Глава 12. Новые старые горизонты

Так и канул в небытие юбилейный десятый день, прожитый мной в этом благословенном времени. В думах о собственной смерти, я успел пережить уже двух человек. На подходе был третий. Дядьку Ваньку Погребняка забрали из больницы домой. Он весь исхудал, заговаривался, не узнавал соседей. Тетя Зоя кормила его с ложечки. Десять дней. Как они отразятся в памяти того, кто придет после меня, и отразятся ли вообще? Спросит, к примеру, дядя Петро: «Что ты там, парень, за схему оставил в вагончике?», а он — ни уха, ни рыла. Я ведь не помнил, как утром ходил в магазин за молоком, в день моего появления в этом времени?

Я присел на скамейку возле дома, где жил Сашка Жохарь и задумался. Да, был в этом моменте скрытый подвох. То, что со мною произошло, мало похоже на рокировку. Честно сказать, оно вообще ни на что не похоже. Складывается впечатление, что кто-то большой, сильный и всемогущий, отмотал назад колесо времени и отбросил меня назад, забыв при этом стереть память о будущем.

К этой мысли я приходил не раз и не два. Но каждый раз отметал, как нечто, не стоящего внимания. Слишком много ляпов и нестыковок содержала в себе местная теория попаданства, чтобы принять ее за рабочую версию. То, что я не помню момент своей физической смерти, нивелировало все остальные выкладки. Ведь так не должно быть.

А как? — поднялся со дна души ехидный вопрос. — Как оно должно быть?

Ну, не знаю, — засуетился разум, — когда умирала бабушка Паша, она до последнего звала Пимовну. Так и застыла с ее именем на устах…

— Че это ты тут расселся?!

Нога, обутая в новенький ботас, небрежно поддела подошву моей сандалии. Естественно, это Жох, кто же еще? Стоит себе, ухмыляется. В раскосых глазах прыгают бесенята.

Сашка был независимым человеком. Его не пороли ремнем, не напрягали с учебой, не припахивали на домашних работах. Своим личным временем он распоряжался по своему усмотрению. Хочет — учит уроки, не хочет — идет гулять. С появлением в их семье косоглазого болгарчонка, у дядьки Трофима и тетки Натальи, на младшего сына просто не стало хватать времени. Накормлен, одет — и ладно.

Этим Сашка и пользовался. Он рано начал курить, попробовал вкус вина, а пиво употреблял, как я лимонад. Бабушки с нашей улицы называли его «фулюганом», по которому плачет тюрьма, родители запрещали не то что дружить, а вообще с ним водиться, а пацаны немного побаивались, как нечто необъяснимое.

Жохарь знал о своем статусе, ведь дурная молва действенней хорошей рекламы. Был он ехиден, насмешлив, высокомерен и всем раздавал обидные клички, которые всегда приживались. Это с его легкой руки Витя Григорьев стал Казиёй, я — сначала Петрушкой, потом Пятой, а Леха Корытько — Хохлом. А так, по большому счету, Жохарь был пацаном адекватным. Если и заедался, то только когда выпьет. Вот и сейчас, лизнул, наверное, на поминках красненького:

— Че это ты тут расселся?!

В память о будущей дружбе, я не стал начищать Сашке хлебальник, а, молча, поднялся и зашагал прочь. Но не просто так зашагал. Памятуя о его подлой натуре, держал правую руку опущенной вдоль бедра. Знал, что мой будущий друг не удержится, чтобы не отпустить мне подсрачник.

Так оно и случилось. Я поймал его ногу в самый интересный момент и немного попридержал на весу. Чтобы сохранить равновесие, Жох мелко подпрыгивал и неистово матюкался.

Может, тюрьма по нему и плакала, да только напрасно. После восьмого класса, Сашка поступил в ПТУ, выучился на сварщика и уехал на Север, прокладывать трубопроводы. Вернувшись в родной город, построил большой дом, чем-то напоминавший казарму. Вдоль внешней стены неширокий сквозной коридор, а направо, за одинаковыми дверьми, чреда разнокалиберных комнат. С женой тоже сложилось. Принесла ему Танька двух пацанов. Оба выросли, вышли в люди, обзавелись семьями. В общем, по состоянию на новогоднюю ночь, Жохарево потомство пошло на второй десяток.

