7

Человек, испытавший потрясающие события и умолчавший о них, похож на скупого, который завернув плащом драгоценности, закапывает их в пустынном месте, когда холодная рука смерти уже касается головы его. Когда-то, в том далеком и безвозвратно ушедшем прошлом, Мишаня был простым деревенским пацанёнком, жил вместе со своими родителями и двумя младшими сестрёнками-близняшками под Гомелем, в Белоруссии, даже и не ведая о том, какая удивительная судьба уготована ему Всевышним. Шёл первый год войны точнее, первые её месяцы. Кругом стояла голь да разруха. Люди стали уже понемногу привыкать к постоянным артобстрелам и бомбежкам. От запаха гари и пороха, витавшего в воздухе, постоянно першило в горле и было трудно дышать. Даже земля на огромном колхозном поле была вывернута снарядами наизнанку так, будто вспахана тракторами.

Во время очередной бомбёжки один из снарядов и угодил прямо в хату, где жила семья Мишани. Погибли все, кроме него самого, собиравшего в это время картошку, оставшуюся после уборки в поле, и отца, воевавшего на фронте, но впоследствии тоже не вернувшегося с войны. В один миг стал Мишаня круглым сиротой. Люди нашли его, раненного осколком в лицо и контуженного, в развалинах сельской конюшни, куда он непонятно как дополз, повинуясь инстинкту самосохранения. Они и отправили его в госпиталь. Через несколько месяцев медики поставили ребёнка на ноги, но, к сожалению, к этому времени в деревне, где он родился, уже вовсю хозяйничали немцы, а сам госпиталь находился далеко в эвакуации, где-то в Узбекистане.

Кроме постоянно кровоточащей сердечной раны, последствия той бомбежки оставили у Мишани не менее глубокий и заметный след на лице и в манере поведения. Ещё не совсем заживший красный рубец пересекал правую щеку от самого виска до подбородка, а результатом контузии стало заикание, но и это было еще не всё. Временами голова его резко дергалась вправо, так, как это бывало у итальянского приспешника Гитлера – Бенито Муссолини. Из-за этих кровавых превратностей судьбы, уже позже, в лагере на Колыме, Мишаня и получил своё погоняло – Муссолини, но чаще братва звала его Дуче. Так было короче. У зэков не принято давать длинные прозвища.

После выздоровления Мишаню перевели из госпиталя в детский дом, который находился в Ташкенте, где он пробыл около месяца – натура не позволяла долго тормозиться на одном месте. Но не это было главной причиной его побега из приюта. Несмышлёныш рвался на фронт к единственному родному человеку, кто у него оставался в живых – отцу, чтобы вместе с ним мстить фашистам за убийство матери и маленьких сестренок.

Жизнь наша напоминает реку; самая мутная река начинается чистым потоком. Десятилетним пацанёнком с небольшим узелком за плечами, который ему с отеческой заботой собрали раненые бойцы ещё в госпитале, он оказался на прифронтовых дорогах, где судьба его свела с такими же, как и он сам, сиротами и беспризорниками. Вот так и началась бродяжья жизнь Мишани-Муссолини, о чём он сам, конечно же, ещё и не догадывался. В каких только уголках «нашей необъятной» за время войны не побывал маленький бродяга! На каких только паровозах и вагонах не поездил, прячась от холодного ветра, станционных смотрителей и милиции, но до «столыпина» было еще далеко.

В дороге Мишаня познакомился и сдружился с двумя пацанами: не по возрасту высоким, крепким и светловолосым ленинградцем Никитой и чернявым татарином Юсупом – худым и жилистым сиротой из Сталинграда. Оба новых кореша были старше его, но вели себя с ним как с равным, уважая его горе и шрамы на лице, и дерзость, с которой он кидался на каждого, кто хоть в чём-то пытался ущемить маленького скитальца.

Не желая отсиживаться в тылу, в детских домах и приютах, каждый из них уже давно избрал свою дорогу и шёл по ней не по-детски последовательно, не оглядываясь назад, молча перенося лишения и невзгоды, не скуля и не ноя. Они как будто были уверены, что конечная цель их пути будет усыпана розами без шипов.

