Глава 4
Хэнни приехал домой из Пайнлендс в начале пасхальных каникул. Он был очень возбужден.
Не успел Родитель выключить мотор, как Хэнни уже несся по аллее, чтобы показать мне новые часы, подаренные Матерью. Я видел их в витрине мастерской, где она работала. Увесистое изделие из желтого металла с изображением Голгофы на циферблате и выгравированной цитатой из Матфея на обратной стороне: «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа».
— Красивые часы, Хэнни, — сказал я и отдал их ему обратно.
Он выхватил их и надел на запястье, а затем вручил мне альбом с картинками, нарисованными за семестр. Они все предназначались мне. Никогда Матери или Родителю.
— Ты очень рад быть дома, правда, Эндрю? — улыбнулась Мать, придерживая дверь, чтобы Родитель мог втащить чемодан Хэнни с крыльца.
Она пригладила рукой волосы Хэнни и обняла его за плечи.
— Мы сказали ему, что отправляемся в «Якорь», — объявила она. — И он с нетерпением ждет поездки, правда?
Но Хэнни больше интересовало помериться со мной ростом. Он положил ладонь мне на макушку, а потом переместил руку вниз, к адамову яблоку у себя на шее. Он снова вырос.
Довольный, что по-прежнему выше меня ростом, Хэнни стал подниматься по лестнице, как всегда шумно, и перила тихонько скрипели, когда он перебирался со ступеньки на ступеньку.
Я направился в кухню, чтобы приготовить чай в его кружке с картинкой, на которой был изображен лондонский автобус. Вернувшись, я нашел Хэнни в его комнате. Он все еще не снял старый плащ, принадлежавший когда-то Родителю и приглянувшийся ему много лет назад. Он носил его в любую погоду. Хэнни стоял у окна спиной ко мне, глядя на дома на противоположной стороне улицы и проезжающие внизу машины.
— Все в порядке, Хэнни?
Он не двигался.
— Дай мне плащ, — сказал я, — я повешу его.
Хэнни повернулся и посмотрел на меня.
— Твой плащ, — повторил я, дергая его за рукав.
Брат смотрел, как я расстегивал пуговицы за него и вешал плащ на вешалку за дверью. Плащ весил тонну. Он был набит предметами, служившими средствами коммуникации между им и мной. Кроличий зуб означал, что Хэнни голоден. Кувшинчик с гвоздями говорил о том, что у него болит голова. Извинялся Хэнни при помощи пластикового динозавра, а если он чего-то пугался, то надевал резиновую маску гориллы. Иногда брат пользовался комбинацией этих предметов, и хотя Мать и Родитель воображали, что знают, что все это означает, на самом деле только я действительно понимал его. У нас был свой мир, а у Матери и Родителя — свой. В этом не было их вины. Как и нашей. Просто так было. И до сих пор это так. Мы с Хэнни ближе друг к другу, чем люди могут себе представить. Никто, даже доктор Бакстер, не может этого понять.
Хэнни похлопал по кровати, и я сел, а он принялся листать рисунки с животными, цветами и домами. Вот его учителя. Вот другие обитатели интерната.
Последняя картина, однако, выглядела совсем иначе. На ней были изображены два человечка, стоящих на берегу, заваленном морскими звездами и ракушками. Море выглядело как ярко-синяя стена, поднимавшаяся наподобие цунами. Слева виднелись желтые горы, зеленая трава на вершинах напоминала прическу могикан.
— Это Лоуни, да? — спросил я, удивляясь, что брат вообще помнил это место. Прошли годы с тех пор, как мы последний раз были там, а Хэнни редко рисовал что-то, что не видел прямо перед собой.
Брат намочил в воде руку и провел пальцем по верблюжьим горбам дюн, над которыми летела большая стая птиц. Хэнни любил птиц.
Я много рассказывал ему про них, все, что знал. Как можно по крапинкам на оперении у чаек определить, первый это, второй или третий год их жизни, и как отличается зов у ястреба, крачки и славки. Как, если сидеть совсем тихо около воды, вас стаей окружают песочники, и они подходят так близко, что можно почувствовать кожей дуновение ветерка от их крыльев.
Я подражал крикам кроншнепов, травников, серебристых чаек, и мы, бывало, лежа на спине, наблюдали, как высоко в небе летит клин гусей, и гадали, как это — рассекать воздух на высоте мили от земли клювом твердым, как кость.
Хэнни улыбнулся и постучал по фигурам на картинке.
— Это ты, — сказал я. — Это Хэнни.
Хэнни кивнул и коснулся груди.
— Это я? — спросил я, указывая на фигурку поменьше.
Хэнни схватил меня за плечо.
— Я рад, что ты дома, — сказал я.
Это так и было.
Пребывание в Пайнлендс мало что дало брату. Там ничего о нем не знали. Да и не заботились о нем так, как это делал я. Никогда не спрашивали, в чем он нуждался. Он был просто рослый парень с красками и карандашами, подолгу просиживающий в комнате отдыха.
