Чуть не поймала меня милиция. Я спокойно гулял, вдруг глядь – за моей спиной гуляют они. Не люблю, когда они за моей спиной. Ушел. Они за мной. Я прибавил шагу, они тоже. Я побежал – они тоже. А потом я очутился на улице, которая не вела никуда. Тупик. И оказался в ловушке. Мне некуда было деваться. Что делать? Преследователи уже близко, того и гляди поймают. Тут я увидел баню. Вошел, быстро взял билет и бегом в раздевалку. Через минуту я был голый и, сдав шкаф, пошел мыться. Попробуй найти меня среди голых. Намылился, сидел, ждал, гадал, как из бани смыться. Но увы, в окно голый не полезешь, а выход один. Вышел в раздевалку и через дверь осторожно посмотрел в вестибюль, среди прочих увидел их – сидят ждут. Они знали, что из бани мне деваться некуда. Вернулся в моечную и продолжаю мыться.

Мылся час, два часа, совсем чистый стал. Но сколько можно мыться?

– Товарищ, тазик не занят? – около меня стоит голый человек.

– Нет, не занят, – отвечаю.

Товарищ взял тазик и стал мыться. Когда товарищ намылился, я подменил жетончик и вышел в раздевалку. Подошел к его шкафчику, мне открыли, и я оделся в форму железнодорожника, оказавшуюся в шкафчике. Проходя через вестибюль, усердно вытирал платком лицо. Разумеется, меня никто не остановил.

В Тырва, в маленьком, сереньком, ничем не примечательном городишке, я с моей столичной внешностью и музыкальными ушами резко отличался от всего местного, благодаря чему на меня обратила внимание милиция. Она изъявила желание познакомиться. Я не был расположен к излишним знакомствам, пришлось покинуть это симпатичное местечко. Тут я обнаружил, что милиция пустилась за мною в погоню Я петлял по селам, по колхозам и остановился, наконец, у одной колхозницы – решил отсидеться у нее до благоприятных времен. Я был уверен, что мои преследователи сбились со следа. Ан нет…

На четвертый день моего пребывания в сельском хозяйстве, когда я занимался во дворе полезным делом, то есть поил домашнюю скотину – кошку, во двор зашли несколько человек в синих фуражках. Они меня сразу не заметили и спросили Роози, которая вышла им навстречу, не у нее ли находится молодой человек «с большими ушами…». Смываться было поздно, и я выставил мои музыкальные уши на обозрение.

Затем меня поселили в Тырваском отделении милиции в маленькой каморке. Заботливая Роози снабдила меня продуктами, но все равно было тошно. На третий день моего пребывания в гостях у милиции со мной беседовал представитель уголовного розыска из Таллина. Было видно, я им очень понравился, вплоть до того, что они были не прочь оставить меня навсегда у себя. Выяснилось, что милицию интересует некий Сула и ей известно, что я с Сула знаком.

Это действительно так. Я эту дичность как-то мимоходом узнал, но мне она показалась противной: начав с бегов от алиментов, Сула со временем совершил другие преступления: избил и изнасиловал какую-то женщину, украл свинью и наделал много еще всяких гадостей; теперь он скрывается – уже третий год. Человек этот по натуре грязный, трусливый, и где он или что с ним – я совершенно не знаю. Знал же я его вообще четыре дня, но, по-видимому, о них-то и было известно милиции. В милиции откуда-то имелись сведения, по которым Сула выглядел крупным преступником, организатором с большим влиянием в уголовном мире, этакой акулой… На самом деле он своей тени боится, а уж влиянием не пользуется даже у сельских собак. Но я об этом (предвидя продолжение) промолчал. И не ошибся – оно последовало.

Имею задание: найти Сула. Через три недели должен буду находиться в Вильянди на условленном месте – для отчета о своих действиях.

Буду ли я искать Сула? Не собираюсь. Но от милиции я и на этот раз ушел.

