Дом номер три, Рябиновый участок

Миссис Мортон повесила телефонную трубку.

Она думала, что звонят что-то сообщить о Тилли, но звонила Мэй Рупер. Она стояла в будке телефона-автомата с целой пригоршней двухпенсовиков и сообщала всем и каждому новости о Маргарет Кризи. У миссис Мортон возникло ощущение, что список тех, кого она обзванивала, очень длинный.

В их краях так было всегда. Целая цепочка людей, объединенных скукой и любопытством, передавала весть о чьем-то несчастье из уст в уста, из рук в руки, словно драгоценный дар. То же самое происходило, когда умер Эрнест. То же самое было и после похорон.

Миссис Мортон вернулась в гостиную к своему креслу и вязанию, но, хотя ее, как обычно, ждали клубки шерсти с воткнутыми в них спицами и вязанье было прервано в самый неподходящий момент, вернуться к этому занятию она почему-то не смогла. Поднялась из кресла, поправила подушки. Потом приоткрыла окно немного пошире и отодвинула табуретку подальше, но толку не было никакого. Ощущение покоя покинуло ее, нахлынула тревога. И она никак не могла понять, было тому виной злорадное предвкушение в голосе Мэй Рупер или же тот факт, что с недавнего времени каждый день прошлое нагло вторгалось в настоящее. Но, возможно, ни то ни другое. Возможно, виной всему было ощущение, что она что-то упустила – нечто в том дне, который сохранился в глубине памяти, затаился там и ждал, когда она его обнаружит. Когда все вспомнит.

На каминной полке лежат двадцать две открытки. Миссис Мортон пересчитывает их, хоть и знает, что цифра эта за последние три часа не изменилась. Они разложены по диагонали, между тарелкой, которую она привезла из Лландидно в прошлом году, и их свадебной фотографией, при одном взгляде на которую сразу было видно – этих молодых объединяет самое искреннее чувство.

На кухонном столе тоже лежат открытки. Еще несколько – на телефонном столике в холле, но ей не хватает духа вскрыть конверты и прочесть их. Ведь во всех одно и то же – бесконечный поток бессмысленных слезливых слов и выражений глубокого соболезнования. По открыткам, которые выбирают люди, можно многое о них сказать. Есть вполне нейтральные и надежные, с лилиями и бабочками, с прямолинейными посланиями и простыми текстами. Есть с намеками на вмешательство неких высших сил, с изображениями восходов и закатов, радуг, целых горных хребтов с причудливыми вершинами. Ну и, разумеется, еще одна категория, так называемого религиозного содержания – открытки, которые предполагают, что вы страдаете по весьма веской причине, и обещают, что Господь не оставит вас. И все это изящными золотыми буквами с завитушками, потому что когда вещает Бог, вещать Он может только красивейшим шрифтом.

«Призови меня в день несчастья, и я спасу тебя», – говорилось в одном из таких посланий.

Беатрис Мортон не уверена, что ее удалось спасти – не только от отчаяния и печали, но и от позора.

Она сидит в комнате с задернутыми шторами, сквозь ткань пробивается слабое ноябрьское солнце. Шторы задернуты вот уже две недели, дом застыл между потерей и ее осознанием. Она задернула их сразу после того, как ушел полицейский, посмотрела, как он идет по тропинке через сад, а потом задернула. Полицейский оказался застенчивым молодым человеком и определенно не знал, как тактичнее сообщить жене, что ее только что скончавшийся муж подсадил к себе в машину пассажира, особу женского пола, где-то между «Чизвик флайовер» и «Ридинг сервисез». Миссис Мортон хочется облегчить ему задачу, сказать, что ей уже давным-давно известно об этой пассажирке, что последние пятнадцать лет она провела, живя в ее тени, хочется поведать о невероятных усилиях, которые она предпринимала, чтоб как-то смириться с существованием этой женщины. Ей хочется предложить полицейскому еще одну чашечку чая, как-то сгладить острые углы в разговоре, вместе с ним преодолеть неловкость и смущение. Но у полицейского список заранее составленных вопросов, и он должен поставить галочку напротив каждого, прежде чем уйдет, оставив нетронутую чашку чая на подлокотнике кресла.

«Да, Эрнесту даже никогда не нравились эти «Нью Сикерс», – говорит она, словно выискивая в деталях нечто такое, что могло бы вернуть мужа к жизни.

