Глава 5. Я приступаю к модернизации
Человек с годами мудреет. Однажды, во время очередного похода за пенсией, я вспомнил слова из Нагорной проповеди: «…и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим».
Этой молитве лет двадцать назад, меня научила Екатерина Пимовна. Та самая бабушка, у которой я в детстве украл горсточку вишни. И не просто так научила, а заставила записать на тетрадном листке и выучить наизусть. Было ей, как бы ни соврать, лет девяносто семь. Соседи ее боялись потому, что считали колдуньей, а я иногда заходил, пропустить рюмку-другую калиновой самогонки. Вот и тогда, зашел попрощаться, поскольку собрался в Майкоп на химеотерапию. На очередной медкомиссии горе врачи нашли у меня белокровие.
— Болеешь ты, Сашка, лечить тебя надо, — сказала бабушка Катя.
— Да вот, на неделе ложусь в клинику.
— С работы не выгнали?
— Нет еще. Дали отпуск без содержания. Да все извинялись, что деньгами не могут помочь. Предприятие, мол, на грани банкротства. А сами глаза отводят…
— И то хорошо. «Отче наш» знаешь?
— Какой отче наш? — сразу не понял я, не о том были мысли.
— У-у-у, милый мой! — возмутилась старушка. — Да ты, я вижу, совсем серый! А крест на груди носишь! Хороший крестик, сандаловый, привезенный с горы Афон. Ну-ка садись к столу! Будешь записывать, а то не налью!
На память свою я в то время еще не жаловался. Пару раз прочитал, отчеканил, как на духу. Только Пимовна все равно была недовольна:
— Ты к кому обращаешься?! Ты к отцу небесному обращаешься, здоровья у него просишь. Ну-ка слушай, как надо, и повторяй следом за мной…
Екатерина Пимовна была очень строгим экзаменатором. И то ей не эдак, и это не так. Наверное, только раза с седьмого она снисходительно произнесла:
— Вот так бы давно. Надеюсь, Господь услышит. И в кого ты такой бестолковый?
Мы выпили с ней. Пообщались на общие темы. Закусили «чем бог послал» — пирожками с яйцом и зеленым луком. Потом баба Катя запалила лампаду и приступила к инструктажу:
— Ты, Сашка, сегодня рано спать не ложись. Сразу после полуночи пойдешь босиком к реке, повторяя эту молитву. Три раза должен прочесть! Потом войдешь в воду и встанешь на перекате спиной к течению…
Я представил всю эту бодягу и поскучнел. А ну как соседи увидят, подумают, что рехнулся?
— Слушай сюда! — рявкнула Пимовна, ощетинившись колющим взглядом. — Соседей он испугался! Не сделаешь, как я говорю, в дом ко мне ни ногой! Значит так, встанешь спиной к течению и зачерпнешь воду. Не ладонями нужно зачерпывать, а как бы наоборот, этими, вот, местами!
Она показала на тыльную часть кистей и строго спросила:
— Понял?
Я кивнул головой. Как ни понять?
— Зачерпнешь из реки воду, умоешься тем, что осталось, потом тихо скажи: «Что сделано мне, возьмите себе!» Три раза водичку из реки зачерпнешь, три раза умоешься, три раза скажешь. Запомнил?
Я снова кивнул.
— Теперь самое главное. По дороге домой будет казаться, что кто-то тебя зовет, окликает издалека. Оборачиваться нельзя. Навстречу тебе попадутся два человека: старая бабка, вроде меня, и молодая девка. О чем бы они тебя не спросили, нужно молчать и читать про себя молитву. А как доберешься до хаты, ни слова не говоря, сразу ложись спать.
Казалось бы, все просто. Но когда бабушка Катя попросила меня повторить инструктаж, я все время что-нибудь забывал и путался в простейших деталях. Это ей не понравилось:
— Ох, водит тебя нечистый, ох, водит! Ну ладно, я сегодня до часу под иконками посижу. Помогу тебе, неразумному. Завтра зайдешь, заберешь лекарство. К утру приготовлю.
