Глава 29
Стылый Курган по-прежнему заполняет все новости в телевизоре. Вчера утром я видел, что на песке, рядом с тем местом, где я чуть не утонул столько лет назад, поставили палатку. Работа шла быстро, нужно было собрать как можно больше улик, пока не наступил прилив, кроме того, там не так много и осталось. Теперь уже нет.
Репортер стоял наверху, стараясь перекричать вой ветра, метущего снежную крупу. Полиция завела дело об убийстве, сообщил он. Двух местных стариков вызвали для допроса и теперь ищут третьего.
Дело шло быстро. Но я был готов. Все вечера, что я делал записи, были потрачены не напрасно. Теперь все было ясно и понятно. Хэнни в безопасности. Неважно, если кто-нибудь скажет что-то другое. У Леонарда, Паркинсона и Коллиера не хватит мозгов, чтобы подготовиться так, как это сделал я. Они чересчур полагались на свое молчание и не рассчитывали, что Лоуни раскроет все, что они сотворили.
Я ждал, сколько смог, перед тем как пойти на работу, одним глазом глядя в телевизор, а другим — на непогоду за окном. Метель закружила еще в утренних потемках, и улица терялась под снежными сугробами. Начало светать, но очень медленно. Сероватый оттенок расплылся по небу, бледному, как помои.
Я шел к метро, обгоняя автомобили, ожидающие своей очереди, чтобы въехать на Северную Кольцевую. Люди жались у автобусных стоянок или в дверях магазинов, которые были еще закрыты и не освещены. Даже рождественские лампочки, развешанные по всей главной улице, не горели. Казалось, город погружался в бездействие, и только рождественский вертеп рядом с церковью на углу был единственным средоточием света.
Его ставили каждый год — это было некое подобие садового сарая, плотно заполненного пастухами и волхвами в натуральную величину. Мария и Иосиф стояли на коленях около пухлого младенца Христа, лежащего на сене. Беспрерывно играла музыка, днем и ночью, и, когда я остановился, чтобы перейти дорогу, я уловил, пока дожидался зеленого света, жестяное бренчание гимна «Возрадуйся, Мир!».
Метро, конечно, было набито до отказа. Все парились и чихали. Стылый Курган присутствовал на первых страницах большинства газет. Повсюду мелькали фотографии берега и руин, в которые превратилась «Фессалия». На некоторых можно было видеть людей в белых комбинезонах, склонившихся над развалинами. Я гадал, когда же наконец я увижу выставленные на всеобщее обозрение на первых страницах газет портреты Паркинсона, Коллиера или даже Клемента. Им, должно быть, теперь за семьдесят, а может быть, даже и за восемьдесят. Как раз время встряхнуться после однообразия стариковской жизни.
В музей я вошел через заднюю дверь. Было так тихо, что я засомневался, есть ли там кто-нибудь еще, но, пройдя через кухню для персонала, я увидел нескольких человек в пальто. Они пили чай и пребывали в праздничном настроении, надеясь, что музей будет сегодня закрыт. Вполне возможно, что они были правы. Я имею в виду, кому охота подхватить грипп ради выставки оловянной посуды и шляпок времен Эдуарда?
— Привет, я бы не стала заселяться, — весело сказала Хелен, когда я поспешным кивком поздоровался с собравшимися и повернул в цокольный этаж.
Я знаю, что меня считают довольно странным и сплетничают об этом у меня за спиной. Но мне все равно. Я знаю, кто я, и я достаточно давно сам разобрался со своими недостатками. Если кто-то думает, что я педант или затворник, то да, так оно и есть. И дальше что? Вы меня вычислили, отлично. Получите приз.
