Глава 27

Все потихоньку потянулись обратно в дом. Родитель пошел по тропинке к скамейке, где сидели мы с отцом Бернардом.

— Вы придете, преподобный отец? — пригласил он. — Эндрю будет нам читать.

— Да, конечно, мистер Смит, — ответил отец Бернард.

— Разве это не чудо? — сказал Родитель и еще раз пожал руку отцу Бернарду, перед тем как повернуть обратно к дому.

Мимо пронесся поезд, оставляя за собой шуршащий вихрь из мусора и пыли, и рельсы вернулись к своему обычному бодрому гудению. В кустарнике над островками травы и спекшейся землей, заросшей свекольного цвета сорняками, весело носились стрижи. Мы наблюдали, как они проворно, как летучие мыши, поворачивают на крутых виражах.

— Ты ведь выбросишь эту тетрадь, Тонто? — спросил отец Бернард.

— Да, преподобный отец, — кивнул я.

— И все счеты будут сведены, так?

— Да, преподобный отец.

— Нам пора идти. — Отец Бернард понялся и помахал Родителю, который делал нам знак поторопиться.

Я понимал, что отец Бернард прав и мне следует избавиться от дневника ради мистера Белдербосса, но я не сделал этого ни тогда, ни позже.

Я перечитывал дневник столько раз, что его содержание врезалось мне в память, как знакомая с детства сказка. Особенно мне запомнился рассказ о том дне, когда вся жизнь отца Уилфрида изменилась.

Он начался, как любой другой день в «Якоре». Погода, как обычно, буйствовала. В гостиной прихожане собирались для молитв. По дому, подобно непрошеным гостям, перемещались тени скуки и уныния. Но после ужина неожиданно прорвавшееся сквозь тучи вечернее солнце выгнало священника из дома, и, влекомый каким-то внезапным побуждением, он отправился к морю.

В силу различных причин, писал отец Уилфрид, никогда раньше он туда не ходил. Его всегда достаточно сильно отпугивали местные истории о непредсказуемости приливов, да и в любом случае, чтобы добраться до берега, нужно было пересечь болота по дороге, которая едва была видна, затопленная после дождя. Да и что он найдет, когда доберется до берега? Явно ничего интересного. Только смесь тины с песком и то, что выбросило море. Отец Уилфрид опасался, что это будет пустой тратой времени, и тогда он подумал о второй важной причине, по которой никогда не уходил далеко. Время было его даром прихожанам, когда они останавливались в «Якоре», поэтому несправедливо будет этот дар растратить. Важно, что он приходит к страждущим по первому зову, так сказать.

Но необъяснимое желание пойти к морю не оставляло священника. Он ощущал его так же сильно, как любое требование, исходящее от Бога. Поэтому ему ничего не оставалось, как надеть пальто, взять свою тетрадь и идти на Его зов.

По всей видимости, предположил отец Уилфрид, просто тот факт, что он никогда не был там до сих пор, делал зов таким мощным. Ибо не обязанность ли это христиан идти на поиски, устремляться вперед, быть миссионерами? Не брать Бога с собой, как продаваемый товар, но сделать так, чтобы Он явил себя. Возвысить его над землей. Бог везде. Людям нужно только увидеть Его.

Отец Уилфрид не сомневался, что Бог проведет его по пескам, будет руководить им и объяснит те уроки, которые необходимо усвоить для Сент-Джуд. Он скажет, какой должна быть духовная милостыня, которой нужно будет одарить тех, кто не смог совершить паломничество и упустил случай прочувствовать то особое внимание, которое Бог даровал каждому, кто сделал такое усилие. Разумеется, ради блага прихода его собратья-паломники не рассердятся, если побудут часок одни. Они поймут важность совершаемого им действия.

Он осознавал себя пастырем с картин прерафаэлитов, тем, кто грезил под пестрой сенью векового дерева, его мысли уносились в высокие сферы. Его паства разбрелась по склонам холма за пределы его непосредственного охранения, но была в достаточной безопасности, чтобы люди могли бродить по пастбищам, оставленные на время без присмотра. Да, они поймут.

Но если по Божьей воле он должен идти к морю, откуда дурные предчувствия, которые начали преследовать священника, как только он пошел по дороге через болота? Представлялось, что он что-то потревожил. Отец Уилфрид ощущал растущее беспокойство — ему казалось, болота каким-то образом осознают его присутствие. Это было, писал он, темное, настороженное место, которое научилось хранить мрачные тайны, секреты, едва различимые поверья, передаваемые сухими тростниками от одного берега к другому.