Как же мне, здоровому мужику возрастом под полтинник, было жутко и стыдно! Дослушав полуночный гимн, я вышел из дома в одних трусах и крался по ночному шоссе, стараясь держаться ближе к кювету, чтобы никто не увидел. Ступни, отвыкшие от ходьбы босиком, больно кололи мелкие камни.
Я выполнил в точности все, что наказала мне Пимовна. Может быть, чуть быстрее, чем надо, умывался и читал заклинания. Уж слишком холодной была вода. На дворе середина марта. До настоящей весны еще надо дожить.
Особенно страшно было на обратном пути. Меня действительно звали. И мама звала, и дед, и Витька Григорьев кричал свое «ур-р-р». Вот только старуху с молодкой я почему-то не встретил. Когда закрывал калитку, заметил на нашей дороге два движущихся силуэта. А может быть, просто, это мне показалось.
— Ты молодчага, — сказала бабушка Катя, — вижу, что помогло. Ступай, Сашка, домой, закройся на ключ и никому калитку не открывай. Особенно мне. Лекарство будешь пить натощак. По две столовые ложки перед едой, — и она всучила мне стеклянную банку с жидкостью желтого цвета, подозрительно пахшую чесноком.
Я продержался четыре дня. Из дома не выходил даже когда закончился хлеб. В калитку ломились, стучали в окно, но я не поддался. Потом прикатили менты и тупо взломали дверь.
Серега орал, что ему остохренели мои закидоны, что «нужно быть мужиком и не прятать, как страус, жопу в песок».
С порога орал. Странный он человек. Считает, что рак — это болезнь заразная. Ни к матери не подходил, ни ко мне. Хорошо хоть, дал денег. Вернее, не дал, а положил на стол. На тот самый стол, за которым мы с ним когда-то учили уроки.
В общем, в Майкоп меня отвезла ментовская «Нива». За рулем сидел старший следователь ГУВД Краснодарского края Серега Журбенко — корефан моего брата. Был он в форме и при погонах майора. Наверное, потому в клинике посчитали, что я — арестант и допустили к амбразуре без очереди. А ну как карманы обчистит?!
Я сунул в окошко паспорт, карточку медстрахования, медицинскую карту с результатами злополучной комиссии и направление лечащего врача. В ответ получил талончик в лабораторию для повторной сдачи анализов.
Серегу такое положение дел очень обрадовало. Он уже, было, настроился убить на меня весь день. Ну, еще бы! Очередь в регистратуру здесь занимают с пяти утра, каждые полчаса ведут пересчет, пишут номерки на руках. А мы — пять минут не прошло — раз! — и уже в дамках!
Мне тоже понравились местные ништяки, поэтому я не протестовал, когда он схватил меня за руку и повел на второй этаж, грубовато толкая на поворотах.
И снова у нас срослось. Люди безропотно расступились и я, не успев покурить, проник в лабораторный предбанник, разделся и закатал рукава. Журбенко присел рядом и строго следил за происходящим, положив руку на кобуру.
Меня обслужили как VIP-персону и, даже, пообещали «сделать все как можно быстрей».
Мы спустились во двор, покурили на одной из скамеек и уже сговорились «рвануть по пивасику», но получился облом. На крыльце объявилась лабораторная тетка и пригласила нас на «еще один повторный анализ». Что-то у них там, в машине сломалось.
Это был уже перебор. После откачки двадцати кубиков, я и так чувствовал себя некузяво, а тут и вовсе поплыл. Меня водрузили на стул возле какого-то кабинета, где я и вырубился. В голове гремели колокола, перед глазами кружилась черная бездна.
Увидев, как мне хреново, Серега рванул в аптечный киоск, запасаться нашатырем. В это время я и очнулся. Пришел в себя оттого, что кто-то из этой бездны, громко и четко, назвал меня по фамилии.
