Алекс Бор
Гнилой
1
Уходя, он все-таки оглянулся. Окинул взглядом узкую комнатушку, похожую на монашескую келью.
Продавленный диван, стол с табуретом, в углу свалены книги. Холодильник, который мог, наверное, помнить полет Гагарина, крякнул, как подраненная утка, – и обиженно умолк. Мужчина усмехнулся, поправил рюкзак – лямка лежала неудобно, натирая плечо, – и прикрыл дверь.
Он никогда не запирал комнату – когда замки были помехой для двуногих крыс? Но вряд ли кто-то сунется в его жилище, пока нет хозяина, – Прохан, если узнает, голову отрежет.
«Он, если что, и мне отрежет», – подумал мужчина. И снова удивился тому, что все еще жив. Что его до сих пор не пристрелили. Или не задушили во время сна. Все знали, что он никогда не запирается, полагая, что от судьбы все равно не уйти. Хотя – продолжал он размышлять, шагая по коридору, едва освещенному тусклыми лампочками, вкрученными в плафоны через каждые десять метров – если его убьют, то где они найдут такого же? Везучего, как тысяча чертей…
Если только на Хламе, но кто из заводских по доброй воле сунется к хламским? Те вообще в последнее время отморозились на всю голову, палят во все, что на глаза попадается, а потом разбираются. И ладно бы беспредельничали на своей территории – бойцы с Хлама держали в страхе все Ближнее Заволжье, доходили даже до руин Речного вокзала. Хотя что значит – «доходили»? Дойти можно куда угодно, были бы здоровые ноги. Но дойти – это еще половина дела. Вторая половина – живыми уйти. Вот так и хламские: дойти-то дошли, а вот обратно вернулось меньше половины. Речники – ребята тоже серьезные, они тоже чужаков не любили и мало кого пускали на свою территорию. После той стычки их совсем мало осталось. С десяток. Включая Гусара, бойца из затверецких, который пятерых стоил. То есть такие слухи ходили. А правда это или нет – никто не проверял. Жизнь дороже…
Под эти мысли он дошел до двери в конце коридора и постучал, как было условлено.
Тяжелая металлическая дверь со скрипом открылась, представив взору просторное помещение, похожее на древний офис. Правда, никаких компьютеров и прочих ноутбуков не наблюдалось – вокруг засаленного стола сидели четверо бойцов и резались в карты. Но не по-серьезному, на «валюту», а всего лишь на интерес.
Так Прохан решил. Чтобы ненужных обид не было.
– Гнилой пожаловал. – Лысый детина с косым шрамом через лоб и тремя зубами, которые торчали из пасти, когда он лыбился, оторвался от игры и вперился зенками болотного цвета в переносицу вошедшего.
Изо рта Зубастика постоянно разило гнилью – вот бы кому подошло погоняло Гнилой! – однако и рукопашник был хороший, и стрелял метко.
– Ну что, сталкер, на волю? – подал голос парень с длинным, как у Буратино, носом, корый украшала бородавка, похожая на еловую шишку.
Буратино было шестнадцать, он родился через год после Катастрофы и не помнил другой жизни.
Гнилой кивнул. Дежурные бойцы не могли помешать ему: Гнилой был сталкером и имел право уходить и приходить когда захочет. Только Прохан имел над ним власть – как и над всеми обитателями Завода.
Но если бы сейчас Прохан запретил ему идти, то он, Гнилой, все равно пошел бы.
Потому что он должен был пойти.
И Прохан это понимал, поэтому не препятствовал. Только сказал:
– Ты понимаешь, что без шансов?
Гнилой понимал.
Но он уже принял решение.
И это было его решение. Только его.
И Прохан не возражал. Молча расстелил изорванную карту Твери и окрестностей.
Бумажная карта была ровесница Катастрофы.
Они водили пальцами по карте, прикидывая маршрут, и Прохан отсоветовал идти через Хим и Деревню – то есть самой короткой дорогой.
Доходили слухи, что в Деревне кто-то поселился. Но люди или зомбяки – никто не знал.
А идти через Хим вообще равносильно самоубийству.
Даже для везунчика, такого как Гнилой.
«Там очень плохая земля, – сказал Прохан. – Засасывает и съедает. Но не расширяется».
То, что не расширяется, было хорошо.
Но кто знает, как там будет дальше…
Может, как в Торжке, где три года назад возникла похожая аномалия. Сначала в районе Монастыря, а потом охватила весь город и километров пятьдесят по периметру. Не выжил никто…
Гнилой и Прохан допоздна просидели над замусоленной картой. Оба понимали, что эта дорога – в один конец. И даже до конца можно не дойти. Особенно если идти по железке. Но другого пути все равно не было. Обходить железку – это делать большой крюк, заходить в лес. А кто знает, кто сейчас в этом лесу живет…
Но Гнилой уже решил, что пойдет.
А у Прохана, конечно же, был свой интерес.
Гнилой считался лучшим сталкером. Он всегда возвращался.
Прохан надеялся, что Гнилой вернется и на этот раз. А потом расскажет обо всем, что видел. Особенно о Вокзале.
Под Вокзалом были хорошие подземные убежища. Построили их в конце восьмидесятых годов прошлого века. Во времена почти былинные, ибо кто сейчас помнит страну, которая когда-то называлась СССР? Даже старики не помнят. Но все, даже зеленые юнцы, знают, что в СССР готовились к ядерной войне и поэтому плохих убежищ не строили. Вот и это убежище – Завод, тоже построили во времена СССР…
И Прохан был искренне благодарен за это погибшему почти сорок лет назад государству.