Хэнни прижал меня к себе и погладил по голове. Он стал намного сильнее. Я заметил, что брат здорово изменился. Детская пухлость, заметная еще на Рождество, исчезла с его лица, и ему уже не надо было куском жженой пробки пририсовывать себе фальшивые усики, как мы, бывало, делали, когда были детьми. Невероятно, но Хэнни становился взрослым.
Думаю, он и сам ощущал что-то непривычное, пусть и смутно. Так бывает, когда чувствуешь, что в комнате что-то стало по-другому, но не можешь понять что именно. Картины не хватает или ваза поставлена в другом месте?
Иногда я замечал, что Хэнни разглядывает руки, оценивая их ширину, поросль черных волос на груди, твердые овалы бицепсов, как будто не совсем понимая, что он сам делает в этом теле мужчины.
* * *
Как и в прежние поездки, мы отправились в «Якорь» во вторник на Страстной неделе, как только забрезжил первый свет.
Когда все собрались около Сент-Джуд и погрузили вещи в фургон, отец Бернард направился было к водительскому месту. Но прежде чем он смог завести двигатель, Мать тронула его за плечо:
— Отец Уилфрид, перед тем как уехать, обычно читал молитву.
— Да, конечно.
И отец Бернард вылез из фургона, собираясь осенить себя крестом.
— Мы обычно шли за угол, преподобный отец, — добавила Мать, — и молились перед образом Пресвятой Девы.
— А, хорошо, — согласился отец Бернард. — Конечно.
Мы собрались перед небольшим рокарием, в центре которого стояла скульптура Пресвятой Девы, и, склонив головы, слушали, как Отец Бернард на скорую руку произносит молитву о заступничестве, прося Богородицу о безопасной поездке и благополучном паломничестве. После того как прозвучало «Аминь», мы направились к ограде, ожидая своей очереди встать на колени и поцеловать стопы Девы Марии.
Отец Бернард уступил дорогу миссис Белдербосс, которая медленно опустилась на колени. Она наклонилась вперед, а мистер Белдербосс придерживал жену за плечи. Облобызав пальцы ног Божьей Матери, женщина закрыла глаза и принялась шепотом читать молитву, которая продолжалась так долго, что отец Бернард начал с нетерпением поглядывать на часы.
Я был последним в очереди, но отец Бернард сказал:
— Оставь, Тонто. Иначе мы весь день простоим в пробке на выезде из Лондона. — Он посмотрел на Деву Марию, на Ее лик, с которого не сходило вечное выражение безучастности и скорби. — Уверен, Она не будет против.
— Как скажете, преподобный отец.
— Именно, — усмехнулся отец Бернард и бросился бегом к фургону.
Садясь на место, он отпустил какую-то шутку, которую я не расслышал. Все засмеялись.
Я уже много месяцев не видел Мать и Родителя такими счастливыми. Я знал почему. Они надеялись, что в этот раз все будет по-другому. Что Хэнни выздоровеет. Что они уже на пороге чудесного свершения.
* * *
Мы поехали из Лондона на север через Ист Мидлендс и далее через Йоркшир к Ланкаширу. Я сидел сзади, под мое сиденье забился Монро. Я периодически засыпал, потом просыпался, потом снова засыпал, а за окном проплывали одно графство за другим. Когда я просыпался, мне приходило в голову, что мы проезжаем одни и те же места. Наверно, потому что Англия вообще вся одна и та же. Старые фермы, новые поместья, церкви, градирни, очистные сооружения, железные дороги, мосты, каналы, маленькие городки — все они были похожи друг на друга, за небольшой разницей в архитектуре и цвете каменных стен.
Солнечный свет начал потихоньку заливать лондонские пригороды, когда мы уезжали, но чем дальше мы продвигались на север, тем реже появлялось солнце, только на короткие моменты озаряя желтые склоны холмов на расстоянии нескольких миль или на одну-две секунды отражаясь ослепительным светом от поверхности водоемов.
Температура падала, и тучи все больше сгущались. Наконец начался проливной дождь, и дорога превратилась в сплошной поток. Обрывки тумана зависли над холодными озерами и негустыми рощами. Цвет болот изменился, по торфяным склонам устремились вниз ливневые потоки. Издалека они казались белыми и твердыми, как прослойки кварца.
Последние несколько миль фургон издавал жуткое громыхание, как будто в двигателе что-то отвалилось. Все помалкивали, надеясь, по-видимому, на лучший исход, но каждый раз, когда отец Бернард переключал передачу, фургон начинал вибрировать и раздавался громкий скрежет. Кончилось дело тем, что мотор заглох, и фургон съехал на обочину и остановился.
— Что это, преподобный отец? — спросила миссис Белдербосс.
— Сцепление, я думаю, — ответил отец Бернард.
— А, это все сырость, она здесь проникает повсюду, — сказал мистер Белдербосс и откинулся назад, довольный своей сообразительностью.
— Вы можете починить его? — спросила миссис Белдербосс.
— Надеюсь, миссис Белдербосс, — усмехнулся отец Бернард. — У меня такое впечатление, что в этих местах приходится рассчитывать только на собственную изобретательность.