Отцу Уилфриду вспомнилось изображение Стикса в учебнике по греческой истории и мифологии, которая была у него в детстве, — единственная его книга, толщиной превосходящая семейную Библию на камине. И истории, которые он нашел под обложкой из тонкого картона. Персей, Тесей, Икар… Ксеркс, персидский царь, пытавшийся построить мост через Геллеспонт, чтобы покорить греков. Нарцисс на коленях у лесного озера. Харон, паромщик Гадеса. Он бы чувствовал себя здесь как дома, этот старик Харон, проплывая в своем челне по болотам.

Отец Уилфрид снова проанализировал свои чувства — в конце концов, разве не ради этого он сюда пришел? — и обнаружил, что на самом деле он ничего не боялся и не испытывал дурных предчувствий. Это было скорее нервное возбуждение. Что бы ни пряталось здесь в ожидании, следя за ним, оно не было злонамеренным. Это было подтверждение Бога. И священник нацарапал в тетради пришедшую ему на ум цитату из псалмов: «Да веселятся небеса и радуется земля, да взволнуется море и что наполняет его».

Здесь не было ничего такого, что могло бы вызвать у священника опасения, он мог только радоваться. Этот уголок Англии принадлежал им, они одни обнаружили его и обрели благословение в том, что нашли. Весной Бог пребывал в полях пшеницы и пастбищах, Он был в дожде и солнечных лучах, сменивших его, Он придавал блеск каждому листочку и каждой ветке, Он был в криках ягнят и в крошечных гнездышках, которые свили стрижи в стрехах старых амбаров. А здесь внизу, на берегу, хотя все было мрачным и пустынным, Бог тоже присутствовал. Бог здесь был диким, Он заставлял природу напрягаться и реветь. Это была неистовая тень, которая следовала за Иисусом в его заботливом служении и могла мгновенно испытать человека водой и ветром. Но если погода должна измениться, тогда нечего бояться.

В Его очищении будет благо. Лучший мир, построенный на обломках прежнего.

И как только отец Уилфрид осознал это, болота как будто ослабили бдительность. Он заметил птиц, которых обычно не видел в «Якоре» и никогда не увидел бы в Лондоне. Лысухи. Огари. Цапля, царственно белая, доставала водяных улиток, впившихся, как он это видел, в камышевидник.

Продолжая свой путь через болото, священник заметил кукушку, окруженную сварливой толпой мелких коричневых птичек. Камышовые овсянки, скорее всего. Он читал, что кукушки больше всего любят забираться в их гнезда. Они были так ловко свиты в мягкие чаши, что яйца в них были защищены от самой страшной непогоды.

Оказалось, что дорога вовсе не была так залита водой, как это выглядело из дома. Вода только омыла дорогу, и поверхность ее теперь была чистой и неподвижной, как гладкое зеркало, в котором отражались снежные барашки кучевых облаков, края которых кудрявились в синеве. Если стоять неподвижно достаточно долго, отметил отец Уилфрид, то возникает чувство, будто смотришь вниз, в небо, а под ногами простирается бесконечность. Странное ощущение потери ориентации он разрушил мгновение спустя, наступив носком в лужицу.

Тени, отбрасываемые дюнами, удлинялись, и оказалось, что священник давно идет по песку.

Что-то есть такое в песке, что приглашает человека войти с ним в прямой контакт. Идти по нему в сапогах или ботинках, наверно, бессмысленное заклятие. В любом случае, он счел уместным записать тот факт, что отец Уилфрид снял обувь и подвернул края брюк.

Он выбрал путь через побеги песчаного тростника и вскарабкался вверх, ощущая, как осыпается склон под ногами. Как холодный песок впивается в голые ноги. Ему было семьдесят три года, но он снова чувствовал себя ребенком.

Подъем утомил старика, и, оказавшись на вершине, он постоял, переводя дух, и оглядел панораму. Ему вспомнились наставления, которые много лет назад он получил от своего воспитателя в колледже Святого Эдмунда, страстного любителя природы, как и он сам.

— Смотри сначала, — говорил тот, — и тогда увидишь. Если ты не будешь торопиться, то заметишь те творения природы, которые большинство людей пропускают.