Звонил он мне, поздравлял, справлялся, кого из сверстников спровадили на тот свет, кто еще потихоньку коптит, на месте ли отчий дом. Грозился навестить по весне, чтобы вместе рвануть по местам боевой славы. Да что-то опять у него не срослось. Почками занедужил, на операцию слег.

Я смотрел в Сашкины бесстыжие зенки, силился в них увидеть дородного лысого деда в больших роговых очках, но не нашел ни малейшего сходства. Что ж, будем учить. Я отвел его ногу в сторону, чтобы встал поудобнее, и отпустил сракача:

— Вот тебе, падла, за дурные намерения!

Хотел двинуть еще разок, да побоялся повредить почки.

От неожиданности, Жох замолчал. Я не стал дожидаться, когда он придет в себя. Развернулся и ушел в сторону дома, да все ожидал, когда же мне в спину ударится камень. Нет, обошлось.

Было около трех часов дня. Близился ранний вечер. Навстречу мне ехала почтальонка, свернула в ближайший проулок. По-над домами шастал дядя Вася Культя. Соседские собаки молчали. Когда хозяев нет дома, они неохотно лают даже на тех, кто стучится в калитку.

Да, чуть не забыл пояснить, чем отличается проулок от переулка. Первый заканчивается домами, выходящими к реке огородами, а второй — мостиком «кладкой» через эту самую реку.

Дядя Вася был в полном недоумении. Увидев меня, обрадовался и озадачил вопросом:

— Где все?

— Как где? На поминках.

— Да ты что?! И кого хоронили?

Я коротко прояснил ситуацию:

— Пацана Раздабариных, что в нашей речке утоп. Разве не видели? Мимо же вас проезжали!

— Вон оно как! — пожевал губами Культя. — Дожились! Детишек без войны провожаем. Дать бы родителям буздева за догляд! Не видел я, и не знал. Мы с Петром в это время были в конторе. Ну, бабушка Лена, понятно, сейчас на борщах. А Степан

Александрович там, или опять на дежурстве?

— Дома. В смысле, сейчас на поминках.

— Слушай! Ты не мог бы его немного поторопить? Скажи, так и так: грузчики предлагают мешок комбикорма. Разгружают с утра. Рупчик делов.

— А гитары? — поинтересовался я, — гитары у нас тут, нигде не разгружают?

— Тебе что, инструмент нужен? — переспросил Василий Кузьмич, и сам же ответил на этот вопрос. — Ах да, модно же тренькать сейчас! — Подумав, добавил, — Ты давай-ка, за дедом слетай. Потом это дело обговорим. Заодно объяснишь Петру, что там опять за хреновину ты ему на бумажке нарисовал. Он чуть с ней в сортир не сходил!

Окрыленный надеждой, я вывел велосипед со двора и, даже не отвязав тяпки, рванул к Раздабариным. С непривычки, чуть не упал, вывернув на дорогу. Тело опять забыло, что мало крутить педали, нужно еще и склонять корпус, в сторону поворота. Мало-помалу приноровился, стал поглядывать по сторонам и видеть не только дорогу. На скамейке у Жохова дома, уже никто не сидел. Наверное, Сашка пошел отсыпаться на чердаке времянки. Там у него был оборудован летний топчан. А вот деда я сразу не углядел. Он сам несколько раз окликнул меня, даже вышел к дороге. Пришлось тормозить, возвращаться немного назад.

— Стряслось что? Куда это ты наладился, даже тяпки не отвязал?

— Дядя Вася прислал. Насчет комбикорма. Упаси господь, прозеваем, бабушка нас убъет!

— Сколько?

— Мешок.

Дед похлопал себя по карманам, вытащил кошелек. На всякий случай, спросил:

— Управишься без меня?

— Легко! — сорвалось с языка.

Он посмотрел на меня с сомнением, но рубль протянул:

— Ну, молодчага! Смотри только, деньги не потеряй! А я посижу с обществом, заодно бабушку подожду. Встречаемся только на похоронах…

У дома Митрохиных — дальних родственников нашего дяди Коли, виднелись согбенные спины, образующие большой полукруг.