Я встрепенулся, как полковой конь при звуках походной трубы, и тут же открыл глаза. Над дверью, что напротив меня, мигала красная лампочка. Стало быть, вызывают. Я встал и нетвердой походкой вошел в кабинет.
Чернявый мужик в белом халате отшатнулся, роняя очки, и нервно сказал санитарам:
— Пусть подождет в коридоре. Позовите сопровождающего!
Меня вежливо выгнали вон. И вовремя. Серега уже собирался подавать сигналы тревоги.
— Тебя! — сказал я ему и уселся на прежнее место.
Он вышел минут через десять. В руках — полный пакет документов, которые я отдавал в регистратуру, и какая-то бумажка с печатью.
— Ну что там? — спросил я, внутренне холодея.
— Погнали!
— Куда?
— Домой!
— Что, безнадежен?
— Нет, годен к нестроевой.
Заметив, что я останавливаюсь, Серега схватил меня за руку и подтолкнул к выходу.
— Ты от меня ничего не скрывай, — сказал я, послушно семеня впереди, — готов ко всему. Честно скажи, что врач говорил?
— Сказал, что здоров.
— Брешешь!
— Пошел нах!
Вот так мы дошли до скамейки. Журбенко сел, закурил. Мне не хотелось.
— Сколько там времени? — лениво процедил он, и посмотрел на часы, — ого, половина двенадцатого! Можно не торопиться. Ты сядь, почитай заключение, а я расскажу, о чем говорил онколог. Тебе в подробностях, или как?
— Или как, — попросил я и впился глазами в бумагу.
Буквы сливались и прыгали. Руки дрожали. Наверное, от потери крови.
— Наорал на меня врач, — флегматично сказал Серега. — «Ты что, — говорит, — своих подопечных пускаешь в кабинет без наручников?! Это очень опасный тип. Он подменил лабораторные образцы, или кому-то дал хорошую взятку!» В общем, здоров ты. Хошь верь, хошь не верь, но здоров. Ошиблась твоя медкомиссия. Надо обмыть.
И действительно, слово «здоров» было дважды подчеркнуто красным карандашом. Вот тебе, блин, и бабушка Катя!
Мы заехали в магазин, взяли бутылку водки и выпили ее, не выходя из машины. Потом… впрочем, это совсем другая история, а тогда…
А тогда, по пути в Сбербанк, я вспомнил слова молитвы, которой меня научила Пимовна: «…и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». И не просто так вспомнил, а понял, заложенный в них, посыл и глубинный смысл.
Мы все безнадежно должны. Должны своим дедушкам, бабушкам, матерям и отцам. За то, что лечили, кормили, одевали, воспитывали, ставили в угол и били ремнем. За то, что сделали нас людьми. За то, наконец, что мы не успели отплатить им добром за добро. Они нам на это не оставили времени — у нас подросли свои должники, которым мы все простим.
Наверное, этот посыл заставил меня по-другому взглянуть на свое нынешнее пристанище и сформулировать кредо: Если есть у тебя возможность быть ласковей и добрей — будь. Можешь чем-то помочь — помоги, не считая, что эти труды спишет иное время. Ведь что старикам надо? Похвалить бабушкин борщ, лишний раз не расстраивать деда, успеть, в меру сил, помочь по хозяйству. Да и не такие уж они старики…
Когда дядя Вася с напарником приперли мне лист нержавейки, дед уже уехал «в ночное». Бабушка думала, что это его заказ и не протестовала. Она даже держала калитку, пока работные люди заносили поклажу во двор и ставили у поленницы. Возмущался только Мухтар.
Мы присели на бревно у забора. Мужики степенно перекурили, и дядя Петро сказал, делая паузы между затяжками:
— Если бы точно знать, что эта хреновина будет работать, я бы сделал такую. И нам, и тебе. Ну ладно, бывай. Если что, заходи.
Честно скажу, это меня воодушевило.