Это был совет, который отец Уилфрид воспринял именно так, как и должно, — это была метафора, выражающая взаимные связи Божьего мира, да, но одновременно и практическая рекомендация, как вести себя, став священником.

Отец Уилфрид научился пристально вглядываться в своих прихожан, отслеживать их развитие через таинства, с тем чтобы лучше исправлять любое отклонение от пути, который приведет их на небо. В этом он видел свой долг. В этом состояло его призвание. Путь прихожан был и его путем. Если они наконец обретут мир, то и он тоже обретет его.

Он смотрел и ждал, а потом увидел, как колышется трава под ветром, как поет ветер на разные голоса. Он начал замечать, как меняются оттенки моря по всей его обширной глади. Бирюзовый, кобальтовый, аспидный, стальной… Это было красиво. Так же как и линия горизонта, когда он отсекает море от небосвода, призывая наблюдателя пройтись взглядом по всей его длине, от полуострова Файлд, с его торчащей заводской трубой, до Стылого Кургана, с его безлюдной равниной и строениями, и далее до верфей Фёрнес, заброшенных и едва различимых в серой дымке.

Дальше вдоль побережья виднелись чистенькие приморские городки с их многочисленными белыми домиками, а еще дальше высились суровые утесы Кембрийских гор, оскалившие вершины на заходящее солнце.

Перевести взгляд обратно на берег священника заставили чайки. Он раньше не слышал их криков. На самом деле он вообще не осознавал их присутствие. Наверно, они всполошились, когда отец Уилфрид споткнулся на песчаной дюне, а теперь, когда он стоял здесь уже несколько минут, они поняли, что этот старый человек не представляет для них угрозы, и вернулись, чтобы кормиться всем тем, что вынесло море вместе с водорослями и деревянными обломками до линии прилива. Теперь вода уходила. Мало-помалу. С каждым ударом волны, всплеском пены с новым шипением прилив ослаблял свою хватку и отползал от суши назад. Это был высокий прилив, отметил священник. Он дошел до старого домика-дота, оставив у его основания мокрый след на песке.

Глупые создания, эти чайки. Было в них что-то гадкое, как в малолетних хулиганах. Они так же визгливо орали и дрались за один и тот же кусок, хотя корма было навалом.

Они напоминали обитателей темного полного злобы и алчности мира, от которого отец Уилфрид достаточно успешно отделил Сент-Джуд и его прихожан, так что теперь его приход отличался от всего остального мира, где люди не были такими же людьми. Они брели в темноте. О них следовало сожалеть. И отвергнуть, если они не изменятся.

Отец Уилфрид не возлагал на себя тяжесть вины за такое свое поведение. В Послании к Римлянам Павел говорит о неосуждении недостойных, но в наше время это всего лишь идеалистическая чепуха. Мира Павла больше никогда не будет, вместо него пустота. Грешники больше не беспокоятся о наказании Божьем, потому что Бог для них не существует. А как может наказать тот, кого нет? Гнев и неистовство, когда они проявляются, больше не считаются Божьей карой, а приписываются врожденному сумасбродству и невезению. А раз так, то он сам может судить мир так, как тот заслуживает. Нет, отец Уилфрид не возомнил себя Богом — никогда не делал этого! — но давал понять своим прихожанам, проводя границы между их миром и тем, другим, что Бог по-прежнему присутствует повсюду и облечен полной властью.

В их мире причина и следствие не разрываются. Те, кто согрешил и сознался в грехах, получили отпущение. Если они совершили добрые деяния, то получат вознаграждение на небе. А в том, другом мире не было ничего, кроме случайностей. Конечно, и там сажали в тюрьму и наказывали провинившихся — он в молодости посещал таких: насильников и убийц, неисправимых воров, — но для большинства из них наказание было только временным ограничением их свободы. Этих грешников мало беспокоили, если вообще они об этом думали, вечная свобода или вечное заточение. Коричневая папка с документами, хранящаяся где-то в полицейском участке, которую достанут при следующем правонарушении, — вот единственное последствие грехопадения. И преступники не ведают о новой записи, добавленной в великую книгу возмездия.

Павел повелел, чтобы сосед возлюбил соседа, и отец Уилфрид сам придерживался этого повеления, но только в том мире, который сам создал в Сент-Джуд. Тех, из другого мира, не волновало, любил он их или нет, радовался с ними, печалился или сострадал им. Павел предупреждал об опасности суда над другими — только Бог способен судить, — но тех, в другом мире, следует выставлять на всеобщее обозрение за их деяния. И отец Уилфрид чувствовал себя вправе судить их; они облегчили ему эту задачу. Что бы ни говорил Павел, его грехи — такие, какие они есть, — не те, что их грехи. Целиком и полностью из глубоких пучин выросли их грехи.