Зажав рубль в кулаке, я пустился в обратный путь. Почтальонка уже спешилась, и вела свой велосипед на руках. Далеко ей до конца улицы. В каждый почтовый ящик нужно сунуть пару газет, не считая открыток и писем.

Дядя Вася поджидал меня у двора. Сидел на нашем бревне и нервно курил.

— Ну что, идет? — нетерпеливо спросил он.

— Рубль передал. Попросил управиться без него. Сейчас, только возьму досточку, чтобы мешок не порвать…

Была у нас специально выпиленная приспособа, чтобы возить тяжелые грузы. С двух сторон она упиралась в раму, а сверху ложилась на цепь.

— Да мешок я сейчас и сам принесу. Ты деньги давай! Мужики ж на работе. Их товарищи отпустили, чтобы сделали дело, да вернулись назад, пока не хватилось начальство. Сидят, как на иголках: «Скорей, говорят, думай, а не то, в другое место пойдем»! Им же еще в магазин нужно успеть. Я бы заплатил из своих, да получку только к вечеру принесут…

Дядя Вася принял бумажный рубль, как переходящее красное знамя и, даже не пряча его в карман, быстро ретировался. Ну что ж, будем ждать.

Я завел велосипед во двор, достал из почтового ящика открытку и две газеты. Мама поздравляла меня с окончанием учебного года, просила «быть умницей» и обещала скоро приехать.

Скорей бы! Кажется, мне представился шанс снова увидеть ее. Я смотрел на стремительный, круглый почерк и думал о том, что вылечить ее, предотвратить беду, никому не под силу. Ведь это не болезнь, а проклятие. Кто-то из нашего рода, в одном поколении, строго по женской линии, после пятидесяти, обязательно сходит с ума. По-тихому, неизлечимо. Анну Акимовну, младшую сестру моей бабушки, бог покарал манией преследования.

После седьмого класса, я каждое лето ездил в село Натырбово, где она работала агрономом, чтобы помочь по хозяйству: натаскать воды, прополоть грядки, оборвать с дерева спелые яблоки. Своих детей у бабушки Ани не было. На ней обрывался род Гузьминовых. В молодости она была очень красивой, женихами перебирала, да так и ушла с девичьей фамилией на кресте.

Жила она в старинной казачьей хате с земляными полами. При хате был огород с добрую треть карликового государства и такой же большой сад. Работы хватало, но справлялся я с ней за неделю, чтобы не загнуться от скукотищи. Телевизора в хате не было, радио не работало, а по местным девкам я не ходил, стеснялся.

Анна Акимовна целыми днями пропадала на колхозных полях. Она приходила поздно, готовила мне еду и сразу ложилась спать. Кое-какие странности в ее поведении, я сразу заметил, хоть и не придал им большого значения. В хате, на всех подоконниках, были разбросаны сигареты и папиросы, в пачках и россыпью. А на столе и тумбочке, в изголовье ее кровати, стояли фабричные пепельницы, наполненные «бычками». Естественно, я удивился:

— Бабушка! Неужели ты куришь?!

— Нет, внучек, — сказала она, — не курю, и тебе не советую.

— А это зачем?

— Ночью, когда тревожно, лежу и пускаю дым. Если кто-то заглянет в окно, подумает, что в доме мужчина и побоится меня убивать…

У матери все началось по-другому. Ей казалось, что кто-то из ближайшего окружения наводит порчу на нашу семью. Первой под подозрение попала Прасковья Акимовна. Бабушке было запрещено даже общаться с родной сестрой, и они встречались тайком, когда мать уходила в школу…

— Здорово, Кулибин! А ну, отчиняй ворота!

Я вздрогнул и поднял голову. Надо мной возвышался дядя Петро с мешком на плече. Был он мрачен и, самую малость, поддат.

— Плечом надави! — скомандовал дядя Вася. — Забыл, что калитка здесь на пружине?

Судя по интонации, был он за что-то на своего напарника зол.

Под могучим плечом, я проскользнул во двор, расчистил пространство у двери летней веранды, которую дед, время от времени, расширял:

— Ставьте пока сюда. Дальше нельзя, Мухтар может обидеться.