Был на родине и разыскал Арно. Я не видел его с того памятного дня, когда пять лет назад оставил у него свою записную книжку. Он женат на хорошенькой (по моему разумению) женщине, имеет потомков – двух сопливых мальчишек. Но жить ему скучно… Никакого, мол, удовольствия от жизни: целый день работает, придет домой усталый, измученный, а тут визг, шум, заботы одна за другой; не жизнь – каторга.

Мне, конечно, трудно судить, в чем там дело, но, наверное, он поспешил жениться. Ну что мог он знать в восемнадцать лет? Забрал я свою книжку и уехал.

Новый, 1955 год встретил истинно по-волчьи. Попался в Выруском районе истребителям и еле унес ноги. Они гнались за мной на лошадях, а я, упав, вывихнул ногу. Но все-таки ушел в лес и здесь провалился в старый песчаный карьер. К счастью, в лес меня искать не пошли, и ночью я из этого карьера вылез. Но вылез уже в 1955 году. Остаток ночи провел в коридоре одного человеческого жилья, среди юрких и любознательных мышей. Сегодня поеду в Кохтла.

Совершая ночной обход в одной из гостиниц Кохтла, я наткнулся на личность, которая очень нуждалась в деньгах, потому что кто-то из моих коллег опередил меня. Когда я зашел в его спальню, мне казалось, что он, как все нормальные люди в это время (было два часа ночи), спит, но не успел я осмотреться, как он заговорил. Он, конечно, безошибочно угадал, зачем я его в такой час навестил и что я за птица, и сообщил мне следующее: в Кохтла он впервые, деньги потерял или их украли (разумеется, украли, кошельки в Кохтла не теряются, их крадут. Это понятно всякому, кто знает, сколько в Кохтла золотых карманщиков), и он теперь не знает, как ему ехать домой, а также как им с беременной женой дожить до следующей зарплаты. Раздобыть денег иначе, как заработать, он не умеет.

– Итак, кроме старых часов и штанов, нет ничего… – закончил он.

Я присел на пол у его кровати. Мы познакомились. Он и его жена – гитаристы, работают в каком-то театре. Он держался спокойно и весьма миролюбиво, но было видно, что он, хотя и не очень обеспечен, относится к тем людям, которые вряд ли знаются с представителями моего ремесла. В его разговоре были ирония, любопытство и отчаяние. Я понял, что с деньгами у него в самом деле худо. Он шутил, пытаясь казаться бодрым, но ему было не до шуток. Он рассказал о своей жене, о работе. Я – о своей работе, о том, что тоже очень люблю музыку.

– Скажи, у тебя никогда не бывает угрызений совести? – спросил он.

Я признался, что бывает, и рассказал о своих двух системах и о третьей, которую бросил.

– Ну, это робингудовщина, – протянул он. – А почему ты должен так жить? – спросил он опять. – Разве тебе нравится такая жизнь?

Чудак человек! Кому же нравится такая жизнь? А впрочем, когда-то эта жизнь мне действительно нравилась, ведь я же ушел из дома искать приключений… Только какие же это, к черту, приключения? Это даже не приключения, просто живет человек, прячется от всех и всего. А во имя чего? Надоели мне они. И получается, что когда-то я их искал, а теперь вроде они меня ищут…

Странно, никогда об этом не думал, но вот зашел в этот номер, нашел этого человека, и вот здесь, на полу, ночью, появились такие мысли, какие никогда раньше не приходили в голову. Я подумал: чего, собственно, я здесь сижу? Я, конечно, давно знаю, что мне не следовало бы бежать из дому. И из лагеря я не должен был бежать. Но если бы я не бежал из лагеря, значит, пришлось бы отсидеть девять лет! За это время и горбатым можно сделаться. Только если бы я не совершал побегов раньше, наверное, сидеть бы мне пришлось меньше. Опять «если бы»!..

