В окно (где на картонках фотографии лодок, фотографии с покоробленными краями, на солнце пожелтевшие) маклер созерцает воображаемое здание. Владельцы верфи – люди, неизменно приезжающие кавалькадами полноприводных «шкод», словно охотничья экспедиция, – планируют построить в марине отель, что-то такое с двумя сотнями номеров, спа, фитнес-центром, парой ресторанов (один назовут «Старая верфь» – ресторан с судостроительными мотивами, декорируют деталями лодок и инструментами). В администрации марины маклер видел архитектурный макет – ладные деревца, человечки размером с зернышки риса. Его контору, конечно, снесут. Снесут всю кустарщину, все самоделки. На макете они уже снесены.

Он открывает жестянку, достает сигариллу, кончиком постукивает о столешницу. Воздух сегодня набряк непролитым дождем. Река, пришвартованные лодки, мутная зелень дальнего берега – все замерло в тишине, что предшествует событию – или его завершает.

В два часа – расписание! – ему осматривать старую лодку, большой кеч, некогда фрахтовый, великолепный и нереальный, пожрет время и деньги; кеч нужно продать человеку, точно знающему, что он делает, или какому-нибудь романтику, балбесу с деньгами, который приколет фотографию кеча на стенку у себя дома и будет над ней вздыхать.

Прилив в 16:15. Отлив в 21:15. А сейчас мы где? Полная вода? Едва миновали полную воду? Он размышляет, видел ли ночью луну, пытается восстановить ускользающие мгновения ночи, себя в футболке и боксерах над унитазом (свет не горит, потому что свет в такие минуты невыносим, мозг размягчен сном) и решает, что вроде бы да, видел надкушенную луну, плывущую к холмам меж городом и скалами (где поля, откуда беспечные фермеры порой взлетают над морем на тракторах), и кивает, и рад, ибо спас то, что иначе было бы совсем утрачено, кивает и вздымает незажженную сигариллу, точно дирижерскую палочку, и тут двери конторы распахиваются, и маклер, ни на единый уловимый миг не замявшись, глядит ей в глаза и с улыбкой говорит:

– Что, уже открываете сезон?

Яхта стоит во дворе на ножках кильблоков. Так и простояла с сентября, когда ее выволокли на сушу после четырех-пяти летних воскресных выходов. Маклер знает: такова судьба всех лодок. Их покупают, любят, водят. Потом любят все меньше, водят все меньше. В лодку надо вкачивать деньги – плата за стоянку, плата на верфи, бесконечный ремонт, починка, – и лодка становится обузой. Наконец кто-нибудь принимает решение, которое объявляет «разумным». Приходят к маклеру в контору. Грустно улыбаются. Слегка стыдятся.

Вдвоем – Мод впереди – они тащат трап. «Киносура» истомлена – уже не вполне убедительная яхта. Будь она автомобилем, пора было бы подумать о том, чтобы пустить ее на детали.

– Подкрасить, – говорит маклер. – Отшкурить. Они под конец зимы всегда себя немножко жалеют.

Она, конечно, все это знает. Он болтает болтовни ради.

Она взбирается по трапу. Ноги, тыл, шагает через леер.

– Все нормально там?

Она уже отвязывает брезент. С ванты к ветру льнет ленточка-колдун.

– Роб где-то здесь. Машина его точно здесь. Приятно вас видеть, Мод. Пожалуйста, осторожнее.

Она, размышляет он по пути в контору, обстриглась тупыми ножницами, хлебным ножом. В таком духе. Или облысела? Перенесла химиотерапию, всю зиму просидела в палате под капельницей, глядя на трубу крематория. Но на вид не хрупкая, не квелая. Загнать такую женщину в угол – крупный просчет. Нравится она ему? Доверяет он ей? Пожалуй, он уже видел таких (или просто о них читал). Женщины, что выходят из пылающего города, а потом выясняется, что они-то и навлекли на город пожар. Ясноглазые девушки, у которых руины в кильватере.