— Фух! — выдохнул дядя Петро и впечатал мешок вплотную к стене. — Принеси-ка, Кулибин, холодной воды. Вчера испытал трамбовку, такую же, как у тебя. Протоптал старику Кобылянскому бут под фундамент. Пожалуй, ты прав: колеса у этого агрегата надо было предусмотреть. До сих пор ноги не держат!

— Аж денежки заработанные на обратном пути потерял! — с укоризной, сказал Василий Кузьмич. — Утром ходили, искали, да кто-то, видать, встал еще раньше нашего!

Я сбегал к колодцу за свежей водой. Петро напился, ополоснул лицо, встряхнул рабочую куртку.

— Ладно, — сказал, — пошли-ка, Кузьмич, на бревнышке посидим. Негоже гулять по чужому двору, когда взрослых дома нема.

Я поставил ведро на скамейку, открытку и обе газеты, положил на обеденный стол. Читать там все равно нечего. В Краснодаре открылась краевая партийная конференция и весь свежий номер «Советской Кубани» был посвящен исключительно ей.

— Так что ты там за верстак на бумажке изобразил? — спросил дядя Вася, как только я снова вышел на улицу.

— Это станок для изготовления тротуарной плитки, — пояснил я, осторожно подбирая слова. — Условное название «вибростол».

— Опять из журнала? — хмыкнул Петро.

— А откуда еще?

— Дашь почитать?

— Я ж говорю: в библиотеке брал.

Судя по разговору, Петру было не очень. В его сегодняшнем тоне преобладал скепсис.

— Ты о деле, о деле спрашивай! — вмешался Василий Кузьмич.

— Ладно, давай о деле, — согласился напарник, — откуда ты взял такие размеры?

Он достал из кармана, стал разворачивать сложенный вчетверо лист. Из него тотчас же выпали и закружились в воздухе два бумажных рубля.

— Моп твою ять!!! — хором сказали представители пролетариата и прикусили язык. В те времена было не принято «матюкаться» в присутствии несовершеннолетних.

— Куда же ты, падла, смотрел? — сурово спросил дядя Вася, когда схлынул ажиотаж.

— Так на твоих же глазах все карманы выворачивал наизнанку, — оправдывался Петро, — и бумагу давал тебе подержать. Кто ж его знал, что я деньги туда положу?

Настроение у мужиков стремительно поднималось. Они все же переругивались, но уже было видно, что конфликт между ними исчерпан. А я ждал, когда внимание вновь обратится ко мне, чтобы вернуться к сути вопроса. Наконец, Петр Васильевич расправил бумагу и чиркнул по ней прокуренным ногтем.

— Вот, — сказал он, — семьсот на семьсот. С чего ты приплел эти цифры?

— Как? — изумился я, — вы ж говорили, что собираетесь лить на дому тротуарную плитку? Я и посчитал с карандашом: чтоб выпускать ежесуточно пятьдесят метров на круг, точно такой размер и понадобится.

— Я говорил?! — еще более изумился Петро (типично кубанский прием: сгоношить всю толпу и красиво уйти в сторону) — Говорил? А ведь действительно, кажется, говорил. Пьяный был, но что-то припоминаю…

— Вы еще деду впаривали насчет деревянных форм — в запале напомнил я.

— Как ты сказал? Впаривал? — засмеялся Культя, — хорошее выражение, надо будет запомнить. Сдавайся, кум! Насчет форм ты впаривал точно. Я еще «Хасбулата» пел…

— Ну ладно, будем считать, что впаривал, — согласился Петро, принимая новое слово, как эстафету, — только как я эту хламину спрячу в сарае? Ты только, Васька, представь: семьсот на семьсот!

А полсотни на круг? Это ж Кулибин мне намекал на квадратные метры! Куда столько?! Да через неделю работы придет ОБХСС — и с песнями на этап! Нет, мне бы чего попроще. Чтоб как вчера: пришел, сделал работу, положил деньги в карман — и гуляй!

Я хотел, было, сказать, что тротуарную плитку можно лепить и на стиральной машинке, если ставить ее неустойчиво, но Василий Кузьмич толкнул меня локтем в бок: молчи, мол.

Выговорившись, Петро поскучнел. Закурил, было, папироску, но закашлялся и смял ее в кулаке.