Тогда полицейский, деликатно откашлявшись, сообщает, что та женщина-пассажирка выжила в катастрофе. И не просто выжила: в данный момент она сидит в отделении «Скорой помощи» Королевской больницы в Беркшире, попивает чай из пластиковой чашки и рассказывает все его коллеге.

«Простите», – заключает он, а миссис Мортон не понимает, за что он извиняется – за смерть ее мужа или за то, что его любовница выжила.

Так вот, провожая его глазами, она уже знает. Знает, о чем он будет говорить с женой сегодня вечером за ужином, как, откинувшись на спинку стула, он с каждым глотком будет пережевывать детали и подробности чужой жизни. А назавтра его жена будет сидеть в кресле у своей парикмахерши, пересказывать этот разговор, предупредив, чтоб никому ни слова. И парикмахерша, зажав расческу между зубами и накручивая волосы клиентки на голубые пластиковые бигуди, будет соображать, с кем же в первую очередь поделиться этим секретом. И что теперь каждому встречному и поперечному станет известен секрет, который сама миссис Мортон с таким трудом хранила все эти годы.

Теплые солнечные лучи касаются подоконника, и запах истлевших цветов наполняет комнату. Дом до сих пор переживает кончину хозяина. Цветы буквально повсюду, в вазах и стеклянных банках, в глиняных кувшинах. Листья изъедены, превратились в хрупкие скелетики, опавшие лепестки собрались на ковре неряшливыми кучками. Беатрис следовало бы заняться уборкой, вылить протухшую воду, наполняющую все вокруг сладковатым запахом разложения, но у нее просто нет сил навести в доме порядок и хотя бы попробовать начать новую жизнь. Ведь, в конце концов, весь этот беспорядок не ее вина.

Цветы оставляют у двери на ступенях, их привозит приятная молодая женщина в красном фургоне. В дом никто не заходит. Через три дня после несчастного случая Шейла и Мэй, подпитываемые любопытством и бутылочкой хереса, топчутся на крыльце, но ретируются, когда к ним выходит вдова в бежевом кардигане, совсем не расположенная к разговорам. И уж определенно ни слова не говорится ни о покойных мужьях, ни о любовницах покойных мужей. Соседок интересует, как она справляется «в подобных обстоятельствах», но то были обстоятельства, которые она не стала бы обсуждать ни с кем.

Она организует похороны. И эти похороны дают новую пищу к размышлениям. Ее глупость очевидна всем; похороны – лишь еще один повод к сплетням и пересудам по поводу ее несчастья и предательства мужа. Миссис Мортон понимает: чем бы теперь она ни занялась в будущем, этот шлейф будет тянуться за ней повсюду, а фоном к новым пересудам послужит глупость. Она даже не оборачивается, услышав рыдания. Еще бы – ведь целых пятнадцать лет она провела на передовой, глядя беде прямо в глаза, и не собиралась отводить взгляд теперь.

Надо бы сходить в магазин за продуктами, но каждый выход из дома сопряжен с трудностями. Она старается выбирать самые безлюдные пути, самое тихое время дня, но все равно чувствует себя экспонатом, объектом всеобщего любопытства. Она знает: каждое ее появление на улице вызывает цепную реакцию разговоров и пересудов – они вспыхивают, точно гирлянды огоньков на елке. Стоит ей отойти на несколько шагов, и люди тут же начинают обсуждать ее несчастье, ее странности, перемывать и смаковать все подробности.

Осторожно, точно хищный зверь, она крадется от одного магазина к другому.

Женщина в овощной лавке хватает ее за руки.

– Как вы себя чувствуете? – спрашивает она, склонив голову, точно миссис Мортон является загадкой, которую следует разгадать, причем немедленно.

– Как фунт помидоров, – отвечает миссис Мортон. – И как самый лучший здесь кочан капусты.

Она сама понятия не имеет, как себя чувствует. Или как должна чувствовать. Нормальны ли ее чувства? Соответствуют ли ситуации? Да откуда ей знать, ведь прежде она не теряла мужа. В глубине души она осознает: надо бы горевать побольше, и она каждое утро готовит себя к проявлениям печали. Но печаль почему-то так и не приходит. Вместо этого возникает странное ощущение какого-то сбоя. Словно она заранее спланировала для себя путешествие, а теперь вынуждена двигаться другим маршрутом. И еще она далеко не уверена, вызвано это потерей Эрнеста или просто удивлением, что маршрут вдруг изменился.