Отец Уилфрид не бросал ребенка умирать в собственных нечистотах, как это сделала не так давно мать в одном из многоэтажных домов на окраине. Он никогда не наливал бензин в почтовый ящик пенсионера, чтобы потом бросить туда спичку с целью позабавиться. Он никогда не вываливался в четыре часа утра из дома терпимости. Он никогда ничего не украл, ничего не разрушал. И никто из его паствы такого не делал. Он никогда не вожделел чего-то или кого-то, как это принято в другом мире, где поощряют всякую мерзость.

Отец Уилфрид знал, что такие люди подумали бы о его отношениях с мисс Банс. Что она не может быть его экономкой, без того чтобы не быть его любовницей. Невозможно, чтобы он не испытывал плотского желания по отношению к девушке, ведь она настолько моложе его и готова исполнять любые его желания. Он любил ее, да, но не в том смысле, в каком другие это понимают. Ведь для них любовь неотделима от соития.

Послание к Галатам, к Эфесянам… Петр и Иоанн… Отец Уилфрид мог бы выбрать оружие из обширного арсенала, чтобы защититься и показать окружающим, что возможен на самом деле акт преданности, чтобы выразить любовь Господа тем, чтобы любить брата или сестру во Христе.

Мисс Банс самая набожная девушка из всех, кого он знал. Луч света в его доме. Внешний мир не испортил ее, и она была доказательством того, что отец Уилфрид сумел разграничить эти два мира.

На самом деле все его прихожане заслуживали того же, что получала мисс Банс. Чувствовать себя иными — любимыми, направляемыми и оцененными по достоинству. В этом была их награда за то, что мир требовал за них выкуп в виде права на аморальные поступки тогда, когда ему того захочется.

Люди говорили об обществе вседозволенности, но, как отцу Уилфриду было известно, дозволение — это то, о чем просят. А это было другое — посягательство, вот что это такое. Людей принуждали подчиниться морали, которая была противоположна их собственной. Отец Уилфрид прожил долгую жизнь и видел, как деградирует мир. С каждым годом, кажется, люди все больше делаются похожи на детей с их бесконечными капризами.

Да и сами дети меняются. Молодежи присуще естественное бунтарство, так было еще во времена Моисея, но, похоже, к этому прибавилось кое-что еще — безбоязненность. Или нет, скорее отчужденность. Отец Уилфрид заметил это по детворе, которую он застал однажды вечером у церкви, когда мальчишки колотили по могильным плитам кирпичами, выламывая их из церковной ограды, с совершенно пустыми глазами. Сорванцы посмотрели на него так, как будто он на самом деле не существовал. А ведь им было не больше восьми лет от роду.

И это не панические страхи стареющего священника. Это подлинное ощущение, что добродетель и простое смирение — ибо кто в наши дни покорен перед Господом? — вырваны из людских сердец. Он один, кажется, заметил то постепенное сползание во всеобщую греховность, что позволило тому, другому миру занять место исключительное и постоянное. Не было больше того мрака, который нельзя было бы изучить или выставить напоказ.

Всего несколько недель назад он видел, как все люди выходили из «Керзона» в полночь после какого-то фильма ужасов. Зрителей не смутили ни отбойные молотки, применяемые при пытках, ни наркотики. Они смеялись. Девушки держали руки в задних карманах мужчин.

В ту же ночь под мостом Ватерлоо насмерть забили бездомную женщину. И хотя эти два события не были связаны, отец Уилфрид был уверен, что они произросли из одной и той же ямы, образовавшейся на месте рухнувшей стены между больным воображением и реальным миром.

Именно против этого ядовитого зелья его прихожане и защитились в Сент-Джуд и смогли, как ни парадоксально, пользоваться теми же самыми свободами, которые провозглашают для себя те, другие люди, — свободами, которые стали предметом досужих разговоров как якобы результат тысячелетий общественного формирования. В Сент-Джуд люди могли мыслить свободно, они могли свободно исследовать смысл любви и счастья, в отличие от тех, других, для которых счастье состояло в накоплении предметов, удовлетворяющих самые примитивные потребности.

