Глава 9. Ошибка в расчетах
«Помни о смерти», — говорили древние римляне. Я это делал где-то с пяти утра. Лежал, уставившись в потолок, и думал, что бы успел сделать еще, если бы с самого первого дня не занимался самокопанием, а взялся за конкретное дело. Получалось, что много.
На пустыре, за спортивной площадкой, куда обычно складировался собранный школьниками металлолом, я насчитал четыре стиральных машины. Три из них были полностью в сборе. А это, как минимум, один работоспособный двигатель. Если бы я его потихоньку прихватизировал, была бы сейчас у деда рабочая приспособа для чистки веников, или, как минимум, электрическое точило.
Что касается «Белки-2», пылящейся на чердаке, ее я в расчет даже не принимал. Вот приедет мой старший брат, подтянет крепления двигателя, еще что-то там подшаманит и она заработает. Он в школьные годы был технарем: ремонтировал все будильники, менял спирали на утюгах, в технике разбирался неслабо. В общем, был человеком, а стал ментом. Я ведь, пока воду из скважины в дом не провел, каждую субботу купаться ходил в его трехкомнатную квартиру. Честно скажу, Серега меня принимал, как родного брата: усадит за стол, накормит от пуза, с собой завернет шмат колбасы. Но каждый раз, сволочь такая, просил меня вынести мусор. Самому, надо понимать, западло. А уж если надо ехать на дачу… ну, там, картошку сажать, или полоть, или убирать — это он, прямым ходом, ко мне, чтобы дело не завалить. Занят, не занят — пофиг. Сам он никогда не любил ковыряться в земле, да и никто в его слабосильной команде не управлялся с лопатой и тяпкой лучше меня…
Я лежал, укутавшись с головой в красное атласное одеяло, и прощался с этим незабываемым прошлым. И кто б мог подумать, что оно было настоящим?
— «Охо-хо!» — скрипнула койка в маленькой комнате, и бабушка включилась в работу.
Может, ну ее на фиг, ту школу? — подумалось вдруг, — прикинусь больным, откосячу? Да только у деда такие фокусы не проходят. Раскусит все одно, надо вставать.
На улице было грустно и пасмурно. Виноградник ронял холодные капли на мою голую спину. Хороший был ливень. С крыши по водостоку, за ночь набежало почти полное корыто воды. По дну уже плавали, свернувшись в тугие кольца, четыре больших червяка. До сих пор понять не могу, откуда они там берутся? С земли им в корыто ни за что не залезть. Неужели падают с неба? За это их, наверное, и зовут дождевыми червями?
Ливневая вода мягкая, ласковая. Бабушка ее собирает для того, чтобы мыть голову. Волосы у нее до сих пор богатые — косища по пояс. Она ее скручивает на затылке, пришпиливает заколками, прячет под цветастый платок. И, главное, ни единой седой прядки! А ведь хлебнуть Елене Акимовне пришлось изрядно: два голода, две войны, оккупация.
Из четырех дочерей, которых она выносила, осталась только моя мама. Остальные умерли в младенческом возрасте, и стали моими ангелами хранителями. Так говорила бабушка, когда возила меня им «показать». То ли весной дело было, то ли осенью? Помню только, что в воскресенье, потому, что магазин не работал. Дед взял у Ивана Прокопьевича бричку с лошадкой, и засветло, всей семьей, мы отправились в дальний путь.
Колеса гремели железными ободами, прыгали на ухабах Взрослые сидели на передке. Мне, как единственному пассажиру, было взбито походное ложе из душистой соломы и одеял. Да только от тряски оно постепенно разъехалось, и я проснулся.
Чтобы сократить путь, ехали «напрямки», по бездорожью. Как бывший председатель и агроном, дед знал все поля наизусть.
Много колхозов было в его трудовой биографии: в «Кужорке», артели «Свободный Труд», Унароково, Красном Куте, на хуторе Вольном. Иные из них не сыщешь теперь на самой подробной карте.