Действующую модель виброплиты я мог соорудить хоть сейчас. Был у меня трофейный электродвигатель. Два пацана с нашего края тащили его для сдачи в металлолом, а я предложил обмен, отдав за него цокалку, поджиг и рогатку с резиной из молокодойки. Цокалку я, помнится, сделал из бронзовой трубки, бывшей когда-то соском автомобильной камеры. Из нее можно было палить не только серой от спичек, но и бездымным порохом — пробовал, не раздувало. Поджиг был тоже надежный, стальной, из толстостенной сверленой трубки. Поэтому пацаны согласились.
Электрический шнур с вилкой я планировал срезать со сгоревшего утюга, что пылился на чердаке. Мне оставалось сделать эксцентрик и временное основание из толстой дубовой доски, но было уже темно. К тому же я вспомнил, что нужно успеть написать домашнее сочинение по картине Саврасова «Грачи прилетели». Сразу же испортилось настроение. Картинка была в учебнике. Общих фраз на пару страниц у меня в голове достаточно. Но писать перьевой ручкой?! Эх, скорей бы!.. нет, не скорей. Мне многое нужно успеть…
— Федул, что губы надул? — ехидно спросила бабушка и сама же продолжила поговорочный диалог. — «Кафтан прожег». «А большая дыра?» «Один ворот остался». Пошли вечерять, шибеник!
Курей я уже закрыла.
После ужина я сел за уроки. Бабушка слушала радио и занималась штопкой. Выворачивала носок наизнанку, вставляла в него перегоревшую лампочку и ловко орудовала иглой. Боже ж ты мой! Как я рад, что она жива!
Обзор последних известий порадовал новизной. Председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин озвучил ответные меры в случае размещения в ФРГ американских ракет «Першинг». Канцлер ФРГ Гельмут Шмидт вылетел в Вашингтон для консультаций.
Гм, интересно! Надо будет в завтрашних газетах зачесть, что там за ответные меры. Насчет «Першингов» точно не помню. Кажется, под эти ракетные комплексы американцы запустили больше десятка военных программ. Мы на это ответили — и понеслась!
В остальном все было как прежде. США призывают египетское руководство уважать право свободного судоходства в нейтральных водах. СССР предупреждает Израиль о недопустимости агрессии против арабских стран. В нашей стране запущен очередной спутник, первый из серии «Молния-1». Колхоз «Приамурье» награжден орденом Ленина и прочая лабуда, которая даже не запоминалась. Ну, и в конце новости спорта: Шотландский «Селтик» стал первой британской командой, завоевавшей Кубок Европейских чемпионов. В финале они обули Миланский «Интер». Кажется, в прошлой жизни тоже так было.
Ночью я долго ворочался. Покидать этот мир почему-то уже не хотелось. Мне снился Серега. Он стоял на пороге с моей разбитой копилкой и меня же обзывал вором. Следователь, етить твою в кочерыжку!
А я ведь совсем забыл, как он выглядел на пороге седьмого класса, ведь мамка сожгла все фотографии. Ничего, к середине лета приедет, будет учить меня продвинутым песням:
«Джон родился на юге Конго,
Там, где всегда жара,
Там, где танцуют под звуки гонга
Негры вокруг костра.
О, вал вал Кейти,
О, вал вал Кейти, ай лов ю!
Кто же поможет, кто же поможет негру?
Белую-белую девушку я люблю…»
Впрочем, нет. Наверное, не меня.
Я проснулся мокрым от пота. За окном голосил петух. Было совсем светло, но гимн еще не играл. Осторожно, чтоб не шуметь, оделся, собрал портфель и вышел во двор.
Бабушка уже в огороде. Срезает листья свеклы и собирает в пучок. Потом она будет рубить этот пучок топором, мешать с горсточкой комбикорма или молотой кукурузы для того, чтобы накормить кур. С утра до ночи в трудах. Как она говорила при жизни, «отдохну на том свете». Наверно, наотдыхалась. Но все равно, надо помочь…
К приезду деда мы вместе наворотили кучу текущих дел. Завтракали «всем миром» — заедали горячий «кохвий» вчерашними пышками, которые напекла бабушка Паша.
