Сноски к рассказу «Борода»

Баландер – в местах лишения свободы, разносчик пищи или повар.

Босота – представители преступного мира, которые не только придерживаются воровских традиций, но и живут по их канонам.

Выправить ксивы – исправить поддельные документы удостоверяющие личность человека (паспорт, водительское удостоверение и т. д.) на настоящие.

В несознанке – не признавая за собой вины в инкриминируемом ему преступлении.

Дальняк – 1) изначально – уборная, которая находилась на улице. Позже так стали называть все уборные вообще. 2) – Исправительная колония, расположенная где-нибудь на Урале, в Сибири, на Крайнем Севере или на Дальнем Востоке.

Жиганская душа – воровская душа.

Жиганский поступок – поступок, достойный вора в законе.

Здание легавки – здание, в котором находится МВД или ОВД.

Кешар – (от польского «kieszeń») – съестные припасы и предметы первой необходимости, отправленные в передаче, содержащиеся в посылке или находящиеся в сидоре.

Кивалы – «народные заседатели» в бывшем СССР, участвовавшие в судебных процессах, восседавшие по обеим сторонам от судьи, но ничего, по сути, не решавшие.

Килешовка – перевод из одного помещения в другое. Как правило, этими помещениями являются тюремные камеры, корпуса и т. д.

Кипеш – бунт, шум, волнение, скандал.

Крадуны – преступники, занимающиеся исключительно воровством и строго придерживающиеся воровских законов. Кандидаты в воры в законе. В блатном мире ворами называют только тех, кто носит эту масть, то есть высших авторитетов. Других же определяют по «специальности» (домушник, медвежатник, гопстопник) или в целом называют крадунами.

Лепила – медицинский сотрудник (например, медбрат) в местах лишения свободы.

Менты-тихушники – сотрудники уголовного розыска, которые занимаются поимкой карманных воров, поэтому постоянно ходят в штатском.

На мусорском олимпе республики – высшие государственные служащие республики.

Наскоряк – быстро, без задержек.

На случай шмона капитально затарился малявами – на случай обыска хорошо спрятал все записи от сотрудников администрации колонии.

Отмазки – отговорки.

Парчак – одна из самых презираемых категорий сидельцев в колонии. Униженный, грязный и неряшливый человек, зачастую страдающий венерическими заболеваниями. Это, как правило, отчаявшиеся и опустившиеся люди, на которых, кроме заключения под стражу, обрушилась еще масса, по их мнению, неразрешимых проблем.

Пересыльно-лагерные сита – издевательства и пытки, которые проходят осужденные, придерживающиеся воровских канонов, в момент этапирования.

Промацали – проверили.

Садильники – автобусы.

Стремные ситуации – ситуации, которые заставляют о многом призадуматься.

Тормознулись – остановились.

Тычили – совершали карманные кражи.

Хавка – еда.

Шебутное время – время, полное приключений.

В шебутной в бродяжьей жизни – в полной приключений, воровской жизни.

Щипачи-верхушники – одна из множества категорий карманных воров.

Шпана – 1) Беспризорники. 2) Мелкие воры, промышляющие в людных местах, в поисках денег на пропитание. 3) Воры в законе.

Вертун

Никогда не забуду тот давнишний этап на Воркуту. С самого его начала, в небольшой камере-сборке на «Красной Пресне», у мусоров произошел какой-то сбой в тюремной килешовке. После получения сухого пайка, нас, одиннадцать каторжан, стали по одному заводить в смежную со сборкой камеру, и о Боже! – в ней, на широких лавочках вдоль стен, ожидали своей отправки с десяток милых и очаровательных дам, о которых легавые каким-то непостижимым образом забыли, не успев вывести оттуда.

Кто мог ожидать такого подарка судьбы? Что тут началось! Девичий писк, визг, смех, жаркие объятия с поцелуями! Мусорам пришлось в буквальном смысле слова нас отрывать друг от друга. Правда, потом мы получили свою порцию дубинок, но разве жаркие объятия и поцелуи молодой красавицы-арестантки не стоят этого? А ведь мне тогда было чуть больше двадцати пяти…

В столыпинском вагоне судьба свела меня с одним приговоренным к большому сроку на особом режиме рецидивистом. Кличили его Пронырой, и, дело прошлое, лучшего прозвища для бродяги трудно было и придумать. Проныра был арестантом с большой буквы. В отличие от некоторых других заключенных, его по-хорошему интересовало абсолютно всё. Куда и откуда идет встреченный нами по дороге этап? Есть ли на пересылке воры, а в камере воровской общак? По какой причине до сих пор не пробит кабур в соседнюю хату? Почему в баланде нет полагающихся десяти граммов мяса?

