В феврале 1987 года я возвращался с дачи известного футболиста Гришина, который играл в московском «Спартаке», а потом в «Динамо». Я был за рулем «Жигулей», записанных на мою жену Галю, которая работала тогда редактором в министерстве цветной металлургии на Калининском проспекте, в центре Москвы.

На Алтуфьевском шоссе меня остановил пост ГАИ, хоть я и не нарушил никаких правил. В то время такая остановка означала только одно: постовому хочется заработать. Вкладываешь в права трешку или пятерку — и никаких вопросов. Широко ходил анекдот о гаишнике, который за целый день ничего не получил, пришел домой злой и требует дневник сына, а у того как раз двойка по математике. Находчивая мать вкладывает в дневник пятерку. «Слава богу, хоть дома все в порядке!» — говорит он, ловким движением убирая пятерку в карман.

Я затормозил и остановился метров через двадцать. Жду. Неожиданно меня окружают три милицейские машины, из них выскакивают люди с автоматами (в то время это еще было дико) и требуют показать документы. Я слышал, что в этом районе Алтуфьевского шоссе было нападение на патруль. Патруль избили, забрали оружие. Надеюсь, что пронесет, хотя и знаю, что на меня объявлен всесоюзный розыск по делу о гибели сотрудника Петровки (та история с побегом из горящей машины, когда меня увезли из «Березки»). Во всяком случае, делать было нечего, приходилось положиться на судьбу. Майор милиции взял мой паспорт и ушел в машину. Не прошло и трех минут, как он вернулся и дал знак. На меня тут же надели наручники и, втолкнув в машину, повезли в ближайшее отделение.

— А моя машина? — спросил я.

— Родственники могут получить в четырнадцатом отделении, — ответили мне. — Тебе она долго теперь не понадобится!

«Посмотрим!» — подумал я, но ничего не сказал.

Мы уже въезжали в пригород, когда я, улучив момент, выбил ногами дверь и на повороте вывалился из машины. Быстро вскочив на ноги, бросился к ближайшему дому. Это был огромный пятиэтажный дом хрущевской постройки. Если б я выскочил в чистом поле, они бы меня пристрелили, как зайца, а здесь, в населенном квартале, не решатся. Я забежал в ближайший подъезд, поднялся на последний этаж и увидел, что дверь чердака не заперта. Вылез на крышу, перешел по ней в другое крыло дома, спустился в подъезд и постучал в одну из квартир. Мне открыл мальчик лет двенадцати. На руки я набросил свитер, так что наручников не было видно. Спрашиваю:

— Мама дома?

Отвечает, что нет.

— Мы с ней договорились встретиться, — говорю я. — Можно, я ее подожду?

Он меня впускает. В квартире еще один мальчик лет шести, его брат. Чувствую, что ребятам нужно что-то сказать, объяснить мое положение.

— Понимаете, у меня возникла небольшая проблема…

И в это время слышу с улицы усиленный мегафоном голос:

— Граждане, внимание! В вашем доме находится особо опасный преступник. Он вооружен! Всех, кто знает, где он скрывается, просим немедленно сообщить нам по телефону 02. Дом окружен!

Мальчики все слышат. Я вижу, как у младшего глаза загораются восторгом. Старший остается спокойным. Я говорю им:

— Да, это я! Это меня они ищут. Но я не преступник. Просто мы выпили с друзьями, и меня остановили за то, что я сел выпившим за руль. Вы знаете, какие сейчас с этим строгости: за рюмку водки можно попасть в тюрьму. Вы не говорите, что я здесь, хорошо?

В России во все времена было слишком много осужденных. Кроме того, в этой стране испокон веков существовало отрицательное отношение к представителям власти. Старший обещал никому не говорить.

Можно было больше не прятать наручники. Я попросил у них иголку, легко открыл замок, снял наручники и позвонил Гале. Сказал, где нахожусь, и дал номер телефона. Рассказал, что сижу в квартире с мальчиками, а наши «Жигули», как мне сказали при аресте, отогнали в четырнадцатое отделение милиции. Я попросил ее забрать машину.

— Никуда не уходи, жди меня! — сказала Галя.

Старший мальчик, Юра, собирался выйти. Он должен был отнести продукты больной бабушке, жившей в соседнем подъезде. Заметив мое беспокойство, он сказал:

— Ты не бойся, я ей ничего не скажу!

