БЕС
Мрачные каменные бараки обнесены колючей проволокой и со всех сторон окружены пустырем. Мимо этого места никто не ездит, никто не ходит. Если кто и появляется на дороге, это означает, что он едет прямо сюда.
Постройки рассчитаны на заключенных или на солдат, жизнь которых в те годы мало отличалась от жизни арестантов.
Ранним утром звенит рельс, подвешенный на веревке, и почти сразу из бараков высыпают люди, одетые одинаково. Они выстраиваются в ряд, ждут, тихо переговариваются, пока перед ними не встанет фигура почти гигантская, с длинными жилистыми руками, висящими ниже колен и заканчивающимися неправдоподобными пудовыми кулаками. Кто-то опоздал к построению, и получает этим кулаком в лицо.
Светает, и становится видно, что выстроившиеся в ряд люди — молодежь лет шестнадцати-семнадцати. От недоедания, болезней, побоев лица у них злые, многие смотрят исподлобья, всегда готовые к отпору. Злость, решимость — единственная возможность выжить в этом месте.
Где мы? В фашистском концлагере? В годы войны? А эта печь, из которой идет густой дым, не газовая ли это камера?
Нет, это обыкновенная «малолетка», советский лагерь начала 60-х годов. Лагерь для несовершеннолетних правонарушителей возле города Прилуки Черниговской области на Украине. И дым идет из трубы кухни, где им готовят завтрак.
Этот лагерь я запомнил навсегда.
В тот день шеренга была особенно вялой, неровной, казалось, что она клонилась из стороны в сторону. Сказывалась усталость и плохая погода. Кое-кто уже успел «отведать» кулака бригадира.
Бригадир лагеря Владимир Беспалов был переросток, длинный, как ветка железной дороги, и такой же опасный. В лагере держали до восемнадцати лет, потом переводили в колонию для взрослых. Беспалову было уже далеко за двадцать, но начальство специально держало его на «малолетке». Он помогал администрации расправляться с нами, держать триста человек в постоянном страхе и послушании. Никто из нас не звал его ни по имени, ни по фамилии. Фамилию усекли, и получилась кличка, как нельзя более точно к нему подходившая: Бес! Между собой мы звали его только Бесом. Кличка приросла к нему, как вторая кожа. Но горе тому, кто назвал бы бригадира так в лицо. Бес вбивал эту кличку смельчаку обратно в глотку.
В этот день я вышел на построение последним, и тут же Бес приблизился ко мне и попытался ударить. Я уклонился, он замахнулся с другой стороны, целясь в ухо, но я подался назад, и он снова промазал. Ударить меня было непросто, я немедленно угадывал его маневр, издалека видел траекторию движения руки. Чтобы достать меня, нужно было хорошо постараться, и он это знал.
Я так посмотрел ему в глаза, что он остановился и сделал вид, что занят другим. Я уже знал, что мой взгляд не каждый может выдержать. На его месте я опасался бы таких взглядов: никогда нельзя доводить человека до крайности, даже если он пока что слабее тебя. Но знал я и другое: он все равно не остановится, он найдет момент мне припомнить.
Никто из нас не мог даже сравниться с Бесом. Он был на голову выше самого высокого из нас и, как я уже сказал, много старше. Силой он обладал чудовищной. Беспалов сидел за убийство человека. И это была не первая его судимость.
В возрасте четырнадцати лет он уже был страшно силен и жесток, как животное. Однажды на катке ему приглянулась девочка, которой все любовались. В красном спортивном костюме, легкая, быстрая, она носилась круг за кругом, обгоняя даже старших. Бес увязался за ней, пробовал схватить за руку, но она легко увернулась. Тогда Бес выследил, когда она пошла в раздевалку, и там навалился на нее всем телом, даже не снимал коньков. Он душил ее, сорвал одежду и уже раздирал своими чудовищными пальцами тонкую белоснежную маечку, когда в раздевалку ворвался отец, вызванный с трибуны подругами, и бросился оттаскивать насильника от дочери. Бес избил этого большого и сильного человека, изуродовал его, а потом перебил коньком ногу и вновь набросился на девочку.
Понадобилось четверо здоровых милиционеров, чтобы оттащить и связать его.
Выйдя из детской колонии, он возглавил банду на Подоле. Подол, что значит по-украински «низина», это часть Киева возле самого Днепра, когда-то называвшаяся Нижним городом (в отличие от Верхнего, или Старого, окруженного крепостными стенами), где в свое время проживали ремесленники. Бес жил там в многоэтажке, в квартире матери. В этой квартире он устраивал попойки. Бывали там и драки — да мало ли чего там не бывало, и два-три раза в неделю все соседи страдали от рева проигрывателя, шума разбиваемых бутылок, пьяного пения под гитару и без гитары. Однако, страшась Беса, никто не решался жаловаться.