Дорогу я толком не помню. Однообразный пейзаж, скучный, глазу не за что зацепиться — поля да посадки. Да и было мне года четыре с лишним. А вот место, куда меня привезли, до сих пор перед глазами стоит. Это было не кладбище, а небольшая поляна, заросшая низким кустарником. Три приземистых холмика я заметил только после того, как бабушка стала ползать по ним на коленях, причитать и целовать траву. Тогда я впервые увидел, как она плачет.
Двигатель и коробку у меня хватило ума с вечера спрятать в сарай. Пока бабушка разжигала залитую ливнем печку, я умылся и протянул переноску.
Плитка получилась лучше, чем я ожидал. Даже слова «Цена 99 коп» можно было вполне прочитать, хоть они и отпечатались наоборот. В нашем дворе я бы такую положил не задумываясь, а вот там, куда заезжают грузовые машины, ее надолго не хватит. Нужно будет Петру подсказать, если успею, чтобы армировал, а лучше всего, добавлял в раствор гранитную крошку. Ее разгружали недалеко от смолы, напротив деревянного мостика, за которым живет Витя Григорьев. Нечасто, но разгружали.
На плитке закипала вода. Бабушка у кухонного стола лепила вареники с «вышником». Все в этом доме шло своим чередом. Мне будет не страшно покинуть его навсегда. Потому, что я знал самое главное: с моим уходом в небытие, этот мир не исчезнет, не растает бессловесным фантомом, а будет расти, развиваться, творить иную историю, купировать раны, которые я нанес своим беспардонным вторжением. Только б не выбросил он по пути этот дом и этот колодец. Впрочем, это уже зависит не от меня.
Дед приехал в мокром плаще, усталый, продрогший. Бабушка, загодя, затопила домашнюю печь в маленькой комнате. Пока она накрывала на стол, он сидел у раскаленной заслонки, согревал озябшие руки и курил, пуская струю дыма в открытое поддувало.
Я принес ему из сарая образец тротуарной плитки. Дед скользнул по моей поделке равнодушным, невидящим взглядом и вежливо вымолвил: «Добре…»
Он действительно ночью ловил воров, охранял территорию. Я это точно знаю потому, что не раз и не два ходил к нему на дежурство — приносил горячее к ужину. Пару раз ночевал в сторожке, на широкой скамье, под его теплой фуфайкой.
Такие интересные люди населяли мое детство. Вот честное слово, они были не такими, как мы. А может быть, дело не в людях, а в общественном строе? Одно дело, работать на свое государство, и совершенно другое — на чужого частного собственника, которого ты ни разу в глаза не видел? Чтобы «встрять» в городские электросети, мне тоже с полгода пришлось «дубачить». И деньги смешные, и работа смешная: «Уважай труд товарища — не буди сторожа!»
После второй папиросы, дед окончательно отогрелся и перебрался к столу. Вареники были в самом соку. Их розовые бока исходили дурманящим паром. Такая вкуснятина! Я, лично, уплел две тарелки, а последний дожевывал уже на ходу. На улице уркал мой корефан. Что-то он рановато сегодня, наверное, дело есть.
— Сейчас, — сказал я, выглядывая из-за калитки, — только переоденусь.
— Новость слыхал? — Витька цепко ухватил меня за руку. — У Раздабариных пацаненок утоп!
— Да ты че?! — как рыба, хлебнувшая воздуху, я вынырнул из двора и шлепнулся на бревно. — И когда?
— Вчера, после обеда. Они в огороде гуляли. Мамка в хату пошла за бутылочкой с молоком, а калитка на речку…
— Ладно, потом расскажешь!
Я пулей сорвался с места и полетел на кухню.
— Дед! — заорал с порога. — Дед, ты лекарство пил?!
Он чуть вареником не подавился.
— Пил, — подтвердила бабушка, — как в хату зашел, так и хлебанул для сугреву. Насилу его заставила выпить стакан молока.
— Ты это, — вымолвил дед, отдышавшись, — в школу не опоздай! Учительница пожалуется в дневнике, будет тебе хворостина! И больше никогда не ори!
Как говорил гаишник из анекдота, «хоть дома все хорошо!» Я чуть отошел и поплелся в комнату одеваться.