Он улыбнулся и вылез из фургона. Отец Бернард, конечно, был прав. Куда ни посмотри, здесь ничего не увидишь, кроме пустынных топких полей, на которых, как раскиданные ветром лохмотья, там и сям виднелись морские птицы.
Дождь бил в лобовое стекло, и струи воды волнами стекали вниз, когда отец Бернард открыл капот, подставив опору, чтобы он не закрывался.
— Пойди помоги ему, — сказала Мать Родителю.
— Что я понимаю в автомобилях? — возразил тот, отрываясь от изучения карты.
— Лишние руки не помешают.
— Он знает, что делает, Эстер. У семи нянек, сама знаешь.
— Что ж, надеюсь, он все же сможет довезти нас, — сказала Мать, глядя в окно. — Все только холодает и холодает.
— Не сомневаюсь, что мы выживем, — заметил Родитель.
— Я беспокоюсь о мистере и миссис Белдербосс, — ответила Мать.
— Не тревожьтесь за нас, — вмешался мистер Белдербосс. — нам не впервой замерзать, правда, Мэри?
— Еще бы!
И они принялись долдонить о войне, и поскольку я все это слышал много раз раньше, я повернулся к Хэнни, который уже пять минут дергал меня за рукав — ему срочно надо было показать свой View-Master.
Брат с радостной улыбкой вручил мне стереоскопические очки в красной оправе. Он сидел в них всю поездку, просматривая по очереди катушки, которые выуживал из школьного ранца. Сначала он разглядывал «Горные системы мира», до самого Кеттеринга, где мы остановились для отправления естественных нужд, затем «Удивительные обитатели океана», «Освоение космоса», после чего Мать уговорила его посмотреть «Сцены из Ветхого Завета», которыми он и приглашал меня полюбоваться: Еву с деликатно прикрытыми листьями интимными местами, нож Авраама, нацеленный в сердце Исаака, колесничих Фараона, скатывающихся в Красное море. Когда я досмотрел сцены до конца, я заметил, что Хэнни зажимает руки между ног.
— Хочешь выйти? — спросил я.
Хэнни качался взад-вперед, стуча боковиной сапога по двери.
— Тогда пойдем, — сказал я.
Отец Бернард продолжал копаться в моторе, и я отвел Хэнни подальше по тропинке, чтобы его никто не видел. Он подошел ближе к забору и расстегнул молнию на джинсах, а я в ожидании слушал, как дождь стучит по капюшону куртки, которую я надел по настоянию Матери.
Я оглянулся на фургон, и мне показалось, что они говорят на повышенных тонах. Мать, Родитель. Они изо всех сил старались сохранять бодрость духа, ведь все были радостно воодушевлены, когда уезжали из Сент-Джуд. Но, когда дождь заливает дорогу и все вокруг окутано плотным туманом, как тут не впасть в уныние?
По полям гулял пронизывающий ветер, приносящий смесь запахов соленой морской воды и гнили, едкой, как испорченный лук. И прошлые наши паломничества, кажется, сопровождал этот запах, и я почувствовал, как в желудке у меня нарастает неприятное ощущение. Сколько я себя помню, мы приезжали сюда, и никогда не бывало, чтобы я чувствовал себя здесь хорошо. Мне вспомнился дом дедушки — угрюмый, безжизненный, даже немного угрожающий. Совсем не то место, где хочется задержаться надолго. Я всегда радовался, что все позади, когда пасхальное паломничество подходило к концу, и втайне не раз вздыхал с облегчением, когда мы совсем перестали сюда ездить.
Паломники поднимали дух, распевая гимны и читая молитвы, однако временами мне казалось, что они, не отдавая себе в этом отчета, скорее старались отогнать от себя тревожные мысли, чем призывали Бога. Хэнни завершил свои дела и махнул мне рукой, подзывая туда, где он стоял.
— Что там? — спросил я.
Брат показал на забор. Заяц, застреленный и ободранный, подвешен на колючей проволоке, рядом растянута его шкура, и тут же несколько десятков крыс. Охотничьи трофеи или подвешены для устрашения? А может быть, и то и другое.
— Оставь это, Хэнни, — сказал я. — Не трогай.
Он умоляюще смотрел на меня.
— Мы все равно теперь не можем ему помочь, — вздохнул я.
Брат было потянулся, чтобы погладить зайца, но отдернул руку, когда я покачал головой. Заяц уставился на нас остекленевшим карим глазом.
Мы начали было пересекать дорогу, чтобы вернуться к фургону, когда я услышал звук приближающегося автомобиля. Я схватил Хэнни за рукав и крепко держал его: мимо, вздымая во все стороны воду из-под колес, пролетел дорогущий «даймлер». На заднем сиденье спала девушка, лицо ее было обращено к окну. Водитель снизил скорость на повороте, где мы стояли, повернул голову и мельком взглянул на меня, перед тем как исчезнуть за поворотом. Я никогда раньше не видел в здешних местах такого автомобиля. Тут, в окрестностях Лоуни, и движения-то никакого не было, только грузовики с сеном да и фермерские фургоны, не всегда даже с мотором.