Миссис Мортон переходит на ту сторону Хай-стрит, где магазинов меньше. Здесь ее тоже провожают взглядами, но справиться с этим легче, потому как людей отделяет от нее проезжая часть. На этой стороне улицы два банка, парикмахерская и магазин, где продают одежду для малышей. Как раз начались распродажи, об этом кричат красные и белые баннеры в каждой витрине.

– Беатрис!

Она так увлеклась созерцанием скидок в обувном магазине на другой стороне, что едва не врезалась в Дороти Форбс.

– Как поживаешь? – громко, на всю улицу спрашивает Дороти.

– Грех жаловаться, – отвечает она.

– Грех? Вон оно как? – Дороти явно разочарована.

– Но что от этого толку, верно? – Миссис Мортон пытается выдавить улыбку, но она тут же спохватывается: улыбающаяся вдова – это нечто из ряда вон. И вместо улыбки получается странная гримаса, исказившая пол-лица.

– Да, но в подобных обстоятельствах… – начинает Дороти. Неоконченная фраза повисает в воздухе. Все только и знают, что говорить об обстоятельствах, но никто не желает точно сказать, в чем они заключаются.

Миссис Мортон бормочет нечто вроде «прошу прощения» и пытается обогнуть хозяйственную сумку Дороти, большую клетчатую и на колесиках.

– Достойные были похороны, – говорит Дороти и слегка смещается влево. – Прошли почти идеально.

На передних зубах миссис Форбс отпечаток мандариновой помады. Губы быстро двигаются, выплевывая слова, и от этого оранжевого отблеска рябит в глазах.

– Эта ужасная накладка между псалмом двадцать три, когда вдруг заиграл орган. Помнишь?

Она в ловушке, застревает между клетчатой тележкой на колесах, входом в магазин и «мандариновым» сочувствием Дороти Форбс.

– Просто в шоке. Безобразие. Не знаю, что и думать, – говорит Дороти.

– Ты уж извини меня…

– А ты ее знаешь?

– Мне надо бы…

– Гарольд говорит, она не из местных.

– Но мне правда надо…

– Наверное, они с Эрнестом были очень близки? Она так убивалась.

– Мне нужно кое-что купить, – решительно говорит миссис Мортон. – Вот здесь. – И проскальзывает в дверь магазина, оставляя все вопросы по ту сторону, видит через стекло, как разочарованно вытягивается физиономия Дороти.

Магазин товаров для детей.

Она никогда не бывала здесь прежде. Пахнет шерстью и махровой тканью для полотенец – чистый неиспорченный запах без всяких примесей. Так может пахнуть только от младенцев. Девушка за прилавком поднимает на нее глаза и улыбается. Она совсем молоденькая, слишком молода, чтобы иметь ребенка, но миссис Мортон знает, что давно потеряла способность судить о чьем-либо возрасте. Ее «барометр» сломался со временем и калиброван лишь устоявшимися представлениями о самой себе. Девушка возвращается к работе, складывает какие-то вещички в стопку. Она не смотрит на миссис Мортон заинтересованным взглядом. В ее глазах нет ни сочувствия, ни одобрения, ни осуждения. Наверное, витает мыслями где-то далеко-далеко. Или же слухи так и не смогли пробиться сквозь все эти стопки подгузников и пеленок.

Беатрис Мортон оглядывает полки. От каждой так и веет комфортом. Все здесь предназначено для успокоения, завертывания, баюканья. Даже цвета успокаивающие: нежно-голубой, бархатисто-розовый и мягкий, слегка размытый абрикосовый. Настоящий оазис среди людской суеты. Возникает ощущение, что все рано или поздно пройдет; чувство покоя прячется в складках пледов и одеял, между косичками умиротворяющего вязания.

– У вас очень красивый магазин, – говорит она. Впервые за последние две недели она заговорила о предмете, никак не связанном со смертью.

Девушка снова поднимает на нее глаза и улыбается.

– Здесь так тихо, – продолжает миссис Мортон. – Так спокойно.

Девушка продолжает складывать вещи. Укладывает одеяльца в прозрачные пластиковые пакеты, они издают тихое шуршание.

– Само собой. Младенцы – самые спокойные люди на земле, если, конечно, не плачут.

В голосе отчетливо звучит ирландский акцент.

– А вы не из наших краев?

Девушка улыбается между складками одеяла. Улыбка натянутая.

– Нет, – отвечает она. – Я аутсайдер.

– На вашем месте я не стала бы называть себя аутсайдером.

Девушка поднимает глаза. В них танцуют насмешливые искорки.