Рубашка была чистой и свежевыглаженной. Бабушка будто чувствовала. Настроение у меня упало до нулевой отметки. Из головы не шел маленький пацаненок, что утонул по моему недосмотру. Ведь хотел же предупредить, чтобы глаз с него не спускали, ан нет, поленился, отвлекли другие дела. Теперь его смерть на моей совести. Черт бы подрал эту тротуарную плитку!
Проклиная себя, я подхватил портфель и вышел на улицу. Из-за легкого облачка щурилось щербатое солнце. Ласточки над травой скользили на бреющем. Витька на бревнышке лузгал конопляные семечки. Не знали ни он, ни его бабушка, что за коноплю в своем огороде, скоро будут давать срок, а лет через пять в нашем городе появятся первые анашисты. Да, много чего в моем детстве не было: телевизионной рекламы, амброзии, колорадского жука, наркоманов…
— Калитка, говорю, что к речке ведет, открыта была, — Витька продолжил свой скорбный рассказ, поплевывая семечной шелухой, — а пацан…
Что было потом, я знаю и без него. Поэтому опять перебил:
— Погнали, а то опоздаем. Есть разговор.
И он зашагал рядом, поминутно заглядывая в глаза, и пиная коленками свою железнодорожную сумку, что была у него вместо портфеля.
Я молчал, подбирал слова, а Витька терял терпение.
— Так че, — не выдержал он, ныряя под последний вагон, — ты сказать-то хотел?
— А то! — я схватил его за ворот мятой рубашки, приблизил к себе и спросил, глядя в круглые вишневые зенки. — Ты мне друг?
— Я тебя когда-нибудь обманул?! — обиделся он.
— Ну, тогда обещай мне, как другу, что, когда станешь взрослым, ты не будешь пить ни водку, ни самогон, ни прочую дрянь!
— А че так? — он одернул рубашку и заправил ее в штаны. — Че так, говорю?
Если б я знал, че… пришлось изворачиваться:
— Да приснилось мне ночью, Витек, что ты стал знаменитым гонщиком, а я у тебя прошу показать золотую медаль. Бабы вокруг столпились, толкают друг дружку и спрашивают: «Это тот самый Григорьев?»
У Витьки загорелись глаза. Он их быстренько потушил, чтоб уточнить:
— Где это было?
— Я же сказал, во сне.
— Понятное дело, во сне. Я тебя про место спросил: Москва, или наш город?
В каждом деле, Григорьев любил доскональность. Даже «русский» передирал на контрольных до последней ошибки.
— Кажется, наш, — подумав, ответил я. — В том месте, где сейчас стоит хлебный ларек. Только вместо него большой магазин, и еще непонятно: ты, типа того, что взрослый, а я еще пацан пацаном. Так и хочется дать тебе в тыкву, чтобы не задавался.
— Ты свою тыкву побереги!
— Так обещаешь?
Мой кореш засунул правую руку в карман и зашагал впереди своим развинченным степом. До самой школы молчал, взвешивал все риски. Возле калитки остановился, повернулся ко мне, чиркнул ногтем большого пальца по верхним зубам и хрипло сказал:
— Без базара!
— Пацан сказал — пацан сделал! — выдал я очередной слоган из лихих девяностых, чтобы услышать в ответ Витькино неизменное «Че???»
В школьном дворе никого не было. Наверное, все уже на уроке. У дверей нашего класса грозно маячила квадратная фигура Ильи Григорьевича. Витек умудрился шмыгнуть у него под рукой, а я не успел. Директор схватил меня за плечо, глянул в глаза из-под кустистых бровей, коротко бросил «Пойдем ка со мной!» и зашагал, повернувшись ко мне спиной, в полной уверенности, что никто в этой школе не посмеет его ослушаться. Я семенил позади, стараясь поспеть за его широченным шагом, то отставая, то забегая вперед и, как Витек пятнадцать минут назад, пытался прочесть в его озабоченном взгляде, насколько серьезная выволочка ждет меня в его кабинете.