Когда мы с Хэнни вернулись к фургону, отец Бернард все еще возился с двигателем, запустив руки по локоть в капот.
— Что там не так, преподобный отец? — спросил я.
— Не знаю, Тонто, — ответил он и отер рукавом дождевую воду с глаз. — Возможно, маховик, но чтобы убедиться, мне придется полностью разобрать мотор.
Отец Бернард неохотно закрыл капот и залез за мной в фургон.
— Есть успехи? — поинтересовался мистер Белдербосс.
— Пока нет, — ответил отец Бернард, приглаживая на голове мокрые волосы. — Если честно, тут, по-моему, работа для автомеханика.
— О господи! — запричитала миссис Белдербосс. — Такое начало!
— Ну, по крайней мере, мы отъехали достаточно далеко, — заметил отец Бернард.
Монро заскулил. Отец Бернард цыкнул на него, и пес затих, но по его глазам было видно, что он беспокоится.
— Думаю, лучшее, что я могу сделать, — сказал отец Бернард, — это пойти пешком в деревню и поискать кого-нибудь, кто сможет помочь.
— В такую погоду, преподобный отец? — удивилась миссис Белдербосс. — Вы себя до могилы доведете.
— Честно говоря, мне лучше пройтись, миссис Белдербосс, — улыбнулся отец Бернард. — Я плохо себя чувствую, когда приходится подолгу сидеть.
— Тут приличное расстояние, преподобный отец, — заметил мистер Белдербосс. — Мили три-четыре, не меньше.
Отец Бернард снисходительно улыбнулся и поплотнее завернул шарф вокруг шеи.
— Ты пойдешь с ним, так? — Мать повернулась ко мне.
— Ах, не беспокойтесь, миссис Смит, — сказал отец Бернард, — нет никакого смысла мокнуть обоим.
— Ничего страшного, да? — Мать толкнула меня локтем.
— Ничего, — подтвердил я.
Ветер утюжил местность вокруг фургона. Монро снова принялся подвывать тоненьким голоском. Отец Бернард склонился над ним и почесал его за ухом, чтобы успокоить.
— Что с ним, преподобный отец? — спросил мистер Белдербосс.
— Не знаю, — ответил отец Бернард. — Может быть, это из-за проехавшего мимо автомобиля.
— Возможно, вы правы, — согласился мистер Белдербосс. — Он пронесся как бешеный. Я и не думал, что он затормозит перед поворотом.
— Девушка, однако, хорошенькая, правда? — заметила миссис Белдербосс.
Мистер Белдербосс нахмурился:
— Какая девушка?
— Девушка на заднем сиденье, — усмехнулась миссис Белдербосс.
— Не видел никакой девушки.
— Ты много пропустил, Рег.
— Ну, перестань, Мэри, — отмахнулся тот. — Ты же знаешь, мои глаза видят только тебя.
Миссис Белдербосс наклонилась к мисс Банс.
— Цените чистосердечие Дэвида, пока оно еще есть, — шепнула она, но мисс Банс смотрела мимо нее на Монро.
Пес заполз снова под мое сиденье и дрожал.
— Ну-ну, старик, — сказал отец Бернард, — что ты хочешь? В чем дело?
* * *
Через поле по направлению к нам шли три человека. На них были грязные непромокаемые куртки и резиновые сапоги. Никто не носил шапки, зонтиков тоже ни у кого не было. Это были местные, они либо привыкли к такой погоде, либо располагали точными сведениями, что дождь вот-вот закончится.
У одного из них на плече висело ружье. Другой на цепи вел белого терьера — из тех, у которых длинная морда и широко расставленные глаза. Таких дети обычно на поводке водят. Третий человек был постарше, он держался на несколько ярдов позади и кашлял в кулак. Мужчины остановились, некоторое время молча смотрели на нас и снова двинулись по направлению к дороге.
— Может быть, нам попросить их о помощи? — предложил мистер Белдербосс.
— Я бы не стала, — сказала мисс Банс, взглянув на Дэвида, который успокаивающе взял девушку за руку.
— Либо мы попросим их, либо просидим здесь до конца недели, — заявила Мать.
Отец Бернард вылез из фургона и окинул взглядом дорогу, перед тем как пересечь ее. Трое мужчин снова остановились в ожидании, когда отец Бернард обратится к ним. Самый высокий из них, лысый, телосложением походил на шаролезского быка. Он повесил ружье на локоть и смотрел на отца Бернарда, пока тот объяснял проблему со сцеплением. Второй, с собакой, крепко держал ее за морду и с интересом смотрел то на отца Бернарда, то на чужаков в фургоне. Левая рука его висела как-то странно свободно, черная перчатка на ней была подвязана на кисти чем-то вроде струны. Самый старший снова закашлялся и присел на подвернувшийся камень. У него был странный цвет лица — цвет засохших нарциссов. Мой дедушка был такого же цвета, когда у него печень перестала работать.