«Кохвий» с «какавой» готовился по одному рецепту: горсточка порошка на кастрюлю кипящего молока.
— Кто это у нас во дворе железо свое оставил? — откушав, спросил дед.
— Это моё! — быстро сказал я.
— Твоё?! За какие такие заслуги тебе его принесли?
— Сказал Василию Кузьмичу, что собираюсь сделать электрическую трамбовку.
— Васька культяпый, что со смолы, вечером его притащил, — вставила слово бабушка.
— Тако-о-е… добро на говно! — сморщив нос, проронил дед.
«Такое» в его устах — высшая степень презрения. Оно относилось к моей задумке.
Я ничего не ответил. Пошел собираться в школу. Что толку сотрясать воздух, если дело еще не сделано? По пути, небрежно смахнул листок отрывного календаря. 25 мая, пятница. Впереди два выходных, а до «дембеля» остается ровно четыре дня.
Вспомнив о новом кредо, я протиснулся в дверь сквозь толпу перед самым звонком, и с размаху уселся рядом с бабкой Филонихой. Ее аж перекосило.
— Че приперся? — прошипела она, и с размаху атаковала меня своей мощной кормой, — пош-шел на свое место!
Все захихикали.
Я сдержал этот натиск, упершись ногой в соседнюю парту. Вот это трактор! Валька сейчас на целую голову выше меня, и крупнее по габаритам.
— Че приперся? — сказал я, глядя в раскосые зеленые очи, — нравишься ты мне, потому и приперся! Рядом с тобой и сидеть приятно! Симпотная, умная и простая. И на артистку похожа, нечета задаваке Печорихе!
В классе повисла мертвая тишина. Филониха отшатнулась. Ее изумленное личико постепенно вскрывалось красными пятнами. Как будто бы я не говорил, а с размаху бил ее по щекам. На слове «артистка» она вздернула брови и упала лицом в ладони.
— Обидели деточку, — пропищал мой крестный отец.
Я хотел погрозить ему кулаком, но не успел.
— Так!!! — прогремело из поднебесья. Черной грозовой тучей над столом возвышался Илья Григорьевич.
Захлопали крышки парт. Их обитатели стремглав вознеслись ввысь. Поднялся и я. Сидела только Валюха, она продолжала плакать.
— Кто?!
Директор оценил обстановку и в три шага оседлал истину. Сразу несколько классных сексотов вломили меня с потрохами. А Катька Тарасова изложила подробности в цвете: Ах, Денисов сказал, что ему Филонова нравится! Ах, он хочет сидеть с ней за одной партой! Ах, он вообще-то на другом месте сидел! Ах, плачет она потому, что Денисов сказал, что она на артистку похожа!
— Встань! — сказал мне Илья Григорьевич. — У тебя что, другого времени не було говорить такие слова? Ну и что, что она на артистку похожа? У нас половина девчат на артисток похожи! Потому, что артист это — это не только внешность, а еще и знание жизни плюс трудолюбие. В общем, как бы там ни було, а ты должен сейчас извиниться. И перед Валей Филоновой, и перед всем классом. Потому, что сейчас, вместо того, чтобы ставить годовые оценки, я вынужден проводить воспитательную работу.
Да и хрен с ним! От меня не убудет:
— Простите, — с трудом выдавил я, — ребята, девчата, Илья Григорьевич… ты, Валюха, прости. — И добавил окрепшим голосом, — только я все равно здесь буду сидеть!
— Садись!
Директор повеселел. Проблемные дети были все у него под контролем. Это я знал по педагогическому опыту мамы. Он, наверно, и сам не раз порывался поговорить с Филоновой, но не нашел конца, с которого можно к ней подступиться. Ведь главный принцип учителя и врача — не навреди. А я за него вскрыл этот нарыв.