2
Миновав еще одну металлическую дверь, Гнилой вышел в очередной коридор. Электролампочки здесь горели ярче и были натыканы через каждые три метра.
Он остановился за секунду до того, как из бокового ответвления коридора раздался окрик:
– Стоять!
Вспыхнул яркий свет, ослепив привыкшие к полутьме глаза.
Гнилой прищурился, но рук, чтобы прикрыть глаза, не поднял: кто знает, как его движение могло быть воспринято. Часовые могли оказаться очень нервными, сразу палить бы начали.
Когда глаза перестали слезиться от яркого света, что бил из ручного фонаря, Гнилой увидел перед собой двух молодых бойцов. Молокососов не старше восемнадцати.
Но по их лицам было видно, что они родились с автоматами в руках.
– А, это ты, Гнилой, – откуда-то возник третий, старший караула. В комбинезоне антирадиационной защиты. И тоже с автоматом.
Правда, он тут же убрал его за спину.
– Отбой, парни…
* * *
Когда за спиной закрыли люк в подземное убежище, Гнилой снял рюкзак и уселся на него, положив автомат на колени.
И просидел так полчаса, ни о чем не думая. Он не боялся, что его обнаружат чужаки: противопехотные мины – самое действенное средство, которое отрывает не только ноги и яйца, но и желание без спроса соваться на чужую территорию. Ну а потом часовые устроят любому выжившему калеке допрос с пристрастием… Бойцы отлично ориентировались даже в темноте – Прохану где-то удалось раздобыть приборы ночного видения. Где – он не говорил. Да никто и не спрашивал. Правда, ходили слухи, что там, где эти приборы хранились, теперь хранятся человек двадцать. В виде трупов. Незахороненных… ибо зачем? Зомбякам, которые выходят на охоту по ночам, тоже чем-то надо питаться…
Поэтому ночью наверх никто не высовывается, кроме караульных и сталкеров. Гнилой много раз ходил в ночное. Зомбяков он не боялся. Его интуиция, о которой уже лет десять ходили легенды, позволяла ему чуять опасность за километр, так что он даже иногда жалел, что ни разу не столкнулся нос к носу с теми, кто уже перестал быть людьми.
Хотя Гнилого порой занимал вопрос: вот те люди, которые считают себя людьми, – разве они на самом деле люди?
Вот он сам, Гнилой, – разве он по-прежнему человек?
3
Он дождался, когда тяжелая серая хмарь, спрятавшая солнце много лет назад, чуть посветлела, и только тогда двинулся в путь.
Он был уверен, что доберется к Барьеру до сумерек – в июне темнеет поздно.
Дыхание сразу сбилось – он пошел прямо по груде битого кирпича, которую не хотелось обходить.
Прохан был прав, когда сказал ему: «Ты хоть и мой лучший сталкер, но как был гнилым, так им и останешься, пока не сдохнешь».
Прохан был прав.
Но именно Прохан и посоветовал идти на рассвете.
«Береженого бог бережет», – буркнул он, положив на плечо Гнилого широкую, как лопата, ладонь.
Такими ручищами легко убивать – не раз думал Гнилой. И если тот когда-нибудь решит свернуть мне шею… то я не буду сопротивляться.
«А не береженого конвой стережет!» – добавил Прохан.
И захохотал.
Прохану было около шестидесяти, его тело сплошь покрывали татуировки, и Гнилой был уверен, что до Катастрофы тот сидел в тюрьме. Но, понятное дело, ни о чем таком он у Прохана не спрашивал.
В этом новом мире, что родился под грибами ядерных взрывов, считалось плохим тоном интересоваться у кого бы то ни было его прошлым.
Невинный вопрос о том, чем твой собеседник занимался до Катастрофы, вполне мог закончиться для слишком любопытного пулей или ударом ножа.
Гнилой и сам так поступал.
Иногда…
А потом люто себя ненавидел и напивался до беспамятства.
4
Когда Гнилой выходил «на прогулку», лишнего он не брал.
Только самое необходимое.
Вот и сейчас в его рюкзаке лежало несколько банок консервов, две фляги с водой, аптечка, коробки с патронами.
По карманам комбинезона были рассованы гранаты, а в рукавах пряталось по паре ножей.
А на плече висел автомат – привычный спутник любого человека, выжившего после Катастрофы.
Гнилой как-то поймал себя на мысли, что если до Катастрофы люди не выпускали из рук смартфоны, то теперь они точно так же не расстаются с оружием.
Эта мысль показалась ему забавной.
* * *
Над убежищем когда-то стояли корпуса завода.
Вагоностроительного завода, самого крупного в Твери, если верить старикам, которым посчастливилось на нем работать.
Правда, тогда они еще не были стариками…
Теперь на месте завода – кирпично-бетонное крошево. Кое-где высились оплавленные стены, которые почему-то не рухнули за пятнадцать лет.
Хотя по всяким законам физики должны были давно рассыпаться.
Что-то в этих стенах было не так, и к ним старались не приближаться. Хотя опасности они как будто не представляли. Даже не фонили.
Удар пришелся не на сам завод: ядерный гриб вырос над площадью с символическим названием – площадь Конституции. И на месте площади появилась глубокая воронка. Что стало с людьми, которые жили рядом, в многоэтажках микрорайона Юность – об этом думать не хотелось.
Впрочем, им повезло: умерли они мгновенно.
Ударная волна смела заводские корпуса. И только подземные бомбоубежища, которые построили во времена СССР, уцелели. Именно они и стали сначала прибежищем, а потом и родным домом для нескольких тысяч выживших.