— Как бы там ни було, а ты молодец! — строго сказал директор, когда мы вошли внутрь. — Сам, наверно, не представляешь, что сотворил, тем не менее, это так. Макаренко нечто подобное называл «эффектом большого взрыва». Ты хоть понял, Денисов, о чем я сейчас говорю?
Он сделал весомую паузу, чтоб прейти к следующей части своего выступления касательно моего опоздания на урок. Я решил промолчать и заранее опустил голову.
— Не понял, и слава богу! — усмехнулся Илья Григорьевич. — Да я тебя, собственно, и вызывал совсем по другому поводу. Ты про новую школу что-нибудь слышал?
— Как же! — ответил я. — Ходили, записывали. Правда, до нас еще не дошли.
— Вот и я о том говорю. Ваша улица находится на меже. По-моему, к нам даже ближе. Поэтому, как бы там ни було, я имею полное право оставить тебя здесь. Будь на то добрая воля твоих дедушки с бабушкой. Сам-то как думаешь?
— Конечно, лучше всего остаться в своем классе. — Я поднял очи горе и посмотрел на директора. — Только вы лучше вместо меня мамку мою возьмите. Она с Камчатки скоро приедет, будет работу искать.
— Она у тебя учитель? Где работает, кем?
— В вечерней школе. Историю преподает, географию, ну и обществоведение.
— А отец? — Вопросы Ильи Григорьевича были емкими, выверенными. Он, как всегда, кратчайшим путем, добирался до сути.
— Развелись они, — со вздохом, ответил я. — Списали отца после вынужденной, запил…
— Как, как ты сказал, «после вынужденной»? — оживился директор. — Он что у тебя, летун?
Я, молча, кивнул.
— Что закончил, не знаешь?
— Николаевское военно-морское училище летчиков имени Леваневского.
Я знал биографии близких родственников по годам и, чуть ли, ни датам, как, впрочем, и любой другой человек, кому довелось подавать документы на визу в советское время. На нашего Небуло это произвело впечатление.
— Ладно, иди, — коротко бросил он и что-то черкнул в своем ежедневнике. — Учителю скажешь, что я вызывал.
Имея такую отмазку, можно было вообще не идти на урок, догулять его до конца. В иные златые годы я так бы и поступил. Только время не позволяло. Мой отсчет в этой реальности пошел на считанные часы. Было бы дуростью, потратить их столь нерачительно. Где-то там, в прошлой своей жизни, я уже начал искать очки.
Надежда Ивановна стояла у черной доски, под надписью «Как я провел лето». Обернувшись на шум, и увидев меня, стоящего на пороге, кротко сказала:
— Садись, Саша.
И я зашагал, немея ногами, на зеленый свет Валькиных глаз.
Естественно, все смотрели, шушукались, толкали друг дружку локтями. А какая-то падла подсунула мне под седалище канцелярскую кнопку. Чуть было ни сел!
Впрочем, все это мелочи по сравнению с тем, что для бабки Филонихи это было второе действие, первого в ее жизни, большого, настоящего бенефиса. Казалось бы, на что там смотреть? Обычное школьное платьице с черным передником, белым воротничком и кружевными манжетами. Даже свои роскошные волосы она решила не распускать, а заплела в одну большую косу. Но все это смотрелось настолько контрастно по сравнению с ее каждодневным видом, что не могло не убить наповал.
Было еще в Валькином облике нечто такое, что настоящий мужчина может увидеть и оценить только с позиции возраста. Она была внутренне озарена ровным, домашним светом, имя которому, счастье. Ее вечно ссутуленный позвоночник, смотрелся теперь, ликующим восклицательным знаком.
Даже я Вальку любил, как любят добротную, красивую вещь, сделанную своими руками. Если судьба страны складывается из человеческих судеб, ей привалило немножко счастья. Только ради одного этого стоило помирать.
Ни на кого это чудо, естественно, не смотрело, но и не было в ней ни тени высокомерия. Интуитивно Валька выбрала верный ход, всем своим видом показывая, что ничего сверхъестественного не произошло, не надо аплодисментов, просто она отыграла скучную роль деревенской Золушки и вживается теперь, в новый образ.