Незаметно начался урок. Оглашались результаты за четверть и, в целом, за год. Тот, у кого, по мнению Небуло, оценка склонялась в сторону повышения, или наоборот, вызывался к доске, на «третейский суд». И каждый сидящий в классе, мог задать ему вопрос «на засыпку», легкость которого, зависела от личного отношения.
Филониха успокоилась, немного повеселела. Девчоночьи слезы, что на солнце роса. Я сунул ей под локоть записку, три слова карандашом: «Пойдем завтра в кино?» Валька прочитала, подумала и написала: «Дурак». «Знаю, — ответил я, — в 11 около входа». Она отвернулась и вздернула нос.
— Ты че, шизанулся? — спросил у меня Босяра, как только мы вышли на перемену. — Тебя ж пацаны засмеют!
— Нет, это я пацанов засмею, когда в понедельник Валюха войдет в класс!
Я этот ответ еще на уроке придумал. Получилось цик в цик, Славка ушел озадаченный.
Дома я сунул в угол портфель и, даже не пообедав, взялся за дело. Подобрал подходящий обрезок доски, углубил на шурупах шлицы и присобачил движок точно по центру. С эксцентриком не мудрил. Нашел подходящий кусок толстой алюминиевой проволоки, накрутил витками на ротор, а оба свободных конца согнул пополам, чтоб не слишком большой была амплитуда.
Дед вернулся домой, когда я уже изолировал скрутки на проводах. Был он в сером полосатом костюме, при шляпе, ручном костыле с резиновым набалдашником и в очень дурном настроении. Я уже знал, почему. Вернее, не знал, а вспомнил, увидев в авоське россыпь рентгеновских снимков. Сегодня ему урезали инвалидность. Перевели со второй группы на третью. Как будто осколки, что вращались у него вокруг мозговой оболочки, рассосались, или вышли из головы вместе с потом.
Он тогда очень переживал. Рассказывал бабушке о своем диалоге с руководством комиссии ВТЭК, пряча каждый свой вздох под коротким наигранным смехом: «Хэх-х!» Я тогда еще был дурачком. Мне было глубоко фиолетово все, что рассказывал дед. И лишь через месяц понял, что ему урезали пенсию на целый двадцарик. Было шестьдесят — стало сорок.
Без меня на плечах, они бы и это осилили. Мясо и яйца кудахчут во дворе у сажка, картошка и кукуруза произрастают на десяти сотках, что ежегодно выделяет совхоз для своих бывших работников, фрукты и овощи — в огороде. А тут… стремительно взрослеющий внук, который «не жрет абы че», на котором горит обувь, одежда и семейный бюджет.
В общем, в дом я не стал заходить, отложил агрегат в сторону. Не в том дед сейчас настроении, чтобы чему-то радоваться. Хотел, было, отправиться к смоле на разведку, но услышал бабушкин голос:
— Сашка, обедать! — Она тоже была не в себе.
Этот злосчастный день я хорошо помню. Было так: не доев тарелку борща, дед сильно закашлялся, откинулся к беленой стене и медленно сполз со стула. Так и лежал, неловко поджав ноги, большой и беспомощный. Я со своего места видел только глаза бабушки. Они наполнялись слезами.
— Степан! — закричала она, — Степан!!!
Через пару минут, дед тяжело заворочался на полу, хрипло спросил «что?» и хохотнул, натянуто и натужно.
В этом коротком смешке, я тогда еще прочитал потрясение человека, который сорвался в бездну. Мне тоже не раз доводилось, как выражаются в послеоперационных палатах, «уйти». Как же мерзко я себя чувствовал после каждого такого полета! Метался по горячей кровати, не находя себе места и умолял деловито хлопотавших врачей: «Уйдите, не мешайте мне умереть!»