Среди этих счастливчиков оказался и Олег Воронцов, молодой человек тридцати трех лет от роду.
Тогда он еще не носил погоняло Гнилой.
До Твери долетели всего три боеголовки, но их оказалось достаточно, чтобы полностью уничтожить город.
Одна разорвалась на Петербургской заставе. Над зданием пожарной части.
И адский огонь испепелил улицу Горького, набережную Афанасия Никитина, переулки Никитина и Артиллерийский.
Ту часть Твери, где прошло детство и юность Олега.
Где стояла обычная панельная пятиэтажка, в которой он жил с трех лет.
Олег не сгорел вместе с домом, потому что поехал с утра на собеседование, по поводу работы. Контора находилась в центре города, в гостинице «Селигер». Было ли собеседование успешным, Олег так и не понял: менеджер по персоналу – молодой, но очень важный мужчина – пожал ему руку и, дежурно улыбнувшись, выдавил сквозь белые, как на рекламе, зубы: «Вам позвонят».
А это значило, что не позвонят. Чтобы успокоиться, Олег пошел домой пешком. Прошел по Советской улице до Городского сада, посидел на скамейке, раздумывая о том, что делать дальше и позвонить ли Светке… В конце концов, решил, что раз она опять решила его бросить, то пусть сама звонит.
С этими мыслями он поднялся со скамейки и по Старому мосту перешел на свою сторону Волги.
И едва оказался на берегу, услышал оглушительный вой и увидел, что на город летит смерть.
Правда, он сначала не понял, что это была смерть. Но интуиция спасла Олегу жизнь: еще не до конца осознав, что происходит, он упал на песок городского пляжа, даже сделал попытку зарыться в него, превратиться в маленькую, незаметную песчинку. Потому что только став песчинкой, можно было остаться в живых…
Олег накрыл голову руками, и не видел, как погибал его город. Не слышал его предсмертных стонов. Он оглох почти сразу, когда обрушилась ударная волна. А не ослеп он только потому, что крепко зажмурил глаза.
…Когда Олег очнулся, он не сразу понял, где находится и что произошло. Он сидел на песке, словно пьяный. Зрение и слух возвращались медленно, голова гудела как церковный колокол, по которому долго колотили гигантским билом.
Он с трудом поднялся на ноги, огляделся. Сталинки с набережной пропали, многоэтажек улицы Горького тоже не было видно. Воздух пах гарью, глаза слезились от едкого дыма.
Он чувствовал: случилось что-то страшное – но не мог поверить, что на самом деле началась война. Ядерная война, о которой он читал в фантастических романах, но не верил, что такое может случиться… Хотя с тревогой смотрел новости по телевизору, слушал воинственные заявления политиков и генералов.
Но не верил, что эти люди переступят черту…
И, видя перед собой горящие руины родного города, он по-прежнему не верил…
Кожа на голове и лице жутко зудела, руки чесались, – и надо было пойти домой, чтобы смыть с себя грязь, которая впиталась в кожу, пока он валялся в песке.
Олег был твердо уверен, что его дом цел.
Но когда он добрел до родной улицы, то еще долго стоял у оплавленных руин, и ему казалось, что это кошмарный сон, и надо немедленно проснуться, и тогда, наконец, закончится эта жуть и все будет по-прежнему.
Но кошмар не кончался, и пробуждение не наступало. По руинам, как сомнабулы, бродили какие-то тени, похожие на людей… Или люди, похожие на тени… Олегу врезалась в память девочка, лет четырнадцати. Она лежала на земле и плакала, и никто не обращал на нее внимания. На девушке почти не было одежды – какие-то обгорелые лохмотья, которые не закрывали очень внушительных размеров грудь, совсем не подростковую, с крупными красными сосками.
А еще у девушки не было ног ниже колен.
Олег не помнил, сколько времени он простоял над девочкой, переводя обезумевший взгляд от сосков, похожих на капли крови, на обрубки ног, вокруг которых вся земля была красной. Девочка плакала, размазывая слезы окровавленными руками, и от этого казалось, что ее лицо тоже изранено.
И лишь на груди не было ни капли крови.
Только ярко-красные бугорки сосков…
А потом в мозгу Олега словно что-то переклинило, он отвернулся от умирающей девочки, нашарил в кармане джинсов мобильник.
Набрал номер Светки. Он вдруг представил, что она тоже сейчас где-то лежит и умирает – голая, с обрубками ног…
Он несколько раз набирал номер Светки, но телефон молчал.
Ядерный удар превратил его в бесполезную игрушку.
5
Прохан сказал, что не надо идти к Старому мосту. Мост недавно снова восстановили, как понтонный, но на переправе засели какие-то уж совсем отмороженные отморозки, и они за перевозку на другой берег требуют отдать им все, что у тебя есть.
Включая оружие.
И только после этого переправляют…
На дно Волги.
А если находятся смельчаки, которые начинают артачиться, их имущество все равно достается «паромщикам». Ну а тела опять-таки радостно принимает в свои холодные объятия Волга.
– Если ты не хочешь стать утопленником, то забудь про Мост, – с улыбкой посоветовал Прохан.
Прохан любил шутить, но его юмор никогда не был смешным.
* * *
До переправы, которая находилась недалеко от Петербургской заставы, Гнилой добрался спустя полчаса.