Я все еще сомневался, но задерживать Юру не мог: в случае ареста меня могли обвинить во взятии заложников. Я выглянул из-за занавески в окно. Дом оцепили солдаты внутренних войск и милиции с собаками.

— Я на улицу не пойду, — снова опередил меня Юра. — Я к бабушке всегда хожу через подвал.

Он ушел, и мы остались вдвоем с его братом. Тот глядел на меня с неподдельным интересом. Еще бы! Сидишь дома с братом, ничего не случается, даже телевизора нет, а тут такие события…

— Давай смотреть, что там происходит, — сказал я ему, и мы заняли наблюдательные посты, каждый у своего окна. Я старался держаться за занавеской: менты внимательно вглядывались во все окна дома. Так продолжалось больше часа. Внезапно все стали садиться в автобусы, в машины и уехали. Почти сразу же позвонила Галя из телефонной будки.

— Спускайся, я внизу.

Я снова посмотрел в окно: во дворе и вокруг дома не было ни души.

— Ну, прощай! — сказал я мальчику.

У меня в кармане было тысячи полторы рублей, тогда очень большая сумма. Я вынул деньги и, не считая, выложил бумажки на стол.

— Спасибо вам с братом за помощь! — поблагодарил я. — Смотри, я кладу это здесь. Скажи маме, пусть купит вам велосипеды.

— А можно компьютер? — прошептал мальчик.

Я кивнул и, потрепав его по голове, спустился во двор. Мы с Галей сели в машину и уехали. Она рассказала, как пришла в отделение милиции, заявила, что машина принадлежит ей и что муж только что заходил к ней на работу на Калининском проспекте, все рассказал и уехал из Москвы. В милиции очень удивились, каким образом я прошел сквозь такое оцепление, но, взвесив все детали, решили, что меня в этом районе уже нет, вернули Гале машину и оцепление сняли.

В который уже раз ангел-хранитель спас меня.

Жизнь полна странных совпадений.

Я вспоминаю годы, когда на меня был объявлен всесоюзный розыск. Куда деваться от всевидящего ока ментов? Я часто скрывался на даче у моего друга Игоря Щелокова. Мы были близки семьями, он захаживал ко мне домой, я приглашал его на семейные праздники. До сих пор храню стихотворение, которое он написал мне на день рождения. Несколько раз, когда я отсиживался на Игоревой даче, приезжал его отец. Странность ситуации заключалась в том, что его отец возглавлял то самое ведомство, которое отчаянно гонялось за мной по всей стране. Это был министр внутренних дел Щелоков.

— Мой друг Леня, — представил меня в первый раз Игорь.

— Рад познакомиться! — сказал главный мент Советского Союза и пошел собираться на рыбалку.

Разумеется, он не знал меня в лицо и, кроме того, доверял сыну. Но положение, согласитесь, складывалось любопытное.

Как-то осенью Игорь позвал меня на рыбалку возле Николинской горы. Собрался весь генералитет министерства. Все были одеты по-спортивному, но я все же слегка опасался, что меня могут узнать, тем более что увидел того генерала, который как раз и занимался моим розыском. Должен же он хотя бы проглядывать портреты тех, кого ищет!

— Не беспокойся, — шепнул мне Игорь, которого это явно забавляло. — Никому не придет в голову…

Рыбы наловили в тот вечер немало. Попалось несколько красавцев судаков. Сварили тройную уху, пекли на костре картошку, выпили пару ящиков водки.

Помню, я замерз и прилег согреться в одни из газиков. Игорь увидел и послал как раз того, «моего» генерала включить мотор, чтобы я не замерз. Оказалось, это был его газик. Генерал включил зажигание и вернулся к застолью. Через четверть часа Игорь послал его открыть и вновь закрыть дверь газика, чтобы я не задохнулся. Так и бегал мой генерал почти весь вечер, через каждые десять минут открывая дверцу машины, и невдомек ему было, о ком он так бережно заботился.

Дача Щелоковых долго оставалась одной из редких законченных построек на Николиной горе, хотя уже многие начали застраивать участки в этом лесу. Лет через восемь после той памятной рыбалки, когда я был уже на легальном положении, я допоздна засиделся у Игоря в субботу, и на следующее утро он позвал меня в соседнюю церковь в село Успенское.