Под любопытными взглядами одноклассников, я чувствовал себя, как рыба в аквариуме. Особенно усердствовали девчонки. В неофициальном рейтинге школьных красавиц, каждая из них застолбила за собой место в первой десятке, а раздача началась с аутсайдеров. Ну, как не взглянуть на болвана, ни черта не понимающего в девичьей красоте?
Что касается пацанов, то им наша парта быстро наскучила, так как вовремя подвернулся более интересный объект для созерцания и приложения силы. На пороге возник еще один опаздавший — наш отъявленный второгодник Женька Полторакипко по кличке Ухастый. Он три года отсидел в третьем классе, и первым из нашего коллектива был сегодня с утра вызван в военкомат для прохождения медкомиссии в качестве допризывника. А там для начала стригут на лысо, и только потом спрашивают, в каком классе ты учишься.
Не успел Женька приземлиться на свою парту, как был тут же обстрелян изо всех видов подручных вооружений. Ведь хлыснуть по лысой башке бумажною шпулькой, все равно, что убить медведя. Редко кто мог себе отказать в таком удовольствии.
Чтоб прекратить это безобразие, Надежда Ивановна вызвала Полторакипку к доске. Он потел в своем коричневом пиджаке, скрипел мозгами и мелом, послушно царапая на черной поверхности то, что мы писали в своих тетрадках: «Сад наполнился шумом, смехом. Голубые глаза смотрели ровно, спокойно. Мария Павловна встала, вышла в другую комнату и вернулась с листом бумаги, чернильницей и пером. Огонь на свечке беспокойно замелькал, ярко вспыхнул и потух».
Женька писал коряво, но с заданием справлялся вполне. Только в самом последнем предложении допустил сразу две ошибки: вместо «ярко» написал «яро» и после слова «замелькал» пропустил запятую.
— Садитесь, Евгений, три, — вздохнула Надежда Ивановна, — боюсь, что эта оценка будет у вас и в четверти и, естественно, за год.
Насколько я помню, все педагоги нашему Ухастому «выкали», хоть был он из обычной семьи: отец комбайнер, мать — зоотехник в колхозе. Мне кажется, дело тут не в семье, не в блате, не в родственных связях, а в нем самом. Насколько беспомощно он выглядел у доски, настолько уверенным в собственных силах, казался вне классной аудитории. Да что там казался — был. Начнем хотя бы с того, что во время школьных каникул, Женька работал прицепщиком в огородной бригаде, имел карманные деньги и даже вот этот костюм купил себе сам. В прошлой моей жизни, он резко ушел из школы, не закончив седьмой класс, вроде бы как женился, и к моменту призыва в армию, успел настрогать двоих сыновей. Естественно, не служил, а с момента рождения первенца, стал заниматься серьезным мужским делом — строить собственный дом. При встречах Ухастый всегда здоровался, хоть, наверное, и не помнил, что мы с ним учились в одном классе. Разговаривать с ним было безумно скучно. Две вечные темы: о деньгах, или стройматериалах.
Вальку на перемене окружили девчонки. Она легко и естественно влилась в этот серпентарий, где до своих заскоков была своим человеком. Интересно на них смотреть. Сбились в тесную кучку, как ёжик в клубок. Только вместо иголок «шу-шу-шу, хи-хи-хи». Беда, коли попадешь этому зверю на зуб. Годика через три, когда я опять вернусь в эту школу, после такого вот «шу-шу-шу», они не примут меня в комсомол. Им ведь, в кино да на танцы, желательно с мальчиками, а я в футбол, да на речку. Получается, не дорос.
— Про тебя говорят, — просветил меня Витька Григорьев. — Я в сортире сидел, слышал. Ты, оказывается, бабка Филониху в центре выгуливал?! Будут тебе неуловимые мстители…
До этой минуты я пребывал в состоянии просветленной печали.
Всех простил, со всеми простился, с Витька, вон, слупил обещание, что не будет галюзить, и тут такая подлянка! Вот тебе и Валюха, все подружкам растренькала! Быстро же у нее, эффектом большого взрыва, все извилины укоротило и привело к общему знаменателю!