— Схожу ка я, кум, в магазин. Возражения есть? Нет? Ну и добре…

Он поднялся, и решительно зашагал в сторону Витькиной кладки. Вместе с ним уходило и мое хорошее настроение.

Ну, хрен я тебе еще что-нибудь подскажу! — со злобой, подумал я.

— Ты на него, Сашка, не обижайся, — сказал дядя Вася. Как будто, прочел мои мысли. — Не в таком он сейчас состоянии, чтобы думать о деле. А ведь бумагу не выбросил!

Я промолчал.

— Ладно, пойду. Охо-хо, — Василий Кузьмич тяжело приподнялся, и снова осел на бревно. — Нет стоп, погоди! Ты там что-то насчет гитары упоминал?

— Было дело, — кивнул я, думая о своем.

— Есть у меня инструмент, старенький, довоенный. Пылится на шифоньере. Выглядит неказисто, двух струн не хватает, но коробка звучит хорошо. Я ведь тоже когда-то парубковал, «Гибель Титаника» играл с перебором. А куда мне сейчас, с такой-то рукой? Могу подарить, ежели не побрезгуешь.

— Не жалко?

— Было бы, что жалеть. Вот, на неделе домой попаду, принесу, коли не забуду.

— А мне почему-то казалось, что у вас нету дома.

— Серьезно? — засмеялся Василий Кузьмич. — Как это нет? — есть! Бездомных у нас на работу не принимают. Другое дело, что не люблю я туда приходить. Как, все равно, на кладбище. Ну ладно, бывай. Некогда мне. Петька скоро вернется, нужно приготовить закуску. Да и твои старики уже на подходе…

Пьяным своего деда я видел один раз. Вернее, не видел, а слышал. Мне шел шестой год. Было поздно. Я лежал в своей детской кровати, пытался уснуть, но не мог. За стенкой гуляла шумная свадьба. Это Вовка, младший сын бабушки Паши, «пошел на семена». Гудели полы, играла гармонь, а я лежал и думал о несправедливости жизни. Ведь Вовку я считал своим другом. Мы часто ходили с ним в город. Он покупал мне мороженое и сладкую вату, дарил иногда игрушечные кораблики, которые делал сам. А как до дела дошло, даже не пригласил. Спустя какое-то время, за стеной что-то произошло. Общий фон разделился на несколько составляющих. Одна из них приближалась. Скрипнула калитка, ведущая в огород, около летней печки раздались возбужденные голоса, лязгнул замок и в дом завели деда. Я понял, что это так, еще до того, как включили свет. Он шел на своих ногах, расстроено повторял: «Ох, черт его знает!» и долго потом ворочался на своей скрипучей кровати, часто вздыхая и охая.

Дед изредка выпивал. Как мне тогда казалось, без повода. Он мог провести на сухую Новогодние праздники, но в один из не примечательных дней, вернуться с базара с каким-нибудь мужиком, усадить его за наш круглый стол и раза четыре наполнить графин. Разговор в таких случаях, всегда шел о войне.

Против домашних застолий бабушка не возражала. Она охотно подносила закуску, подсаживалась к столу, если внутренний такт требовал выслушать гостя. Иногда поднимала рюмку, чтобы слегка пригубить. Но стоило деду «лизнуть» где-то на стороне, а бабушке поймать его «на горячем», начиналась трагикомедия. Вот и сейчас, она вела себя так, будто супруг вообще не стоит на ногах и «лыка не вяжет»: то подставляла плечо, то поддерживала под локоток, то пыталась толкнуть в шею. И при всем этом, беспрестанно ругалась.

А тот шел себе, да посмеивался.

Видеть, что будет дальше, мне не хотелось, да и не следовало. В конце концов, взрослые люди. Пусть разбираются без меня. Я отступил сначала во двор, потом в огород, вброд перебрался на островок. На своей его части, бабушка Катя окучивала картошку. Пришлось перелезть через две изгороди, чтоб поздороваться и навязаться на разговор.

— Здравствуй, Сашка! — сказала она. — Ну что там, Степан Александрович, лекарство мое пьет?

— Не то слово пьет — потребляет! — Я не пожалел красок, чтобы выразить свою озабоченность. Даже вздохнул. — Вроде все правильно, утром столовая ложка и стакан молока. А в банке чуть больше трети осталось.