Если бы не было Пинкертона – я не убежал бы из дому. Если бы не было войны – я не убежал бы в Германию, если бы я не убежал – я не расстался бы с мамой и не попал бы к «лесным братьям», если бы не попал к «лесным братьям», не сидел бы ни в тюрьме, ни здесь на полу… Так нравится ли мне эта жизнь?

Нет. Но что же мне делать, раз уже нельзя вычеркнуть все эти «если бы»? Если я сейчас появлюсь в милиции, мне придется сидеть в лагере не девять лет, а, наверно, больше. А как же тогда Сирье? Она, правда, говорит, что будет ждать всегда, что бы ни случилось.

Но разве она понимает, что значит ждать десять лет? И разве она представляет себе, кого она дождется через десять лет? А потом, если она не дождется… значит, я ее больше никогда не увижу? Всё так сложно.

Незаметно мы просидели почти до утра, пока я не спохватился, что мне, наверное, полезно будет исчезнуть, ведь я уже успел побывать и в других спальнях. Предложил ему свою помощь, которую он принял. На том расстались.

Но вот меня занимает вопрос: должен был он принять от меня деньги или нет?!

С одной стороны, он честный человек, не укравший за всю жизнь ни копейки. С другой – жена у него беременна, у него не осталось ни грошa и он в чужом городе.

Как бы поступил я на его места? Я пытался представить себя инженером, артистом – все равно, не укравшим за свою жизнь ни копейки… И… не получилось. Я чувствовал себя странно и на вопрос, что бы сделал, оказавшись сам в подобном положении, будучи при этом честным человеком, – не ответил. Просто решил: «Что-нибудь сообразил бы».

Воровство – дело, конечно, рискованное и трудное. Но и работа тоже… всякая бывает. Не все люди профессора, директора и не все рабы денег своих. Этот гитарист несчастный наверняка кое-как концы с концами сводит, и хоть работа его – не мешки таскать, он тоже ничего больше не умеет, и отними у него деньги, что он за дело свое получает, – задохнется, как рыба, вынутая из воды.

Но постой! Я же просил его, чтобы он мне что-нибудь посоветовал. Он ничего не посоветовал. Может, он принял от меня деньги как от человека?..

Очень все сложно, черт побери!

В этой квартире я был по наколке. Мне сказали, что там есть деньги. По пожарной лестнице поднялся на четвертый этаж и взобрался на балкон. Была ночь, накрапывал дождь. Я снял стекло, открыл дверь и вошел. В квартире было тихо, тепло, темно. Осмотрел все углы – денег нет. Прошел в спальню – спящие женщины, не разобрал какие. Две кровати, две женщины. Полез под кровать, пощупал матрацы снизу – ничего не оказалось. Вылезая из-под кровати, увидел обувь – женские туфли, старые, стоптанные, и детские, тоже старые. У состоятельных людей перед кроватью лежат комнатные тапочки, а здесь – старые башмаки… В маленькой тумбочке нашел восемь рублей и мелочь… Разве это деньги? Положил на место. Пошел на кухню, увидел на столе письмо.

«Дорогая Карин! Не могу тебе прислать денег до первого. Поэтому постарайся протянуть, а там пришлю. Насчет Лейлы не волнуйся, ее там не так уж плохо кормят. Ей скоро сделают операцию, тогда она и сама не захочет кушать. Ей ничего носить не надо. И постарайся ее как можно дольше там продержать. Ты не беспокойся, их там кормят хорошо. Она даже поправится, вот увидишь. Насчет меня не сомневайся, я свой отцовский долг помню…» Брошенная жена.

Подвел меня накольщик, в этом доме не оказалось даже хлеба. Как мне это надоело! Жил бы я этак пару столетий тому назад, тогда были разные графы, князья, купцы…

С сердцем моим стало плохо, кто-то тянется к нему своей рукой, скребет ногтями по нему – совесть, одно из тех понятий, которых в нашей среде не признают. И правильно делают. Плохо, когда по сердцу скребет совесть.

