В тот год мне исполнилось тринадцать. Обучение в интернате было смешанным, и на уроках мы сидели вместе с девочками, расходясь только на спортивные занятия. У них были свои виды спорта, у нас свои. Их было меньше, и до сих пор мы относимся к ним как к младшим сестрам, с которыми нужно обращаться осторожно, потому что они слабее, но не слишком слушать, что они говорят.

В правом ряду, на одну парту впереди меня, сидела Валя Новикова с подругой Ирой Вокуленко. Они иногда оборачивались назад и просили циркуль, или линейку, или запасную ручку.

Я стал замечать, что Ира, обернувшись, спрашивает у всех: «Мальчики, у кого есть угольник?» — но смотрит при этом почему-то только на меня, как будто я ей чем-то обязан. У меня всегда было с собой все, что нужно. Я протягивал ей угольник, ничего не испытывая при этом. И вдруг однажды я почувствовал, что мне хочется прикоснуться к волосам ее соседки Вали. Передавая угольник, я не удержался и погладил им Валю по голове. Я думал, она рассердится, повернется ко мне, скажет что-нибудь язвительное: я заметил, что девочки чаще всего стараются шутить над нами, высмеивать нас, вызывающе смеяться, подмечая у каждого его слабости. Этот стиль поведения мне никогда не нравился. Но, к моему удивлению, Валя даже не повернула головы.

Раньше я как-то мало обращал на нее внимания. И вдруг, непонятно почему, заметил все сразу: нежный затылок, мягкие волосы, низко заплетенные в короткие косы, вопросительный знак маленького, почти прозрачного, когда она поворачивалась к свету, уха, нежная ложбинка в начале шеи, в которой заблудился не попавший ни в одну косу завиток, такой невзрослый, но такой независимый. Я чувствовал: что-то произошло. Мой смешной жест, которого даже никто не увидел из посторонних, кроме Иры, будто связал нас тонкой нитью.

Я снова погладил ее волосы и только потом отдал угольник Ире Вокуленко. Мне показалось, что уши у Вали порозовели, и она слегка сжала плечи. Ира с раздражением вырвала угольник. Глаза у нее потемнели.

Я заметил, что последнее время Ира часто подходит ко мне на переменах. То ей нужно объяснить задачу, то посмотреть книгу, которую она в воскресенье забыла дома. После урока я старался сразу же бежать во двор, но она меня перехватывала.

— Леня! — кричала она мне вслед. — Можно я возьму у тебя в портфеле?

И каждый раз оказывалось, что в моем портфеле есть то, чего у нее почему-то нету — книга, учебник, карандаш. Конечно, я не мог ей позволить рыться в моих вещах, и приходилось возвращаться.

Ира мне активно не нравилась. В этом возрасте, когда все остальные еще только выходили из детства, у Иры уже были круглые тяжелые женские груди, которыми — хотелось сказать — она размахивала на бегу, как и распущенными коричневыми волосами. Свои коротковатые руки она обычно держала сложенными на животе, под самой грудью. Ирина фигура расширялась книзу, от узких плеч к широким увесистым бедрам. Словом, она напоминала мне молодую кенгуру из учебника географии. Ко всему прочему, она была лучшей среди девочек по прыжкам в длину — кенгуру да и только. Ужас! Естественно, что я старался ее избегать.

Валя была совсем на нее не похожа. Высокая, с длинными ногами, она никогда не смотрела в глаза, но уж если взглянет, то словно обласкает все лицо. От ее взгляда у меня в мозгу как будто вспыхивал огонь. Я не раз в то время думал, почему при сильном ударе в лицо во время наших тренировок перед глазами вспыхивают искры? Редкий взгляд серых Валиных глаз был для меня тогда как короткий удар сильного противника. Я стал все больше присматриваться к ней, ждал случая поговорить — но как? Где? Мы были на виду с утра до вечера. А ночью заперты в своих палатах, в разных концах здания. Можно было рассчитывать только на что-нибудь необычное.