— Да что ж там у него за ложка такая?! — удивилась бабушка

Катя.

— Большая деревянная ложка. Я замерял: семьдесят пять грамм.

— Ну, ничего страшного. Чем больше выпьет — тем здоровей будет! — засмеялась она. — Главное, чтоб натощак, регулярно. Ты приходи через полчасика. Я, как управлюсь, еще одну банку для него наведу.

— Может быть вам помочь? — осторожно предложил я. — Сейчас, только за тяпкой слетаю…

— Если что-нибудь надо, прямо скажи! Нечего тут дипломатию разводить! — Екатерина Пимовна выпрямилась, уперла в тощие бедра костлявые кулаки, как перед ссорой с соседями. — Ну, говори!

Под ее водянистым взглядом, мне стало не по себе.

— Проклятье на нас, — обреченно сказал я, облизнув пересохшие губы. — Кто-то по женской линии, в одном поколении, обязательно сходит с ума. На очереди Анна Акимовна, родная сестра моей бабушки. Следующей будет мама.

Бабушка Катя отпрянула, посерела лицом и посмотрела на меня с каким-то мистическим ужасом. Тут все понятно без слов.

Вот и накрылось дедушкино лекарство, — думал я, перелезая через ограду. — теперь она ко мне на километр не подойдет.

Тонко звенели комары-кровопийцы. За мокрые ноги цеплялась картофельная ботва. На сердце было погано.

— А ну-ка вертайся назад!

Я не ждал этих слов. Поэтому подумал, ослышался. На всякий случай, решил обернуться. Бабушка Катя стояла, опершись на свою тяпку, и призывно махала рукой.

— Куда это ты побежал? — спросила она, когда я оказался рядом. — Ишь ты, какой обидчивый! А ну-ка садись, рассказывай.

До Анны Акимовны кого там бог покарал?

— Сестру Марфы Петровны. Это мама моей бабушки. А как ее звали, и кто еще был до нее, этого не скажу.

— Откуда узнал?

— Увидел.

— Ладно, пошли. Какая уж тут картошка! Да и тесто уже подходит.

С ее стороны речка была чуть шире, дно мелким и каменистым. Я перешел ее вброд, а бабушка Катя — по специально уложенным валунам. Пахло подсыхающим илом. Мелкие водоросли тянулись вслед за течением. Со стороны островка, огород окружал редкий плетень, увенчанный железной калиткой. Над крышей поднимался дымок. Несмотря на жару, в хате топилась печь. Но тепло было не одуряющим, как на улице, а домашним и сытным. В кадке томилось тесто.

— Ваньке моему десять лет, — пояснила бабушка Катя. — Ох, и любил Ванька ватрушки! Никчемный был человек. Что жил, что под тыном высрался. От водки сгорел. Как с фронта пришел — так из стакана не вылезал. Скоро начну печь, а вечером по людям разнесу. Садись, Сашка к столу, будешь снимать пробу.

Я мышкой притих в уголке, боясь неосторожным словом разрушить это зыбкое статус-кво. Ведь Пимовна могла завестись с пол оборота, особенно, если почувствует, что человек с ней неискренен. Руки ее порхали над клеенчатой скатертью, как дирижерская палочка над оркестровою ямой. Сито она держала на уровне плеч, но ни одна пылинка муки не упала на крашеный пол.

— Что, Сашка, молчишь? Робеешь, или слова моего ждешь? — бабушка Катя легко разгадывала все мои уловки и хитрости, — так ведь не дождешься! Слышала я, что жили в старину люди, которые были на такое способны, так ведь я им не ровня. Это сколько же ненависти нужно иметь в душе?! Даже не знаю, с какого краю к этому подступиться. Но сердцем уже чую, что если возьмусь, долго не проживу.

Она еще долго возилась с тестом: сминала, с размаху кидала на стол, колотила тощими кулачками, успевая при этом задавать мне каверзные вопросы:

— А Елена Акимовна знает о родовом проклятии?

— Конечно, знает. Только мне она об этом не говорила. Да и с бабушкой Аней пока все в порядке. Только курит в постели.

— Как это курит?

— А так: лежит и дымит. Чтобы тот, кто захочет ее убить, подумал, что в хате мужчина.