Едва Гнилой свернул к реке с тропинки, сначала из-за зарослей показалось дуло, а когда Гнилой остановился, вылезли два хмурых типа. Один носил черную бороду, и невозможно было разобрать, молод он или стар. Другой был абсолютно лыс, и даже издалека было заметно, что взгляд у него недобрый.
Гнилой держал ствол автомата горизонтально, палец гладил спусковой крючок.
Он не снял оружие с предохранителя – те, кто не избавились от этой дурной привычки, давно уже отправились пировать в чертоги Валгаллы.
– Эй, дядько, ты до нас? – прокричал бородатый, держа на мушке Гнилого.
– Может, и до вас, – ответил тот.
– Ну тады ходь сюды, если так. Только резко не шебуршись, мой кореш шибко нервный.
Не опуская ствол автомата к земле, Гнилой медленно подошел и остановился в пяти шагах от бородатого.
Который вблизи был очень похож на Фиделя Кастро.
– Ну, сказывай, мил человек, куда путь держишь?
– А ты, мил человек, всем всегда говоришь, куда путь держишь? – в тон бородатому спросил Гнилой.
«Фидель Кастро» насупился, оглянулся на товарища, который спустился к воде и возился у лодки.
– Слышь, Баграт, что он гутарит? Что с ним делать-то будем?
– Может, что и сделаем, – отозвался Баграт. Как ни странно, голос у него был писклявый, как у ребенка.
– А может, сначала поговорим? – Гнилой обратился к Баграту.
Интуиция подсказывала, что именно лысый с голосом ребенка здесь главный.
– Поговорим, отчего бы не поговорить? – прописклявил Баграт.
И резко развернулся.
На плече у него уютно лежал портативный подствольник. Хороший такой подствольник, с лазерным наведением. Секунды не пройдет, как от тебя и ошметков не останется.
– Ну, говори, – раздался голос бородача, который благоразумно отошел в сторону. При этом его автомат глядел Гнилому в лицо. – Говори, сталкер, а мы послушаем…
Гнилой молчал. Он понял, что влип. И первым выстрелить не успеет. А еще он подумал, что Прохан мог специально направить его в западню. Гнилой, конечно, хороший сталкер, опытный, много пользы принес. Но ведь, по сути, он же – гнилой…
– Ну что, дядько, стоишь, как член? – снова прозвучал писклявый голос лысого. – Стоишь и молчишь. Немой, что ли?
– Конечно, он не твой, – пробасил бородач. – А мой…
И захохотал.
При этом опустил оружие.
Вот тут бы и броситься в сторону, уходя с линии огня, а потом попробовать положить обоих.
Но Гнилой не двинулся с места.
Интуиция ему подсказывала: если дернешься – тут и ляжешь. А если проявишь хладнокровие – есть шанс. Потому что когда хотят убить – то стреляют сразу, а не ведут разговоры
Бородач, похожий на Фиделя, оборвал смех и вполне миролюбиво спросил:
– Ты ж Гнилой?
Тот кивнул.
– Ну а что тогда стоишь, как зомбяк беременный? – Писклявый снял с плеча гранатомет и тоже положил на землю. Однако Гнилой не спешил убирать палец со спускового крючка, и это не ускользнуло от внимания обоих собеседников.
– Зря ты вот так, мужик, – миролюбиво проговорил лысый. – Тебя ж Прохан прислал?
Гнилой молчал.
– Прохан – дружбан наш. Давний, – пробасил Баграт. – Так что мы тебя не обидим. Слышь, Жабчик, лодка готова.
– Это хорошо, – ответил бородач, погоняло которого совсем не соответствовало его внешности.
Гнилой наконец опустил автомат дулом к земле и подошел к лодке
– Правду баял Прохан: гнилой ты какой-то. – Баграт оглядел Гнилого цепким взглядом. И сплюнул сквозь редкие зубы в воду. Гнилой проследил за полетом желтой слюны и поморщился.
– Как тебя угораздило сталкером стать? Или ты не сталкер?
– Сталкер.
Желтый плевок Баграта медленно плыл по воде и не тонул.
– Да знаем мы, что ты сталкер, – раздался за спиной голос Жабчика.
И почувствовал, как в спину уткнулось что-то холодное.
«Ну вот и все», – понял Гнилой.
И эта мысль почему-то принесла облегчение.
– Да, теряешь навыки, – резюмировал Жабчик. Но ствол от спины убрал. – Жить устал?
Гнилой промолчал. Бородач был прав: он уже давно устал жить. И часто думал, что зря не умер еще тогда…
Когда над Землей взметнулись грибы ядерных взрывов.
– А ведь о тебе легенды ходят, – сказал Жабчик. – Ты ж и до Медного ходил, и путь до Комбината разведал, где Топь была.
Гнилой снова ничего не ответил. Ничего они о нем не знали, эти мужики…
И не узнают.
Потому что не их это дело.
– Ты молодца, сталкер! – Баграт протянул Гнилому широкую ладонь. Рука у него была мозолистой, шершавой. И очень крепкой. Как у Прохана.
Жабчик уже спустил лодку на воду.
Лодка была старая, деревянная.
– Тариф знаешь? – спросил Жабчик.
– Знаю. Я сниму рюкзак? Все там.
– Да сымай, только без резких движений. А то мало ли что… Тут место топкое…
Пока Гнилой снимал рюкзак, лысый внимательно разглядывал свои крепкие ладони.
…Когда пять банок тушенки и три упаковки с гранатами перекочевали Баграту, тот сразу сменил грозное выражение лица на приветливое.
Даже заулыбался.
Но эта улыбка не была человеческой.
Так, наверное, мог улыбаться зомбяк, когда готовился к трапезе.