Через несколько дней Валя уехала на республиканскую олимпиаду. В легкой атлетике она была одной из лучших в интернате. Уже не первый раз она участвовала в таких олимпиадах, но впервые я ждал ее с таким нетерпением.

— Я слышала по радио: олимпиада закончилась, — как-то вечером сказал мне Валерка. — Наверное, Валя приедет завтра.

Мы шли из столовой, отстав от других. Я искоса посмотрел на Валерку. Глаза у него блестели, на лице была странная мягкая полуулыбка. Сердце у меня сжалось. Значит, ее возвращения жду не я один.

— Ну и что? — пожал я плечами.

Остальную дорогу до нашей палаты мы проделали молча. Я чувствовал: во мне появилось что-то новое. Раньше мы с Валеркой оспаривали первенство в спорте. Это было веселое соперничество, праздник здорового духа в здоровом теле. Теперь я взглянул на него другими глазами. Чужой человек шагал рядом со мной и глядел на меня чужим посторонним взглядом. И это чужое существо вторглось на мою территорию, где существовали только я и уже моя, как мне казалось, близкая Валя, с которой я теперь внутренне разговаривал каждый день, как будто она поселилась у меня в голове. Я широко шагнул вперед Валерки, оттолкнул его плечом, рванул на себя дверь и пошел к своей кровати.

В этот вечер я не рассказывал ни книг, ни историй, как меня ни просили.

Валя приехала через день. Я оглядел ее короткими взглядами: ты прищуриваешь слегка глаза, взгляд скользит по лицу, идет дальше, к окну, и незаметно возвращается, принося с собой ее частицу. За неделю она успела немного измениться, волосы были заплетены в одну косу, под которой исчез мой любимый завиток, румянец на щеках стал шире, но слегка бледнее. От нее пахло свежим воздухом олимпиады, столичных площадей, путешествия. Каждое событие в жизни незаметно меняет нас, оставляет свои следы.

Я искал случая остаться с ней наедине хотя бы на несколько минут, но ничего не мог придумать. Мы немного поговорили о соревнованиях, и это было все. В разговор пытался вклиниться Валера, но я так посмотрел на него, что он удивленно замолчал.

— Ты чего? — спросил он добродушно, когда Валя отошла.

Я опять посмотрел на него и не ответил.

Из-за частых поездок — тренировочные сборы, соревнования — Валя стала сильно отставать в учебе. Большинство предметов ей удалось нагнать, но с математикой было не справиться.

Даниила Константиновна подошла к Вале после уроков.

— Надо что-то придумать с математикой, — сказала она. — Твоя мама когда приезжает?

— В эту субботу, — ответила Валя.

— Пусть она ко мне зайдет после обеда. Хорошо? Я приду в интернат специально.

В субботу в дверь интерната позвонила высокая, красивая, хотя и с совершенно обесцвеченными волосами женщина, одетая в строгий костюм. Я смотрел в окно, и мне не нужно было даже говорить, что это Валина мать. Валя, конечно, была на нее похожа. Наверное, когда-то ее мать была такой же нежной и близкой, но жизнь среди других людей изменила ее. Я тогда еще не знал, что люди с твердым характером меняются только внешне, снаружи, оставаясь внутри такими же, какими были в начале сознательной жизни. Тем более если в них есть самое главное — вера. Но об этом позже.

Мать прошла в учительскую и пробыла там довольно долго. А потом Даниила Константиновна послала за мной.

— Вот он, Леонид, — сказала она, когда я пришел. — Я вам говорила: у него проблемы с поведением, но в остальном он лучший. Другого такого у меня нет, — добавила она ласково.

Я действительно учился хорошо, особенно по математике. У меня всегда была хорошая память, в том числе зрительная. Я и сейчас могу минуту посмотреть на страницу с цифрами — какими угодно, без всякой логической связи между ними, написанными в строчку, в столбик или по диагонали — и воспроизвести их тут же, не закрывая глаз, без единой ошибки. Этим я часто приводил в изумление самых разных людей. Уже не говоря о том, что в памяти у меня хранятся десятки самых нужных телефонов.

