Ленни Брукштайн смотрел на ремни, которыми его пристегнут, и ощущал, как все внутри разжижается от страха. Он твердил себе, что боится не самой смерти, а того, что вынужден умирать по чьей-то воле. Но теперь, когда его привели сюда, понял, как заблуждался.

«Не хочу умирать! Хочу жить!»

– Нет, – запаниковал он, пытаясь пятиться к выходу. – Я… я не могу это сделать. Помогите мне!

Сильные молодые руки схватили его и удержали.

– Полегче!

Он с трудом овладел собой. Комната была чистой, белой и пахла дезинфекцией. Как в больнице. Трое находившихся в ней мужчин походили на докторов, в таких же голубых костюмах, масках и прозрачных пластиковых перчатках.

После всех этих лет борьбы смерть пришла за ним. Он бы подал апелляцию, будь хоть малейшая надежда на успех, но Ленни был достаточно проницателен и слишком горд, чтобы продолжать игру, в которой не мог выиграть. Кроме того, что стоят лишних десять лет, проведенных в тюрьме. Он пробыл здесь всего несколько недель и уже потерял десять фунтов. Еда, которой здесь кормили, не годилась и для собак.

Двое докторов стали помогать ему взобраться на каталку. Ленни рассерженно вырвался.

– Я сам.

Он лег на каталку. Доктора пристегнули ремни. Брукштайн со стыдом осознал, что его ноги трясутся. Когда-то он управлял деловой империей, стоившей больше валового национального продукта некоторых стран. Теперь перестал быть хозяином собственного тела.

Он повернул голову и увидел тюремного раввина, неловко переминавшегося в углу комнаты.

– Что он здесь делает? Я же сказал, не хочу никого видеть!

Рабби выступил вперед:

– Через минуту вам введут снотворное. Я хотел дать вам шанс помолиться вместе со мной. Может, хотите что-то сказать?

– Нет.

– Еще не поздно покаяться. Всепрощение Бога бесконечно.

Ленни закрыл глаза.

– Мне нечего сказать.

Он почувствовал резкий укол в вену, и на секунду ужас снова охватил его. Ленни подавился рвотным спазмом. Но его желудок был пуст. И мочевой пузырь тоже. Слава Богу.

Через несколько минут снотворное начало действовать. Сердце постепенно замедляло биение. Теплое сонное облако спустилось откуда-то сверху.

Перед сомкнутыми веками вдруг встала мать в единственном праздничном платье, которое у нее было. Тонком, с цветочным рисунком. Она танцевала по кухне. А его отец, как всегда, был пьян и орал на нее:

– Рейчел, иди сюда!

Потом он ввалился на кухню и ударил мать, и Ленни захотелось его убить.

Он вспомнил бал в «Кворуме». Шел 1998-й, и он был недосягаем. Бог, наблюдающий сверху, как простые смертные с Уолл-стрит толкаются, стараясь подобраться поближе, коснуться его одежды, услышать, что он говорит. Жаль, матери не было там.

Он вспомнил Грейс, ее невинное доверчивое лицо, великолепное тело, бывшее когда-то его усладой. Она что-то певуче говорила ему сладким, детским голоском:

– Не хочу детей, Ленни. Я и так вполне счастлива. Мы ничего не теряем.

Он открыл рот, чтобы сказать о своей любви и о том, что дети и ему не нужны, но тут ее лицо изменилось, стало старым, злым и печальным. Она наводила на него пистолет, и не просто наводила, а стреляла, снова, снова и снова, и Джон Мерривейл кричал «нет», но выстрелы все гремели…

Он на яхте, усталый, еще не успевший выпустить их рук топор. Попытался встать, но продолжал скользить: палуба была залита кровью и водой, потому что шторм продолжался. Судно швыряло в разные стороны, яростно раскачивало, и он был уверен, что упадет за борт.

Но потом глянул в небо – откуда-то появился вертолет, боровшийся с ветром подобно гигантскому насекомому. Грейдон опустил лестницу, и Ленни поднимался, отчаянно цепляясь за перекладины, все выше и выше, в небеса, и Грейдон уже куда-то пропал, но мать снова была здесь:

– Давай, Лен, ты можешь сделать это, дорогой. Можешь сделать все, что пожелаешь…

– Я иду, ма! Я иду! Подожди меня! – крикнул он, и она обняла его, и он в жизни своей не был более счастлив, чем в эту минуту.

Рабби взглянул на докторов:

– Это конец?

– Конец, – кивнул один. – Он ушел.

– Несправедливо, верно? – вставил другой. – Чтобы такой бессердечный мясник умер с улыбкой на лице? Он должен был хорошенько помучиться перед смертью.

Рабби грустно покачал головой и молча вышел.