Несколько месяцев назад в доме поселились молодожены. Свадьбы не играли, в белом платье и черном костюме по лестнице не бегали, но все в доме знали, что это молодые. Она — маленькая, неприметная, но с решительным характером, училась в педагогическом институте. Он только что демобилизовался из армии — потому и получил квартиру — и в ожидании более подходящего дела работал грузчиком на товарной станции. Работал тяжело, иногда в две смены, чтоб побольше заработать, приходил усталый. Пил только по большим праздникам. У него был дом, и он очень любил жену.
Однажды в середине недели, несмотря на усталость, оба не могли заснуть до трех утра. Двумя этажами выше была большая пьянка, на весь дом орали стоваттные динамики, а потом началась драка, кого-то били головой об пол, рушилась мебель. Бывший солдат несколько раз порывался встать, пойти поуговаривать, но жена всякий раз его мягко удерживала. В полчетвертого, когда ночь рабочего человека начала стремительно идти к концу, он все же не выдержал, встал и надел брюки.
— Пойду погуторю, — сказал он жене.
Если бы он жил здесь хотя бы год, он наверняка узнал бы, кто такой Бес. Бес — он и есть Бес, а с нечистой силой лучше не связываться. На беду, он был тут новичок. И при своем высоком росте, недюжинном здоровье и армейском опыте привык никого не бояться.
На настойчивый звонок в дверь открыл сам Бес, пьяный и злой, с длинными обезьяньими руками, свисающими с уродливых, острым углом приподнятых плеч. Но недавний солдат и тут не испугался.
— Ребята… того… Может, потише? Мне вставать рано, — спокойно попросил он его.
Бес даже не подумал ответить и с чудовищной силой ударил его правой рукой снизу в челюсть. Удар был так страшен, что солдат умер мгновенно, прежде чем тело коснулось земли. Как показала потом экспертиза, кулак Беспалого вогнал ему челюсти в мозг, и их замки прошли сквозь все жизненно важные области мозговых полушарий.
Будучи несовершеннолетним, Бес не подлежал расстрелу и получил десять лет — максимальный срок для малолетних, даже за убийство. Кроме того, у не достигших на момент преступления восемнадцати лет была возможность выйти на волю, отбыв только треть срока, если лагерная администрация ходатайствовала о помиловании. Конечно, такое ходатайство нужно было заработать, и Бес ссучился, то есть стал работать на лагерное начальство. Уже одно это вызывало у нас ненависть и презрение к нему. Бес старался на славу, и наша жизнь в лагере была невыносима.
После переклички мы строем отправились в столовую завтракать.
— Левой! Левой! — командовал Бес. — Не частить!
Строй вышагивал по прямой, словно земля вокруг дорожки была заминирована. Я шел, как мне хотелось. Иногда попадал в его команду, иногда нет. Я никогда не любил ходить в ногу. Люди, шагающие в ногу, напоминали мне баранов, которых ведут на убой.
— Билунов! — закричал Бес. — Ты что, не слышишь команды?
С разбегу он врезался в колонну и стал размахивать обеими руками по сторонам, не разбирая ни правого, ни виноватого. Он косил нас словно косой, и мы падали на землю, как снопы.
Почти восемь лет в моем спортивном интернате меня учили боевым приемам нападения и защиты. Я могу, если нужно, голыми руками уложить человека с ножом, парализовать его или сломать ему руку, даже если он сильнее меня. В интернате были хорошие учителя, а я ученик способный. Я бросился на Беса, но был отброшен и едва удержался на ногах. Бес с особой яростью накинулся на меня. Драться с ним было бессмысленно — все равно что пытаться опрокинуть скалу. Я пробовал закрываться, уворачивался, но наконец тоже упал. Добивал он меня уже на земле, ногами.
В детстве нас часто били. Я потом расскажу, как мне удавалось этого избежать. Мне говорили, что в глазах у меня светилась непокорность. Даже если я пытался ее скрыть, она выдавала себя звериным блеском зрачка, взглядом человека, который никогда не уступает, который знает: если уступить, будет совсем плохо. Из-за этого мне иногда бывало хуже, чем другим, зато часто со мной предпочитали не связываться. А вокруг всех детей постоянно били те, кто распоряжался тогда нашей жизнью — конвоиры, дежурные офицеры, бригадиры. Но так, как Бес, нас еще не били никогда. Он ломал нам ребра, выбивал ключицы, лица наши часто были в крови.
Если мы не хотели умереть, у нас был только один выход: убить его самого!