— Ах, господи, — сказала миссис Белдербосс, — он очень плохо выглядит, правда, Рег?
— Токсоплазмоз, скорее всего, — ответил мистер Белдербосс.
— Токсо… что?
— Они от кошек заражаются, — сообщил мистер Белдербосс. — очень часто бывает у фермеров. Кошки переносят на себе всякую дрянь.
— О чем это ты говоришь? — не поняла миссис Белдербосс.
— Я читал в газете, — объяснил ее муж. — Посмотри на их руки. Они не моют их тщательно. Достаточно проглотить мельчайшую крошку кошачьих дел — и готово. Я ведь прав?
— Наверно, — сказал Родитель.
Миссис Белдербосс покачала головой.
— Говорю тебе, это токсоплазмоз, — настаивал мистер Белдербосс. — Посмотри на него. Бедняга!
Снаружи отец Бернард похлопал «бычару» по плечу и подвел его к фургону. «Бычара» отдал ружье своему приятелю с собакой и склонился над мотором, как только отец Бернард поднял капот.
Я слышал, как они разговаривают, вернее, говорил отец Бернард, а «бычара» слушал, время от времени вставляя «ага». Минуту спустя подошел тот, что с собакой, чтобы внести свою лепту в обсуждение вопроса, и в конце концов отец Бернард захлопнул капот и вернулся на свое место.
— Мистер Паркинсон, можно сказать, спас ситуацию, — сказал он в ответ на жест «бычары», предлагающего завести двигатель.
— Мистер кто? — переспросила мисс Банс.
— Паркинсон, — говорил отец Бернард. — Второго, с собакой, зовут Коллиер.
— Откуда вы знаете? — поинтересовалась мисс Банс.
— Спросил, — ответил отец Бернард. — Такое правило я завел себе еще в Ардойне. Спроси у человека, как его зовут, пожми ему руку, и он наверняка тебе поможет, кто бы он ни был.
— Я думал, вы приехали из Нью-Кросса, — заметил Родитель.
— Точно, оттуда, но после семинарии я два года провел в Ардойне, — объяснил отец Бернард.
— Никто не говорил нам об этом, — сказала Мать.
— А, видите ли, мисс Смит, я храню больше секретов, чем бросается в глаза.
Фургон плавно завелся, и отец Бернард поднял большой палец, на что Паркинсон ответил легким кивком головы. Мы тронулись, на какой-то момент колеса забуксовали в придорожной грязи, и наконец мы вновь двинулись в сторону «Якоря».
Трое мужчин стояли и смотрели, как мы проехали по узкой дороге, а собака рвалась с поводка, отчаянно желая разорвать кого-нибудь на куски.
* * *
Чуть позднее показались знакомые ориентиры: паб с каким-то необычным названием, монумент на ярко-зеленом холме, полукружие высоких камней в поле. Вот уже дорога пробивается сквозь толщу раскидистых дубов, и наконец слева открывается береговая линия Лоуни.
Помню, как я всегда инстинктивно переводил глаза на горизонт, охватывая взглядом огромное серое пространство, — ощущал, наверно, то же самое, что и при взгляде вниз со шпиля Сент-Джуд или с верхнего этажа здания, где работал Родитель. Что-то вроде головокружения.
— Прелестный вид, правда, Джоан? — воскликнула миссис Белдербосс.
Мисс Банс посмотрела мимо меня на угрюмую морскую гладь, на чаек, кружащихся над водой, неуверенно нахмурилась и снова впала в полусонное состояние, в котором пребывала с того момента, как мы продолжили путь после починки двигателя.
— Прелестный вид, — повторила миссис Белдербосс, подтверждая этот факт для самой себя.
Облака над водой рассеялись, и лучи солнечного света протянулись к обнаженной округлости Стылого Кургана, оживляя его бурое безлесье и высвечивая окна «Фессалии», старого особняка на крайней северной точке мыса. Окна вспыхнули и снова погасли, как если бы дом разбудили на мгновение от долгого сна.
Мне никогда не нравилась «Фессалия»; в прошлом нам строго запрещалось ходить через пески к Стылому Кургану, но мы и так туда бы не пошли.
Само собой разумеется, ходили слухи, что в доме водятся привидения. Говорили, что когда-то здесь жила ведьма, прекрасная дама по имени Элизабет Перси, она заманивала проплывавшие мимо корабли, и они разбивались о скалы. Она продолжала жить здесь, принимая тот или иной облик, хотя ее повесили на старой колокольне неподалеку от дома. Надо сказать, народ в Лоуни по-прежнему цеплялся за старые суеверия, причем, по-видимому, по убеждению, а не от ностальгии по старым временам, и было совсем неудивительно увидеть фермы, где обитатели не осмеливались снять старые подковы, прибитые гвоздями к дверям амбара, поскольку те защищали от нечисти, портившей сено, или людей, оставлявших в окне желудь, чтобы уберечь дом от молнии.