6
На том берегу не было ни одной живой души. Только метрах в двухстах чернел остов церкви. Гнилой сразу решил, что мимо руин церкви он не пойдет, хотя там путь до Вокзала ближе.
– Ну, прощевай, сталкер! – Бородатый, который славно поработал веслами, протянул ему руку.
У Жабчика тоже была сильная ладонь.
– И тебе не хворать, – ответил Гнилой.
– Ну, бывай, Гнилой, – Баграт опять протянул ему руку.
На этот раз он мял ладонь Гнилого дольше, чем нужно, и тот всерьез начал опасаться, что на прощанье Баграт все-таки решил сломать ему пальцы.
– Может, еще свидимся, как думаешь? – Жабчик склонил голову по-собачьи и пристально посмотрел Гнилому в глаза. – Когда обратно вертаться будешь…
– Я не знаю, когда пойду обратно.
– Смотри, сталкер, – Жабчик покрутил головой, насаженной на бычью шею. – Может, компаньон нужен, а то мало ли что?
– Спасибо, но я должен сам…
– Смотри, – Жабчик вздохнул.
– Только мимо церкви не ходи, – подал голос Баграт. – Там зомбяки сидят, среди бела дня людей харчат.
– Я знаю путь, – сказал Гнилой.
– Ты знаешь Путь? – усмехнулся Баграт. – Ну да, конечно, ты же сталкер. Причем самый удачливый сталкер. Ты веришь, что знаешь Путь.
– Я верю, что знаю Путь, – проговорил Гнилой, пробуя на вкус это слово: «путь».
– И правильно. Путь – он у каждого свой. У тебя, например…
Баграт вдруг замолчал и, отвернувшись от Гнилого, пошел к лодке. Принялся сталкивать ее в воду, натужно кряхтя.
– У меня свой Путь, – сказал Гнилой, обращаясь к спине Баграта.
Тот перестал толкать лодку, но не обернулся.
Но Гнилой понимал: тот ждет, что он скажет дальше.
И он сказал – хотя никогда и никому не собирался этого говорить:
– Я хочу вернуть прошлое. Свое прошлое. Где я не был сталкером…
Спина Баграта напряглась, но он ничего не ответил…
7
Он хотел вернуть прошлое. То прошлое, которое пятнадцать лет назад было настоящим. И если бы не Катастрофа, которая разразилась 13 августа 2014 года, когда политики и военные уничтожили прежний мир, то Олег никогда не стал бы стрелять в живых людей. И вместо автомата носился бы с ноутбуком. И убивал бы виртуальных монстров.
Но случилась Катастрофа.
И он выжил, хотя должен был умереть в числе первых. Когда прошел первый шок, люди начали сбиваться в стаи. Он видел, как обезумевшие толпы бродили по руинам, врывались в уцелевшие дома и магазины и грабили, грабили, грабили, старались унести как можно больше. Тех, кто не хотел отдавать свое добро, – убивали. Убивали жестоко, подвергая мучениям, которые не может выдержать человек.
Словно те, что сбились в звериные стаи, хотели очистить землю от тех, кто еще оставался людьми.
Он, Олег, тоже был в толпе. Потому что лишь так можно было выжить. Толпа несла его, как морская волна серфингиста, и оставалось лишь отдаться ее течению.
Наверное, только поэтому Олег и выжил. Потому что сумел сломать себя. Сумел преодолеть отвращение к насилию и смерти.
Он помнил, как это было нелегко. Но он очень хотел жить и был вынужден играть по тем правилам, которые диктовали совсем другие люди. Когда вдруг вылезли наверх и стали править… нет, не самые сильные – самые наглые. Хотя именно так и было всегда в человеческой истории, только существовала какая-то система сдерживания. Но Катастрофа обрушила все прежние моральные устои.
Олег часто думал, почему люди – те, кто выжил, потеряв близких, – не объединились, чтобы вместе пережить общую трагедию, чтобы помочь слабым – а сбились в дикие звериные стаи и стали рвать друг другу глотки. И главным принципом новой жизни стал тот, по которому жили в тюрьме: «Сегодня умрешь ты, а я – завтра».
Олег думал, что же случилось с людьми, и приходил к страшной мысли, что не только ядерная катастрофа стала тому виной. Возможно, ракеты вместе с атомными боеголовками несли и какое-то бактериологическое оружие. «Вирус вражды», как в повести советского писателя-фантаста, который писал добрые сказки о светлом будущем. Книгами этого писателя Олег зачитывался в детстве… И ведь на самом деле никто же не знал, какие исследования проводились в секретных лабораториях.
Одного только Олег не мог понять: почему на него этот вирус не подействовал. Или почти не подействовал.
Почему ему, Олегу, удалось сохранить в себе человека.
И, сохранив, спрятать его так далеко в глубинах души, чтобы никто о нем не догадался.
Потому что если бы этого человека нашли и вытащили наружу, то его ждала бы быстрая смерть.
А Олег не мог умереть.
Он хотел выжить.
Чтобы изменить этот чертов мир.
Сделать его лучше…
А для этого нужно было пройти через Барьер: говорили, что он исполняет желания. И что Барьер могут преодолеть только те, кто не убил в себе человека. Возможно, это были обычные байки, которые любили травить пьяные сталкеры – никто из тех, кто ходил к Барьеру, ничего не рассказывал, потому что не возвращался. Радиация около Барьера была запредельной и убивала быстро.
Но сталкеры верили, что не все, кто не вернулся, погибли: кого-то Барьер пропустил. И теперь они живут в счастливом мире, где голубое небо и зеленый лес.