Говорили, что в том, другом мире царит равенство, но под этим подразумевалось, что каждый теперь располагает средствами демонстрировать свое собственное неудовольствие. В Лондондерри были застрелены несколько прохожих, в Олдершоте женщина была разорвана на куски — все это во имя равенства! И люди все время маршируют. Он видел мужчин, марширующих ради права спать с другими мужчинами. Он видел женщин, марширующих за право избавляться от нерожденных детей. Он видел, как все они маршируют по Трафальгарской площади в тяжелых сапогах с флагами в руках. Да, и черные рубашки могли быть спрятаны под костюмами и спецовками, и это были те же самые люди, которые занесли заразу в места, где он вырос.

Равенство. Смех, да и только! Не существует никакого равенства. В том смысле, в каком он понимал это слово. Только в глазах Господа люди были равны. В глазах Господа у каждою человека была возможность получить вознаграждение вечным миром и покоем, даже у самых закоренелых грешников. Все они могли бы идти одной и той же дорогой вместе, если бы только люди из того, другого мира покаялись. Но они никогда этого не сделают.

Отец Уифлирд терпеть не мог уезжать из Сент-Джуд или из своего дома и страшился любой встречи, которая потребовала бы от него поездки в метро, которое в часы пик казалось одним из вместилищ Ада.

Единственным способом превозмочь этот ужас было представить себя Данте, собирающим свидетельства беззаконий того, другого мира, чтобы по возвращении поделиться ими с паствой. Таким способом, когда его уносило в этих греховных потоках, священник мог подняться над морем мерзости, окутавшей все вокруг, подобно чайкам, которые прижимаются одна к другой, чтобы напасть то, что они видят, и получить свой улов.

Сначала была старая рыболовная сеть, скатанная морем в кокон; нет, это выброшенный на берег тюлень, решил отец Уилфрид, когда увидел взлетевшую чайку и мелькнувшую бледную кожу.

Но потом он увидел, как в воде у берега плавали ботинки.

Отец Уилфрид спустился с дюны вниз, скользя и почти падая, хватаясь за тростник и чувствуя, как одну секунду он крепко держится за него, а в следующую стебель уже оказывается у него в ладони. Внизу он снял с шеи висевшие ботинки, связанные шнурками, и побежал — впервые за много лет — через пески, размахивая руками и громким криком распугивая чаек.

Это было то, чего священник боялся. Человек утонул! Мысль о том, что он может быть еще спасен, пришла отцу Уилфриду в голову, пока он бежал по берегу, но было слишком поздно. Чайки уже изуродовали тело несчастного.

Волосы наполовину закрывали лицо мужчины, но когда отец Уилфрид опустился рядом с ним на колени, опустив голову, то увидел, что это был старый бродяга, о котором они говорили за обедом. Бедолага спал на автобусных остановках, слонялся у ворот огороженных пастбищ, вечно накачанный алкоголем, с глазами, неспособными что-то увидеть. Что ж, теперь у него глаза пустые, как плошки.

Накатила новая волна, просочилась под труп и оставила пузырьки в волосах и бороде бродяги, постепенно откатив обратно.

Умереть так легко. Неосторожное погружение в соленую воду, и дело сделано.

И вот уже пришла следующая волна, а когда она ушла, песок расступился.

Отец Уилфрид огляделся, но звать на помощь было бесполезно. Никого не было. Он подумал о том, чтобы вернуться к дюне и начать размахивать руками, чтобы привлечь внимание тех, кто остался в «Якоре», но маловероятно, что его увидят. Он покажется людям в доме крошечной фигуркой, темным силуэтом на фоне солнца. А если и увидят его, что они подумают? Придут ли они? И если придут, какая от них будет польза? Сейчас они уже ничего не смогут сделать. И будет ли справедливо обязывать их смотреть на то, что он нашел? Особенно женщин. Это омрачит всю их поездку.

Песок все больше разжижался вокруг тела бродяги, уходя из-под него и заставляя труп медленно переворачиваться на бок. Появилась более глубокая трещина, она выходила из-под головы бродяги и шла до того места, где стоял на коленях отец Уилфрид.

Следующая волна наполнила трещину водой и расширила ее, так что в нее провалился крупный слежавшийся ком песка, и тело неожиданно покатилось, опускаясь в воду, и поплыло. До этого момента отец Уилфрид не осознавал, что бродяга лежал на самом краю глубокой впадины.