Последние полчаса моего бытия в этом реале, были безнадежно испорчены.
На следующем уроке, Надежда Ивановна начала диктовать список литературы к внеклассному чтению на период летних каникул. Естественно, я ничего не писал — не до того было. Готовился. Пытался настроить душу на торжественный, всепрощающий лад, отрешиться от суеты — не получалась. В голову лезла всякая ерунда. С какого-то хрена вспомнилось внутренне расположение банковских помещений первого этажа.
Если сделать ретроспективу в будущее, мы с Филонихой торчали сейчас в приемной, парта Напрея подпирала центральные двери, а Славка Босяра сидел в директорском кресле. Что касается классной доски, то ее вообще вынесли в помещение, куда посторонним вход воспрещен.
Потом меня отвлекли. С левого фланга поступила записка, где почерком Катьки Тарасовой черным по белому было написано: «Саша, пойдем завтра в кино?» Я так разозлился, что написал в ответ фразу из анекдота про попа — посетителя публичного дома: «Больно уж ты страшна, матушка!»
Остальные записки заворачивал, не читая. Сволочи! Помереть спокойно — и то не дадут!
За десять минут до конца урока, Надежда Ивановна немного дополнила задание на каникулы. Нужно будет еще написать сочинение на вечную тему «Как я провел лето», сочинить аннотацию к самой любимой книге, нарисовать для нее обложку. Потом наша классная начала собирать дневники, чтобы выставить в них годовые оценки. Ничего, в принципе, сверхъестественного, не считая того, что я был еще жив. В смысле, не жив, а при своей старческой памяти.
Вот, честное слово я испытывал разочарование. Черт бы побрал эту небесную канцелярию! И там волокита! Как прикажете жить, если нет никакой определенности? Может быть, в православных канонах церковники допустили арифметическую ошибку и мне причитается еще один день? О том, что тело мое и мозг, могут сейчас находиться в коме, я старался не думать. Эта мысль сразу же прерывалась пронзительным криком души: «Бедный Серега!»
В общем, кругом полная жопа. Да к тому же, мои неприятности и не думали на этом заканчиваться. Они нарастали, как снежный ком. Хреновое качество стремительно перерастало в количество: на перемене ко мне подкатил Босяра.
— Ты че это Катьку Тарасову обижаешь? — спросил он, наступая мне на ногу, и ударил локтем под дых. — Совсем оборзел?
Чуть пресс не пробил, падла!
— Слушай, папаня, — сказал я по старой привычке, — что ты, в принципе, хочешь? Если подраться, то без проблем, присылай секундантов, а если поговорить, как мужик с мужиком, перетереть непонятки, я тоже не против. Только думай быстрее, мне некогда.
— Ладно, пошли побазарим, — тряхнул головой Славка, остывая глазами, но не удержался, съязвил. — Ишь ты, какой занятой!
Мы отошли в угол двора, присели на низенькую скамью, что большой буквой «Г» окружала забор по периметру, огляделись. Здесь нам никто не мешал.
— Давай откровенно, на чистоту и без обид, — предложил я.
— Давай! — согласился Босяра.
— Тарасова пригласила меня в кино. Я отказался. Тебе, как я понял, это не нравится. Может быть, надо было сделать наоборот? Сходить с ней на вечерний сеанс, проводить Катьку до дома, зажать в темном углу и мацать за потные сиськи?
— Да я бы тебя убил! — откровенно сказал Славка и сжал кулаки. — В чем-то ты, Пята, прав. Только Катька моя двоюродная сестра, можно было ей отказать как-нибудь без обид. Так что драться нам все равно придется. Во-первых, я обещал своей мамке всегда ее защищать, а во-вторых… мне самому интересно.
Коротко дзинькнул звонок. Девчоночий серпентарий компактным клубком запылил в сторону класса. В воздухе плыли вздернутые носы. Мы со Славкой были для них далеко в стороне и несравнимо ниже. Только Катька Тарасова снизошла: скользнула по мне ненавидящим взглядом, что-то сказала подружкам и, хохоча, взлетела по ступенькам крыльца.