– А-а-а!

Кто это кричал? Я вскочил как ужаленный. Тотчас кто-то сильно постучал в дверь. Я быстро оделся, открыл. В коридоре люди.

– Товарищ, – спрашивают, – что у вас случилось, почему вы кричите?

– Это разве я кричал? Это не я.

Закрываю дверь. Но кричал я. Мне или мерещилось что-то, или видел что-нибудь во сне… Не знаю. Но это, конечно, кричал я. Потом я лег и скоро уснул. А потом опять проснулся.

«Мой час настал, и вот я умираю…»

Что это? Музыка где-то – ария Каварадосси. Больше заснуть не удастся. Лежу с открытыми глазами, и, сколько их ни гоню, перед глазами проходят разные картины. Вот убийство Саши Ташкентского, его зарезали в лагере, в закрытом бараке, воры. Я вижу, как он мчится по бараку, а за ним гонятся воры, его настигли, добивают… Потом вспомнил Олега Румяного. Появился страх, безотчетный, животный страх. Вскочил, опять оделся, начал бегать из угла в угол, как привык в тюрьме. Чего я, собственно, боюсь? Милиции? Нет. Смерти? Наверное, да. Хочется в Таллин. Когда я с Сирье, вроде не страшно.

Нахожусь в одном совершенно чужом, но гостеприимном доме. Пришел сюда вчера бог весть откуда и завтра опять куда-то уйду… Но если бы кто знал, как мне не хочется отсюда уходить!.. И не потому, что это место самое лучшее в мире, а потому, что очень надоело бродить, надоело бояться, потому что хочется жить среди людей, в тепле и покое.

В печи весело потрескивают дрова, из кухни слышатся звон посуды, хлопоты хозяйки, готовящей ужин, и детские голоса; у моих ног, о чем-то мурлыча на своем кошачьем языке, трется белый пушистый котенок. Все такое домашнее, только… я здесь чужой. Я просто попросился на ночлег, но, переутомленный, проспал сутки, и хозяева, видя, что я очень устал, предложили мне остаться еще на ночь. Они меня ни о чем не расспрашивают, и я им за это очень благодарен. Не часто мне приходится встречать скромных, бескорыстных людей.

Я помню, как однажды был вынужден бежать из одного дома, где также остался ночевать, потому что случайно подслушал разговор хозяев, собиравшихся заявить обо мне в милицию, – я им показался подозрительным. Да и что за отдых в чужих домах, где никогда не перестаешь опасаться хозяев?! Недавно в другом доме, где я остался ночевать, со мной случилась совершенно смешная история.

Этот дом, как и его обитатели, был какой-то особенный. Большой, с просторными, очень чистыми светлыми помещениями, которые были просто и красиво обставлены старинной мебелью. В доме жили четыре хорошенькие кошки с белыми бантиками на шее и четыре опрятные седовласые старухи.

Я очень устал и ни за что не хотел уходить из этого дома, я сутки не спал, буквально не стоял на ногах. Старушки согласились дать мне ночлег и повели в небольшую, тоже очень аккуратненькую комнатушку, где все стены были увешаны ликами святых. На столе я заметил громадную Библию.

Мне предложили садиться, откушать, что бог послал. Тоже неплохо, я был голоден. Накрывая на стол, они спросили меня, не божий ли я человек. Я? Божий человек?! Правда, ориентируясь по обстановке, я держался чрезвычайно скромно. Видимо, из этого они заключили, что я, возможно, божий человек. Я сказал, что да, божий, и добавил, что даже окончил духовную семинарию в Тарту. (Бог его знает, есть ли она там.) Незаметно одна из них вышла, остальные меня угощали и занимали благочестивой беседой. Тут тихо открылась дверь, и вошли две старушки; обращаясь ко мне, они сказали что-то связанное с Христом, что именно, я не расслышал. Они сели рядышком на стулья и почтительно на меня поглядывали. Немного погодя пришел старик и еще одна старушка, потом вошел молодой парень с тупыми бегемотовыми глазами. Все они меня приветствовали и, перекрестясь, рассаживались. Пока я лопал, их все прибывало, и я начал себя чувствовать не очень уверенно.