В те времена мне в пути частенько встречались каторжане, которые ходили по этапам годами – то в одну, то в другую сторону. То их по каким-то причинам не принимала лагерная администрация, то не успевали они прийти к хозяину, как их тут же требовали назад, туда, откуда были этапированы, да мало ли оказывалось причин? Случалось даже, что, когда до ближайшей пересылки было далековато, людей освобождали прямо из «Столыпина», день в день. Таков уж был порядок.

Так что не было ничего удивительного в том, что и мы мотались в пути уже около двух месяцев. Позади остались пересылки Горького и Казани, и холодным январским вечером 1975 года мы прибыли в кировскую тюрьму.

Помню, я еще не успел даже прийти в себя, как очутился в огромной камере-сборке. Мне показалось, что короткий путь длиной в несколько метров из «Столыпина» в воронок я пролетел по воздуху, сопровождаемый дубинками конвоиров и срывающимися с поводков немецкими овчарками, натасканными на заключенных.

Выделенный для нашей транспортировки воронок конвой забил под завязку. Около получаса пути до пересылки мы изнемогали от жары и запаха пота. Я стоял в воронке как столб, истекая потом, зажатый со всех сторон такими же, как и сам, горемыками, не в силах даже глубоко вздохнуть, и проклинал все на свете. Я думал лишь о том, как избежать «радушного приема» конвоем самой пересылки.

Наконец все процедуры, связанные с приемом и распределением заключенных, остались позади, и всех нас, а этап был немаленький, около тридцати человек, раскидали по хатам. Меня, Проныру и еще одного достойного каторжанина с четвертаком за плечами, который таял от чахотки прямо на наших глазах, посадили отдельно от остальных.

Дело в том, что в те времена в любую камеру, будь то хата следственной тюрьмы, БУРа, изолятора, крытки или пересылки, водворяли строго по мастям. Чтобы избежать ненужных инцидентов, прежде чем забросить в какую-либо из камер, мусора спрашивали: «В какую хату пойдешь?» Говорил: «К ворам» – значит, водворяли в камеру к ворам, «К мужикам» – сажали к мужикам, молчал – значит, попадал к парчакам.

С самого выезда из «Красной Пресни» воры нам не встречались, здесь же урок было двое – Мордак Саратовский и Костя Огарков из Москвы. К ним в камеру нас троих и закинули.

Как только мы перешагнули через порог камеры, шум и гвалт, стоявшие в ней до этого, тут же утихли. Не обращая внимания на сверлящие, любопытные взгляды, всем своим видом давая понять, что пришли к себе домой, мы сначала помогли присесть на нижние нары нашему чахоточному приятелю, которого вели буквально под руки, а уж затем поприветствовали хату, как положено у арестантов нашего круга, и оглянулись по сторонам.

* * *

Камера эта была огромной, площадью около двадцати пяти квадратных метров. Такими славились в основном северные пересылки: Свердловск, Новосибирск, Иркутск. Справа от входа, от одной стены до другой, стояли двухъярусные деревянные нары около двух метров в высоту и в ширину. В стене, к которой примыкали нары, было пробито небольшое и наглухо зарешеченное окно. Такое же окно было и в левом от входа углу камеры, почти прямо над парашей, в ближнем же углу стояла полукруглая печь под потолок, огороженная решеткой. Печь топилась из коридора и обогревала сразу два помещения – наше и соседнее через стену. Вся остальная часть камеры отводилась для тусовок.

Хата была забита под завязку. При норме в тридцать заключенных, в ней в тот момент находилось не меньше ста. В камере было тепло и даже жарко. Арестанты занимались кто чем: играли в карты, тусовались и спали. Тюремная игра для большинства из нас была хлебом насущным – единственным занятием, благодаря которому можно было и «время провести, и кое-что приобрести».

Несколько фуфлыжников метались от нар до угла, где стояла параша. Здесь они варили чифирь для тех, кто играл. Остатки «дров» – вафельных полотенец, чистых бязевых портянок или хлопчатобумажных хозяйских кальсон – тряпья, которое было в ходу, потому что от него почти не было гари, бросали тут же в парашу. При этом один из них держал чифирбак, другой занимался непосредственно варкой чифиря, поддерживая огонь факела под кружкой, а третий был наготове, открывая крышку параши в тот момент, когда небольшой кусок материи прогорал и начинал дымить.