На работу в этот день меня не послали. Вечером в бараке собрались мои друзья. Мы разговаривали тихо, чтоб никто другой нас не услышал. Тема была одна: как избавиться от Беса.
— Навалиться всем разом и изувечить, — предложил мой друг Костя Гунько.
— Сломать руку!
— Обе! Чтобы не мог ударить!
Но я знал, что даже если нас будет несколько десятков, мы с ним не справимся голыми руками. Это был не человек, это был орангутанг, горилла, человекообразная обезьяна. С таким же низким лбом и такими же мощными конечностями.
— Толкнуть под машину! — предложил Заливако, который попал сюда из киевской ремеслухи. Раз в неделю в зону приезжала машина с продуктами.
— Будете толкать, сами под машиной окажетесь. Он вас туда покидает, а потом скажет, сами виноваты, — покачал я головой.
— Подпилим доски в уборной! — предложил кто-то.
— Ему там будет по колено, — усмехнулся я. — Вы его только разозлите.
— Что же делать? — спросил Костя в отчаянии.
— Не знаю… Что-нибудь придумаю, — сказал я тихо. — А вы сделаете, как я скажу.
Через неделю, когда я стал подниматься, мне удалось отправить письмо на волю Вале Рожковой, той самой девушке, из-за которой я здесь оказался. Я писал, что начал учиться рисовать, и просил прислать мне цинковые белила. Где-то я слышал, что цинковые белила — сильный яд. Через пару дней Валя привезла мне несколько тюбиков.
Дело в том, что Бес был большим лакомкой: он любил сгущенное молоко, а бригадиру были открыты все запасы.
— Принести две банки сгущенки, — командовал он шнырю. И тот бежал за молоком. Банку Бес выпивал одним глотком и отбрасывал, чтобы те, кто захочет, долизали остатки (находились и такие).
Обе банки я «приготовил» заранее. Насчет цвета я не беспокоился: белила были лишь немного светлее сгущенки. Нужно было только, чтоб он не сразу почувствовал посторонний привкус.
После обеда Бес, как всегда, потребовал сгущенку. Шнырь принес ему две уже открытые банки. Бес засосал их густое содержимое и швырнул пустые банки на соседний стол.
Все, кто был в курсе, замерли за столами, стараясь не дышать. Мы ждали результата. Вот бес удивленно пытается встать. Сейчас он должен упасть на пол замертво. И вдруг он вскакивает из-за стола и командует:
— Отряд, встать! Выходить строиться!
А сам бежит к уборной. Внутри деревянной будки слышен страшный шум. Кажется, из Беса изливаются потоки. Его шатает, и будка ходит ходуном, как живая, словно в нее, в самом деле, вселилась нечисть.
Мы стоим в строю, ждем со страхом, что будет.
Бес появляется в дверях и с трудом приближается к шеренге, придерживая штаны двумя руками и шатаясь.
— Кто это сделал? — не кричит, но тихо спрашивает. От этого тихого голоса всем еще страшнее. Строй молчит. — Я жду… А то хуже будет!
— Но ничего, я узнаю! — говорит он зловеще. — Напра-во! Шагом марш!
И, конечно, он узнал. Это, впрочем, было несложно. Он долго бил, потом пытал, потом снова бил шныря, который принес ему банки. И тот не выдержал. Я не могу даже осуждать его. Человеческие силы имеют предел.
Вечером он меня избил, выбил зубы, сломал нос, поломал ребра. Это избиение происходило у нас в бараке, на втором этаже старого здания. Никто даже не попытался вмешаться. Это было бы так же бессмысленно, как попытаться остановить на ходу грузовик. А потом избитого, почти потерявшего сознание, рывком выкинул меня из окна. Я должен был упасть на землю примерно с десяти метров и разбиться вдребезги. Но был четверг, банный день, в лагере в тот день поменяли белье, и я приземлился на тюки с грязными простынями. Это меня спасло.
Было ясно, что в следующий раз он найдет повод добить меня окончательно.
Я провалялся четыре недели. Самое неприятное было то, что я не мог спать. По ночам я обдумывал планы мести и только под утро засыпал в бессильной ярости.
На время Бес оставил меня в покое. Но передышка была недолгой. Нас с Костей послали работать в кузницу. Однажды Бес придрался к тому, что мы не выполнили норму, и избил Костю так, что тот долго харкал кровью. Меня он задел только раз, но и этого я не мог ему простить. Шнырю, который подавал ему сгущенку, Бес кулаком размозжил нос и разорвал губу. Его возили в больничку зашивать. Швы должны были снять через две недели. Неделю он ходил с нитками, торчащими из губы в нескольких местах.
— Ты? Зашитый! — Кричал шнырю Бес на построении. — Опоздаешь — дерну за нитку!
