5

С тех памятных событий, которыми, в сущности, так скудна лагерная жизнь, прошло без малого тридцать лет. Однажды, заехав в Москву по делам, я заглянул в гости к своему старому приятелю, с которым чалился в те самые годы в УСТИМЛАГе. Помимо того, что много лет назад мы тащили свой босяцкий груз в одной упряжке, у нас был еще общий интерес кое в чем, поэтому я и решил лишний раз проверить, как идут дела. Приятель был дома не один. Буквально перед самым моим приходом в гости к Артему, так звали этого старого каторжанина, пожаловал кореш откуда-то из-за границы. После того как я был представлен ему, этот человек пригласил нас обоих в ресторан отметить какое-то важное для него событие.

Артем с самого начала немного заинтриговал меня, сказав, что его приятель, сибиряк, вместе с нами мотал срок заключения, но где и когда, не пояснил. Я был немало удивлен этим, ведь памятью, как говорится, меня Бог не обидел, но виду не подал. Судя по тому, что Николай (так звали незнакомца) пришел к моему приятелю, лагерным гадом он, конечно же, не был, но и бродягой, как ни странно, тоже. Уж своих-то я всегда чую, как волк, на расстоянии.

Наше такси спустилось по Моховой, завернуло на Тверскую и, проехав немного, остановилось напротив дверей ресторана «Арагви». Метрдотель – высокий и статный пожилой грузин с шапкой белых, как вершины Кавказа, волос, мой старинный знакомый, встретил нас в смокинге у самого входа и проводил за столик, который мы заказали заранее.

Уютно расположившись недалеко от сцены с оркестрантами, которых к тому времени еще не было в зале, и успев принять на грудь пару рюмок армянского коньяка, я приготовился слушать бывалого арестанта.

Читатель, наверное, уже догадался, что этим незнакомцем из-за границы был не кто иной, как Шаляпин. Только теперь мне стало известно, что звали его Николай, но это и немудрено, ведь видел-то я его всего лишь два раза в жизни.

Но как он изменился с тех пор! Глядя на него, я лишний раз убеждался в том, что одежда действительно может преобразить человека до абсолютной неузнаваемости. Но, послушав немного Шаляпина, понял, что здесь было еще кое-что.

По сути, я видел перед собой совершенно другого человека, отличного от того, что разрубал когда-то пополам спичку на лесоповале. На нем был дорогой, стального цвета костюм-тройка, модные в то время английские лакированные туфли и широкополая шляпа. Его поведение за столом и манера вести разговор свидетельствовали о хороших манерах. Но больше всего меня поразило в нем превосходное знание английского языка, на котором он с легкостью вел диалог с гарсоном, кстати бывшим преподавателем английского языка МГУ.

Когда все вопросы с официантом были решены, Шаляпин провозгласил тост «за тех, кто не дожил». Мы выпили молча, не чокаясь.

Затем он неторопливо, смакуя каждое слово, как будто соскучившись по далекому прошлому, стал рассказывать о том, что уготовила ему судьба после того случая на лесоповале. Внимательно слушая его, я размышлял о справедливости народной мудрости, определяющей всю нашу суетную жизнь одной-единственной фразой: «Пути Господни неисповедимы».

К тому времени, когда случай свел нас в тайге, Шаляпин уже добивал свою пятнашку и готовился к выходу на свободу. Канадцы, пораженные его мастерством, прекрасным знанием тайги и покладистостью характера, кроме выигранных денег, подарили ему тогда часы с компасом и дали свои домашние адреса и телефоны в надежде на то, что когда-нибудь они непременно встретятся вновь, возможно, где-нибудь на берегах Онтарио, откуда были родом многие из них. И время доказало их правоту.

После освобождения Шаляпин уехал в свою родную сибирскую деревню и продолжал там работать до тех пор, пока в стране не началась перестройка. К тому времени он уже многого достиг в жизни, но на рубке леса давно поставил крест. Порой он неделями не выходил из тайги, куда забирался с единственной целью: порыбачить и поохотиться на дикого зверя, но исключительно ради собственного удовольствия.