– А ведь так и есть. В этих краях людей почему-то всегда возбуждает нечто выходящее за рамки ординарного.

– Что ж, это верно. – Миссис Мортон сворачивает в следующий проход. На полках мотки шерсти, сложенные пирамидами, целые ряды образцов рисунков для вязания. Рисунки для всех мыслимых и немыслимых предметов одежды, в которых может нуждаться новорожденный.

– Поэтому мне и нравится общаться с детьми, – произносит девушка. – Они видят только тебя. Их не интересует, что происходит с вами.

Миссис Мортон не так уж часто доводится общаться с детьми. Но нескольких она знает. К примеру, Лайзу Дейкин, но девочка теперь почти все время проводит в школе и постепенно превращается в уменьшенную копию Шейлы. Грейс Беннет, должно быть, около года. Она часто видит Грейс с мамой на прогулке в городе, и они останавливаются, болтают, проводят какое-то время вместе, но Сильвия выглядит такой вымотанной, словно только что проснулась. Миссис Мортон рассматривает один из образчиков для вязанья. На нее смотрят несколько младенцев. Головки круглые и гладкие, как яйца, глазки ясные, простодушные. Вот что ей нужно. Глаза, в которых бы не читался приговор. Человек, который бы не лез в душу. Если б она могла проводить больше времени с человеком, который не будет смотреть на нее и видеть только глупую старую женщину, возможно, тогда она бы смогла вспомнить, какой была прежде.

– Ищете что-то особенное? – спрашивает девушка. – Может, подарок?

Миссис Мортон оборачивается на рисунки.

– Да, – отвечает она. – Именно это мне и нужно. Подарок.

– Для кого? Мальчика или девочки? Возраст?

– Для девочки. Ей скоро годик. – Она подходит к прилавку, мимо взирающих на нее с тихой укоризной полок. – А зовут ее Грейс.

Она выходит из магазина с мягкой игрушкой – слоником. У него большие кремовые уши с бархатной оторочкой и очень грустные глаза-пуговки. Она прячет слоненка в сумку, под пакеты с фунтом помидоров и капустой – из страха, что кто-то увидит и сочтет, что она окончательно и бесповоротно тронулась умом.

Колокольчик над дверью звякнул, когда она уходила.

– До свиданья, миссис Мортон. Всего хорошего, – говорит девушка за прилавком.

Она хмурится и собирается что-то ответить, но девушка уже занята работой.

Городок погружен в сонную послеобеденную тишину. По дороге домой она никого не встречает. Просто благословение господне, можно спокойно смотреть перед собой, а не вниз, на собственные ноги. Она разглядывает деревья, тронутые ноябрьскими холодами, роняющие последние листья, которые напоминают детские ладошки. Осталось всего несколько дней до наступления зимы – зима соберет все свои юбки и покрывала и окутает вечера темнотой; последний раз можно увидеть белые как мел облачка на голубом фоне и яблочно-зеленые лужайки, скоро ворвутся первые морозы и сотрут все это.

Улица тиха, окна смотрят тупо и равнодушно. Люди работают, или едят, или проводят время где-то еще и за другими занятиями. Миссис Мортон проходит мимо домов незамеченной. Проходит мимо дома Шейлы Дейкин; игрушки Лайзы разбросаны по траве, точно раненые пехотинцы, ветер раскачивает хлипкую калитку, и она щелкает задвижкой. По другую сторону дороги расположен подъезд к дому Дороти и Гарольда. Там царит тишина, дорожка подметена аккуратно, почти все мелкие камешки и мусор сдались под напором метлы еще до того, как начало темнеть.

Она останавливается рядом с домом Грейс – завязать шнурок на ботинке. Завязывая, поднимает на миг глаза и оглядывает всю улицу. Интересно, заметил ли кто-нибудь ее, наблюдает ли сейчас через затененное стекло. Но у каждого окна выражение непроницаемое, точно это лицо игрока в покер.

Дом Грейс отстоит немного дальше от дома Дороти. Аккуратные прямоугольники газона, ухоженные цветочные клумбы, но по сравнению с садом Форбсов любой другой выглядит запущенным и неопрятным. Миссис Мортон проходит по площадке, где Дерек обычно оставляет машину, мимо маленьких окошек с матовым стеклом кладовой и холла, мимо выставленных на подоконнике в кухне цветочных горшков и подходит к задней двери, краска на которой успела облупиться еще прошлым летом.

Дверь чуть-чуть приоткрыта. Она стучит, и дверь приоткрывается больше. И она видит колесики прогулочной коляски и толстенькие брыкающиеся ножки Грейс на сиденье.