Справа от входа на верхних нарах, под одной из двух неярких лампочек, расположились двое шпанюков в окружении братвы. Хоть Мордаку и было тогда далеко за пятьдесят и он успел уже пройти все круги ада, изобретенные легавыми на этой грешной земле, все же хилым и приморенным назвать его было трудно. Это был круглолицый мужчина среднего роста, от природы коренастый и жилистый крепыш, чего нельзя было сказать о другом жулике.

Костя Огарков был больше похож на столичного интеллигента. Приблизительно одного возраста со своим братом по жизни, но все же чуть моложе его, он был высокого роста, с правильными чертами лица и очень худым. Судя по частому, сиплому кашлю, жулик болел туберкулезом, но держался, как и подобает вору, молодцом.

Босота пригласила нас подняться, и после некоторых формальностей, связанных с арестантским этикетом, мы заняли подобающие места в кругу братвы. Некоторых босяков мы с Пронырой знали и раньше. С кем-то из них в тюрьме сидел я, с кем-то чалился у хозяина Проныра. В общем, нам было что вспомнить и о чем поговорить.

В придачу ко всем своим лагерным талантам, Проныра был еще и «игровым», и, как выяснилось позже, в игре «третьями» с ним вообще ловить было нечего. Я тоже не прочь был раскинуть девять карт веером, но в этом мастерстве до моего кореша мне было далековато. Так что, отдохнув с дороги, на следующий же день мы ринулись в бой, благо карт в хате было хоть отбавляй.

Пересыльные камеры можно сравнить с караван-сараем. Круглые сутки по всей пересылке идет килешовка заключенных. Одних привозят, других увозят, кого-то перекидывают из камеры в камеру по режимным соображениям, о ком-то вообще не вспоминают месяцами. Охранники круглосуточно грохочут кормушками, предлагая арестантам по бешеным ценам самые ходовые на Севере товары: водку, спирт, чай, курево… Я не раз становился очевидцем того, как конвоиры исполняли роль обыкновенных халдеев. Они приносили зэкам из столовой обеды, как и положено у белых людей – на подносах, с салфетками и солонками. Нетрудно догадаться, во что обходился этот сервис каторжанам. Но, имея шальные деньги, каждый сходил с ума по-своему.

Через несколько дней после того, как мы прибыли на пересылку, в нашу хату из нового этапа закинули несколько человек. Их никто не знал, но вели они себя прилично, на вопросы отвечали спокойно и с достоинством, без какого-либо фраерского апломба. Да и чалиться-то в этом клоповнике одному из них оставалось всего ничего – меньше месяца, тогда как у Проныры впереди из двенадцати лет, данных ему судом, оставалось еще около четырех. Как тут не вспомнить народную мудрость, которая гласит, что человек предполагает, а Бог располагает? Впрочем, не буду забегать вперед.

* * *

Арестанта, которому оставалась всего пара недель до свободы, кличили Трясогузкой. Внешне он был настолько похож на Проныру, что, при определенном умении сухариться, они бы без особого труда сошли друг за друга. Да и по лагерной жизни эти зэки были во многом схожи – объединяла их неуемная страсть к игре. Смею уверить любого, если в хате встречаются два «третьиста» одной масти, нет сомнения в том, что рано или поздно они встретятся за игрой.

Человек, незнакомый с бытом и нравами арестантов в тюремных камерах, равно как и в камерах-пересылках, в первую очередь задался бы вопросом: «Когда же эти игроки спят?» И этот вопрос был бы абсолютно справедлив, поскольку складывалось впечатление, что они не спали вообще. Кто бы ни чифирил в хате, он по неписаному арестантскому закону сливал в кружку играющим «пару напасов». Представляете, сколько они выпивали чифиря за сутки? На еду, если игра была увлеченной, у них уходило совсем немного времени, да и ели-то они лишь раз в день.

Я и сам играл в карты и знаю, что когда игровому встречается равный ему по умению партнер, они будут сражаться до тех пор, пока кто-нибудь не обыграет соперника вчистую. Других исключений, кроме запала, этапа и прочих «форс-мажорных» обстоятельств, о которых в самом начале игры делается масса оговорок, нет и быть не может.