Они сидели, молчали, смотрели на меня и, видимо, выжидали, когда я кончу трапезу. «Что тогда?» – спрашивал я себя и старался отдалить эту минуту, пересасывая по три раза каждую обглоданную косточку. Ел, ел, но сколько можно – человек не бочка. Кончил. И тут мне говорят, что это собрались братья и сестры по редкому счастливому случаю, послушать слово божье. Затем мне придвинули тяжелую Библию.

До этого мне проповедовать не приходилось, но я взял Библию и начал читать, как умел, тихим голосом. Ну, а потом своими словами объяснил прочитанное. Слава богу, Библия, по-моему, настолько запутанная книга, что ее можно толковать по-разному. Потом мне это надоело. Я сказал, что, в сущности, Библия – это букварь для начинающих, и начал шпарить из головы о премудрости всевышнего. И влип.

Я настолько увлекся, что начал пророчествовать о таких великих временах, когда господь отдаст людям, верующим в него, другие небесные планеты, потому что на земле станет так тесно, что люди будут ходить впритык, как в таллинских трамваях в часы «пик». Тут меня прервала удивленная паства: они не сказали мне ничего, просто по одному вставали и, шепча себе что-то под нос, тихо уходили. Ко мне подошла одна беленькая старушка, взяла Библию и унесла; а другая сказала: «Идем отдыхать, сынок. Ты устал».

Я поднялся и ушел в свою комнату.

Откровенно говоря, мне было немного неловко, я, кажется, злоупотребил чьим-то гостеприимством: какое мне, собственно, дело до того, кто кому поклоняется, а эти меня все-таки накормили. Вскоре все живое в доме уснуло.

«Чем я не святой по сравнению с попами? – в озлоблении думал я. – Милосердия к бедным у меня куда больше, у бедных, как они, не клянчу, а имущества у меня, как у святого, – никакого, одной святостью, если разобраться, сыт».

Я, хоть и очень устал, лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к еле слышному сопению и храпению кошек, которые, все четверо, устроились на большом сундуке, неподалеку от меня, совершенно пренебрегая своими прямыми обязанностями в ночное время. Не могу сказать, сколько я так пролежал, как вдруг услышал странные звуки, будто кто-то тихонько ко мне подкрадывается.

Звуки приблизились к моему изголовью, потом их не стало слышно, но вдруг что-то холодное, отвратительно липкое всунулось мне в ухо и засопело… Я изо всех сил ударил этот ночной кошмар кулаком. Послышался отчаянный визг поросенка и затем возмущенное хрюканье обиженного животного, проникшего каким-то образом в мою комнату.

Поросятам я вообще-то симпатизирую, но что за жизнь, если приходится пугаться даже поросенка!.. Хочу в Таллин, страшно тоскую по Сирье.

Что такое побег?

Физическое ощущение свободы – и только.

Здравствуй, Сирье!

Сижу на вокзале и пишу тебе письмо, которое ты не получишь, потому что я запишу его в свой дневник. Мне так нужно сейчас с кем-то поговорить; а не с кем – вокзал есть вокзал, людей кругом сколько угодно, но какое им дело до меня?

Сир, мне надоело лишь играть роль человека, я хочу им быть. Я всегда смеялся над тобой, над твоими нравоучениями, но сейчас, вот сегодня, здесь, на вокзале, я понимаю, что ты не стала бы со мной ни о чем говорить, если бы не была уверена, что я стану человеком!