Она кричит: «Привет!» Распахивает дверь еще шире.

И входит в дом.

Кухня залита бледным солнечным светом, здесь пахнет теплом и едой. Из одного крана мерно падают капли воды, отсчитывая время в раковину, из радио на подоконнике доносятся невнятные обрывки мелодии.

Грейс одна.

Увидев миссис Мортон, малышка смеется и трясет крохотными кулачками, еще сильнее начинает сучить пухлыми ножками. Тут нельзя удержаться и не рассмеяться в ответ. Это неизбежно. Очевидно, Грейс понимает, насколько она забавна, и продолжает смеяться, морща личико, трясти ручонками и ножками – до тех пор, пока коляска не начинает ходить ходуном. И миссис Мортон чувствует, как спина ее распрямляется, скованные плечи – тоже, и ее охватывает чувство облегчения, настолько глубокое и мощное, что она выдыхает весь воздух из легких.

Она подходит к раковине и заворачивает кран.

Потом оборачивается и видит: Грейс всем телом перегнулась на сиденье, так и тянется к открытой двери.

– Что такое? – спрашивает миссис Мортон. – Хочешь посмотреть на садик?

Она отворяет дверь еще шире и проталкивает коляску с Грейс вперед, к освещенному бледным ноябрьским солнцем квадратику на кухонном полу. Грейс сразу успокаивается, видно, ей это нравится.

Миссис Мортон входит в тишину холла, ступает по ковру и ощущает некое чувство тревоги – от того, что вот так, незваной гостьей, вторгается в чужую жизнь. В гостиной и столовой ни души, лишь тикают часы, и она стоит у подножья лестницы и, задрав голову, смотрит вверх, на лестничную площадку. И решается снова окликнуть тихонько: «Привет».

Ответа нет.

Она возвращается на кухню и видит, что Грейс совсем извертелась на своем сиденье и продолжает тянуться кулачками к распахнутой двери. Малышка пытается объяснить, чего хочет, но издает лишь невнятные возгласы и пускает пузыри. Взгляд при этом у нее вполне осмысленный.

– Ну что, подождем мамочку в саду, да? – спрашивает миссис Мортон.

И она вывозит Грейс во двор, под ветви вишневого дерева, лепестки с него уже давно облетели. По ветвям скачут и чирикают воробьи; и Грейс с миссис Мортон с интересом наблюдают за этой болтовней и возбужденной перебранкой птичек. Пытаются понять, чем вызвано их волнение.

– Вон, видишь, Грейс? – спрашивает миссис Мортон. Но малышка уже сама все сообразила, всем телом тянется к тропинке, огибающей дом, протягивает ручонки к коту миссис Форбс.

– Виски? – спрашивает она. – Хочешь посмотреть на Виски, да?

И они следуют за котом по тропинке, заворачивают за угол дома, проходят мимо цветочных горшков на кухонном подоконнике, мимо матовых окошек холла и кладовой и выходят на площадку, где отец Грейс обычно оставляет машину.

– Ну, вот, дошли до самого конца тропинки, – говорит миссис Мортон. – А теперь дойдем до конца дорожки и вернемся. И будем ждать твою мамочку.

Под громкий и возмущенный крик воробушков в ветвях вишни кот крадется вдоль кирпичной ограды. Колесики прогулочной коляски дребезжат по бетонному покрытию.

Они доходят до конца и смотрят на пустую улицу. Через пластиковое окошко коляски миссис Мортон видит, как Грейс оборачивается, провожает глазами и обращается к каждому предмету с одинаковой заинтересованностью: к желтому клювику черного дрозда, к еле слышному шепоту опавшей листвы, к серебристой крышке мусорного бака. Ко всем этим предметам она относится с одинаковым вниманием и почтением.

Миссис Мортон оборачивается, смотрит на дом. Тот терпеливо поджидает их. Но ведь и через несколько минут дом будет стоять на том же месте и ждать их.

– Ладно, доедем до почтового ящика, – решает миссис Мортон.