Я никогда не был в этой церкви раньше, да и не знал о ее существовании. Церковь поразила меня своим состоянием. Купол зиял дырами на месте сорванных ветром листов кровли, креста и колоколов не было, решетки на окнах сохранились, но ни витражей, ни даже простых стекол не было и следа. Никто бы не заподозрил, что в таком храме можно служить и отправлять требы. Однако не старый еще священник с черной бородой-лопатой, почти без седины, которая появится на моих глазах позже, в ветхой заплатанной ризе, служил строго и истово. Ему прислуживал мальчик без всякого облачения, одетый так, словно он пришел на спортплощадку. Кроме нас, в храме собралось человек пятнадцать — все больше старухи. Правда, я прикинул, что эти старухи наверняка были в свое время комсомолками двадцатых, отпетыми атеистками и гонительницами веры. Приглядевшись, я увидел двух-трех молодых мужчин, прятавшихся среди старух.

Изнутри церковь являла собой еще более тяжкое зрелище. Облупленные стены были в трещинах, на обнаженных кирпичах следы сырости, кое-где на стыках нежная зеленая поросль плесени. Пола практически не существовало. Должно быть, деревянные половицы в свое время растащили на дрова. Еще десяток лет, и ни за какие деньги ее нельзя будет отремонтировать. Кровля рухнет, и на месте церкви будет поросший кустами курган — я видал такие курганы, оставшиеся от разрушенных в революцию монастырей и часовен.

Хора не было, и временами священник обращался к присутствующим, делая им жест, приглашавший подпевать вместо хора, и мы все подхватывали вслед за ним, так что получалось даже неплохо.

После службы Игорь пригласил батюшку к себе. Так я познакомился, а потом и подружился с отцом Сергеем.

В тот вечер за традиционной русской чаркой водки мы проговорили с батюшкой далеко за полночь.

— Давно вы тут служите, отец Сергей? — спросил я.

— Да вот с полгода как мы с матушкой сюда перебрались, — охотно ответил он.

— И дети у вас есть?

— А как же? Двое.

— А приход большой?

Отец Сергей пожал плечами, явно не зная, как ответить. Мы помолчали, снова выпили, а потом он заговорил.

— По площади большой, говорят, больше государства Лихтенштейн — у нас, знаете, теперь очень любят такие научные сравнения. А что толку? Прихожан мало, везде бедность… Вы даже не можете представить себе эту жизнь. Словно люди привыкли годами жить на помойке. При самом худшем крепостном праве такого не видано было… А церковь ведь живет прихожанами! Да вы сами, небось, заметили…

— Что можно сделать конкретно? — спросил я, потому что привык всегда искать действенное решение.

Отец Сергей опять пожал плечами.

— Тут заколдованный круг: чем больше, чем богаче приход, тем больше ему помогают — и епархия, и государство. А мы что? Нас практически не существует! Я хлопочу, но надежды мало… Реставрируют церкви в Москве, в Загорске, туда иностранцы ездят. А тут… — И он махнул рукой.

Приглашенные стали расходиться. Игорь пошел их провожать, мы остались вдвоем. Выпили по последней, как говорят в России, на посошок, чтоб дорога была гладкой.

— Скоро тут все изменится, — напомнил я отцу Сергею. — Николина гора застраивается, народ съезжается со всей Москвы — и народ не бедный! Я многих знаю, и среди них немало верующих.

— Дай-то бог! — перекрестился батюшка и стал собираться.

— Простите, батюшка, — полюбопытствовал я. — Я правильно говорю: отец Сергей? Или надо «отец Сергий»?

— Сергей, — ответил тот. — Я же не иеромонах. Монахи, те урожденное имя меняют в монашестве, был Сергей — стал Сергий, как Сергий Радонежский. Или Валерий становится отцом Марком. Нет, я просто Сергей, так меня родители назвали и окрестили при рождении.

Через несколько дней я привез ему прораба, который прихватил с собой стекольщика и пару рабочих. Застеклили самые нижние окна, к которым можно было добраться без лесов, со стремянки, временно заделали дыры на месте выпавших кирпичей, выправили дверь, поставили временный замок, пока не будет починен тот, старинный, что в ней стоял с самого начала, и, закрыв церковь на ночь, пошли к батюшке пить чай.