Хелен улыбнулась, когда увидела, что я отпираю решетку. У меня было впечатление, что она хотела подойти, чтобы поговорить о чем-то, но так и не подошла, и я раздвинул створки и стал спускаться по лестнице, отпирая дверь внизу, которая потом сама закроется, что означает, что никто не побеспокоит меня до конца дня. Здесь есть телефон, но всю корреспонденцию я получаю по электронной почте. Всем понятно, что моя работа требует тишины и покоя. Уж это, во всяком случае, им обо мне известно.
Меня встретила волна теплого воздуха. Здесь, в цокольном этаже, всегда тепло. Сухая жара препятствует сырости, а сырость вредна для книг. Летом тут бывает, конечно, тяжеловато, но в это утро я был более чем благодарен за тепло.
Я включил лампы дневного света. Они зажглись, мерцая, и осветили длинные ряды книжных полок и шкафов. Здесь располагались мои старые друзья. Те, кого я близко знаю последние два десятка лет.
Когда у меня бывает свободная минутка, что случается все реже и реже в последнее время, я с радостью возвращаюсь к «Истории мальтийских рыцарей» Верто или «Теории и практике современных войн» Барретта. Нет лучше способа провести часок-другой, раз уж музей закрыт, чем за чтением этих томов в тихом размышлении и погружении в анализ. По-другому их читать не имеет смысла. Разложить их в открытом виде на стенде музея для людей, способных лишь мельком взглянуть на них, на мой взгляд, значит нанести им оскорбление.
Обычно я работаю в самой глубине подвала, где находятся мой компьютер, который я использую для исследований, и широкий стол, где я держу переплетное оборудование, и на нем еще остается полно места.
Не знаю почему, некоторое время назад я почувствовал некую потребность — и от этого я ощущаю себя персонажем диккенсовских романов или, может быть, кем-то из челяди Скруджа — и передвинул стол под стеклянную панель, одну из тех, что устанавливают на уровне тротуара, так что я мог, подняв глаза, наблюдать тени от ног проходящих людей. Что-то, наверно, в этом есть успокаивающее. Я сидел внизу, в сухости и тепле, а они под дождем спешили и куда-то опаздывали.
Но сегодня стекло было матовым от нападавшего снега, и в подвале стало еще более уныло. Люминесцентные лампы, если честно, мало что дают, только тени создают, поэтому я включил настольную лампу и сел за стол.
В последние несколько недель я работал над серией викторианских книг о дикой природе, которые музей получил в дар при распродаже имущества какого-то землевладельца из Шотландии. Энциклопедии флоры и фауны. Учебник по ветеринарии. Объемные тома, посвященные барсукам, лисам, орлам и прочим хищникам. Их привычкам, особенностям размножения и разнообразным способам их отстрела.
Книги были в приличном состоянии, особенно если учесть, что они годами влачили жалкое существование в хижине младшего егеря, но кожаные обложки придется заменить и заново прошить страницы, если предположить, что кто-нибудь будет их читать. Кто-нибудь да будет. Всегда находится кто-то, кто находит такие вещи захватывающими. Ученым могут понадобиться различные подробности по той или иной теме, но музейным работникам интересно содержание написанных от руки заметок на полях. В данном случае это записи неизвестного егеря, чьим делом было на протяжении пятидесяти лет рыскать по болотам и следить за дикими животными.
Это были заметки о погоде и местах гнездования птиц, разбросанные среди рисунков, на которых егерь изобразил хищников, убитых им из-за необходимости оберегать оленей и куропаток. Вот лиса попалась в капкан. Вот скопа, убитая дробью, распростерлась на земле. На первый взгляд могло показаться, что все эти изуверские подробности объясняются хвастовством, так же как подвешенные на стенах коридора головы убитой добычи или мертвые крысы на изгороди, но детально прорисованные остро заточенным карандашом перья, мех и глаза заставляли предположить, что на самом деле егерь любил всех зверей.