Но от почтового ящика они переходят в конец дороги, а в конце дороги пожарное депо, а сразу за пожарным депо видны ворота в парк. Ручки коляски все равно что спасательный круг, держат на плаву, приподнимают над несчастьем и позором, и миссис Мортон позволяет себе на несколько секунд представить, как бы сложилась жизнь, если б у нее был ребенок. Она уже не думает о том, что зашла слишком далеко. Она не замечает ни деревьев, ни тротуаров, ни фонарных столбов. Все эти предметы где-то на самой окраине сознания, и она двигается по городу, огибает границы жизней других людей, заборы, и стены, и тщательно подстриженные кусты живой изгороди. Это не просто прогулка – ее перемещение в пространстве соткано из мыслей, плавно переходящих одна в другую. Целый комок чувств, плотный, как камешек, позволяет двигаться из одной точки в следующую.

Но вот она оглядывается и видит: ее путешествие вовсе не походит на обычное. Вернее, совсем не походит на путешествие. Оно складывается из цепочки с виду незначительных решений, одно бездумно сменяется другим. И лишь когда она останавливается и оборачивается, то понимает, что достигла места назначения, и теперь важность всех этих решений становится очевидной. Они громоздятся у нее за спиной, все эти «возможно», и «когда-нибудь», и «в другой раз», и «в самом скором времени», это они удерживали ее на месте, там, где она вовсе не собиралась останавливаться. Теперь же решения, которые она принимала, становятся ее частью. Они плотно вшиты в ту личность, которой она стала, и когда она останавливается посмотреть, в кого же, собственно, превратилась, то находит, что одежда, которая была прежде скроена на нее, начинает сковывать, душить.

Добравшись до парка, миссис Мортон решает, что неплохо бы посидеть на эстраде, укрывшись от осеннего ветра, от одинокого продавца мороженого, от целого одеяла опавшей листвы на поверхности пруда, где летом катаются на лодках. Поблизости есть скамейки, но все они пустуют, за исключением одной, в самом дальнем конце дорожки. Там сидит какой-то старик, дремлет над газетными страницами, а его йоркширский терьер разочарованно прислушивается к храпу хозяина. Они подходят к эстраде для оркестра, и тут миссис Мортон вспоминает об Уолтере Бишопе. Уж не сидит ли он где-то поблизости, на своем обычном месте? Сидит, поедает сандвичи из пластиковой коробки, которая стоит у него на коленях, и украдкой наблюдает за жизнью других людей, которые проходят перед ним. Но нет – ни на эстраде, ни поблизости нет ни души, если не считать голубя – птица коротает время, выклевывая что-то из брошенной вчера обертки и сегодняшней утренней газеты.

Миссис Мортон разворачивает коляску с Грейс лицом к скамейке, и малышка смотрит на нее влажными голубыми глазами.

– Скоро поедем домой, – говорит ей миссис Мортон. – Вернемся и посмотрим, как там твоя мамочка.

Грейс улыбается. Во все свое крохотное личико.

– Но сначала посидим немножко. Чтобы отдохнуть, отдышаться.

Она наблюдает за тем, как Грейс копирует ее мимику, точно зеркало. Губки пытаются выговорить какие-то слова, глаза огромные, точно блюдца, такие бывают у персонажей мультфильмов. Она явно играет на свою публику, и когда миссис Мортон смеется, Грейс взвизгивает и извивается на сиденье. И когда она делает это, возникает ощущение некой невероятной силы, которая движет этим крошечным существом, – в нем искра начала. Не того начала, которое доводилось наблюдать миссис Мортон, глядя на радуги, закаты и горные вершины, не того, что таилось в опавших лепестках цветов на ковре в гостиной. Ничего подобного не услышать в пустых словах, не уловить в брошенных на нее через дорогу косых взглядах. Миссис Мортон даже до конца и не уверена, что это начало, вплоть до последнего момента, но когда, наконец, убедилась, что это и есть, просто представить не могла, почему не замечала его прежде.

– Может, твоя мамочка захочет, чтоб я время от времени приходила и помогала ей? – спрашивает она. – Может, мы с тобой подружимся?

Голубь резко взмахивает крыльями и взмывает вверх, под перекрытие эстрады, – это явно встревожило Грейс.

– Не бойся, – говорит миссис Мортон. Наклоняется и переплетает крошечные пальчики малышки со своими. – Пока ты со мной, ничего плохого с тобой не случится. Буду охранять тебя, как стойкий оловянный солдатик.

Они сидят и наблюдают за тем, как последние косые лучи солнца заливают парк своим светом, оттеняют серость клумб, некогда расцвеченных петлями красных, синих и белых соцветий. Лучи скользят через перекрестья тропинок и дорожек, вдоль рядов пустующих скамей, до самого пруда, и солнечные блики танцуют и мерцают на поверхности воды, а затем растворяются, превращаясь в ничто. Лишь когда этот свет становится более насыщенным, когда обретает глубокий оранжевый оттенок, миссис Мортон спохватывается, что пора домой. А потом вдруг вспоминает о слонике.