Кают-компания – скорлупа, кожа, дутое стекло, слегка нереальное. Мод садится на банку, на сафьянового цвета обивку, которая сохранилась плохо и, по виду судя, уже пресытилась непогодой. Столько дел – куча! – но Мод сидит, ничего не делая, и дел как будто становится меньше. Она идет в носовую каюту, роется в рундуках, лезет в парусные чехлы. Щупает якорную цепь, якорь, запасной якорь. В кают-компании находит сувениры прошлого, позапрошлого лета. Почти выдавленный тюбик солнцезащитного крема, панаму, мятую футболку. Это все ее вещи – или ее и Джона Фантэма. Его книги так и стоят за релингами – «Один под парусами вокруг света», «Дхаммапада». И картинка – лодка на рассвете или на закате, рамка привинчена к переборке.

На палубе Мод пробирается на бак, осматривает релинг, форштаг, носовую обшивку, носовой роульс, утки, клюзы, медленно пятится, на ходу все щупая, проверяя на прочность. Поначалу это лишь игра в целеустремленность, но постепенно становится тем, чем прикидывается. Под мачтой Мод задирает голову, следит, как тросы исчезают в шкивах, точно ручьи в земле. Краспицы, радарный отражатель, топовый огонь. Она переходит в кокпит, пальцами выковыривает лиственную гниль, бог знает что выковыривает из шпигатов кокпита. Открывает рундук под левой банкой и подключает газовый баллон камбузной плиты. Встает к румпелю. Яхта, задрав нос, держит курс на верхушки дубовых крон. Мод едва замечает, что идет дождь, пеленами пересекает реку, на волосы нанизывает водяные бусины, всю долину обволок облаком.

Внизу на верфи никого. Мод отирает воду с лица, слезает в кают-компанию, захлопывает крышку люка и ложится на банку, замерзшие руки зажав между бедер.

Просыпается уже под вечер. Сквозь царапины на стекле иллюминатора наблюдает, как мир заново выдумывает цвета, как низкое солнце затопляет долину; странный день, что под конец не меркнет, но разгорается. По двору идет человек в красном. Мод смотрит, как он идет, открывает люк и вылезает в очищенную дождем прохладу. Человек машет, а у подножия трапа говорит, задрав голову:

– Крис сказал, что ты тут. Завести тебе туда электричество?

– Да, – отвечает она. – Пожалуйста.

– Завтра с утра, идет?

– Да.

– Ты тут задержишься?

– Да.

– Когда хочешь на воду?

– Не знаю. Через неделю?

– Ну, ты в голове толпы. Я думаю, без проблем.

Пауза.

– Короче, давай утром тогда.

– Да. Хорошо.

Он опять машет и уходит к эллингу. Солнце ныряет в холмы за рекой. На земле у Мод за спиной – пятна золота, но верфь и реку уже просеивает сквозь первую синеву сумерек. До темноты надо кое-что отыскать – лампу, фонарь, спальник, зазимовавший в «гробу». В яхтах на кильблоках ночевать не полагается, но других планов у Мод нет. В марине туалет и раковина. На борту консервы, в сумке бутылка воды. Никто не заметит. Кроме маклера и Роберта Карри, ни одна душа не знает, что Мод здесь.

Дважды за ночь она просыпается в темноте, все чувства чутки. В первый раз не понимает, где находится, ощущает только хватку спальника, тесноту темных стенок. К реальности ее возвращают запах яхты и влажная затхлость спального мешка. Затем снова, спустя несколько часов, она открывает глаза в стеклянистом свете, среди набросков беспорядка в кают-компании, где латунный ободок барометра – как заходящая луна. В промежутке – в бреши между одним пробуждением и другим – часы сна без сновидений, подлинный отдых, какого не случалось уже многие месяцы.