Думаю, для него это было тем же, чем обрезка садовых деревьев для садовника. Этот егерь не испытывал ненависти к животным за то, что они следовали своим инстинктам, подобно тому как садовник не испытывает ненависти к растениям за то, что они растут. Заботясь об охотничьих угодьях, егерь пользовался накопленными знаниями. Без этого там ничего бы не было, один только хаос, и я подозреваю, что теперь, когда больше никто не присматривает за лесом, там все одичало.
Я работал примерно час или чуть больше, когда услышал, что в другом конце подвала открываются двери. Я положил очки на стол — в последние годы я страдаю близорукостью — и посмотрел за книжные полки. Пришла Хелен, на руке у нее висело пальто.
— Вы здесь? — спросила она, приставив козырьком ко лбу руку в перчатке и вглядываясь в затененное помещение.
Я встал из-за стола:
— Да. А что такое?
— Хорошая новость. Мы можем идти домой, — объявила она.
— Домой? — удивилась я.
— Музей закрывают из-за снегопада.
— Мне нужно закончить работу.
— Вы не обязаны это делать. Все уже уходят.
— Все равно. Я бы хотел доделать ее.
— Но там настоящая пурга, на вашем месте я бы все бросила. Иначе вы можете застрять здесь на всю ночь. Если хотите, я могу подвезти вас до Паддингтона.
Хелен прошла дальше в мою сторону и остановилась примерно в районе от Истории Новой Зеландии до Внеземных миров.
— Мне не трудно, — сказала она.
— Нам не по пути, — улыбнулся я.
— Ничего страшного.
Я снова посмотрел на книгу на столе.
— У меня слишком много работы, чтобы идти домой, — вздохнул я. — А у вас нет?
Хелен бросила на меня взгляд, снова улыбнулась своей полунасупленной улыбкой и застегнула пальто.
— Тогда до понедельника, — сказала она и направилась к двери.
В подвале снова стало тихо, только слышалось, как потрескивает радиатор центрального отопления.
Я вернулся к книге и осторожно удалил пинцетом стежок из корешка «Профилактики заболеваний у куриных» МакКея, после чего выбросил рассыпающиеся обрывки ниток в мусорную корзину. Нет, правильно, что я остался. Было бы несправедливо заставлять Хелен проделать несколько лишних миль в такую погоду. К тому же снова пойдут сплетни, если нас увидят вдвоем в ее машине.
* * *
Я работал, не отрываясь, несколько часов подряд. Было уже три часа дня. Я ничего не ел, но не чувствовал голода. Я вообще часто теряю ощущение времени здесь, в подвале, до такой степени я могу отрешиться от мира снующих людей там, наверху. Бывало, я целыми днями не поднимал глаз от работы.
Я включил чайник, чтобы приготовить чай, и, пока вода закипала, я поднял глаза наверх, на стеклянную панель. Она светилась каким-то маслянистым светом, и я гадал, не прекратился ли снег и не выглянуло ли солнце. Но как бы там ни было, уже совсем скоро стемнеет.
Я снова сел за стол, но не успел сделать и глотка, как раздался стук в дверь. Это была не Хелен, которая пришла меня спасать. Я знал это, потому что у нее были свои ключи. Скорее всего, это был Джим, смотритель, с которым я боролся не на жизнь, а на смерть, не давая ему проникать в подвал с этими его антибактериальными спреями, полирующими мастиками и стремлением все выбрасывать. Он всегда немного грубил мне, с тех пор как я отобрал у него ключ от подвала, и бряцал оставшимися так надрывно, как будто, оставшись без полной связки, он чувствовал себя некоторым образом оскопленным.
Поймите меня правильно. Я не испытываю к нему неприязни. Я просто предпочитаю сам наводить чистоту и порядок на своем месте. Джим на самом деле понятия не имеет о системе хранения вещей. Хотя вообще-то я уважаю его. Он упрямый старый хрыч, как и я, и не уйдет домой только потому, что идет снег.
Я поставил чашку и пошел открыть дверь. Там действительно стоял Джим в коричневом плаще. На поясе у него висели ключи.