Они научили Мишаню тому немногому, что уже успели познать сами, тому, что необходимо было знать и уметь в их бродяжьей жизни, но главное, они поднатаскали его воровать. Первое, что он украл в своей жизни, был небольшой кусок чёрного хлеба, который он стащил в каком-то станционном буфете.

Блеклый, болезненный свет, временами мигая, как обычно бывает здесь ночью, пробивался сквозь закопченное стекло лампочки, висевшей высоко над дверью. Он был не в силах рассеять тюремный полумрак маленькой камеры Бутырского централа, давно уже ставший родным и близким истинным каторжанам.

Я сидел в задумчивости, облокотившись на поперечный брус нары, глядел, не отрываясь, на давно остывший кругаль с чифирём. Одну за другой курил сигареты и внимательно слушал рассказ старого бродяги, невольно вспоминая своё детство – свои дворовые и уличные университеты, ту первую краюху хлеба, которую сам когда-то утащил с голодухи и поделился ею с корешами из интерната. Мне показалось в тот момент, что предо мной не сокамерник, с которым я познакомился всего лишь несколько часов тому назад, а невесть откуда взявшийся родной брат. Вообще-то, я был недалек от истины…

Война уже шла на территории Германии, а прорваться на фронт пацанам всё никак не удавалось. То они попадали где-нибудь на полустанке под облаву и приходилось отсиживаться в приютах и детских приемниках по нескольку месяцев, пока не появлялась возможность вновь сделать ноги, то их ловили «на факте» со всякой мелочью, необходимой в дороге, то спящих и измождённых стаскивали с третьих полок теплушек. Всякое случалось за эти долгие четыре года скитаний, но, однажды поклявшись в верности, пацаны уже никогда не оставляли друг друга в беде.

День Победы застал молодых босяков в детском приёмнике Ашхабада, столицы Турменской ССР, откуда они вот уже несколько месяцев никак не могли дать дёру, но ближе к ноябрьским праздникам им все же удалось обмануть внимание бдительных стражей и исчезнуть незамеченными. К этому времени двое друзей Мишани уже возмужали и превратились в рослых подростков, а ему самому хоть и шёл пятнадцатый год, ростом он все же по-прежнему был невелик.

Добраться до Красноводска на товарняке для пацанов было делом несложным, ведь это была их стихия, а вот дальше с транспортом стало намного тяжелей. Целую неделю юным беглецам пришлось пролежать под грязным и провонявшим нечистотами причалом красноводского порта, почти голодая и не вылезая наружу. Они ждали, пока придёт очередной паром из Баку. На первые два им не удалось попасть незамеченными. Хорошо ещё, что успели вовремя унести ноги. Спали по очереди, чтобы не спалиться. Мишаня хорошо запомнил, как он лежал на стреме на сырых и промёрзших, скользких от нефти, брёвнах. Рядом с ним бил прибой холодного Каспия, а он, не обращая внимания на неудобства, смотрел на солдат, возвращавшихся с войны. У кого-то была перебинтована голова, кто-то держал руку на перевязи, кто-то шел, опираясь на костыли, но у них был счастливый вид победителей. Он поневоле вспомнил своего отца и детское сердце защемило в груди с такой силой, будто давало знать Мишане, чтобы тот готовился к самому худшему. Но разве мог он тогда понять эти позывные?

Один Бог знает, как им удалось забраться ночью на пропахшую рыбой палубу прибывшего ночью парома «Советский Азербайджан» и, спрятавшись в какой-то дыре, все-таки добраться до Баку. Там их обнаружили и на руках перетащили в сухой и тёплый склад портовые докеры.

Голодные, успевшие завшиветь и серьезно простудиться, парни еле держались на ногах и даже не помнили, как очутились на больничных койках маленькой палаты бакинского приюта для детей. Через неделю Никита с Мишаней были уже на ногах, а вот Юсупу повезло меньше. С двухсторонним воспалением легких его перевели в городскую больницу, и друзья, впервые с момента их знакомства, расстались, но ненадолго.