Шла уже вторая неделя с тех пор, как Проныра с Трясогузкой сели друг напротив друга, чтобы «разделить полстоса», но масть пока была благосклонна к ним обоим. Конечно же, долго так продолжаться не могло, ведь на одной масти игра не строится и далеко на ней не уедешь. В любом случае в какой-то момент решающими факторами становятся ловкость рук, терпение, умение вовремя остановиться и быстро сориентироваться в сложившейся ситуации. Это основополагающая аксиома любой азартной игры, а происходит ли она в заключении или на свободе, разницы никакой нет.

Такой момент наступил на десятый день после начала баталии. Проныра овладел ходом игры и уже до самого ее конца не упускал вожжей из своих цепких рук третьиста. Трясогузка проиграл все, что имел: семнадцать рублей (червонец он отстегнул на общак, как только зашел в хату), добротно подшитые черные валенки, яловые сапоги, еще какие-то гнидники. Он расплатился, как положено, и тут же вырубился на нарах, провалившись в глубокий сон.

На этом, казалось бы, и должны были, по идее, разойтись картежники, но не тут-то было! Проспали они с Пронырой около суток и поднялись почти одновременно. Когда проснулись и чифирнули от души, Проныра стал рассказывать о чем-то, а Трясогузка спустился с нар и пошел «бить пролетку» по камере. Так продолжалось до вечера. Какое-то шестое чувство подсказывало мне, что все так просто не кончится и должно еще что-то произойти. Я видел, как горели глаза у Трясогузки, когда он расплачивался с Пронырой. Но в то же время, прикидывал я, ему ведь оставалось до свободы всего лишь несколько дней. Подумаешь, гнидники вкатил да копейку мизерную! Но все же я не сводил глаз с Трясогузки, лишь делая вид, что внимательно слушаю Проныру.

Той шебутной ночью в хате не осталось уже почти никого из тех, кто был в ней, когда мы здесь появились. Ушли этапом и урки. И тут вдруг Трясогузка возьми да и ляпни:

– Слышь, Проныра, а что, может, скатаем на срок? У тебя ведь еще четыре Пасхи впереди, а меня по-любому никто не ждет – сирота я детдомовский. Если даже и проиграю, не обидно будет.

Над кругом, собравшимся у дымящейся кружки с чифирем, повисла гнетущая тишина. Все думали о предложении Трясогузки, но от комментариев воздерживались. Первым, как и положено было, прервал молчание Проныра:

– А в случае запала?

– Да какой там запал? Если голову сам в петлю не сунешь, то и не спалишься. Я уже все обдумал, целый день тусовался. При правильном раскладе мы с тобой оба сможем соскочить.

– Это каким же образом?

– Да обыкновенным!

Тут они, извинившись, уединились и с полчаса оживленно беседовали вполголоса, а затем, видно договорившись, вновь вернулись в круг и сделали «объявку», но так, чтобы слышать их могли только мы. После этого они вновь достали стиры и возобновили игру.

* * *

К тому времени я уже и отсидел немало, да и повидал всего предостаточно, но о такой игре не слышал никогда. Можете себе представить, как все следили за этой необычайной дуэлью? Ведь на кону была свобода, где еще такое увидишь!

В течение следующих двух безумных суток всем нам удалось поспать лишь по нескольку часов, да и то по очереди. Откровенно говоря, мне от души было жаль Трясогузку. Чего он только не предпринимал, каких только кренделей не выделывал, чтобы отыграться, но бешеная масть и картежный фарт были явно на стороне Проныры, и к вечеру второго дня игры Трясогузка спекся. Оставалось тогда ему, а вернее, уже Проныре, до свободы ровно сутки. Можете себе представить, с каким нетерпением все мы ждали обеда следующего дня? Именно в это время на кировской пересылке обычно освобождали из-под стражи.

Но всё приходит, проходит и время безудержно, так что утро наступило, как и было назначено ему природой, в положенный срок. Надо ли говорить, что той ночью никто из нас не заснул ни на минуту? Чахоточный глухарь-четверташник, который вместе с нами заехал в эту хату, оказался прирожденным гримером. Он пережег кусок резины, затем из известки, соскобленной со стен, приготовил какой-то клейкий раствор, куда добавил еще какие-то ингредиенты, и за ночь так преобразил Проныру, что их с Трясогузкой, пожалуй, не смогли бы различить даже родные матери.

С утра Трясогузка притворился спящим и не поднимался до самого вечера, а Проныра принялся тусоваться по камере. Ближе к обеду дверь хаты распахнулась, и на пороге появился начальник спецчасти с личным делом Трясогузки в руках, ДПНП (дежурный помощник начальника пересылки) и разводной мент.