— Да?
— Посетитель к вам, — сказал он, делая шаг назад.
— Хэнни? — Я постарался, чтобы в моем голосе звучало удивление, но на самом деле я знал, что вся эта история в Стылом Кургане рано или поздно приведет его ко мне.
— Привет, братец, — сказал он, боком протискиваясь мимо Джима и пожимая мне руку.
— Я запираю в четыре, — многозначительно сказал Джим и побрел вверх по лестнице, звеня ключами.
— Что привело тебя сюда? — спросил я и махнул рукой, чтобы брат прошел к столу, пока я запирал дверь. Он был весь в снегу, на шарфе образовалась корка льда.
— Я звонил тебе на квартиру, но никто не ответил, — сказал он. — Должен признаться, я думал, что ты сегодня дома.
— У меня очень много работы, — вздохнул я.
— Ты слишком много работаешь.
— Кто бы говорил!
— Но это так и есть.
— А можно работать по-другому?
Хэнни засмеялся:
— Наверно, нет, братец.
— Чаю?
— Если найдется.
Я налил Хэнни чаю, пока он развешивал промокшую одежду на батарее.
— Тебе не слишком одиноко тут, братец? — спросил он, посмотрев на стеклянную панель.
— Отнюдь.
— Но ты действительно работаешь один?
— О, да.
— Ты говоришь это с какой-то особой убежденностью.
— Ну, была тут помощница как-то раз.
— И что же с ними произошло?
— Она не годилась.
— Для чего?
— Для детальной работы.
— Понятно.
— Это важно, Хэнни.
— Наверно.
— Не так просто оставаться целый день постоянно сосредоточенным. Тут требуется особый склад ума.
— Как у тебя.
— Очевидно, да.
Хэнни сделал глоток и придвинулся к батарее. Он посмотрел на меня, собрался что-то сказать, но передумал и вместо этого спросил:
— Как дела с доктором Бакстером?
— С Бакстером? Да хорошо, наверно.
— Он сказал в последний раз, когда я говорил я ним, что у тебя прогресс.
— Я думал, что наши встречи должны быть конфиденциальными.
— Они и есть конфиденциальные, дурень ты, — насмешливо проговорил Хэнни. — Он не приводил подробностей. Он просто сказал, что ты завернул за угол.
— Да, это то, что он думает.
— А ты?
— Не знаю.
— Ты выглядишь более счастливым.
— Правда?
— Менее встревоженным.
— Ты определил это с ходу за пять минут?
— Я же знаю тебя, братец. И я вижу все это, даже если ты этого не видишь.
— Неужели я такой прозрачный?
— Я этого не говорил. Я имею в виду, что иногда бывает трудно воспринимать что-то в самом себе.
— Например?
— Скажем, я вижу, что Бакстер помогает. И наши молитвы тоже.
— О, да. А как дела в церкви?
— Как нельзя лучше.
— Собираешь по-прежнему толпы по воскресеньям?
— Воскресеньям, понедельникам, вторникам… Бог благословил нас, братец. Мы ставим за тебя свечу каждый день.
— Это очень мило с вашей стороны.
Хэнни рассмеялся:
— Бог любит тебя, братец. Даже если ты не веришь в Него, Он верит в тебя. Все пройдет. Эта болезнь оставит тебя. Он избавит тебя от нее.
Может быть, свет так падал, но Хэнни внезапно как-то постарел. Черные волосы были по-прежнему достаточно густыми, и под шерстяной шапкой взлохматились, как воронье гнездо, но глаза начали западать, и под ними образовались мешки, а на руках появились пигментные пятна. Мой брат потихоньку продвигался в сторону пенсионного возраста, и я тенью следовал за ним.
Он обнял меня, и я почувствовал его руку на спине. Мы сели за стол и допили чай в молчании.