– Вот приедем домой, – говорит она, – и увидишь, у меня есть для тебя маленький подарочек. Но сперва надо проверить, правильно ли это. Спросить твою мамочку, могу ли я подарить его тебе. Этого требуют хорошие манеры.

И вот она катит коляску с Грейс вдоль пруда, к шаткому деревянному мостику и темному строю камышей. Солнце уже золотит верхушки крыш, время близится к закату. Миссис Мортон останавливается, смотрит вверх, затем разворачивает коляску к тротуару.

– Наверное, будет лучше, – говорит она, – если мы немного срежем дорогу к дому.

По пути они никого не встретили. А если бы даже встретили, миссис Мортон не заметила бы. Она поглощена разговором с Грейс. Рассуждает о том, чем они могут заняться в дальнейшем, куда могут поехать на прогулку, ну, скажем, завтра. Может, даже в зоопарк. Хотя лично она считает, что зоопарк – место довольно жестокое, так что они могли бы поехать в сады у реки или устроить пикник на опушке леса, что на самом краю города. А когда Грейс немного подрастет, можно будет сесть на автобус и поехать к морю на целый день. Малышка Грейс когда-нибудь бывала на море? О, это будет просто замечательное приключение для них обеих! Когда Грейс начнет ходить в школу, времени общаться у них будет, конечно, меньше, но ведь есть и уик-энды, и долгие летние каникулы. Нет, они непременно придумают, чем заняться, куда пойти или поехать, ради чего встать утром пораньше.

Сворачивая за угол на их улицу, миссис Мортон все еще болтает. Рассказывает Грейс о том, что у одного из ее кузенов есть друг, а у того – передвижные домики-фургоны в Кромере. Место просто замечательное, оттуда открывается чудесный вид на море. Можно наблюдать за чайками, которые носятся в воздухе и ныряют в воду за рыбой, а потом выныривают с добычей, разбрасывая соленые капли. А с вершин холмов можно любоваться разноцветными фургонами, что разбросаны внизу в траве, – они точно нарисованные. Миссис Мортон не обращает внимания на то, что на улице толпятся люди, на мать Грейс с пепельно-бледным лицом, она не замечает отца Грейс, который сидит на обочине тротуара, обхватив руками голову. И приходит в себя, только когда слышит восторженный крик Эрика Лэмба:

– Ты ее нашла! Нашла! – повторяет он.

Только тут она замечает целую толпу людей с гневными лицами. Видит машину Дерека, припаркованную прямо на тротуаре и с распахнутыми дверцами; видит Гарольда Форбса и Шейлу Дейкин, стоящих на дорожке и взирающих на дом номер одиннадцать. Шторы во всех окнах задернуты, точно дом этот закрыл глаза, не желая слышать гневных возгласов. Она видит, как к ней через дорогу бежит Джон Кризи; как Дороти Форбс мнет в руках кухонное полотенце, то складывает, то разворачивает его, и лицо ее искажено тревогой. Кругом – самый настоящий хаос. Авеню выглядит так, словно кто-то как следует встряхнул ее, а затем вывалил все и всех на тротуары и проезжую часть.

Сердитые лица поворачиваются к ним, и тут Грейс начинает плакать. Услышав это, Сильвия отрывается от толпы и устремляется к ребенку, но ноги еле двигаются. Она падает на колени перед коляской, обвивает руками дочурку, что-то шепчет ей на ухо. Теперь плачет только Грейс. Сама Сильвия уже давно выплакала все слезы.

– Где она была? – Перед миссис Мортон вырастает Дерек, он по-прежнему держится руками за голову. Миссис Мортон улавливает намек на недоверие в его глазах, но все кругом испытывают такое облегчение, что значения это теперь не имеет.

Она смотрит на лица других людей. Пальцы крепко впиваются в ручки коляски.

– Я ее нашла, – говорит миссис Мортон.

Сильвия поднимает Грейс на руки, дитя прижимается к матери – теперь они точно составные части пазла, не разорвать. И коляска сразу становится легкой, почти невесомой. Точно может мгновенно уплыть куда-то и исчезнуть, и утянуть за собой миссис Мортон.

– Где? – спрашивает Дерек. – Где ты ее нашла?