Я сегодня наблюдал, как работали строители. Они рыли котлован, были увлечены делом. Я подошел к ним, и они все на меня с любопытством уставились: мол, что за личность, в шляпе – штымп какой-то… Какая-то шустрая девчонка спросила:

– Вы новый каменщик?

Не знаю почему, но я сказал – да. Они мне все представились, жали руку. Спросили, когда выйду на работу. Я что-то соврал. Когда они закончили работу и пошли мыться, я пошел с ними. На миг почувствовал себя, как они. Никакой опасности, определенность. А потом они пошли домой, а я – на вокзал. Сейчас они все, наверное, разбежались, кто в кино, кто в школу, кто на свиданье. А я размышляю, куда направить свои стопы отсюда, и завтрашний день для меня так же в тумане, как и послезавтрашний.

Для меня существует лишь одна-единственная категория людей, такие, как Реcт, Пузо, Проныра и прочие. С ними мне не надо притворяться, потому что они такие же, как и я. Нас вечно окружает атмосфера жестокости, опасности, подлости: нам доступны только физические удоволь-ствия от вкусной еды, если удастся вкусно поесть, от женщин, которых нам любить некогда и невозможно, от вина. А когда мы встречаем что-нибудь хорошее, чистое, благородное – оно нам кажется недоступным, мы чувствуем себя разбитыми, пустыми, стараемся высмеять все хорошее, оправдываясь своей философией, которая, конечно же, нас оправдывает. Мы ищем общества только таких, как мы. Иные пути, чем те, которыми идем, для нас вроде неприемлемы, хотя они, может, не менее трудны, чем те, которыми мы идем. А пути другие существуют, и люди другие существуют, и жизнь другая тоже. Но мои пути не могут переплестись с путями-дорогами хороших людей, потому что от них я должен скрываться, перед ними я должен притворяться. Перед ними я только играю роль человека, и то не всегда удачно, потому что нельзя подражать тому, кого ты сам хорошо не знаешь.

И все же я умею подражать, отчего меня подчас и принимают за человека. А то, что меня действительно принимают за человека, меня страшно задевает, ведь я-то знаю, кто я. Мне верят, со мной советуются, и мне обидно, что я не тот, за кого выдаю себя. А почему мне верят – сам не знаю. Наверное, потому, что когда я кому-нибудь подражаю, то страшно хочу быть похожим на него, хочу быть похожим на настоящего человека. Вот мне и верят.

Однажды в бане, одеваясь, разговорились с одним пожилым товарищем. Он оказался инженером-мостостроителем, а я представился журналистом. Говорили о разном, и я выглядел таким умным, что самому противно стало. Тогда я сказал тому товарищу, что это все брехня, никакой я не журналист, а, наоборот, аферист. Он засмеялся, принимая это за шутку, а потом назвал меня сумасшедшим и здорово обиделся. Получается, Сирье, что когда я говорю о себе правду, тo обижаю этим людей.

Сирье, никогда не буду больше насмехаться над тобой, буду тебя слушаться во всем. Скажешь, что мне надо пойти с повинной, – пойду. Я готов за право любить тебя трудиться, как трудятся ради еды, отказаться от своих привычек, бороться и страдать, продавать душу дьяволу, быть покорным и послушным. И будь уверена, я стану человеком непременно, вот дай только выбраться из этого тупика.

Сир, мы не можем быть мужем и женой, но мы можем быть больше, чем муж и жена, – мы можем быть друзьями. Я тебя люблю как сестру, как мать, как женщину, и если можно это чувство выразить в одном слове, то слово это – друг. Именно так я понимаю наши отношения. Ты для меня – жизнь, кроме тебя, мне никто не нужен.

А теперь, Сир, до свидания, скоро увидимся. Завтра увидимся.

Все мужчины озабочены, бегают по магазинам, а покупать-то нечего, все уже распродано. Цветов не достать, надо было раньше, дня за два, за три.