Походив вокруг да около вокруг того, что беспокоило его, и исчерпав себя в светской беседе, Хэнни сидел с встревоженным, даже напуганным видом.
— Что случилось, Хэнни? — спросил я. — Не думаю, что ты проделал весь этот путь только для того, чтобы спросить меня о докторе Бакстере.
Хэнни медленно выдохнул и провел рукой по лбу:
— Да, братец, не для этого.
— А для чего же?
— Я предполагаю, ты слышал новости о Стылом Кургане?
— Едва ли я мог пропустить их, верно?
— Но ты слышал, что теперь сообщают?
— Что?
— Что бедный младенец был застрелен.
— Да, это было в новостях сегодня утром.
— И они уверены, что это произошло давно. Тридцать — сорок лет назад. В семидесятых годах.
— Да?
— Когда мы там были.
— И что?
Руки Хэнни слегка дрожали, когда он снова поднес их к лицу.
— Эти воспоминания… Они каким-то образом совершенно внезапно возникают у меня в памяти, но я не всегда знаю, что они означают.
— Воспоминания о паломничестве?
— Наверно, да.
— А какие?
— Берег моря. Девочка. Старый дом и вороны.
— Грачи. Это «Якорь».
— «Якорь», да, правильно. Я еще смутно помню поездку в обитель, но, может быть, это из-за того, что Мать все время вбивала мне это в голову. Она всегда ведь рассказывала об этом, правда?
— Да.
Это было все, о чем она рассказывала.
— А ведь были и другие вещи, братец, которые сами по себе теперь стали только чувствами или образами. Дверь… Башня… Мы попали в ловушку, напуганы… И…
— И что, Хэнни?
Он взглянул на меня и сморгнул несколько слезинок:
— Вот это самое. Воспоминание, которое возникло у меня, когда я увидел Стылый Курган в новостях.
— Воспоминание о чем?
— Грохот, близкий и громкий. И что-то ударяет мне в плечо. — Хэнни посмотрел на меня. — Похоже на оружейный выстрел, братец. Как будто я выстрелил из ружья.
— О чем ты говоришь. Хэнни? Ты думаешь, что ты сделал это? Что ты убил этого ребенка?
— Не знаю.
— Зачем тебе было это делать? В этом не было смысла.
— Я знаю, что не было.
— Это ложное воспоминание, Хэнни, мы всегда играли в солдатики на берегу. Вот это ты и вспоминаешь.
— Но оно кажется таким реальным.
— Значит, оно не является таковым. Не может им быть.
Хэнни опустил голову:
— Что случилось со мной, братец? Я много молился, чтобы Он показал мне все, что было, но я ничего не помню, кроме смутных теней.
— Бог излечил тебя. Разве это не то, во что ты веришь?
— Да, но…
— Разве это не то, во что все верят?
— Конечно…
— Разве это не то, ради чего все каждый день идут в церковь, Хэнни?
— Нет, нет… — Хэнни слегка повысил голос. — Что-то еще случилось в ту Пасху.
— Что же?
Он выдохнул и откинулся на спинку стула, нервно теребя нижнюю губу.
— Я никогда не говорил об этом, братец, даже с Кэролайн, и, наверно, я пытался задавить это внутри себя, но если я когда-то и думаю об этом паломничестве, то это всегда в связи с чем-то другим на заднем плане.
— Чем-то другим?
— За всей этой эйфорией…
— Что же это?
— Ужасная вина, братец.
Я покачал головой и дотронулся до его плеча.
— Я чувствую иногда, что могу утонуть в этом, — сказал Хэнни, и глаза его снова заблестели.
— Этого ничего нет, Хэнни.
— Тогда почему я ощущаю это, братец, если я не сделал ничего дурного?
— Не знаю. Может быть, ты не чувствуешь, что заслужил, чтобы тебя вылечили. Я знаю, такое довольно часто бывает с людьми, которых спасли от чего-то. Это вроде бы называется «вина выжившего».