— Леня, ты можешь позаниматься с Валей? — спросила меня ее мать. — Даниила Константиновна говорит, что иначе она останется на второй год.

Еще бы я не мог! Главное было не показать своей радости, ничем не выдать своего ликования.

— Конечно, — ответил я как можно более безразлично.

— И когда ты можешь начать?

— Хоть сейчас! — не сдержался я.

— Ну вот и хорошо, — улыбнулась она. — Я думаю, вам будет лучше у нас дома. Я в выходные всегда тут, во Львове, а живем мы недалеко. Что вы думаете, Даниила Константиновна?

— Почему бы и нет? Я не возражаю, — согласилась та.

На такую удачу я не мог даже рассчитывать.

— Ты согласен? — спросила Валина мать.

— Конечно! — ответил я.

— Тогда ты соберись, и пойдем вместе. Чтоб тебе не искать. А поужинаешь у нас.

Я собрался в две минуты, и через полчаса мы уже поднимались по широкой лестнице старого польского дома с высокими потолками на всех этажах, где на третьем жила Валя с матерью.

Первых занятий я почти не помню. Я говорил, решал задачи, ужинал, объяснял, отвечал на вопросы, но делал все как в тумане. Я видел только Валю. Хотя мать была почти все время в комнате и только иногда выходила на кухню, мы были практически наедине. Мы говорили только друг с другом, она часто смотрела на меня, особенно когда я объяснял ей новое правило, иногда наши пальцы касались, тянулись к одному и тому же карандашу, резинке, тетради. И однажды мне показалось, что она убрала свою руку медленнее, чем раньше.

Неделю после этого я думал только об одном: как я возьму ее за руку — уже не случайно, а нарочно, когда мать уйдет на кухню, сплету свои пальцы с ее и буду держать, пока мать не вернется. Эта рука, наши сплетенные пальцы снились мне по ночам, представлялись наяву во время занятий. Я не был робким, и это не имело ничего общего со страхом или смелостью. Мне хотелось быть уверенным даже не в том, что Валя не отнимет руку, а в том, что ей этого захочется так же сильно, как мне.

И такой день наступил. Мы долго сидели молча и не отрываясь смотрели на наши руки со сплетенными, крепко сжатыми пальцами, и в них стучала наша кровь, из ладони в ладонь что-то переливалось, все выше, к самому сердцу. Мы издалека заслышали шаги в коридоре, и, когда мать вошла, мы уже как ни в чем не бывало вели наши отвлеченные геометрические разговоры. И это окончательно уверило меня: у нас тайный сговор, сообщество, заговор! Отныне мы почти одно целое.

Случалось, что мать не приезжала из Одессы на выходные, и тогда Валя не звала меня к себе. В одно из таких воскресений я не выдержал и направился к ее дому на улице Коперника. Я долго сидел напротив, глядя на окно их комнаты. Занавеска была еще не задернута, но никакого движения в окне не было видно. Я знал, что Валя читает или делает уроки. А может, просто сидит на диване и думает обо мне?

Но вот она встала, ее затылок с распущенными, не заплетенными в косы, такими милыми волосами, приблизился к окну — и в ту же секунду я вскарабкался до третьего этажа по водосточной трубе, словно взлетел, и стукнул костяшками пальцев в стекло.

Валя испуганно обернулась, но, увидев меня, обрадовалась, распахнула окно, тут же снова испугалась, увидев десятиметровую глубину подо мной, висящего на руках на подоконнике. Я оторвал одну руку и забросил в комнату заранее приготовленную записку. Она так трогательно ахнула, что я не забуду всю жизнь этот тихий возглас, полный восхищения и беспокойства.

Еще быстрей, чем взобрался, я соскользнул, как ящерица, вниз, и мы два часа проговорили через окно, пока я не догадался позвать ее прогуляться.