Гнилой не верил этим байкам… и верил.
И верил, что у него есть шанс.
Потому что среди зверей только он остался человеком.
8
До Вокзала он добирался больше часа. Сначала шел вдоль берега реки Тьмаки, которая больше походила на заросшее зловонное болото.
Когда толстый зеленый стебель, увенчанный красными щупальцами, вылез из затхлой воды и радостно устремился к ногам Гнилого, тот просто расстрелял его из автомата.
Прошитый очередью, стебель издал почти человеческий стон и быстро ретировался. Гнилой даже не оглянулся, когда услышал всплеск.
Видимо, флора хорошо освоила урок, и пока Гнилой шел вдоль реки, никто не пытался завязать с ним гастрономическое знакомство.
Когда Гнилой свернул туда, где когда-то шла Советская улица, и выглянул из-за обломка стены, то заметил группу вооруженных мужчин, которые толпились у руин театра и что-то обсуждали, размахивая руками. Гнилой не стал проявлять любопытства, вернулся назад, к Тьмаке, и вдоль берега дошел до того места, где когда-то стояло здание цирка.
От цирка не осталось даже воспоминаний.
Только оплавленная земля.
Оплавленной была и вся территория Тверской площади, и улица Новоторжская, по которой Гнилой дошел до Тверского проспекта, где тоже не сохранилось даже руин.
Тверской проспект органически перетекал в проспект Чайковского, который и упирался в Вокзал.
Гнилой поймал себя на мысли, что до сих пор помнит названия улиц города, который погиб пятнадцать лет назад. Тверская площадь, Советская улица, улица Новоторжская, Тверской проспект, проспект Чайковского, а также улицы Трехсвятская, Вольного Новгорода, Симеоновская, набережная Степана Разина – это когда-то был исторический центр Твери. Здесь скромные домики восемнадцатого века соседствовали с величественными сталинками, безликими хрущевками и серыми панельными многоэтажками брежневских времен. В девяностые на месте деревянных домиков старой Твери появлялись помпезные особняки нуворишей, которые, как считал Олег, уродовали старую Тверь. Но уже полтора десятка лет не было ни роскошных особняков, ни деревянных домиков, ни сталинок, ни хрущевок. Ничего не было, кроме сгоревшей земли, которая давно уже превратилась в камень.
Это был эпицентр самого сильного ядерного взрыва. И даже спустя годы здесь ничего не росло. И фонило так, что редкий смельчак рискнул бы здесь прогуляться без полного комплекта антирадиационной защиты, включая противогаз с кучей фильтров.
Но Гнилой на этот раз был без противогаза. И без фильтров.
Узнав, что Гнилой собирается идти через эпицентр налегке, Прохан прямо спросил: «Ты ищешь смерти?» Гнилой пожал плечами. Смерти он не искал, но если он не пройдет Барьер, то и жить будет уже незачем.
– Ты точно гнилой, – буркнул Прохан.
* * *
Погоняло «Гнилой» приклеилось к нему сразу. Правда, в самом начале его величали «Гнилой интеллигент» и ржали, как жеребцы в табуне, когда он пытался драться. А дрался он неумело, но так, что даже самые отмороженные отступали. Потом слово «интеллигент» показалось кому-тот очень сложным, и его сократили до «интель».
А потом и «интель» исчез за ненадобностью.
И он стал просто Гнилой.
И «Гнилым» он жил уже пятнадцать лет, а многие из тех, кто его так прозвал, уже давно сгнили, хотя ни силой, ни наглостью дьявол их не обделил.
А он, Гнилой, который долго не мог смириться с тем, что выжить самому можно только отняв жизнь у кого-то другого, – он выжил.
И не только выжил, но и стал самым удачливым сталкером Твери и окрестностей.
Ему всегда везло.
Он всегда возвращался.
Но сейчас, идя по пустыне, которая когда-то была его родным городом, он знал, что не вернется.
Сможет он преодолеть Барьер или нет – это уже не имело значения.
Он чувствовал: его Путь подходил к концу.
9
По спекшемуся асфальту проспекта Чайковского Гнилой дошел до Привокзалки – площади, на которой стоял храм, восстановленный как раз перед Катастрофой.
Сейчас о храме не напоминало вообще ничего – как и о самом вокзале, но Гнилой помнил, на каком именно месте стоял собор в честь Александра Невского, а за ним, метрах в двадцати – новый железнодорожный вокзал.
Пройдя мимо невысокого холмика, под которым, скорее всего, нашел последний приют какой-то неудачник, Гнилой приблизился к оплавленной площадке, которая когда-то была храмом.
Остановился там, где, как он предполагал, когда-то был вход. Ему очень хотелось перекреститься и попросить Всевышнего о помощи – но он не мог поднять пальцев, которые вдруг стали тяжелыми, а слова застряли в горле, которое сдавил спазм.
Гнилой никогда не верил в Бога, и даже после Катастрофы не мог поверить, что Он есть.
Но сейчас ему как никогда раньше хотелось поверить…
Гнилой стоял на месте, где когда-то возвышался храм, закрыв глаза. И видел и сам белый храм, и башню вокзала, потоки людей с сумками и чемоданами, слышал голоса и шум автомобилей, которые ехали мимо.
Он видел и слышал жизнь, которой здесь не было уже давно.
И ему очень хотел верить, что все, что исчезло пятнадцать лет назад, может вернуться…
10
Гнилой шагал по железнодорожному пути.
