14

В то время когда Дуче прибыл в Колымское управление лагерей, оперативной частью там заведовал капитан Еремеев – плюгавый урод с наклонностями садиста. Это была одна из тех злодейских натур, которые не отступают перед смертью, не знают ни веры, ни любви и по какой-то страшной, необъяснимой причине издеваются над людьми, доводя их до могилы, как будто они присягнули уничтожить весь род человеческий.

Мразь эту ненавидели и боялись почти все – и свои, и чужие. Он не ведал меры ненависти, которую считал главным двигателем всех жизненных процессов. Он не просто ненавидел заключённых – нет, он лелеял и холил свою ненависть, как чистую голубку, как светлое начало всех благословенных начал. Он ощущал себя бодрым и сильным, когда ненавидел, и делался вялым и дряблым, словно сдувшийся пузырь, когда это чувство покидало его. Неудивительно, что, руководствуясь такими жизненными принципами, он удерживался на должности главного кума управления почти пятнадцать лет. К тому же где-то в высших слоях гулаговской власти у этого паскудника была могучая поддержка.

Не раз на него совершались покушения, он был весь изрезанный, в шрамах, с проломленной в нескольких местах башкой и переломанным носом, но всё равно оставался при своих пиковых интересах, ненавидел людей, продолжая приносить им как можно больше зла и страданий.

Не обошёл этот гад своим вниманием и Мишаню. Ведь блатные для него были самыми ярыми и непримиримыми врагами, ибо только они и наносили ему раны и увечья, иногда, правда, чужими руками. Подобные инциденты на зонах и пересылках всегда происходили именно с подачи воров, и никак не иначе.

За время пребывания на Колыме, с легкой руки капитана Еремеева, Дуче изъездил почти все лагеря управления, не избежав, конечно же, карцеров и пересылочных бункеров. Много зловещих лиц довелось мне видеть в своей жизни, но ни одно не дышало такой яростью, как лицо старого уркагана Муссолини, когда он вспоминал лагерного кума. Зоркий глаз этой мрази следил за ним везде, где бы он ни был. Змей лишь ожидал удобной минуты, чтобы расправиться с неугодным вором раз и навсегда, но судьбе было угодно распорядиться иначе.

Вместе с первыми признаками весны 1953 года на Колыму пришли тревога и переполох. Умер вождь всех народов Иосиф Сталин, и никто из начальства не знал, чего теперь ожидать от властей. Все страшились неопределенности, начиная с начальника Дальстроя и кончая самым последним вольнонаемным рабочим, ибо у всех было рыло в пуху. Притаился на какое-то время и капитан Еремеев, видно, и его высокие покровители оказались не столь уж всесильны.

Но Муссолини смерть Сталина принесла лишь удачу. Быть может, одной из самых замечательных черт его интеллекта была способность к очень быстрой, почти мгновенной реакцией на внешние события. Воспользовавшись благоприятным моментом, когда легавым было не до него, он провернул одно дельце, которое впоследствии оправдало все его усилия.

За несколько месяцев до этих событий пришел на Колыму большой этап из Москвы. Как водится, пара десятков человек по дороге умерли, не выдержав испытаний, а те, которые выдержали дорогу, впоследствии завидовали мёртвым. В то время для того, чтобы здоровый молодой человек, начав свою лагерную карьеру в забое на зимнем воздухе, превратился в доходягу, требовалось от двадцати до тридцати дней. При шестнадцатичасовом рабочем дне, без выходных, при систематическом голоде, рваной одежде и ночевках в пятидесятиградусный мороз, в дырявой брезентовой палатке, побоях десятников, старост и конвоя, а порой и меньше того. Находясь среди всего этого кошмара, поневоле и сам становишься жёстким. Вся низость, которая прячется в глубинах человеческой души, всплывает на поверхность у тех, кто недостаточно силён духом, чтобы перенести все невзгоды, связанные с заключением.

Был среди того этапа один пожилой интеллигент – седой и высокий врач, родом из Ленинграда. Я уже говорил, что на Колыме интеллигентов, мягко говоря, не любили. Не обошла стороной эта ненависть питерского доктора и лежать бы ему через месячишко-другой на погосте, в братской безымянной могиле, если бы не вмешательство в его жизнь Муссолини. Разговорившись как-то ночью с Савелием Игнатьевичем – так звали врача, – Дуче понял, какую выгоду можно в будущем извлечь из этого знакомства. Дело в том, что Савелий Игнатьевич был не просто психиатром, а профессором и одним из ведущих в этой области специалистов в стране. Но кому нужен был психиатр, хоть и профессор, на прииске, где он даже не пахал, а, скорее, доживал последние дни?

Страх бывает присущ даже людям исключительно мужественным и гениальным. Мозг, подгоняемый страхом, работает с удвоенной силой. Ходить в забой было далеко – два-три километра в один конец. Той зимой нередки были снежные заносы и после каждой метели прииск приходилось буквально откапывать. Тысячи людей с лопатами выходили чистить дорогу, чтобы дать проход автомашинам. Всех, кто работал на расчистке пути, окружали сменным конвоем с собаками и целыми сутками держали на работе, не разрешая ни погреться, ни поесть в тепле. На лошадях привозили примороженные пайки хлеба, иногда, если работа затягивалась, консервы – по одной банке на двух человек. На тех же лошадях отвозили назад в лагерь больных и ослабевших вконец.

Савелий Игнатьевич обморозил ноги и заработал пеллагру в придачу. Таким вот образом он и встретился с Дуче. Откормив доходягу доктора и приведя его в человеческий вид, он устроил его в санчасть при лагере для начала лепилой, уверенный в том, что умный и образованный врач проявит себя в дальнейшем. А о том, чтобы того заметили и дали работать по специальности, он позаботился сам.

Врач на Колыме мог почти всё: освободить человека от работы, положить в больницу, определить в оздоровительный пункт, увеличить паёк. В трудовом лагере врач определял «трудовую категорию» – степень способности к труду, по которой рассчитывалась норма выработки. Врач даже мог представить к освобождению по инвалидности, по знаменитой тогда 458-й статье. Разумеется, эти права были предоставлены только вольнонаемным врачам, но Дуче это обстоятельство совершенно не смущало. Он задумал нечто такое, что требовало времени, терпения и выдержки. Прежде чем замутить эту варганку, Дуче составил устный договор, что-то вроде рыцарского обета чести, которому оба они должны были следовать неукоснительно.

В связи со смертью Сталина во всем ГУЛАГе начались нешуточные волнения. Одно из них – амнистия, которую провел Берия. К осужденным по пятьдесят восьмой статье она не применялась, но всё же какие-то поблажки в связи с переменой власти на первых порах на Колыме чувствовались. Срок у Савелия Игнатьевича был небольшой – всего три года. Те, кто судил его и отправлял на Дальстрой с таким маленьким сроком, очевидно, были уверены в том, что оттуда он уже живым не воротится. Ан нет, просчитались! Человек предполагает, а Бог располагает. Проработав в лагерной санчасти около полугода, Савелий Игнатьевич, как и предполагал Дуче, зарекомендовал себя с самой, что ни на есть, положительной стороны (конечно же, не без помощи своего покровителя) так, что на следующий год он работал уже в огромной областной больнице в посёлке Дебин, что на левом берегу Колымы. Как раз по окончании сезона добычи золота в сентябре 1954 года его представили к досрочному освобождению, но с условием, что он какое-то время проработает еще врачом в этом управлении.