– Ильичев!

– Я, начальник! – выкрикнул Проныра, подойдя вразвалочку к дверям.

– Не «я», а фамилия, имя, отчество, год и место рождения, статья и срок. Понял, придурок?

– Понял, начальник, отчего же не понять, – пробубнил, как бы в испуге, Проныра и тут же выпалил выученные за ночь анкетные данные Трясогузки.

Начальник спецчасти все это время тщательно сличал его физиономию с фотографией в личном деле, но, убедившись, в конце концов, в том, что перед ним действительно Трясогузка, а не кто-нибудь другой, грубо выкрикнул:

– Много разговариваешь, Ильичев! Может, остаться захотелось?

– Да нет, что вы, начальник.

– Ну, тогда давай двигайся живее. Пошел вон отсюда, урод! – что на языке нормального человека должно было означать: «Выходите, вы свободны!»

Проныра повернулся лицом к камере, помахал на прощанье рукой, подмигнул мне, не в кипеш, и вышел за порог хаты, все так же вразвалочку и не спеша. Больше я его никогда не видел.

Целый день мы прислушивались к шумам в коридоре и на дворе пересылки в тревоге и ожидании. К вечеру Трясогузка «проснулся», подошел к двери и с показным волнением стал подзывать мусора. Тот не заставил себя долго ждать, полагая, что арестант хочет у него чего-то купить, подошел и открыл кормушку. Трясогузка нагнулся и спросил, как бы шутя:

– А что, начальник, освобождать-то меня думаешь? А то я уже запарился ждать: срок-то вышел давно.

– Да, конечно, скоро тебя освободят, демонюга, только на парашу с вещами. Понял? – проговорил заранее заготовленную вертухайскую остроту конвоир и, довольный, ушел прочь, заливаясь безудержным детским смехом. Но ближе к ночи ему стало уже не до шуток.

Весь вечер Трясогузка ходил по хате, изображая взбудораженность и нервозность, проклиная мусоров, суд, который его осудил, прокурора и все правоохранительные органы, вместе взятые. Дело прошлое, у него это получалось неплохо, но и мы, непосредственные очевидцы происходившего, внесли свою лепту в его постановку. Все это делалось для того, чтобы при разборе мусора не подумали, что в этом замешан сам Трясогузка, иначе легавые забили бы его до смерти. К счастью, он избежал этой участи, хотя я уверен, на пару-тройку дубинок он все-таки раскрутился.

Сразу же после вечерней пересменки Трясогузка тут же принялся жаловаться корпусному, что его ни за что ни про что продолжают держать в тюрьме. Сначала корпусной решил было отшутиться, глядя на его идиотскую физиономию. Но чуть позже, когда ему сказали, что сегодня арестанта с такой фамилией освободили, он встревожился не на шутку. Он закрыл дверь и, даже не доведя проверку до конца, куда-то исчез. Через час он вернулся, но уже с хозяином, кумом и еще несколькими мусорами. Из хаты выдернули человек десять каторжан с Трясогузкой в придачу, и вернулись они назад лишь глубокой ночью. Трясогузки с ними уже не было.

До самого утра мы расспрашивали арестантов о том, что происходило у хозяина, и из их ответов поняли, что Трясогузка доиграл свою роль превосходно. А уже чуть позже, за завтраком, нам стало известно, что его освободили.

* * *

Ни я, ни кто бы то ни был другой из присутствовавших тогда в хате не знали, о чём, уединившись на полчаса, говорили Проныра с Трясогузкой. Через несколько лет, лежа на нарах в одной из камер изолятора в Княжпогосте, я подумал, а как бы я сам поступил на месте Проныры?

Расстояние от Кирова до Горького – около четырехсот пятидесяти километров. У него было две возможности: добираться на машине или по железной дороге. Но, главное, сколько времени оставалось в запасе? А его-то как раз было в обрез, около одиннадцати часов, не более. Ведь сразу же после вечерней проверки, ну, может быть, чуть позже, когда до мусоров дошло, что они освободили не того, кого надо, Проныру объявили в побег. А это значило, что только в лесу среди зверей, у которых нет ни телевизоров, ни радиоприемников, ни телефонов, он мог чувствовать себя в относительной безопасности. Как Проныра умудрился за это время исчезнуть из поля зрения всесильных органов и очутиться на Большой земле в безопасности, для меня до сих пор остается загадкой, ну а то, что затея его удалась, и он до сих пор числится в побеге, я знаю абсолютно точно.