Жизнь в лагере тяжела и страшна, не пожелаешь никому. Но и в ней на долю заключенного выпадают иногда свои радости. Одна из них чуть не закончилась для меня весьма печально.

Раз в две недели зэков водят в душ. Две недели — срок большой, тем более в лагерных условиях, которые нигде не отличаются чистотой. Душ, да еще такой редкий, для русского все равно что насмешка: тело не прогревается, поры не успевают открыться, кожа не дышит. Мы привыкли к бане, к парной, после которой чувствуешь себя заново рожденным.

Я сидел тогда в лагере строгого режима номер 34 на Украине. Мой срок подходил к концу, оставалась какая-то неделя, и надзиратели относились ко мне по-другому: не придирались и даже спускали мелкие нарушения. Выходя на свободу, я становился для них более опасным и в случае чего мог легко отомстить. Но это попустительство едва меня не погубило.

В лагере был деревообрабатывающий завод, на котором работали заключенные, делая добротную мебель из бука и дуба, которая расходилась в основном по начальству. На заводе меня особенно привлекал цех сушки досок. В узкую длинную камеру паровозик заталкивал две платформы с древесиной и оставлял там на несколько суток. Камера закрывалась с обеих сторон. С одной стороны были наглухо закрытые ворота с герметичной прокладкой, с другой плотно пригнанная дубовая дверь с глазком. Толстые стены не пропускали ни воздуха, ни влаги, ни тепла. По стенкам в четыре ряда шли трубы, из которых в камеру нагнетался пар для сушки древесины, и сушильная камера превращалась в замечательную парилку, лучше не надо. Температура в ней доходила до ста десяти градусов.

Через дубовую дверь входили рабочие для разгрузки платформ по окончании сушки. Эту дверь стерег снаружи инвалид Парфеныч, аппаратчик. За полпачки чая Парфеныч разрешал мне провести в этой бане пять-десять минут: больше разом не выдержать. Напарившись, я стучал ему в дверь, и он выпускал меня наружу.

В этот день после ужина мы отправились попариться с моим другом Зенеком. Платформы с досками привезли к концу дня, и, по нашему расчету, парная должна была уже прогреться. Мы разделись у Парфеныча, он запустил нас и закрыл сзади дверь. В камере было градусов пятьдесят, так что мы не торопились.

Пар прибывал, становилось все жарче. Мы терли себя руками, и верхний слой кожи скатывался под пальцами.

Надо рассказать, что за человек был мой друг Зенек. Сухопарый, высокого роста, за метр восемьдесят, он на воле работал танкистом и в свои сорок с небольшим был седой как лунь. Характер у него был железный. Когда Зенека посадили, старая мать осталась на руках у его брата Мирона. Скоро до Зенека дошли слухи, что Мирон пьет горькую, старуха-мать, жена и дети Мирона голодают, потому что он пропивает все деньги. Зенек написал ему письмо: «Мирон! Перестань пить. Если не перестанешь, я отрублю себе палец и пришлю тебе в письме». Мирон тут же бросил пить: он знал характер своего брата. Если тот сказал, то сделает непременно.

Помню еще один случай, связанный с Зенеком. Денежные расчеты между разными группами заключенных происходят на зоне в конце месяца. Однажды мы должны были отдать соседям двести рублей — сумма для лагеря большая. Были там покупки чая и сигарет, были карточные долги. Не отдать деньги в конце месяца — смерть. Нам их понемногу перечисляли с воли, и постепенно набиравшуюся сумму хранил Зенек в пачке «Беломора». Конец месяца приближался, мы были спокойны. В тот день я пришел к Зенеку в каптерку, где он работал на токарном станке. Почти следом за мной туда вломился мусор Погонин по прозвищу Крыса, жестокий и опасный человек. Крыса пришел с обыском, ничего незаконного не нашел и собирался выйти, как вдруг задержался, оглядел каптерку снова и направился к столику, на котором лежала пачка «Беломора». Зенек молча сделал шаг к двери, закрыл ее на щеколду и положил ладонь на большой драчевый напильник. У меня в руках тоже оказался тяжелый молоток. Крыса быстро оценил ситуацию — он один, нас двое, и терять нам нечего. Не отдай мы деньги, нам все равно грозила бы смерть. «Ваше счастье, что конец месяца!» — усмехнулся он криво и вышел.

В бане Зенеку было тяжелее, чем мне: на его высоте температура выше.

— После такой баньки и жить хочется! — сказал Зена. — Даже в лагере.

— Не хватает хорошего березового веника, — пожалел я.

Прошло не меньше четверти часа.

— Пойдем, — предложил я. — Хватит!

Мы постучали условленным стуком Парфенычу. Послушали. Дверь не открывалась. Решили подождать, может, инвалид отлучился по нужде. Постучали снова — инвалид не откликался. Мы уже были красные, как вареные раки, дышать становилось трудно. Начали нервничать. Зена взял доску с платформы и стал колотить в дверь. С той стороны никаких признаков жизни. Не умер ли он там скоропостижно? Или кто-то из мусоров решил меня убить? Вроде, в то время серьезных врагов у меня в лагере не было.

— Ты чего ему дал? — спросил я вдруг у Зены.

— Как всегда. Чифирю. Ну, и он попросил закурить. Я и дал…

— Закурить чего?

— Ну, я дал ему из своей пачки… — Зена, кажется, начал кое-что понимать. — С дрянью…

— Тогда понятно! Он там дрыхнет сейчас, обдолбанный, без задних ног. А то и в больницу загремел. С твоей-то сигареты…

Мы замолчали. Температура быстро поднималась.

— Возьмем доски, разобьем дверь! — предложил Зена.

— Посмотри, как ты дышишь, — сказал я. — Много мы так наработаем! Это очень хорошая, прочная дверь. Ложись на землю, там не так жарко.

Мы бросились на землю. Я закрыл нос ладонью, чтобы дышать через пальцы — все меньше обжигает. Жар нарастал. Казалось, по коже течет не пот, а кипяток.

— Чего мы ждем? — с трудом произнося слова, спросил Зенек.

— А не знаю, — ответил я. — Должно же что-нибудь произойти. Терпи!.. Если сегодня дежурит Полтора Ивана… Нас может спасти только Полтора Ивана!

Я не мог знать, что в это время в лагере уже поднялась тревога. Перед сном надзиратель всегда обходил бараки и проверял, все ли на месте. Но так как мы были перед концом срока, он не обратил внимание, что наши койки пусты. Как всегда, когда нас не было, соседи разбирали койку так, словно мы уже легли, но потом куда-то вышли. И была бы нам крышка, сварились бы мы заживо на пару в своей сушилке, если б в ту ночь дежурным надзирателем не был Полтора Ивана, жестокий служака огромного роста, которого мы ненавидели. Полтора Ивана сам обошел все бараки после надзирателей и, конечно же, заметил, что нас нет на месте. Нас стали искать. Искали повсюду, но нигде не находили. Оставалась сушилка.

Полтора Ивана знал, что я балуюсь банькой, и немедля бросился туда. Растолкав Парфеныча, который спал без задних ног, Полтора Ивана велел ему выключить пар, открыл дверь и тут же увидел нас, багровых, еле живых, ничком распростершихся на земле возле входа. Нас вытащили, дали одеться и отправили в карцер — охладиться, как сказал Полтора Ивана.

Впервые карцер показался мне райским местом.

— Ну что, надолго охоту к баньке отобьет? — спросил Полтора Ивана, усмехаясь.

Ничего не отбило. Хорошую баню я люблю до сих пор и никогда не упускаю случая вволю напариться.