Дед в этом плане был крутым мужиком. Он не только поднялся и уселся на стул, но заставил себя доесть все, что осталось в его тарелке, и только потом завалился в кровать. Бог ты мой! Как же он любил мою бабушку! Как же она потом жила без него?!
Если мерить рамками прошлого, жить ему остается чуть больше пяти лет. В этом огромном теле уже начинаются необратимые изменения, которые пока не видны. В отличие от меня, дед так и не смог справиться с раком, а ведь бабушка Катя живет по-прежнему рядом. Нет, надо ломать эту вероятность, отвлечь стариков от тяжелых дум, и начинать прямо сейчас.
— Дедушка, — сказал я самым просительным тоном, — можно мне рубль из копилки взять?
Он отложил в сторону ложку:
— Зачем?
— Девчонку одну в кино пригласил, завтра в одиннадцать…
И я рассказал про бабку Филониху, про ее закидоны с одеждой по причине неартистической внешности, про то, что было сегодня в классе.
По мере повествования, настроение у моих стариков несколько приподнялось.
— От сучка! — смеясь, возмутилась бабушка, — как же она крутит матерью и отцом! Спасибо б сказала за то, что родили на свет. Вожжами надо ее учить, а не в кино приглашать!
— Хорошее дело, — одобрил дед, — рубль я тебе и сам дам, только про уроки не забывай. Что ты там за чертовину смастерил?
— Вечером покажу.
Этот обед закончился без эксцессов. Дед, кряхтя, полез на кровать:
— Ты бы мне, Елена Акимовна, банки поставила. Продуло сегодня ночью, ноет в боку…
Я мысленно перекрестился и, убрав агрегат в сарай, направился к Пимовне.
Справа от деревянной калитки, грел свой бетонный бок круглый колодец. Я встал на железную крышку и заглянул во двор.
Вертлявая собачонка выпрыгнула из будки и залилась лаем. Бабушка Катя в то время еще работала продавщицей в мясном отделе, но сегодня она была дома и, сидя на низком крылечке, кормила цыплят подсушенной пшенною кашей.
— Пуль-пуль-пуль! Пули-пули-пули! — повторяла она.
Так в наших краях подзывают кур. Литературное «цып-цып-цып» не прижилось.
Мне почему-то казалось, что ей не составит труда увидеть во мне «новопреставленного», во временном своем воплощении, ан нет. Пимовна скользнула по мне не узнающим взглядом, вытерла руки о фартук и беззлобно прикрикнула на собачонку:
— В будку пошел, зараза!
— День добрый, бабушка Катя! — поздоровался я, дождавшись ее у калитки.
— Что тебе, Сашка? — устало спросила она, — давай, говори, выварка на огне, вот-вот закипит…
Пришлось начинать без предисловий:
— Мне нужен рецепт лечения рака.
Брови у бабушки Кати удивленно приподнялись:
— Это еще зачем?
— Дедушка у меня заболел, или вот-вот заболеет.
— Типун на язык! — с чувством сказала Пимовна, — Смотри, накаркаешь! Приснилось тебе, али как?
— Нет, — говорю, — не приснилось. Просто вижу, когда беру в руки «Земляничное» мыло. Так будет пахнуть дедушка, когда он умрет. Я приеду за час до похорон и его не узнаю. Гроб будет стоять в большой комнате у окна…
— А ну-ка пошли в хату!
Бабушка Катя схватила меня за руку и потащила во двор. По пути она сняла с огня закипевшую выварку, ошпарила руку брызгами кипятка и коротко матюгнулась.
В стандартной саманной хате ничего, по большому счету, не изменилось со времени моего последнего посещения. Не было холодильника (тогда ни у кого не было холодильников), да не стояла в углу, за легкой перегородкой, походная койка Василия Ивановича Шевелева — героя артиллериста, с которым, лет через пять, Пимовна будет сожительствовать.