Что заставило священника протянуть руку и схватить бедолагу за рубашку, он и сам не мог сказать. Это было нечто инстинктивное скорее. Отец Уилфрид ухватился за рукав и, крепко сжав кулак, потащил к себе тело, впервые ощутив — и это было потрясением, которое заставило его помочь себе другой рукой, — мощь моря, когда оно отступало с суши.

Когда уровень воды во впадине понизился, стали хорошо видны ее стенки. Их образовывала серая субстанция, не песок и не земля. Священник соскользнул ниже, зарылся в эту субстанцию ногами и заскользил дальше. Отступающая вода уходила стремительно, и тем быстрее, чем ближе она находилась к сужающемуся дну расщелины, в которую отец Уилфрид теперь погрузился до колен. Часть почвы под его ногой обвалилась и исчезла. Он упал, скользя щекой по стенке и ощущая во рту грязный серный привкус ила. Он ослабил хватку, выпустил несчастного, почувствовав, что вода засасывает его, попытался снова ухватиться за тело, но его уносило. Священник резко выпрямился и, увязая в песке и грязи, сделал несколько шагов за телом, после чего стало ясно, что это бесполезно, и хотя труп несколько раз возвращала назад ослабевающая волна отлива, это была, по сути, насмешка. Так играют дети, когда один делает вид, что хочет бросить мяч товарищу, только для того, чтобы убежать с ним. Наконец тело исчезло из виду.

Священник вышел из воды и пошел по берегу, пересек полосу водорослей. Прислонившись к доту, вытер грязь с лица и вперил взгляд в море, ожидая, не появится ли что-то еще. Но то, что произошло, уже казалось нереальным. Вот только несколько минут назад он тащил труп за рукав. А сейчас не осталось ни малейшего свидетельства, что тело старого бродяги вообще лежало здесь когда-то. Даже его ботинки исчезли.

Шок, наверно. Отец Уилфрид дрожал от холода, но и от ужаса тоже. Его почти унесло в море, да, но не моря он боялся.

Это было одиночество.

Он чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо в жизни. Нагим, как если бы с него спали одежды. Кожу пощипывало. В животе давила холодная скользкая тяжесть. Им со всей силой овладели чувства, которые, как он думал, остались в далеком детстве, когда ночами он засыпал в слезах рядом с еще одним мертвым братиком или сестричкой.

Была ли это жалость? Нет. Отец Уилфрид ничего не чувствовал по отношению к бродяге. Тот был из того, другого мира и получил то, что заслуживал. Разве не так?

Тогда откуда это чувство, что он стал другим? Из-за чего он чувствовал себя таким брошенным?

Из-за самого места.

Что в нем, в этом месте, особенного?

И понимание пришло к отцу Уилфриду.

Он во всем ошибался.

Недоставало Бога. Его никогда здесь не было. А если Он никогда не был здесь, в этом их особом месте, значит, Его не было нигде.

Священник попытался как можно быстрее отвергнуть эту мысль, но она немедленно вернулась с еще большей настойчивостью, а он стоял, глядя, как чайки слетелись клевать рачков, вынесенных морем, и облака медленно клубились, меняя форму, а на скелете какой-то твари кишели бесчисленные паразиты.

Все это просто механизмы.

На земле имело место только существование, которое приходило и уходило с таким равнодушием, от которого священник и почувствовал, ледяной холод. Жизнь возникала здесь сама по себе, и для этого не требовалось никакой причины. Она продолжалась, никем не осмысленная, и заканчивалась, всеми забытая.

Отец Уилфрид боролся с морем за тело мертвого пьяницы с той же тщетностью, с какой Ксеркс высек Дарданеллы цепями. У морской стихии нет понятия вражды или обладания, и он был свидетелем ее мощи. Ему была предъявлена совершенная религия. Которая не требовала веры. Не требовала притчей, при помощи которых она могла давать людям уроки, потому что здесь нечему учить, неизменно только одно: смерть — это пустота. Она — не дверь, а стена, и перед ней насыпан курган из мусора, рода человеческого.

Отцу Уилфриду казалось, что он сам тонет, не находя, за что ухватиться, чтобы попытаться выплыть или продержаться на плаву еще немного, даже если он в конце концов обречен пойти ко дну.

Казалось, прошла вечность, прежде чем он надел обувь. Священник ходил взад-вперед примерно час, до самых сумерек. Он что-то искал в дюнах, в камнях, в глубоких каналах от одного конца берега до другого.

И ничего не находил.