Топовый огонь хрупок, точно на верхушке вспыхнул нечаянный белый костерок. Другой огонь, пошире – в незанавешенных иллюминаторах кают-компании, беспокойной пленкой ложится на воду. Мод с тонкой сигаретой в руке (последние остатки табака), склонившись над штурманским столиком, латунным циркулем вышагивает по карте Атлантического океана, на запад, на юг, опять на запад. По краям лежат открытые на нужных страницах лоции. Фотографии мысов, маяков, схемы каналов, бакены, створы и секторы освещения. Иглы циркуля расхаживают туда-сюда. Мод делает пометки в блокноте, затягивается сигаретой, осторожно смахивает пепел с Азорских островов. На латунных часах пять минут двенадцатого. Мод озирается, бросает окурок в раковину, в кружку с остатками чая, трет глаза, потягивается, снова долго-долго смотрит на карту, внезапно отрывается от нее, идет в гальюн, чистит зубы, сплевывает в унитаз, мочится, откачивает помпой. В кают-компании стягивает джинсы, забирается в «гроб», ужом заползает в спальник и выключает лампу. Через несколько минут уже спит (лицо, поза – как у людей с рисунков, где подземка времен «Блица»), но спустя считаные минуты просыпается, и сонливость как рукой сняло, все чувства дрожат струнами. На лодке кто-то есть. Чьи-то ноги ступают наверху по палубе. Мод рывком выбрасывает себя из «гроба». Под рукой – то ли памяти спасибо, то ли удаче – циркуль. Мод прислушивается, ждет. Шаги смолкли, но из тишины долетает дыхание, тихий шелест дыхания за брандерщитом.

Стук по дереву брандерщита. Будто по груди, по ребрам Мод постучали.

– Кто там? – спрашивает она. Голос ровный.

Он представляется, но она не узнает имени.

– Крановщик я, – говорит он. – На верфи.

После паузы она спрашивает:

– Чего тебе? – и после другой паузы он отвечает:

– Мимо проходил. Дай, думаю, загляну, поздороваюсь. У меня пузырь с собой.

– Пузырь?

– Суббота, вечер, – говорит он. – Не хочешь – я пойду.

И вот так всегда, нет? Мужчина стучит по дереву; женщина ловит ускользающие мысли на бегу? Мод включает лампу на штурманском столике, натягивает джинсы.

– Не заперто, – говорит она.

Отодвигается крышка люка. Возникает голова крановщика. Все углы кривые. Крановщик улыбается и машет бутылкой. Сдвигает брандерщит и слезает в кают-компанию.

– Где пришвартовался? – спрашивает Мод.

Он кивает на нос.

– Лееров нет, залезть – как два пальца. А у тебя тут уютно. Мило.

Она не понимает, пьян ли он, и если да – насколько пьян. От него пахнет спиртным, но гребля в темноте должна была его слегка отрезвить. Он ставит бутылку на складной стол. Сам в ветровке, под ней круглый вырез футболки.

– Принести стаканы? – спрашивает он.

– Я принесу, – говорит она.

– Я увидел, что у тебя свет горит, – поясняет он. – А потом выключился. Но уже обидно было возвращаться.

Он откупоривает бутылку, красное вино, завинчивающаяся крышка, и когда Мод ставит на стол пластмассовые стаканы, он наливает щедро – до края полдюйма.

– За жизнь и любовь, – говорит он. Осушает стакан двумя большими глотками. – Прилив сегодня ого-го. Пока плыл, аж пить захотелось.

Свет у него на щеках, на рыжих нитях волос, на ресницах. Он никого Мод не напоминает. Она прислоняется к штурманскому столику.

– Есть табак? – спрашивает она.

Он как будто доволен вопросом, тотчас принимается шарить по карманам.

– Свернуть тебе?

Она качает головой. Он за ней наблюдает, держит наготове зажигалку.

– Я вообще-то прикидывал, что у тебя Роб на борту.

– Кто?

– Роб Карри. Вы же вроде дружите.

– Он работает на яхте.

– Я тут ни при чем, – говорит он. Смеется. – Можно осмотреться?

– Валяй, – говорит она.

Он идет по кают-компании, заглядывает на полки. Суется в гальюн, в темную носовую каюту с призраками парусных чехлов. Разглядывает фотографию в рамочке, яхту на закате или на рассвете, возвращается, обходя стол с другой стороны, смотрит в карту на штурманском столике, в «гроб», на приборы. Стоит очень близко. При малейшем движении ветровка шуршит.

– Далеко собралась? – спрашивает он, пальцем постучав по карте, но ответа не ждет. На глаза ему попадается белая картонка среди россыпи карандашей и запасных предохранителей в открытом ящике над столиком. – «Только для клинических исследований», – читает он со штампа. Заглядывает внутрь – один блистер пуст, в другом не хватает двух зеленых капсул. Крановщик переводит взгляд на Мод.

– Это феннидин, – говорит она.

– Мило, – отвечает он. – Феннидин. Стоит принять?

– Это болеутолитель.

– Тогда явно стоит. – Он смеется, сует блистеры в коробку, ставит ее на место. Снова разливает вино по стаканам. – Что, мигрени мучают? Или женские дела?

– Я ученый, – говорит она. – Работаю в компании, которая создает лекарства.

– И сама их пьешь.

– Нас к этому поощряют.

– По условиям договора.

– Нас не заставляют, – говорит она.

– Ну и что он делает? Это аспирин такой?