Пимовна засмеялась:

— Ишь ты, какая хитрая! Ты это сам видел, или опять знаешь?

— Знаю. А через год увижу.

— По глазам вижу, не врешь. Да и придумать такое тебе пока не под силу. — Екатерина Пимовна убрала тесто на край стола и накрыла его чистенькой тряпочкой. — Бедный ты бедный! Представляю, как трудно все это таскать в себе. А теперь, честно скажи: ты про мальчика Раздабариных знал?

— Знал, — потупился я.

— Почему не предупредил?

— Не успел. Да и с какими словами я бы к ним подошел? Знаете, бабушка Катя, кажется, что это я…

У меня перехватило дыхание. В глазах потемнело, и они как то сразу наполнились забытым теплом. Господи, как давно я не плакал!

— Ну-ну, успокойся! — она оттолкнула эмалированный тазик с творогом, присела на стул, и прижала к груди мою стриженую макушку. — Не надо себя казнить. Прошлого не вернешь. В следующий раз будешь умней: придешь и расскажешь мне. А я уж найду способ… кто там у нас на подходе?

— Дядька Ванька.

— Знаю уже.

— Потом Агрипина Петровна, мамка мотоциклиста.

— Этой давно пора!

— А следом за ней Федоровна, ваша подруга. Но это уже осенью, в сентябре.

— Лизка?! — Пимовна отшатнулась. — Что у нее?

— Белокровие.

Елизавета Федоровна работала в детской библиотеке. Во многом благодаря ей, все бабушки с нашего края были дружны, и не ругались даже в тех случаях, когда были тому причины. Ну, например, если соседский кот ополовинит цыплят, или чья-нибудь наглая курица проникнет в чужой огород. Вечером, когда начинало темнеть, все они собирались у нашей калитки со своими стульями, табуретками и маленькими скамеечками. Сначала, как водится, «перетирали» местные новости, а когда разговор начинал затухать, слово брала Федоровна. Она начинала рассказывать в лицах, содержание какой-нибудь приключенческой книги. «Дети капитана

Гранта» я, кстати, впервые услышал в ее исполнении.

— Лизка… — Пимовна смахнула слезинку уголком носового платка. — С работы придет, возьмусь за нее. Может, еще не поздно. Это все?

— На следующий год будет пять гробов. И все из того же дома.

— Я что-то не поняла… да пошла ты, проклятая! — бабушка Катя оттолкнула ногой одну из своих кошек и снова упала на стул. — Из какого «того же», Лизкиного? Она ж одинокая!

— У нее еще есть шесть сестер. Они будут приезжать, одна за другой, чтобы вступить в наследство, но ни одна больше месяца не протянет. Ну, кроме последней. Та проживет сравнительно долго, но тоже умрет от белокровия.

— Тоже? Хочешь сказать… нет, я тут сегодня с тобой никаких ватрушек не напеку! Сиди уж, — увидев, что я встал и собираюсь уйти, Пимовна надавила мне на плечо и с силой впечатала в стул. — Про сестер я сегодня же у нее уточню. А ты расскажи, что еще про эту семью знаешь.

— У младшей сестры подрастает девчонка, которую зовут Лизой, — выпалил я обиженным голосом. Почему-то вдруг показалось, что бабушка Катя мне не совсем верит. — Ей сейчас где-то четырнадцать, или пятнадцать. У нее дочерей не будет, останутся одни сыновья.

— Хватит! — отрезала Пимовна. — Я все поняла. А сейчас помолчи, не мешай.

Через двадцать минут, я запивал ватрушки сладким вишневым компотом. Хозяйка колдовала над трехлитровою банкой. Судя по количеству самогона, который она туда налила, настроилась на полный объем.

— Куда столько?! — запротестовал я. — А если спросят: «Где взял?»

— Я кому сказала, чтоб не мешал?! — огрызнулась бабушка Катя. — Знаешь, что такое «жримоучки»?

— Ешь, молча, — перевел я.

— То-то же! Если спросят, скажи, что картошку окучивать помогал. Не поверят — ко мне посылай!

Свечерело. Солнце скатилось за наш дом и в комнате стало темно. Потрескивала лампада. В красном углу проступили лики старинных икон. В свете минувшего дня, они будто бы прятались в глубине старинных окладов, покрытых сусальным золотом и вязью из неживых белых цветов.