Над всем этим можно было бы посмеяться, но современность настолько мало присутствовала в этих местах, что трудно было отделаться от мысли, что все здесь замерло в неподвижности и, как бы это выразиться, соответствующим образом настроено, что ли…
Внезапно спустившийся туман, раскаты грома над морем, неистовый ветер, завывающий вдоль берега, вынесшего улов, состоящий из старых костей и мусора, — все это временами порождало ощущение ожидания чего-то. Хотя чего именно, я не знал.
Мне нередко представлялось, будто времени там было в избытке. И это гиблое место терзало. Преследовало его. Время не текло здесь, как должно. Ему было некуда спешить, а современность не подгоняла его. Оно собиралось, как черная вода в болоте, и так же, как вода в болоте, оставалось там и загнивало.
* * *
Отец Бернард двигался вперед со скоростью улитки, нависнув над рулем и вглядываясь в дорогу сквозь прогалины на лобовом стекле — в тех местах, где он рукавом вытер его от конденсата. Колея состояла из одних рытвин, и все мы держались изо всех сил, когда фургон подбрасывало на очередном ухабе.
Так продолжалось примерно пол-мили или больше, подвеска кряхтела и стонала, но вот наконец, поднявшись наверх, мы сделали резкий поворот на вершине.
— Смотрите, — неожиданно раздался голос Матери, указывавшей на склон справа от нас. — Вот он!
«Якорь» одиноко возвышался среди бурьяна и известковых глыб на покатом склоне, начинавшем свой подъем на берегу моря за милю отсюда и продолжавшемся до крутых холмов позади дома, где лесной покров из ясеней, тисов и дубов, именуемый Браунслэш Вуд, простирался вниз от вершины холма до болот соседней долины.
Своей выпуклой крышей дом напоминал корабль, выброшенный штормом далеко на сушу. Огромная вьющаяся глициния была его снастями. Крошащаяся труба — его «вороньим гнездом».
Раньше это был дом набивщика чучел, который отошел от дел и поселился здесь со своей третьей женой в конце 50-х годов. Женщина умерла через год после того, как они въехали сюда, да и сам он прожил здесь не намного дольше, оставив дом в наследство своему сыну, банкиру, проживавшему в Гонконге. Продать эту недвижимость сын не смог и стал сдавать внаем, и, насколько мне известно, мы были единственными постояльцами, кто когда-либо останавливался в «Якоре».
* * *
Мы поднимались дальше по дороге, и я повернул голову Хэнни в сторону крупной глыбы известняка с левой стороны. Мы когда-то окрестили его «Танк». Ну, или, во всяком случае, я так его называл. Когда Мать не следила за нами, мы бросали в него камешки — это были гранаты. Пускали ракеты-палки под гусеницы. Ползли на животе по траве, чтобы бросить гранату в покрытое шрамами лицо обер-лейтенанта, как в комиксах «Коммандо» делали рядовые солдаты.
Интересно, помнил ли Хэнни что-нибудь об этом? Он, как-никак, помнил берег, и мы всегда продолжали наши игры с того места, на котором остановились, когда уезжали, причем совершенно неважно, как давно это было. Возможно, когда мы спустимся к берегу, брат снова захочет играть в войну. Ему это никогда не надоедало, хотя я понятия не имел, что это для него означало. То есть у него не могло быть никакого понимания смысла войны, или смелости, или самопожертвования. Я думаю, дело просто в возбуждении от игры. Мы штурмовали дюны с деревянными пулеметами — и побеждали, всегда побеждали.
Подъехав к «Якорю», мы увидели припаркованный на газоне «лендровер». Он был помятый, грязный, на дверцах белой краской были грубо намалеваны кресты. На таком, наверно, переправляли людей через Сомму.
— А, он здесь, — сказала миссис Белдербосс, глядя в окно. — Все такой же, как и всегда.
— Кто? — спросила мисс Банс, вытянув шею, чтобы лучше видеть со своего места.
— Клемент, — ответила миссис Белдербосс.
Мисс Банс разглядывала крупного человека, который стоял у входа. Рядом с ним была женщина раза в два его меньше. На лице мисс Банс отразилось беспокойство, которое не осталось незамеченным миссис Белдербосс.
— О, он вас не побеспокоит, — сказала она. — Он просто немножко… ну, вы понимаете. Улыбнитесь ему, это поможет.
— А кто эта дама?
Миссис Белдербосс повернулась к мисс Банс:
— Это его мать. Слепая, как летучая мышь, бедняжка.
— Но она носит очки, — заметила мисс Банс.
Миссис Белдербосс рассмеялась:
— Ну да, я знаю. Стреляная птица, что тут скажешь.
Клемент смотрел, как мы вылезаем из фургона. Отец Бернард помахал ему, но он продолжал настороженно смотреть на нас, как и его мать.
Про Клемента ходили недобрые слухи, как это всегда бывает, когда человек живет тихо и обособленно, но общее мнение склонялось к тому, что его можно было не бояться. И хотя свиная ферма, которую они держали с матерью, была заброшенной и обветшалой, затерявшейся среди продуваемых ветрами полей к югу от «Якоря», я был убежден, что она была в таком жалком состоянии не от нерадивости. По общему признанию, мать Клемента нуждалась в неменьшей заботе, чем свиньи.