– У него структура как у никотина.

Крановщик кивает.

– Что-то редко ты в офис отлучаешься.

– Я в отпуске, – говорит она.

– В отпуске.

– Да.

– И я должен поверить?

– Почему нет? – спрашивает она.

– Для начала, у тебя наколка, – говорит он. – Я никогда не встречал ученых с наколками.

– А вообще ученых ты встречал?

– В школе встречал, – говорит он. – Но не таких, как ты.

– А каких?

– Не как ты.

Она кивает.

– У тебя больше ничего выпить нету? – спрашивает он. – Я вообще-то вино не люблю.

– Есть ром.

– Чудесненько.

Она отворачивается, лезет в рундук, где стоит ром, – выпив за новый автопилот, она поставила бутылку на место. Крановщик перешагивает зазор между ними, кладет руки Мод на плечи. Она не двигается. Тяжесть его ладоней на плечах, его дыхание у нее на затылке. Она поворачивается, он забирает у нее бутылку и отставляет на складной стол.

– В этом одиноком мире, – говорит он, – мы просто двое одиноких. – И целует ее в лоб. Гладит по бедру. – Мило, – говорит он.

Рука ползет к незастегнутой стальной пуговице ее джинсов, дергает, пока не разъезжается молния. Он распластывает ладонь по ее животу, рука ползет дальше, вниз, в трусы, средний палец ложится в бороздку, нежно елозит, пока не проскальзывает внутрь. Длится это все с минуту, с минуту палец вжимается в нее, отодвигается, снова вжимается. Оба молчат. Он вытаскивает руку из ее штанов, и они перебираются к сходному трапу. Мод садится на среднюю ступень, стягивает джинсы и трусы, но футболку и бюстгальтер оставляет. Крановщик сбрасывает ветровку, роняет на пайол. Брюки не снимает, лишь спускает до середины бедра. Локтями подхватывает Мод под коленки, ладонями упирается ей в плечи. На миг она словно захлопывается, запечатывается. Он толкается – и ничего. И вдруг, словно кожа ее распускается по воле мысли – ее мысли, не его, – он внутри, всем весом придавливает ее к трапу. Она подается к нему – мышцы ног, мышцы живота, она сильная, и сила ее нетерпелива. Крановщик понимает, что долго не протянет. Не выйдет ни расчетливо, ни размеренно. Он ритмично кряхтит, точно выполняет жим лежа. Иногда она смотрит на него, и взгляд ее так открыт, что крановщик отворачивается. Он засаживает ей, этой женщине, которую он впервые видел с мужем, когда яхта была им обоим еще в новинку, засаживает ей, только что ж это такое – кажется, он уже опадает. Ему хочется картины сексуальных игрищ – но это не совсем они. Может, когда у нее выключился свет, надо было развернуться и грести прочь подобру-поздорову? Возвратиться на стапель, к параду дружелюбных флагов? Крановщик закрывает глаза и сосредоточивается. Вспоминает других девушек, рьяных и равнодушных, как он сам. Воображает ее проституткой; воображает изнасилование; воображает любовь. В итоге чувствует, что вот-вот кончит, уже вытаскивает, и тут она говорит тихо, но внятно:

– Можешь кончить внутрь.

Женщинам – уж он-то в курсе – доверять нельзя, но миг близок, и они двое как эти, как их, твари такие, фиг знает, у которых органы навеки срослись. Он орет:

– Бляха-муха! – вцепляется ей в клочковатые волосы, хватает, сколько получается ухватить. Три мощных спазма, и он выстреливает в нее. Потом еще десять толчков, чтобы все закончилось, чтобы пришла наконец желанная неподвижность, и оба задыхаются, как бегуны, первый краткий поцелуй, последний.

Они разлепляются. Одеваются. Она просит сигарету, он отвечает:

– Я тебе сверну парочку, чтоб на утро осталось.

Они вместе курят. По молчаливому уговору делают вид, будто того, что сейчас случилось, не случалось вовсе. Не то чтобы стыд. Может, просто понимают, что время не притупит неловкости, не придаст красоты. Друг к другу больше не притрагиваются. Он надевает ветровку, застегивает молнию под горло.

Она выходит с ним на палубу, стоит и смотрит, как он слезает в надувную лодку, устраивается, берет весла. Она бросает ему конец.

– Приветик, – говорит крановщик – и больше ничего. В темноте Мод его почти не различает. Лодку уносит течением. Весла плещут торопливо, пока он выбирается на курс, затем ровнее – удаляется.

В кают-компании Мод мерзнет. Моет один стакан, наливает воды, пьет. Опускает брандерщит, сдвигает крышку люка, запирает, опять снимает джинсы и заползает в «гроб». Есть чистое белье, в рундуке пять или шесть пар, но ей не до того, это все чепуха. Она выключает лампу над штурманским столиком и лежит на спине в темноте, натянув спальник до подбородка. Чуточная дрожь, чуточная боль – в основном ноют поясница и низ бедер. Мод согревается, дрожь почти унялась, почти приятна. Он ушел с полчаса назад, а она уже засыпает, уплывает в сумятице послеобразов, последствий, и тут вновь слышит шаги наверху – но тише, тише и легче. Легкие шаги по палубе. Легкие шаги переходят на крышу надстройки. Легкие шаги по крыше – замирают прямо над ее лицом. Может, конечно, и птица. Но чтобы птица села на палубу в темноте? Мод тянет руку, касается подволока, прижимает к нему пальцы.