В семь тридцать Мод в кокпите, разбирает лебедку, которую, вполне вероятно, разбирать не нужно. Заявляется Роберт Карри, машет термосом и белым пакетом, в котором, как выясняется, сэндвич с беконом.

Мод спускается по трапу. Сэндвич пахнет восхитительно. Едва Роберт Карри отдает ей пакет, она выхватывает сэндвич и принимается есть.

– Я так и подумал, что ты тут заночуешь, – говорит он. – Мне по барабану, но это против правил. И ты не знаменита своими познаниями о том, где кончается палуба.

– Это один раз было, – отвечает она с полным ртом хлеба и бекона.

К четверти десятого у нее имеются береговое питание и план работ. К десяти она в робе и защитных очках пульверизатором моет днище. Что не удается отчистить струей, отскребает шпателем и затирает водостойкой наждачкой. Выпрастывается солнце, и Мод выступает из тени лодки, запрокидывает лицо к теплу.

После обеда она замешивает гелькоут, потом на туерном пароме едет в город за необрастающей краской. На пароме всего четыре машины, грузовик мусороперерабатывающей компании и несколько пеших пассажиров. Деньги собирает матрос с кожаной переметной сумой. Переход занимает семь минут, и все движения матроса – он роняет фразу-другую, выдает сдачу, идет к аппарели – идеально рассчитаны. Он тут ничего не может поделать.

Кафе и киоски на городской набережной в основном закрыты, их листовки до сих пор возвещают о рыбалках прошлого лета, об аренде катеров, которая в этом году на пару фунтов подорожает. Человек на стремянке красит деревянный навес своего магазина сувениров. Постовой сидит на кнехте и смотрит в воду.

Судовая лавка меньше соседнего ларька, где торгуют рыбой с картошкой, но внутри на двух этажах (и по кромкам лестницы) есть почти все, что может пригодиться яхте, владельцу яхты и даже строителю яхты. Фаловые карабины, стопорные блоки, ящики для аккумулятора, фальшфейеры, резиновые сапоги, отпорные крюки, атласы приливов, трюмные помпы. Барабаны разноцветной полиэстерной оплетки, риф-штертов, поливиниловые шланги, продаются по метражу. Заливные горловины, кабельные сальники, дреки. Женщина, которая там работает, – иногда еще работает девушка, но женщина всегда на месте, – лучше тебя понимает, что тебе нужно, но, судя по лицу, яхтами особо не увлекается, под парусом не ходит, а может, и море-то любит не весьма. Она отправляет Мод к полкам с краской у задней стены и наблюдает за ней из устья прохода – за этой молодой женщиной, которую, кажется, прежде уже видела. Что с ней не так – а что-то не так, – продавщица не понимает. Проще всего списать на выпивку – яхтсмены частенько закладывают за воротник. Но и кожа чиста, и глаза. И не пахнет спиртным, когда подходит к прилавку. Платит карточкой, несет краску к двери, в каждой руке по ведерку, но тормозит возле карт, ставит краску на пол и стоит почти сорок минут, водит пальцами по прозрачным конвертам. Иному покупателю, покупателю иного рода продавщица предложила бы помощь, но эта либо точно знает, что делает, либо не имеет ни малейшего представления. В конце концов возвращается к прилавку с адмиралтейскими картами 4011 и 4012.

– И вот это пробейте, – говорит она; слегка картавит, но акцент не девонский. Продавщица кладет карты в пакет. Север Северной Атлантики и юг Северной Атлантики соответственно. Картина проясняется, и когда покупательница выходит на улицу, где две чайки дерутся в канаве за кусок картошки, продавщица прислоняется к окну, глядит ей вслед и думает: мы ее больше не увидим, – и эта мысль звучит пророчеством, и несколько минут продавщица топчется, не зная, заварить ли еще чаю или переставить обувь на витрине второго этажа. А это на нее не похоже. Это совсем на нее не похоже.