Бедный Клемент! На мой взгляд, он был сродни ломовой лошади, как по телосложению, так и по характеру. Неуклюжий. Трудолюбивый. С почтительно опущенной головой. Гарантированно, до абсурда надежный.
Сын чучельника, сидя в Каулуне, вряд ли мог получить сведения о прошлом Клемента, но он, тем не менее, платил ему, в полной уверенности, что у Клемента не хватит мозгов, чтобы надувать его.
Выбравшись из фургона, все принялись потягиваться. Мисс Банс застегнула доверху пальто и обхватила себя руками, прохаживаясь взад-вперед, чтобы согреться. Дэвид в это время вынес ее чемоданы. Мистер Белдербосс с трудом спускался по металлическим ступенькам, Родитель вытащил его багаж, а миссис Белдербосс мельтешила вокруг него, как мотылек.
Отец Бернард надел куртку, застегнул молнию до горла и направился к Клементу, приглашая нас следовать за ним.
При нашем приближении на лице Клемента отразилось смущение.
— А где тот другой старикан?
— Простите?
— Ну, священник.
— Отец Уилфрид? Вам никто не говорил? Он скончался.
— Умер, что ли?
— Увы!
— Как так?
Отец Бернард оглянулся на нас и сказал:
— Я — отец МакГилл, если это поможет.
— Вы священник и все такое?
— Грешен. — Отец Бернард улыбнулся, и Клемент с облегчением пожал ему руку.
Секунду помолчав, отец Бернард посмотрел на мать Клемента в ожидании, что его представят.
— Мать, — вздохнул Клемент.
Старуха встрепенулась и протянула руку.
Отец Бернард пожал ее:
— Рад с вами познакомиться.
Старуха не ответила.
— Иди и подожди в фургоне, — сказал Клемент.
Старуха не шевелилась.
— Я сказал, подожди в фургоне.
Клемент легонько подтолкнул мать, и она пошла в нашу сторону, опираясь на палку. Мы расступились, образовав клин, и старуха, проходя мимо нас, подняла очки и посмотрела на меня молочно-серыми глазами, блестящими, как брюхо слизня.
— Не желаете войти в дом? — спросил Клемент.
— Хорошо бы. Тут сыровато, однако, — заметил отец Бернард.
— Хотя грачи утверждают, что будет хорошее лето.
— Как это?
Клемент показал в сторону рощи за домом, где несколько десятков птиц кружились над гнездами, то влетая в них, то вылетая.
— Вьют гнезда прямо на верхушках деревьев в этом году, — сказал он.
— Так это хорошо, — улыбнулся отец Бернард.
— Да, но так не положено, — пробормотал Клемент.
Он свернул на дорожку, ведущую через подобие аллеи из яблонь, все еще по-зимнему голых, с покрытыми грибком ветвями, к входу. На земле чернели полусгнившие яблоки, также зараженные грибком. Было что-то очень печальное в этих деревьях, подумал я, в том, как послушно они приносят урожай каждое лето только для того, чтобы, никому не нужный, он почернел и сгнил на земле.
Все движения Клемента были медленными, неловкими, и ему потребовалась целая вечность, чтобы найти нужный ключ. Как только дверь была открыта, Мать протолкнулась вперед и повела всех через прихожую, где, как и прежде, пахло сигарами и жжеными спичками, а в воздухе ощущался какой-то плотный, прямо-таки осязаемый холод.
— Гостиная, салон, уборная, — перечисляла она, поворачивая ручки дверей.
Мистер и миссис Белдербосс последовали за ней через прихожую и обратно, в восторге от того, что нашли все вещи на своих местах, а также от того, что есть новые люди, которым можно все это показать, хотя мисс Банс как-то не очень стремилась заходить дальше старинных напольных часов, остановившихся навеки. Она с беспокойством смотрела, как лампочка без абажура сначала потухла, а потом снова зажглась, причем ярче, чем раньше.
— Это всего лишь ветер, — сказала Мать.
— Он раскачивает провода, — вставил Клемент. Он все еще медлил у порога.
Я только что заметил, что он носил на шее деревянное распятие. Судя по его виду, он сделал его сам — две лучины, отколотые от полена и связанные вместе бечевкой.
— Именно, — согласилась Мать, — он раскачивает провода.
Клемент поправил шапку и собрался уходить.
— Я через пару деньков принесу еще дров, — сообщил он, кивая на мешки в коридоре.
— Ты уверен, что они понадобятся, Клемент? Тут на месяц хватит, — усмехнулся отец Бернард.
Клемент нахмурился с очень серьезным видом:
— Совершенно уверен, преподобный отец. Когда ветер вдувает в трубу, тяга в секунду сжирает пламя.
— Грядет плохая погода? — спросил отец Бернард.
— Она здесь всегда плохая, — хмыкнул Клемент.