— Вы не представляете, сколько здесь работы! — отговаривал нас отец Сергей. — Тут огромную массу денег нужно вбухать.

— Деньги найдем, — пообещал я ему.

Все эти дни я чувствовал прилив энергии. Говорят, что мужчина должен в течение жизни родить сына, построить дом, посадить дерево… Построить церковь дано не каждому.

Я собрал все свободные деньги и дал отцу Сергею, чтобы он заказал колокола. Без колоколов — что же это за церковь? Не знаю, где и как раздобыл батюшка колокола, но через несколько месяцев они уже оглашали всю округу звонкими голосами, приглашая всех, кто считал себя православным, на службу и на молитву.

В ту зиму я часто ездил в Успенское, и в церковь, и к батюшке домой. Дома у него было чуть ли не еще беднее, чем в храме. Я старался незаметно привезти им продуктов, оставлял пакеты на кухне, приносил подарки детям.

— Дед Мороз приехал! — шутила матушка.

Чтобы двигаться дальше, я попросил в «Сталечном» банке денег на реставрацию церкви Успения Богородицы. Саратовский, с которым читатель уже познакомился, был мне должен немалые суммы, да и хотя бы в кредит под свои чудовищные проценты не должен был мне отказать. Он поначалу даже обещал, но месяцами тянул волынку, ссылаясь на нехватку средств, на трудную жизнь банкира, прятался и уклонялся, как это делал всегда, и, в конце концов, окончательно исчез. К счастью, со мной всегда бывало так, что едва я начинал стоящее дело, как тут же мой пример действовал на других. И тут тоже нашлись люди, которые начали вслед за мной жертвовать на ремонт Успенского храма.

Помню день, когда на куполе появился крест. С той поры мне стало ясно, что церковь будет. К кресту, как на огонек, стали заезжать соседи. Многие из тех, у кого были дачи на Николиной горе, уже прослышали о ремонте церкви и хотели, пока не поздно, принять участие в реставрации. Отец Сергей никому не отказывал. Мы достали итальянскую плитку и выложили пол. Эта плитка нагревалась снизу, по последнему слову техники, и давала равномерное тепло по всему помещению. Вскоре церковь блистала золотом и белизной, как новая. И только древние, выщербленные ногами наших прародителей плиты паперти мы оставили нетронутыми.

И вот наступил день открытия. Было это вечером на Пасху. Съехалась вся московская знать, все соседи с Николиной горы.

— Обрядили, как невесту!.. — говорили про церковь в толпе, и это было мне лучшей похвалой, хотя я их наслушался этим вечером немало.

В тот день я не смотрел вокруг, как смотрю обычно. Я не обращал внимания на сотни лучших марок автомобилей, съехавшихся к церкви. Я знал, что из тысячи собравшихся здесь людей не меньше сотни через год исчезнет либо с горизонта, из числа влиятельных людей, решающих судьбу моей страны, либо попросту с лица земли. Я знал, что молитва в Светлый праздник Воскресения Христова лишь на короткое время охладит взаимную ненависть многих из здесь присутствующих. Некоторых предадут их друзья и родные, кто-то поплатится за свое предательство. Их женщины… — нет, про женщин не буду, пусть они всегда будут молоды, прекрасны и верны! Некоторые патриоты, действительно любящие Россию, окажутся за границей. Другие, никогда ее не любившие, слетятся из-за рубежа, чтобы занять их место. Кого-то ждет болезнь или старость. Кого-то — пуля снайпера или граната из-за угла. Но сегодня все они собрались тут, в восстановленной с моим участием церкви, чтобы восславить Воскресение Христово. «Смертию смерть поправ!» — запоют они сейчас вслед за батюшкой, вслед за хором. Отец Сергей ищет меня: сегодня мне, львовскому мальчику, прошедшему лагеря и тюрьмы, выпала честь возглавить крестный ход в одной из лучших церквей православной России. Я поднимаю тяжелый крест, и мне кажется он непосильным, неподъемным. Мне кажется, что если я и подниму его, то уж точно не смогу пронести в течение всего крестного хода. Но откуда только берутся силы! Крест словно сам поднимается в воздух, тысячная толпа расступается передо мной, словно море перед океанским лайнером, обходит меня со всех сторон и вливается сзади в бесконечный крестный ход.

Никогда прежде и никогда потом я не испытывал ничего похожего.