церкви. Генри снова принялся рассматривать пальцы.
— Ты ведь хочешь помогать у алтаря, не так ли, Маккаллоу? — произнес отец Уилфрид на этот раз более спокойным тоном.
— Да, преподобный отец.
Отец Уилфрид взглянул на него и снова начал расхаживать взад-вперед.
— Обряд покаяния проводится в самом начале мессы, Маккаллоу, как только священник выходит к алтарю. Таким образом, мы можем исповедоваться в наших грехах перед Господом и очистить души, чтобы подготовиться к восприятию Его Священного Слова. Теперь ты, Смит. — Отец Уилфрид остановился, чтобы протереть золотого орла на кафедре, где мистер Белдербосс мучился с ветхозаветными именами, когда наступала его очередь читать Библию. — Что следует после таинства покаяния?
— «Господи помилуй», преподобный отец.
— Затем?
— Славословие, преподобный отец.
— И затем?
— Литургия, преподобный отец.
Отцу Уилфриду, очевидно, пришло в голову, что я валяю дурака — он сощурился, но потом отвернулся и сделал несколько шагов в противоположную сторону.
— Так, Маккаллоу, — сказал он, — теперь посмотрим, как ты слушал. Расскажи мне о порядке вводного обряда.
И так продолжалось до тех пор, пока Генри не смог полностью повторить последовательность мессы, вплоть до того, в каких местах люди стоят, сидят или становятся на колени.
Пока они разговаривали, я вглядывался в алтарь, гадая, когда нам разрешат заходить туда и будет ли ощущаться святость сильнее там, за невидимой ширмой, куда только избранным разрешалось проходить во время проведения мессы. И другой ли там воздух? Может быть, более сладкий. И разрешат ли мне открыть раку за заалтарной перегородкой и увидеть само место присутствия Бога? И есть ли в этой золотой шкатулке какое-то свидетельство Его присутствия?
Когда я прошел одно испытание, меня отправили проходить другое. Я должен был зайти в помещение рядом с ризницей и принести дарохранительницу, кадило и четки. Отец Уилфрид вручил мне ключ и строго посмотрел на меня.
— Ты должен войти только в ризницу и больше никуда, — предупредил он. — Это понятно?
— Да, преподобный отец.
— Хорошо. Отправляйся.
Помещение было тесным, пахло старыми книгами и огарками свечей. Там стояли письменный стол, несколько полок с книгами и запертые шкафы. В углу я заметил умывальник и над ним закопченное зеркало. Свеча в красном кувшине оплыла под сквозняком от неплотно закрытой оконной рамы. Но больше всего меня, как и, думаю, любого мальчишку тринадцати лет, интересовали две перекрещенные шпаги на стене, длинные и тонкие, слегка изогнутые у кончика, — такие были у наполеоновских солдатиков Хэнни. Больше всего на свете мне хотелось подержать в руках одну из них. Ощутить, как все в моей груди сжимается, как это обычно бывало, когда мы пели «Господь Земли и Престола».
Я принялся искать вещи, которые отец Уилфрид попросил меня принести. Найти их оказалось нетрудно, и я положил их на стол рядом с отрытыми книгами.
На странице одной из них было изображение Иисуса, стоящего на краю горы в пустыне, где его искушал Сатана, который порхал вокруг него, как рыжая летучая мышь гигантских размеров. Я терпеть не мог это изображение. Это был дьявол из моих ночных кошмаров, рогатый, с раздвоенными копытами и змеиным хвостом.
Я перевернул страницу и увидел Симеона Столпника на его башне. Он был популярной фигурой в проповедях отца Уилфрида. Вместе с Неразумным богачом и Блудным сыном он был для всех нас примером того, как мы можем измениться или освободиться от мирских желаний. Существуя только на пожертвования, он жил на вершине каменной колонны в пустыне и, таким образом, мог предаваться размышлениям о Слове, недосягаемый для грешного мира под ним. Его благочестие было абсолютным. Во имя Бога он отказался от всего в жизни. И был вознагражден: чтобы получить то, за чем грешники внизу гонялись, прибегая к корысти и блуду, и страдали в этой погоне, ему было достаточно посмотреть на небеса. Пища, любовь, удовлетворение, мир — все принадлежало ему.
На этой иллюстрации Симеон Столпник был изображен с лицом, поднятым вверх, и распростертыми руками, как будто позволял чему-то случиться или ожидал чего-то с неба.
Рядом лежал фотоальбом с множеством фотографий известного мне места — Лоуни. Там были снимки побережья, нашего дота, дюн, прибрежных болот. Десятки снимков. Это были фотографии, которые отец Уилфрид сделал в последнее утро нашего паломничества.
Он оставил лупу на фотографии илистого берега при отливе. Море отступило далеко назад, путь к Стылому Кургану был открыт, а сам Стылый Курган на расстоянии выглядел просто серым холмом. Я взял лупу и стал водить ею взад-вперед по фотографии, но не обнаружил ничего, кроме черной тины, моря и низкого неба. Что он там выискивал, я не смог определить.
— Смит! — В дверях стоял отец Уилфрид, сзади виднелся Генри.
— Да, преподобный отец?
— Что ты делаешь?
— Ничего, преподобный отец, — ответил я и поднялся.
— Я полагаю, ты нашел то, что я просил?
— Да, преподобный отец, — сказал я и показал ему на лежащие на столе вещи.
Он взглянул на меня, подошел к столу и, по очереди поднимая один предмет за другим, разглядывал их так, как будто никогда раньше их не видел.
Спустя несколько секунд он вспомнил, что мы ждем, чтобы он отпустил нас, и резко обернулся:
— В воскресенье утром, ровно в девять часов, я надеюсь увидеть вас обоих у двери в ризницу.
— Да, отец Уилфрид.
— Чтобы было абсолютно понятно, — продолжал он. — Опоздание — это проявление невежливости не только ко мне, но и к Богу, и я этого не потерплю.
— Да, отец Уилфрид.
Он не сказал больше ни слова, только подтянул к себе стул, на котором я перед этим сидел, втиснул колени под стол и занялся книгами. Обслюнявив палец, он перевернул страницу фотоальбома, сощурился и стал рассматривать что-то через лупу.