Мисс Банс натянуто улыбалась, когда он в последний раз окинул нас взглядом и закрыл за собой дверь.
— Ну, перестаньте, Джоан, — улыбнулся мистер Белдербосс, когда Клемент ушел. — Нет никаких причин беспокоиться.
И он взял девушку под руку и провел вдоль коридора с отставшими обоями и холстами с видами штормового моря в гостиную, чтобы показать ей коллекцию ценностей, оставшуюся от чучельника, — нечто, вызывавшее в нем восхищение и недоумение в равной мере. Следуя приглашению мистера Белдербосса, остальные прошли за ними — послушать, что он скажет об изящных безделушках стоимостью в несколько сотен фунтов каждая.
— А вот… — говорил он, вынимая из деревянного ящичка на подоконнике небольшую глиняную трубку. — Это интересно. Все еще можно увидеть следы от зубов на мундштуке. Смотрите!
Мистер Белдербосс протянул трубку Матери, но она нахмурилась, и он положил ее туда, где нашел, и устремился прямиком к мисс Банс, внимание которой было поглощено книжками на изящном бюро палисандрового дерева у окна.
Среди них были первое издание «Острова доктора Моро» в кожаном переплете — на нем могла бы стоять подпись Лонгфелло, — а также детская книжка-раскладушка «Златовласка и три медведя», которую мисс Банс принялась читать, осторожно переворачивая хрупкие страницы. Поздневикторианский период, определил мистер Белдербосс, примерно тогда же был достроен «Якорь».
— Его строил тип по имени Грегсон, — сообщил мистер Белдербосс. — Он был владелец хлопкопрядильной фабрики. Они все здесь этим занимались, правда, Эстер? Производили хлопок.
— Да, — отозвалась Мать. — Хлопок или лен.
— Здесь где-то есть его фотография, его и его благоверной, — улыбнулся мистер Белдербосс, оглядывая комнату. — У них ведь было семеро детей, да, Мэри? А могло быть и больше. Думаю, немногие из них дожили до пяти лет, представьте. Туберкулез и прочее. Вот почему Грегсоны строились в таких местах. Чтобы малыши выжили. Они считали, что морской воздух их вылечит.
— Строили на века, — заметил Родитель, проводя рукой по штукатурке. — Толщина стен не меньше ярда.
Мисс Банс огляделась, а затем посмотрела в окно, явно сомневаясь, что тот, кто пожил здесь какое-то время, мог покинуть это место в лучшем состоянии здоровья, чем до приезда.
С ее точки зрения, не было ничего удивительного в том, что, как рассказал мистер Белдербосс, дом много раз переходил из рук в руки с тех пор, как был построен, и каждый новый владелец менял его название в попытке выразить то, что дом, окруженный лесом, мог выражать.
Грегсон окрестил его «Солнечной долиной», затем он стал «Розовым коттеджем», потом «Мягкими песками», «Морским ветерком», пока, наконец, чучельник не переименовал его в «Якорь».
— В лучшие времена здесь должно было быть славно, — предположила миссис Белдербосс, отдергивая шире шторы. — Такой красивый вид… и все такое.
— Викторианцы недурно разбирались в ландшафтах, — заметил Родитель.
— Да уж, — согласился мистер Белдербосс, — такой вид от всех болезней вылечит, правда?
— Есть здесь что-то такое… вечное, — сказала миссис Белдербосс, вглядываясь в море. — Вам не кажется?
— Ну, это же самая старая часть страны, — заявил мистер Белдербосс.
Миссис Беллдербосс закатила глаза:
— Глупый ты, возраст страны везде одинаковый!
— Ну, ты же знаешь, что я имею в виду, — отвечал он. — Здесь нехоженые леса. Некоторые из многовековых тисов в лесу растут со времен Беды Достопочтенного. Говорят, здесь есть места, куда нога человека не ступала со времен викингов.
Миссис Белдербосс снова презрительно фыркнула.
— Это правда, — продолжал мистер Белдербосс. — Сотня лет в этом месте вообще ничто. То есть вполне можно вообразить, что эту книжку, — он взглянул на руки мисс Банс, — какой-нибудь маленький бедняга-туберкулезник читал только вчера.
Мисс Банс бросила книжку и вытерла руки о шерстяное пальто, а мистер Белдербосс отошел на другой конец комнаты и принялся восторгаться картинами морских пейзажей с крошечными суденышками под тяжеленными штормовыми тучами, за работой над которыми чучельник провел свои последние годы. Его кисти все еще стояли в банке из-под варенья.
Краски на палитре покрылись корочкой засохшего темного масла. А под слоем пыли — тряпка, обгрызенный карандаш, какая-то мелочь, ходившая еще до приведения фунта к десятичной системе… Все это дополняло то неприятное чувство, которое всегда появлялось у меня во время поездок в «Якорь»: что чучельник просто вышел покурить одну из своих дорогих сигар и может вернуться в любую минуту, заглянуть в дверь, как один из трех медведей из старой книжки, и обнаружить в каждой комнате по спящей Златовласке.