— Садись, Сашка, к столу, — строго сказала она и откинула полотенце с широкого блюда, — ешь пирожки. Сейчас я тебе молока стаканчик налью…
— Мне бы рецепт…
— Ешь!
Молоко было с легкой кислинкой, а пирожки… я сразу узнал их фирменный вкус. У каждой хозяйки свои заморочки и маленькие секреты. Даже Прасковья Акимовна — родная сестра моей бабушки — была в кулинарном плане ее антиподом. В домашней готовке, она налегала на сдобную выпечку и супы, картошка и мясо подавались на стол в жареном виде, а «хворост» всегда получался сухим и ломким. Казалось бы, одна школа, но разные направления.
Елена Акимовна часами корпела над кастрюлей с борщом. Картошка толченка была, хоть на хлеб намазывай — сама по себе вкусная. Помнится, она добавляла в небольшую кастрюльку три яичных желтка, стакан молока и добрый кусок масла…
— И давно ты стал видеть… такое? — спросила бабушка Катя.
— Ровно пять дней назад, — честно признался я.
— «Отче наш» ты, конечно, не знаешь…
— Почему это я не знаю? Очень даже хорошо знаю!
— Да ну? — удивилась Пимовна, — может, расскажешь?
Последний вопрос она задала со скрытым сарказмом. Ну кто же поверит, что в нашей стране, где атеизм считался чуть ли ни официальной религией, в голову советского школьника смогут проникнуть слова из Нагорной проповеди?
В общем, я ее скорей напугал, чем удивил. Прочел эту молитву так, как когда-то учила она. С теми же паузами, интонациями и ключевыми словами. Даже катрен о хлебе произнес на ее манер: «надсущный», а не «насущный».
Бабушка Катя сидела, белея лицом, а услышав эти слова, встала, зажгла лампадку и трижды перекрестилась.
— Кто ж тебя этому научил? — сурово спросила она.
Пришлось врать:
— Вы научили. Этой ночью мне снилось, что я приходил к вам за лекарством. А вы мне сказали, что пока я молитву не выучу, дедушке оно не поможет.
— Дала хоть?
— Дали. Литровую банку, накрытую крышкой. А в ней — желтая маслянистая жидкость с запахом чеснока.
— Это другое лекарство, — отмахнулась бабушка Катя. — Оно помогает от наведенной порчи, а я тебе сейчас приготовлю что-нибудь посерьезнее. Когда в твоих видениях Степан Александрович помер?
— Через пять лет и четыре месяца. От рака легких.
— Значит, точно поможет.
Пимовна хлопотала у печки. Сыпала в банку с калиновой самогонкой какие-то снадобья, добавляла настойки из квадратных бутылок с черным стеклом.
— А про меня… в своих снах… ты ничего больше не видел? — спросила она между делом.
— Оно вам надо, бабушка Катя? — чуть не взмолился я, — какой интерес жить, если знаешь, когда умрешь?
— Та-а-ак! — протянула она и подсела к столу. — Ну-ка давай, говори, а то не будет тебе никакого лекарства!
Я впервые взглянул прямо в ее глаза и произнес, чеканя каждое слово:
— Вы ровно одну неделю не доживете до полных ста лет. Если хотите, все расскажу в подробностях: кто вас обнаружил, кто в дом заносил, кто глаза закрывал…
— Значит, я не в доме умру?
— Вы, бабушка Катя, приготовитесь гнать самогон в летней кухне. А заодно затеете стирку, чтоб кипяток из выварки со змеевиком, зря не пропал. И, наверное, забудете спички. Пойдете за ними в дом, по дороге умрете. Будете лежать на спине и удивленно смотреть в небо. Куры столпятся у вашего тела, как цыплята вокруг наседки, но ни одна из них…
— Спасибо тебе, Сашка, — перебила меня Пимовна, — сто лет это много, столько мне и не надо. А теперь, честно скажи: откуда ты знаешь, когда у меня день рождения?
— 1 января 1912 года. Так будет написано на кресте…