Валя тут же согласилась, и мы до вечера слонялись по городу. О чем мы говорили? Не помню, действительно не помню. А о чем могут разговаривать между собой влюбленные, которым тринадцать лет от роду? Во всяком случае, нам постоянно было что сказать друг другу. Что же было в той записке? Тоже не помню. Конечно, ничего серьезного, какая-нибудь полудетская чепуха. Главным был сам факт записки, переписки, письма.

С тех пор мы часто гуляли по городу вместе, ходили в парк, а позже — на каток или в бассейн, даже когда ее мать была дома. И после одной из таких прогулок в начале зимы, прощаясь в подъезде, с коньками через плечо, раскрасневшиеся после катания, мы, не сговариваясь, бросились друг к другу, обнялись и поцеловались. Этот первый поцелуй, когда не сразу попадаешь в губы, когда не знаешь, что с ними делать — доверчивыми, сухими и горячими, я тоже буду вспоминать всегда. И все же в моей памяти его заслоняет то наше первое сплетенное рукопожатие, первый знак нашего тайного союза.

В те дни Валя стала мне сниться. Это не были какие-то горячие или чувственные сны. Мы там продолжали наши дневные разговоры, так же, как и днем, брались за руки и, кажется, даже ни разу не поцеловались, но пока я добирался от одного берега интернатского сна к другому, мы с ней встречались много раз, а то и проводили всю ночь неразлучно. Иной раз мне казалось, что она видела тот же сон, что и я, потому что наутро, когда мы встречались на уроке, она смотрела на меня еще нежней, чем накануне.

Возвращаясь в субботу вечером с катка или просто с прогулки, мы теперь по часу простаивали у нее в подъезде, на площадке первого этажа, откуда мы могли бы тут же начать подниматься к ней или спускаться как ни в чем не бывало, если нас застанут соседи, и целовались, всего лишь целовались, но почти до потери сознания, когда уже не хватает дыхания и начинаешь падать в сладкую пропасть. Валя первой отрывалась от меня и взбегала по лестнице на свой этаж, но я знал, что, если мать дома, она будет еще долго стоять перед дверью, успокаивая дыхание, унимая биение сердца.

Я совсем забыл про тех, кто нас окружал, — и напрасно. Мне казалось: никто ничего не замечает. В школе мы почти не разговаривали, в городе нас не должны были видеть. Валерка, продолжавший смотреть на Валю с обожанием, перестал меня беспокоить. Но оставалась Ира Вокуленко, которая, как оказалось, все видела и подмечала то, что другим незаметно.

Однажды я заметил, что за всю неделю Валя ни разу не посмотрела в мою сторону, а в пятницу вечером, уходя домой, не сказала ни слова. В субботу я поднялся к ней домой, позвонил, но мне не открыли. Я посидел на скамейке напротив, бросил камушком в окно, крикнул:

— Валя!

Никакого ответа.

И тут я снова вскарабкался вверх по трубе, стукнул в окно, но в этот момент труба оторвалась от стены, пошла под моей тяжестью влево, и я вместе с ней начал падать с десятиметровой высоты. Окно распахнулось. Валя увидела, что я лечу вниз, попыталась схватить меня за рубашку, промахнулась и отчаянно закричала. К счастью, я ухватился за карниз окна второго этажа и удержался. Внизу уже стояла Валя, собрались зеваки, и я, немного повисев, спрыгнул прямо в Валины объятия.

Это происшествие заставило ее на время забыть обиду и все мне рассказать. Оказывается, в понедельник Ира оставила на парте, словно случайно, свой дневник, из которого наполовину высовывались две записки. В одной она объяснялась мне в любви, а чтобы не было сомнений, в начале страницы стояло мое имя. Другая записка, написанная якобы моим почерком, начиналась очень просто: «Ира! Буду ждать в субботу в семь вечера у входа в парк. Не говори Вале».

— Как ты могла поверить? — удивился я. — Да я же… Я тебя…

Было почти светло, по улице проходили люди, темнота еще не спустилась, но уже зажглись фонари.