Правда, рельсов не было: железную дорогу даже после ядерного удара нещадно бомбили, и Гнилого сейчас окружал пейзаж еще более пустынный, чем тот, что был на месте города.
По этой дороге редко кто ходил – радиация здесь была выше, чем в Твери.
Остановившись, чтобы отдышаться, Гнилой снял рюкзак, выудил из него дозиметр. Долго смотрел на маленький, похожий на старый мобильник прибор, трогал, но никак не решался нажать красную кнопку.
Он и так знал, что доза, которую он получает ежесекундно, сведет его в могилу через два-три дня.
Он умрет, если не преодолеет Барьер, за которым можно ходить под открытым небом, не надевая противогазов и защитных костюмов.
Умрет не от облучения – просто жить будет больше незачем.
* * *
Вначале он думал, что дойдет за полтора часа. Или за два.
Однако ноги словно одеревенели, идти было неимоверно трудно. Кожа на голове чесалась, словно после укуса десятков слепней. Видимо, начало сказываться действие радиации.
Сделав еще несколько мучительных шагов, Гнилой остановился. Снял рюкзак, сел на землю, достал дозиметр.
Снова смотрел на него, не решаясь включить.
А потом размахнулся и швырнул за спину. Услышав всплеск, повернулся – и увидел, что прибор плавает на поверхности жидкости черного цвета.
Ради интереса Гнилой подобрал камешек и кинул его в черную жидкость.
Камешек тоже не утонул.
Интуиция сразу завопила, что отсюда надо уходить. И очень быстро.
Схватив тяжелый рюкзак, Гнилой быстрым шагом пошел прочь от странной аномалии. Воздух был горячим, рвал легкие, но Гнилой решил идти до тех пор, пока может переставлять ноги.
Дыхание окончательно сбилось минут через десять, и Гнилой, сев на валун, оглянулся…
Матово-черной жидкости уже не было видно, но Гнилой чувствовал, что ушел вовремя. Потому что мог остаться там навсегда.
Отдохнув полчаса и прикончив банку с тушенкой, он продолжил путь.
Как ни странно, идти стало легче, дыхание больше не сбивалось, глаза не слезились, и кожа на голове не зудела.
Похоже, его организм уже перестал реагировать на смертельную дозу.
…Еще через полчаса пути ему попался искореженный вагон. Судя по всему, когда-то это был «Сапсан». Почему вагон был один и куда за пятнадцать лет могли деться остальные – Гнилого не особо интересовало. На всякий случай он решил обойти стороной неожиданное препятствие, для чего пришлось прошагать лишние метров триста влево, а потом идти по дуге, не выпуская из поля зрения вагон. Палец при этом лежал на спусковом крючке.
Путь в обход отнял много сил, дышать снова стало тяжело, на лбу выступила испарина, ноги едва двигались – но Гнилой хотел как можно быстрее покинуть место, где могла таиться опасность.
Но, похоже, тревожился он напрасно: никто не выскочил из мертвого вагона ему навстречу – ни человек, ни зомбяк. Но очередной привал Гнилой устроил только тогда, когда злополучный вагон остался далеко позади.
11
На этот раз отдых длился больше часа. Вскрыв последнюю банку, Гнилой без аппетита съел мясо, запил водой из фляги. Пить хотелось ужасно, и Гнилой пожалел, что взял с собой так мало воды. Собираясь в поход, он почему-то подумал, что путь от города до Барьера будет не таким трудным, и только теперь понял, как сильно он ошибался. Причем ошибся не он один. Сначала он считал могильные холмики, а потом прекратил это бесполезное занятие. Могилы были безымянными, и только на одной кто-то написал от руки имена: «Стас Швец» и «Леофер». Про обоих Гнилой слышал: Стас слишком ценил свою жизнь, а на жизни других ему было плевать; ну а богатырских габаритов бородач Леофер отличался еще более скверным нравом и желанием нагадить ближнему. То есть оба сталкера были достойны друг друга, и трудно было поверить, что они могли ходить в паре. Но тем не менее – их могилы были рядом, а это значило, что о них позаботился кто-то третий.
Который, быть может, сам и отправил Стаса и Леофера на тот свет, потому что уж очень много они врагов нажили.
Гнилой подумал, что он зря отказался от спутника.
Который, если что, прикопал бы его бренные останки, соорудив такой же памятный холмик.
Человек никогда не узнает, что станет с его телом, когда он умрет, но почему-то его тревожит мысль, что оно может остаться незахороненным и станет кормом для хищников.
Хотя какие здесь хищники, при такой радиации?
Даже двуногих нет.
12
Когда показались два холма, через которые когда-то был перекинут автомобильный мост над железной дорогой, Гнилой понял, что прошел больше половины пути. Его по-прежнему окружала пустыня, и ему казалось, что он – единственный человек, оставшийся на Земле после катастрофы, и эта катастрофа случилась только что.
Он подумал о Светке – своей девушке, о которой ничего не знал пятнадцать лет.
Светка жила в Чуприяновке – в поселке, который находился за Барьером.
Олегу хотелось верить, что когда бомбили Тверь, девушка не приехала в город, а потому осталась жива.
И если ему удастся пройти через Барьер, то он наверняка увидит Светку. Которая, возможно, уже давно забыла, что хотела его бросить пятнадцать лет назад.
Они встретятся за Барьером – и станут первыми людьми, новыми Адамом и Евой, которые положат начало новой человеческой цивилизации.
И эта цивилизация будет построена совсем на других законах, нежели та, которая погибла – на законах добра и света.