Она чувствует, как вызревает главное решение, пока оно еще прячется среди других, более мелких решений, в надежде, что никто не заметит и не придаст этому значения. Но оно все же пробивается наружу перед толпой, понимая, что именно такого ответа люди от нее и ждут.

– Где она была, Беатрис? – теперь спрашивает уже Эрик Лэмб, но люди готовы слушать только ее. Все смотрят на нее. Все ждут ответа.

Миссис Мортон смотрит через дорогу на дом одиннадцать. Шторы все еще задернуты, плотно прилегают к стеклу, но ей кажется, что в одном из окошек наверху маячит чья-то фигура.

– Эстрада для оркестра, – говорит она, не отрывая глаз от окошка. – Я нашла ее там, на эстраде для оркестра.

– Черт, так и знал! – Тощий Брайан выскакивает из толпы и устремляется через дорогу к дому номер одиннадцать. Останавливается у дома Гарольда и Дороти и подбирает с каменной горки большой йоркширский камень.

– Это не ответ, – кричит Эрик Лэмб, но слова его не останавливают Брайана. Он весь так и кипит от негодования и мчится в дому Уолтера Бишопа с перекошенным лицом и с камнем в поднятой руке.

Миссис Мортон оглядывает лица вокруг. Ее подогревает всеобщий гнев, она чувствует: на эти действия люди смотрят с одобрением. Одобрение читается в учащенном дыхании и широко раскрытых глазах. Она видит его в увлажненных губах Шейлы Дейкин, в сжатом кулаке Дерека, в той искре, что проскакивает между всеми ними и превращается в мощный заряд. Она понимает: эта искра существовала и прежде, но только теперь нашла выход. Вырвалась на свободу.

Звон разбитого камнем стекла, кажется, заполняет всю улицу. Окно разнесено вдребезги, кругом разлетаются сверкающие осколки. Какое-то время одна рама еще держится на петле, затем с грохотом обрушивается вниз. От шума звенит в ушах, а сердце начинает колотиться как бешеное. Но дело не столько в шуме, а в наступившей вслед за ним угрожающей тишине.

– Извращенец! – кричит Брайан осколкам стекла. – Чертов ублюдок и извращенец!

Ветер вздымает занавески. Они выскальзывают из оконного проема и начинают биться о кирпичную кладку, точно пытаются вырваться, улететь отсюда куда подальше.

Все они застывают и смотрят, ошеломленные мыслью о том, что то, чему только что стали свидетелями, может остаться безнаказанным.

Эрик подходит к Тощему Брайану, останавливается в паре футов.

– Пошли отсюда, парень. Оставим это дело. Есть и другие пути.

Миссис Мортон зябко запахивает на себе кардиган. Близится вечер, краски тускнеют, на улицу спускаются пурпурно-синие сумерки, небо над головами темнеет. Дерек забирает у нее прогулочную коляску. Делая это, коротко кивает. Кивок сопровождается слабым намеком на улыбку, но все равно – это всего лишь кивок.

В руках у нее возникает ощущение пустоты.

Сильвия все еще держит Грейс на руках, прижимает головку ребенка к груди.

– Как мы можем отблагодарить вас? – спрашивает она.

Миссис Мортон изо всех старается сохранить в памяти этот запах.

– У вас такая красивая девочка, – говорит миссис Мортон. – Как бы мне хотелось почаще видеться с ней.

Сильвия наклоняется вперед и целует миссис Мортон в щеку. Вот он, запах. Запах чистоты и невинности.

Она уходит, а все остальные продолжают толпиться у дома номер одиннадцать – наблюдают и ждут. У нее снова возникает чувство начала, только на этот раз оно пропитано сомнением и страхом. Такого начала она не хочет. Она плетется домой по пустым тротуарам, несет сумку с покупками, которая оттягивает руки, проходит мимо домов, где у других людей протекает жизнь. Всему виной эти маленькие незначительные решения – те, что проскальзывают незамеченными, и потому ты не придаешь им значения. Те решения, которые рано или поздно похоронят тебя.

Она вспоминает об игрушечном слоненке, он лежит под пакетами с помидорами и капустой. Грейс обо всем этом забудет. Вырастет, пойдет в школу, у нее появятся друзья. Она будет жить собственной жизнью, ну и, возможно, в один прекрасный день будет держать на руках своего ребенка, вдыхать тот самый запах чистоты и невинности, ощущать ту же приятную тяжесть и поймет все значение этого чувства начала. Нет, Грейс не будет помнить эту историю.

А вот слоненок, слоненок никогда не забудет.