8 Марта.

Женщины задирают носы и, пожалуй, имеют на это право. Я не бегаю, ничего не покупаю. И не потому, что некому, ведь есть у меня любимая женщина. Но моя любимая женщина не примет от меня никакого подарка, потому что знает – денег я не зарабатываю. Все, что я могу для нее сделать, – обнять и вручить ей подарок, раздобытый самым честным образом, – шишки. Я за ними лазил на две высокие ели, расцарапал лицо и руки, но букет из этих лесных красавиц получился изумительный.

– Сегодня наш день, – говорят женщины.

Да, сегодня их день. Сегодня день Сирье, день Кадри и мамы. Где бы вы ни были, мамочка, Кадри, я в мыслях своих поздравляю вас и дарю вам цветы, самые красивые.

Я не стал звонить, тихонько вставил ключ, но он не поворачивался. Дверь внезапно открылась, на пороге стояла незнакомая пожилая женщина. Она внимательно меня рассматривала.

– Вы Ахто? Сирье нет.

Я спросил, где она. Женщина ответила не сразу, потом чуть слышно сказала:

– Умерла.

Мне казалось, женщина эта сошла с ума. Я ворвался в комнату, уверенный, что это лишь шутка, что Сирье сейчас встретит меня. Но ее не было. На прежнем месте стоял ее портрет, все было, как всегда, тепло, уютно, чисто, но ее не было. Это была не шутка…

– Когда она умирала, – говорила женщина, – она сказала, чтобы вы сюда, в ее квартиру, никогда не приходили и вообще уехали куда-нибудь. Она, видно, очень вас любила…

Я спросил, что она сказала еще. Женщина ответила:

– Ничего. Она была без сознания, а когда пришла в себя, сказала это, а потом она уже не могла говорить, только плакала. Ну, а потом… умерла.

– Почему… умерла? – спросил я машинально.

Ответ был неожиданным:

– Ее убили!

Сирье убили дома, ей нанесли два ножевых удара в грудь. Произошло это ночью, и все же утром она была еще жива. Нашла ее тетушка, приехавшая к ней в тот день из деревни. Это та самая женщина, которая открыла мне. Сирье доставили в больницу, и там она к вечеру умерла.

Кто ее убил? Этого никто не знает.

Похоронили ее муж и товарищи из института. Женщина проводила меня на кладбище. Я отнес Сирье шишки.

Смерть Озе…

Ставлю эту пластинку уже сотый раз, слушаю, слушаю ее. И мне кажется, что в самую страшную минуту я здесь, около нее, вижу ее полные слез печальные глаза, целую ее в последний раз, облегчающей последнюю боль. И вот она умирает… умерла. Ее нет.

Она подставила мне свое маленькое, слабое плечо, хотела поддержать, надеялась на счастье и поплатилась за это жизнью. Я знаю, ее убили люди Ораса. Я в этом уверен. Они боялись ее как свидетеля, ведь они пытались через нее поймать меня. А я, спасая свою жизнь, оставил ее, сбежал из Таллина…

Осколки разбитой вазы не принесли счастья Сирье.

Можно слезами выплакать горе, но нельзя никакими словами описать его…

Сирье – моя жертва. Она умерла из-за меня. Я приношу людям лишь горе, а иначе и быть не может. Люди – это общество, а я один. Тот, кто хочет быть полезным своим близким, кто хочет жить с ними, любить их и быть любимым, тот должен быть человеком, жить в обществе. Сирье погибла. А я остался, чтобы дальше причинять людям горе. К черту все мои «системы», к черту Пузанова, Реста и прочих! Нечего дрожать за свою паршивую шкуру. Отныне я не боюсь ни Ораса, ни милиции. Поймают? Ну и ладно, все равно этого не минуешь. Но прежде я должен найти Ораса и рассчитаться с ним. Иначе я не мужчина, иначе я не человек.