Гнилой усмехнулся: и как он раньше не обращал внимания, что имя Света имеет прямое отношение к свету? А ведь так оно и было – все пятнадцать лет Олег помнил Светку, эта девушка была для него тем самым светом, который он стремился сберечь в глубинах души.
Хотя их отношения нельзя было назвать исключительно светлыми…
И теперь, когда до Барьера оставалось совсем немного, всего час или два пути, он пытался понять, почему только сейчас, спустя пятнадцать лет, он решился разыскать ее. Только сейчас решился отправиться к Барьеру.
Наверное, просто раньше было не время – а сейчас это время пришло.
Время собрать камни…
Время вспомнить, что когда-то он был не сталкером, а обычным парнем тридцати с лишним лет, сердце которого было наполнено любовью.
Любовью к Светке…
Светка…
Девушка с длинными золотистыми волосами, зелеными глазами и приятной улыбкой.
Хотя улыбалась она почему-то очень редко.
Олегу Светка нравилась. И он хотел быть рядом с ней. Он хотел ее видеть и слышать.
Он ее просто хотел…
А вот любил ли?
Наверное, любил.
Именно поэтому ему было так трудно, до спазмов в горле, произнести одно короткое слово: «Люблю!»
«Я тебя люблю!» – почему, когда по-настоящему любишь, так трудно даются такие простые слова?
Вот если… Если он сейчас преодолеет Барьер и увидит ее – он скажет ей эти слова?
Он скажет…
Потому что пришло время собирать камни.
…И не хотелось думать, что камни могут быть разбросаны так далеко, что не хватит жизни их собрать…
13
Остаток пути он шел очень медленно, останавливаясь на отдых через каждые десять шагов. После одной из таких вынужденных остановок он вдруг обнаружил, что на плече не ощущается привычная тяжесть автомата, хотя он по-прежнему держит пальцы так, как будто в любую секунду готов стрелять.
Он остановился, оглянулся. Автомат лежал не очень далеко. Но возвращаться к нему – это значило, потерять силы. Которые будут очень нужны, когда он дойдет до Барьера.
И, допив остатки воды из фляги, он пошел вперед, потому что до цели оставалось несколько сотен метров, и впереди уже был виден домик путевого обходчика, который стоял на холме совсем рядом с платформой.
А это значило, что он все-таки дошел!
Он прибавил шагу, удивляясь, откуда взялись силы и почему ему так легко стало идти. А потом понял, что это не крылья выросли за спиной – просто он где-то потерял рюкзак.
Но и это уже не имело никакого значения – потому что он дошел…
…Все-таки сталкеры, которые рассказывали про Барьер, не врали. За Барьером на самом деле кончалась мертвая земля и начинались рельсы. И железнодорожные платформы. А еще – густой лес на холмах вдоль железнодорожного полотна. И, вдалеке – аккуратные домики поселка Чуприяновка..
Не веря глазам, он остановился в трех шагах от рельсов, посмотрел направо – и увидел ступеньки, что вели от платформы вверх. Если подняться по ступенькам, то через пять минут можно будет дойти до дома, где жила Светка. До небольшого домика в конце улицы, за которым сразу начинался лес…
Гнилой стоял, не решаясь подойти к Барьеру.
Он не верил…
А когда поверил и решился сделать три шага – то уперся в стену.
Стена была невидимой, но осязаемой. И очень холодной. Как космический вакуум.
Гнилой отдернул руки, которые сразу покраснели и онемели, и пнул преграду, вставшую у него на пути.
Но на Барьер это не подействовало.
А нога отнялась.
И, опустившись на колени, потому что уже не было сил стоять, Гнилой прошептал:
– Пожалуйста…
Но Барьер остался глух к его мольбе.
Барьер не хотел пускать его.
Не хотел пускать к свету. К солнечному свету, который лился с ясного голубого неба.
Не хотел пускать к Свете…
– Света, – шептал он. – Светка… Я пришел к тебе…
Но Барьер молчал.
Олег посмотрел на свои руки. Кожа с кистей слезала клочьями, оголяя кости. Но болело почему-то совсем в другом месте – в груди. Там, где колотилось сердце, готовое разорваться.
И тогда он, подняв глаза к хмурому пепельному небу, которое пятнадцать лет было небом его мира, крикнул:
– Ну почему?
То есть он так думал, что крикнул..
А на самом деле сухие губы едва слышно шептали:
– Почему? Я ведь пришел… Почему ты не хочешь меня впустить? Чем я провинился перед тобой? Разве я не человек? Разве я сделал так много зла? Почему ты считаешь, что я так плох, что не могу вернуться туда, где я был счастлив? В чем я виноват? В том, что я выжил? Но я же не стал зверем… Сохранил в себе человека… Сохранил свет…
Но небо молчало. А в груди пылал пожар, превращая сердце в пепел.
Олег упал.
Щека коснулась спекшейся, мертвой земли.
А перед глазами, за Барьером, была совсем другая земля.
Земля, на которой росла зеленая трава. А по травинке ползла божья коровка.
Она ползла вверх, к небу.
Не грязно-серому, сквозь которое давно уже не пробивались лучи солнца.
А пронзительно голубому, ясному.
– Почему, Господи? – шептал Гнилой, обращаясь к небу, тому и этому. – Неужели я такой же… как и все?.. Но если ты всех покарал… то ведь можешь и всех спасти? Вернуть прежний мир… Тебе ведь это ничего не стоит, Господи… Спасти… весь мир…
Но небеса молчали.
А божья коровка ползла все выше и выше.