— Может быть.
— Послушай, я, может быть, не верю в то, во что веришь ты, Хэнни, и это, может быть, мой изъян, но, как бы там ни было, даже я вижу, что ты не растратил зря те возможности, которые были тебе предоставлены. Ты много значишь для людей. Ты принес им столько счастья. Матери, Родителю. Всем в церкви. Если кто-то и заслужил быть выпущенным из той тюрьмы, в которой все пребывали, так это ты, Хэнни. Не разбрасывайся этим теперь. Ты хороший человек.
— Если бы только Мать и Родитель были с нами.
— Я знаю.
— Мне просто жаль, что я не могу вспомнить больше.
— Не нужно тебе. Я помню все, как было. Я расскажу вместо тебя, если полиция придет к нам.
— Расскажешь?
— Конечно.
— Прости меня, братец, что я должен прибегать к твоей помощи, но я ничего не помню ясно.
— Ты доверяешь мне?
— Да, да, конечно, доверяю.
— Тогда тебе не нужно больше ни о чем тревожиться. — Слезы теперь текли по щекам Хэнни, и я обнял его: — Те вечера, когда я сидел около твоего дома, я не хотел пугать или беспокоить тебя. Я просто хотел, чтобы ты знал, что я здесь.
— Извини.
— Я не болен.
— Нет, нет, теперь я это понимаю.
Джим снова стучал в дверь. Я услышал, как он кашляет и звенит ключами.
— Нам пора идти, — сказал я.
— Да, хорошо, — улыбнулся Хэнни.
— Если Джим что-то вбил себе в голову, от него не избавишься.
Хэнни посмотрел мне прямо в глаза:
— Спасибо тебе, братец.
— За что?
— За то, что присматриваешь за мной.
— Это то, что я всегда хотел делать, Хэнни.
— Прости, что я не позволял тебе.
— Теперь уже неважно.
Джим выпустил нас и запер за нами дверь.
— Ты на машине? — спросил я, когда на ступеньках мы надели шарфы и натянули перчатки.
— Нет, я не хотел в пробках стоять. Приехал на метро.
— Я тогда проеду с тобой часть пути.
Хэнни взглянул на меня:
— Почему бы нам не продолжить и заехать к нам домой?
— Ты уверен?
— Да, я уверен.
— А как же Кэролайн?
— Я поговорю с ней. Она поймет.
Снегопад прекратился, и уже стемнело. Небо освободилось от облаков, и на нем выступили яркие звезды. Все было белым, застывшим, на сугробах образовалась корочка льда. Дорожные знаки были засыпаны снегом, обозначения улиц заледенели. Хэнни спустился по ступенькам и нерешительно огляделся.
— Боюсь, я не знаю, где нахожусь, братец, — сказал он, взглянув на меня с улыбкой.
— Вот сюда, — улыбнулся я, взял его за руку и повел по дороге к метро.
* * *
Мы сидели друг напротив друга в поезде, мое лицо слабо отражалось в стекле рядом с лицом Хэнни. Трудно было найти более непохожих людей — у меня немного ввалились щеки за последние годы и поредели волосы на лбу, — но тем не менее мы были братья. Связанные задачей выживания.
Как говорил отец Бернард, есть только версии истины. И самые сильные, самые лучшие стратеги те, кто умеет этими версиями управлять.
Кто, по мнению полиции, выстрелил из винтовки? Хэнни? Пастор Смит? Немой мальчик, исцеленный Господом? Мой симпатичный брат среднего возраста, сидящий напротив меня, покачиваясь в такт поезду?
Полиция поверит тому, что я скажу. Что нас вообще не было рядом с «Фессалией». Мы бросились бежать к берегу, спотыкаясь и падая в тумане в канавы, когда эхо разнесло над Лоуни звук одинокого выстрела, затихшего в безмолвии песков.
notes