Пимовна была родом из богатой станицы Ереминской. От нее, после расказачивания, остались заброшенные сады, с полсотни жилых хат, да эти иконы из разрушенной до основания церкви. Когда-нибудь, она мне расскажет, что еще сохранилась мельница и большой атаманский дом, в котором прошло ее раннее детство. А может, и не расскажет. Зачем? — я и так знаю.

Дело спорилось. Бабушка Катя вынула их духовки последнюю партию выпечки, закрыла пластмассовой крышкой банку с лекарством.

— Слушай, Сашка, — неожиданно сказала она, — а про Лешку моего… ой, нет, не надо, не говори! Пойду кобелюку закрою, да до дому тебя провожу.

Не надо, значит не надо. Зачем ломать человеку судьбу? У него и без всяких корректировок, все сложится хорошо. Он станет Леонидом Ивановичем, начальником «Агропромснаба». Будет ездить на белой служебной «Волге» с личным шофером и, кажется, умрет позже меня. Последний раз я встречу его в поликлинике. Мы будем стоять в очереди за талонами. Каждый со своими болячками. Он с сахарным диабетом, а у меня обострится тромбофлебит.

На улице было еще светло. Красный полукруг солнца, медленно опускался за насыпь железной дороги. Я нес тарелку с поминками, а бабушка Катя прижимала к груди трехлитровую банку. Возле нашей калитки, она опустила ее на землю и тихо произнесла:

— Ну ладно, беги, пострел. Да дня через три, обязательно ко мне загляни. А я похожу, пообщаюсь с людьми, подумаем вместе, можно ли помочь твоей матери. Меня теперь родовые проклятия очень даже интересуют.

А как я не загляну? По нашим традициям, пустую посуду хозяйке не принято возвращать. Только с отдачей. Вот напечет Елена Акимовна хвороста, пышек или пирог с повидлом, наполнит тарелку так, чтоб не стыдно было, и скажет: «Отнеси-ка, внучок, гостинец бабушке Кате!»

Мои собрались ужинать. Обеденный стол из маленькой комнаты перенесли на веранду. Он всегда у нас кочевал, в зависимости от времени года, а закончил свой век на улице, под навесом. Я хранил в нем все, что осталось от старого времени: радио, похожее на тарелку, табличку со старым названием улицы и бабушкины очки. Ведь память дольше живет, если подкреплена чем-нибудь материальным.

— Ты где это блукал до темна? — строго спросил дед, даже не обернувшись.

Я поставил в центр стола тарелку с ватрушками и сказал, как научила Пимовна:

— Поминайте Ивана Гавриловича, покойного мужа бабушки Кати.

— Царство небесное! — отозвались мои старики…

Все в доме текло, по когда-то установленному распорядку. Ничего не менялось, кроме меня. Так же рано легли спать. Я долго ворочался в своей старой кровати и вспоминал о будущем.

После смерти бабушки Кати, Лешка продал старую хату. Она была куплена многочисленной армянской семьей. Началась перестройка: двор покрыли бетоном, свою часть островка огородили забором, зарыли русло протоки и сделали там зону отдыха. Глава семейства ездил по окрестным полям, собирал после вспашки детали машин, комбайнов, сеялок и тракторов. Потом очищал их пескоструйной машиной, где-то, что-то подваривал и пускал в продажу, как новые. Тем и жили. Да не просто жили, а множились и богатели. Оборудовали под жилье капитальные кирпичные сараюхи, а потом, в одночасье, исчезли. Как будто и не было никого. Больше всех удивлялся судебный исполнитель, когда застал по этому адресу новых хозяев, оформивших собственность с полгода назад. От него соседи узнали, что кто-то из исчезнувшего семейства был виновником ДТП, чуть ли ни со смертельным исходом.

О последних жильцах плохого сказать не могу, хоть и знаю о них мало. Старший сын — футболист, играл за донецкий «Шахтер», в дублирующем составе. Я тогда еще был в силе. Устроил его в нашу городскую команду. А больше ничего не успел: после первого же наводнения, хаты не стало. Раскисшие саманные стены сели под тяжестью крыши…