Шаляпин имел в своем пользовании кусок некогда колхозной земли в несколько гектаров, два трактора, грузовой автомобиль и нескольких рабочих в придачу. Все они были горькими пьяницами и его троюродными братьями. Что и говорить, по сравнению со своими соседями он был богат, но ему все никак не везло в любви. Возможно, отправься он куда-нибудь подальше, то нашел бы себе подругу, но воспоминания о первом и последнем вояже на чужбину, окончившемся пятнадцатью годами тюремно-лагерного заключения, все еще были свежи в его памяти. Здесь же, в краю, где он родился и вырос, найти подходящую спутницу жизни Шаляпину никак не удавалось.

И вот однажды, отправившись как-то по делам в Новосибирск в начале девяностых годов, он увидел объявление, висевшее с обеих сторон двери на входе в зал ожидания железнодорожного вокзала. Очаровательная девушка в узорчатом кокошнике, красном сарафане и яловых сапожках с милой улыбкой на лице приглашала всех желающих посетить по туристическим путевкам курорты Австралии.

Все вокруг было белым-бело. Морозный ветер подметал снег с перронов замерзшего вокзала и уносил его под вагоны подъезжавших электричек, а с рекламного плаката на Шаляпина смотрело такое теплое и заманчивое синее море, ласковое солнце и улыбки загорелых мулаток, что у него мурашки пробежали по коже. Ноги Николая сами привели его в офис туристического агентства, которое сулило всем желающим двухнедельное блаженство в раю. Даже не соображая в тот момент, что творит, он уплатил менеджеру фирмы огромную сумму, на которую собирался купить какие-то запчасти для своей техники, отдал паспорт, заполнил несколько бланков и уехал назад в деревню с таким чувством, будто все, что сделал, было результатом его долгих раздумий.

Разве мог ожидать такого резкого поворота событий человек, который успел отсидеть за свою недолгую жизнь пятнадцать лет за убийство? Деревенский трудяга-парень, который, кроме тайги-матушки да своей избушки, по большому счету ничего и не видел…

Слушая эту удивительную историю, я хорошо понимал состояние Шаляпина и хотел было задать ему несколько вопросов, но вовремя сдержался.

Со времени подачи документов прошло ровно две недели, и почтальон принес ему телеграмму, в которой туристическое агентство извещало о том, что такого-то числа он должен явиться по такому-то адресу для получения билета и загранпаспорта. Отправка была назначена из аэропорта Новосибирска на четвертый день после получения Шаляпиным телеграммы.

Собраться в дорогу и проститься с близкими было делом одного часа, благо мать с отцом и младшая сестренка с двумя спиногрызами (ее мужа за несколько лет до этого задрал в тайге медведь) жили с ним в одной хате. Не забыл Шаляпин взять в дорогу и записную книжку с адресами единственных знакомых ему иностранцев. Это были лесорубы-канадцы с того далекого лесоповала в Коми АССР.

Еще пара дней ушла у нашего героя на урегулирование разных мелких формальностей и закупку необходимых вещей в дорогу, и вот уже наш некогда знаменитый на всю тайгу сучкоруб летел над Индийским океаном.

Почувствовать то, что испытывал в тот момент Шаляпин, мог лишь человек, проведший не одну пятилетку в тайге и прошедший закалку в лабиринтах северных командировок ГУЛАГа. Он видел, с каким вниманием я слушал его, и знал, что я прекрасно понимал его состояние, поэтому, после небольшой паузы, он продолжил свой рассказ, не сводя с меня взгляда задумчивых глаз, как бы приглашая с собой в то далекое путешествие.

Итак, расположившись в кресле комфортабельного лайнера и глядя с любопытством в иллюминатор, Шаляпин в тот момент больше всего хотел увидеть своими глазами, как из холодной, снежной русской зимы за несколько часов можно перенестись в летний австралийский зной. Вскоре Шаляпин провалился в глубокий, долгий сон, а проснулся, лишь когда услышал обрывок объявления командира экипажа: «…температура за бортом плюс двадцать девять градусов по Цельсию…» В салоне самолета вовсю работали кондиционеры, ни холод, ни жара не ощущались, но, когда лайнер, приземлившись, зарулил на стоянку, к нему подогнали трап и открылись двери, Шаляпин понял наконец, что чудо свершилось. Поток раскаленного воздуха ворвался в салон и взбудоражил его до такой степени, что от предвкушения счастья, от синего неба и яркого солнца, которое светило в иллюминатор, у него перехватывало дыхание.