Однажды вечером он шел мимо его койки и просто так, ни за что, схватил двумя пальцами с огромными плоскими ногтями какого-то страшного, серого цвета за нитку и резким движением вырвал ее из уже зажившей губы. Не нужно говорить, что боль была невыносимой… Мы жили в аду. Мы не могли ни к кому обратиться. Начальство лагеря полностью передоверило нас Бесу и ни во что не вмешивалось. Мы могли рассчитывать только на себя.
Через неделю я собрал шесть человек — как мне казалось, самых сильных и решительных. Мы долго готовились, выточили из напильников острые ножи, с которыми не расставались ни вечером, ни ночью. Договорились напасть на него в бараке и зарезать. Но, видно, кто-то ему доложил.
В тот вечер Бес ворвался в барак и бросился прямо к нашим койкам. Мы вскочили с ножами наготове, но он раскидал нас как щенят. Он бил нас по головам, как молотом, и на лету добавлял ногой. У многих были выбиты зубы, сломаны пальцы. Ножи он отобрал и унес на стол начальству. Нас всех ожидало серьезное наказание.
— Все поняли? — спросил он напоследок и ушел, хлопнув дверью.
Нож и на зоне в детской колонии — очень серьезное происшествие. Нас немедленно отправили в штрафной изолятор. Все получили по семь суток, а мне дали десять. Тому, кто это испытал, не нужно рассказывать, что переносит человек в изоляторе лагеря, а тому, кто не испытал, рассказывать бесполезно: у него все равно не хватит никакого воображения. Я вернусь к этому позже.
Я знал, что и Бес нас не оставит, что продолжение будет, и главным образом для меня. Он, разумеется, понимал, чья это затея. Бес смеялся над нами. Казалось, что дальнейшие попытки невозможны. Страх держал нас всех за горло. Он был ужасней самого Беса, его обезьяньих кулаков, его побоев. Наше бессилие было еще хуже, чем наше бесправие.
Однажды мы с Костей Гунько работали в кузнице. Мы делали детали для насосов, металлические вкладыши. Огромными щипцами я держал деталь в горне, пока она не становилась малиновой, потом красной, и тогда переносил на наковальню, а Костя бил по ней молотом, весившим полпуда.
И вдруг я почувствовал, как мне на плечо ложится огромная, нечеловеческая рука, и голос Беса шепчет мне в ухо:
— Огня не боишься? А зря!
И тут я понял, что сейчас он рассчитается со мной за все. Для него ничего не стоило бросить меня на горн, в огонь, а с Костей разделаться по-другому. Я представил, как на мне горит одежда, мне показалось, что от невыносимого жара кровь закипела в артериях. Во мне собралась вся моя ярость, вся сила, которая просыпается в человеке перед лицом смертельной опасности. Бес нас даже не боялся. Он знал, что наш страх защитит его лучше, чем любой бронежилет.
Но в этот раз он просчитался.
Я выпускаю деталь, резко поворачиваюсь и огромными раскаленными щипцами хватаю Беса за скулы.
— Бей! — кричу я Косте. — Бей молотом!
Его голова полностью зажата в щипцах. По кузнице разносится запах горелого мяса. Бес не может даже закричать. Костя бьет его молотом по голове. Бес падает, голова его вырывается из клещей. Кажется, у него выгорел глаз. Я вижу, как другой глаз закрылся.
— Кончено! — кричит Костя. — Сдох, собака!
И нагибается над трупом. Но в этот момент раздается жуткий звериный вой и полумертвый, обгорелый, поверженный на землю, лишившийся зрения Бес наотмашь бьет Костю снизу кулаком так, что тот отлетает к наковальне.
Мы понимаем, что если мы его сейчас не добьем, он уничтожит нас обоих. И мы начали его бить. Я бил щипцами, а Костя, с выбитыми зубами и окровавленным лицом, схватил лом и опускал его до тех пор, пока не стало ясно, что мы действительно его убили.
Мы уже ничего не боялись. Если бы даже нам грозил расстрел, мы бы все равно не отступились. Только силой можно было нас оттащить от этого недочеловека. От того, кто каждый день бил нас. Кто издевался над нами. Кто держал нас в постоянном страхе, из-за которого мы не могли спать, не могли есть даже ту скудную пищу, что нам давали.
Если бы нам предложили тогда на выбор — умереть, убив Беса, или выйти на свободу, я уверен, мы выбрали бы первое.
Нас охватило ликование. На полу в кузнице был распростерт не человек. Это был распростерт наш страх, общий страх трехсот человек. Всего лагеря. В кузнице умер не человек. Там умер наш постоянный ужас. Человек не может жить в непрерывном страхе.
Нас отдали под суд, который должен был добавить нам сроки, и перевели в тюрьму.