До революции в этом доме жил, наверное, какой-нибудь бондарь. Высокий, темный подвал был залит до половины грунтовой водой, где плавали почерневшие от времени бочки. Сейчас там хранятся деньги.
Ну, вот и поговорили, — я встал, и без задней мысли, подал руку Босяре.
Он сделал вид, что этого не заметил:
— Драться будем на большой перемене.
— Заметано!
Настроение у меня несколько приподнялось. Я и сам, было дело, хотел покончить с этой бодягой в самые кратчайшие сроки, но по негласному кодексу, условия выдвигаются вызывающей стороной. Вот тебе и «не спеши жить»! Ну как тут, скажите, не будешь спешить, если ты в этом реале на птичьих правах? В любую минуту провидение скажет «извините-подвиньтесь» и место мое за партой займет лопоухий пацан, которых ни сном, ни духом о моих дурацких разборках. Настучит ему Славка по репе, и будет прав: не умеешь драться — не возникай! С его феноменальной реакцией это раз плюнуть.
От прочих дурных мыслей, меня отвлекла математика. Нина Васильевна Бараковская, которую школьники звали, не иначе как «ясновельможная пани», учинила классу контрольную. Старый учебный год у нее никогда не спускался на тормозах.
С примером я справился самостоятельно, а вот с задачей не получалось. Пришлось инспектировать тетради бабки Филонихи, благо, она не протестовала. У Вальки был вариант про гараж и машины, у меня — про лесной массив, но принцип решения я уловил. Дробные цифры заменил целыми; вычислил, сколько частей приходится на 77 гектаров, чему, в итоге, равна площадь соснового и елового леса, и еще через два действия получил конечную цифру.
Сдавая тетрадь, специально заглянул в классный журнал, чтобы прояснить для себя тему контрольной работы. Она называлась замысловато: «решение задач на пропорциональное деление». Во как! Теперь я и это могу.
Урок пролетел, как одна минута, не оставив мне времени для размышлений. А я ведь, еще до конца не продумал тактику и стратегию предстоящей дуэли. Спарринг со Славкой — это не дули крутить воробьям. Крепкий орешек, такой даже опытом не возьмешь. Любил он, на старости лет, вспоминать о своих боевых похождениях.
— Я, — говорил, — Санечек, когда с кем-нибудь дрался, мне все время казалось, что он кулаками машет как будто, в замедленной съемке.
Честно скажу, я ему верю. Во-первых, не раз и не два видел своего крестного в деле, а во-вторых, в спецназ так просто не попадают, а в-третьих, был еще один человек, утверждавший нечто подобное — хоккеист легендарной тройки Виктор Полупанов.
На пустырь за спортивной площадкой мы с Босярой пошли вдвоем. Напрей с Витькой Григорьевым дописывали контрольную. Обещали догнать, а пока, мол, «начните без нас».
— Я тебе доверяю, — смеясь, говорил Славка, и хлопая меня по плечу, — сам тоже не обману. Ты, Пята, не бойся, уничтожать не буду, просто немножечко проучу.
Со стороны казаться, что два закадычных друга идут по своим делам. В принципе, так и было. Ничего, кроме добрых чувств, я к своему крестному не испытывал, хоть и решил для себя начистить ему хлебальник в самые кратчайшие сроки. Ибо нефиг!
Мы, молча, разделись до пояса, показали друг другу ладони. Славка сказал «сошлись», рванулся было вперед, но тут же, отпрянул, чтоб засмеяться. Он никогда раньше не видел такой стойки: обе руки согнуты в локте, правый кулак на уровне лба, а левый в районе солнечного сплетения. В те годы это не впечатляло.
Направление первой атаки я прочел по его глазам. Зрачки напряглись, сузились, быстрый тычок скользнул над моим локтем в район правого уха.
Я тупо выпрямил правую руку. Уходя вверх, по прямой, предплечье отбросило этот удар. Тут же, обратным ходом, я пустил свой кулак вниз, по дуге, прямо в ухмыляющуюся рожу.
Куда-то попал. Славке даже пришлось пробежаться, чтоб не упасть. Из рассеченной щеки под виском капала кровь.