— Ну, кто вас знает, — совсем по-взрослому сказала Валя, отводя глаза, и я понял, как ей было тяжело эту неделю.

— И очень почерк похож, — добавила она.

— Как похож?! — вскричал я. — Да не может этого быть! Если я не писал! Ты что, мне не веришь?

Целый вечер прошел, прежде чем я успокоил Валю.

— Вообще-то я ей показывала одну твою записку. Вот она и подделала руку… — вспомнила она вдруг, когда мы расходились.

Что я мог сделать? Если бы это был парень! Против девушки я был совершенно бессилен. С тех пор я просто перестал разговаривать с Ирой и никогда не отвечал на ее вопросы. В конце концов она поняла и отсела от Вали.

Однажды я достал две «болоньи». Болонья — это тонкий водонепроницаемый плащ из синтетической ткани, который можно сложить и убрать в карман куртки. Она только что входила в моду, во Львове болоньи были у считанных счастливцев, и вся улица оборачивалась, когда они проходили.

— Ой! Не может быть! — обрадовалась Валя. — Откуда это у тебя?

— Секрет!

— Ну все-таки?

— Какая разница? Надень.

Мы надели болоньи. На улице было не солнечно, но дождя не намечалось. Неважно! Мы взяли мороженое и слонялись без цели, облизывая свои трубочки, а потом вымыли руки в фонтане, и я вытер ей пальцы своим платком. Я помню, как мы шли по тротуару и все любовались нами, смотрели нам вслед, даже взрослые. Невиданная заграничная ткань ломко шуршала вокруг нас, мы размахивали руками, иногда касаясь пальцами, сплетая их, как мы любили, а потом расплетая снова, отпуская временно друг друга на свободу. Мы не сняли плащей даже тогда, когда выглянуло солнце, и дошли в них до самого Валиного дома…

В эту субботу Валина мать должна была приехать не утром, как обычно, а позже, и мы стали заниматься без нее. Мы были одни в комнате, нас тянуло друг к другу, но дверь могла открыться в любую минуту, так что мы только раз поцеловались коротким, почти невинным поцелуем. Конечно, наши пальцы постоянно встречались, математика не шла нам в голову, но я держал себя в руках.

— А я вчера борщ сварила, — сказала Валя, когда пришло время обедать. — Поедим?

— А как же мама? — удивился я. — Надо подождать…

— Если придет, я ей налью. На всех хватит, — ответила Валя.

Валя накрыла на стол. Я предлагал помочь, но она отказалась и пошла на кухню за борщом. Валина мама всегда приносила кастрюлю и ставила ее на подставку. Валя торжественно внесла борщ, уже перелитый в белую фарфоровую чашу с золотым обрезом и высокой куполообразной крышкой.

— Одолжила супницу у нашей соседки, — объяснила она, заметив мой взгляд. — У нее еще трофейная. Так красивее, правда?

Это был лучший борщ в моей жизни! Тем более что мама к обеду не приехала. Мы сидели вдвоем, друг против друга, и передо мной в красивой тарелке с голубыми птицами дымилось горячее, вкусное, алое блюдо, приготовленное Валей специально для меня. От поварешки по поверхности торопливо разбегались мелкие глазки навара, а густая сметана сама вплывала в поварешку вместе с гущей. Большие ложки и ножи были тоже другие, чем обычно, парадные.

— У нас сегодня что, праздник? — спросил я.

— Да нет, почему… — отвечала Валя, не глядя на меня. — Просто суббота…

После обеда я предложил прогуляться, но Валя наотрез отказалась. Она убрала со стола, я разложил тетради, книги, и она села на диван совсем рядом со мной. Кругом было тихо. Тикали квадратные часы над кроватью. За окном начинало темнеть, но было еще видно, и мы склонились над столом, не зажигая света. Я обнял Валю за плечи, она доверчиво прижалась ко мне щекой… Тетради были забыты. Я гладил ее по спине, по волосам. Я повернул ее к себе лицом и впервые так близко увидел эти нежные серые глаза, подернутые сейчас легкой туманной пленкой. Я смотрел ей прямо в глаза, и она не отводила взгляда. Вдруг моя рука машинально, почти против воли коснулась гладкого твердого колена, и словно электрический разряд побежал по ней к сердцу. Валя не отнимала моей ладони, и мы сидели так долго — я, замерев и не смея передвинуть руку, она, прижавшись ко мне лбом, обдавая меня своим свежим частым дыханием. Другой рукой я коснулся через кофточку ее маленьких, только недавно начавших поднимать платье грудок с твердой горошиной соска, и мне неудержимо захотелось зарыться в них лицом, носом, губами, подбородком! Пуговицу за пуговицей расстегивали мои пальцы на кофточке, и Валя замерла, сжалась, притихла, словно лишилась возможности двигаться. Пуговицы были почти все расстегнуты, уже была видна тонкая розовая рубашечка, как вдруг во входной двери начал поворачиваться ключ.

Валя разом вскочила на ноги, бросилась задернуть занавеску, включила свет и с невероятной быстротой привела себя в порядок.

Было слышно, как входная дверь отворилась, в коридоре раздались тяжелые женские шаги, не похожие на легкую поступь Валиной мамы, шаги приблизились к нам — и протопали дальше.

Валя снова села на диван, так же близко ко мне, как и раньше, но откинулась на спинку и прикрыла глаза. Я стал целовать ее в глаза, в щеки, в шею, но когда дошел до губ, она еле слышно проговорила:

— Мама…

— Что, мама? Где мама? Мама, может, и не придет! — вскричал я.

Валя покачала головой и опять прикрыла глаза.

Так мы и просидели на диване, с зажженным светом, до самой полуночи. Мои ладони стремились пробраться к ее телу, и Валины сильные спортивные руки ни разу не сделали движения, чтобы оттолкнуть меня. Я попытался проникнуть под кофточку снизу, где она входила в короткую юбочку, но каждый раз Валя отрицательно качала головой и шептала:

— Мама… мама может…

И этого было достаточно, чтобы меня остановить.

Но когда я снова принялся за пуговки и медленно, одну за другой, расстегнул их до конца, она ничего не сказала. Осторожно, замирая от счастья, повел рукой от ключицы вниз, под розовую рубашку, и Валя промолчала, впустила ее, словно родного человека с холодной улицы в дом. С этой минуты я ничего не слышал и не видел, ничего не чувствовал, кроме моей ладони.

На часах была полночь, потом час, потом два… Мы сидели, не двигаясь до утра. Мама так и не приехала. И когда много позже я вспоминал эту ночь, я удивлялся, почему мы не пошли дальше? Не то чтобы нам не хотелось, нет — наши сердца бились, как они не бились еще никогда, внутренний жар сушил нам губы, перехватывал дыхание. Но что-то нас удерживало, то, что сильнее желания, выше страсти — любовь!

Мы действительно любили. И мы были, видите ли, в тот момент ужасно, фантастически, невероятно целомудренны.

Под утро Валя перекинула ноги через мои колени и слегка сползла по спинке дивана. Если бы все-таки сейчас пришла мама, увидела нас таких — растрепанных, полураздетых, раскрасневшихся от счастья, переплетенных, обнявшихся, — она могла невесть что вообразить себе. Но я теперь уверен, я давно уже думаю: Валя знала, что она не придет… Мы полусидели, полулежали без сна до самого рассвета, и, когда раннее солнце ударило в занавеску, не сговариваясь, поспешно вскочили оба, и я выскользнул за дверь, на ходу приглаживая волосы руками и застегивая рубашку.

Целый день я провел в парке, переселяясь с одной скамейки на другую, а вечером приехала Валина мать, привезла веселое настроение, прибрала комнату, и так сверкавшую чистотой, вытащила из чемодана французские духи «Шанель», запах которых вспоминался мне потом годами в короткие лагерные ночи, обрызгала ими Валю, хотя та отмахивалась обеими руками, и мы долго ужинали вместе, втроем.

В последний раз.