Будапешт

Американская телефонная компания, по сути, являлась частью Компании Эдисона, в которой Будапешт входил в зону, контролируемую пражским отделением. А руководил этим отделением родной брат Ференца Пушкаша Тивадор. Дядя познакомил меня с ним, пока мы были в Праге. Так что если говорить по существу, то работа в Будапеште была началом моей работы у Эдисона.

Я сильно волновался. Начало карьеры! Нельзя ударить в грязь лицом. Нельзя подвести Паю, который за меня поручился. Хватит ли у меня знаний? Быстро ли я приобрету опыт?

Пая пригласил меня остановиться у него, но я отказался, потому что не хотел никого стеснять. Кроме того, живя у Паи, я был бы вынужден тратить попусту много времени. Совместные обеды и ужины превратились бы для меня в пытку, потому что я предпочитаю есть один и быстро, а в доме Паи соблюдались все предписанные приличиями правила, и, кроме того, Пая был любителем поговорить. Гостям нельзя уходить, обрывая на полуслове разговор с хозяином. Племяннику тем более нельзя так поступать по отношению к дяде. Поэтому я решил сократить наше общение до ежемесячных воскресных визитов. Этого, на мой взгляд, было вполне достаточно для выражения родственных чувств и соблюдения приличий. Свой отказ я объяснил тем, что мне для домашней работы нужна тишина. Пая не стал настаивать, потому что пригласил меня только из приличия.

Жилье – квартиру из двух комнат – мне помог найти Антал Сигети, с которым мы вместе учились в Граце. Антал был одной из немногих «белых овец», которые не принимали участия в моей травле. Отец Антала был известным в Будапеште архитектором, но Антал не пошел по его стопам, а, подобно мне, стал электротехником. Я был очень рад встретить Антала, который помог мне освоиться в Будапеште и с которым можно было обсуждать интересовавшие меня вопросы. В технических вопросах Антал разбирался так же, как и я. Он был достойным собеседником и хорошим, заботливым другом. Слегка омрачало наши отношения неистребимое желание Антала сделать меня спутником в хождениях по борделям. Он был невероятным женолюбцем и не мог поверить в то, что меня женщины совершенно не интересуют. Антал считал, что я просто стесняюсь. Что поделать – не бывает людей без недостатков. Зато когда я в очередной раз заболел, Антал окружил меня такой заботой, будто я был не одним из его многочисленных друзей, а родным братом.

Служба в компании оказалась не такой уж и сложной. Темпы работ были далеко не такими, как представлялось мне. «Фери платит хорошо, но за свои деньги он заставит тебя работать как следует», – сказал мне Пая, и я вообразил невесть что. На самом же деле у меня оставалось время для работы дома и для прогулок по Будапешту в компании Антала. Эти прогулки были не столько отдыхом, сколько продолжением работы, потому что говорили мы в основном об электротехнике. В то время я нуждался в оппонентах, способных критически оценить ту или иную мою идею. Со временем я развил в себе умение оппонировать самому себе. Для этого нужно уметь одновременно смотреть на явление или проблему с разных точек зрения.

В Будапеште я сделал первое свое настоящее, полноценное изобретение, то есть не улучшил что-то, изобретенное другим, а придумал все сам. Я создал телефонный усилитель, первый в мире репродуктор. Гордости моей не было предела. Поскольку, работая над усилителем, я снова переоценил свои силы, «наградой» мне стала болезнь. Две с половиной недели я провел в постели. Я боялся, что Пушкаш уволит меня, но навещавший меня Антал сказал, что вся компания в восторге от моего изобретения и что я могу болеть сколько мне угодно, без опасений быть уволенным. «За такого гениального инженера Пушкаш будет держаться не только руками, но и зубами», – сказал Антал.

Забегая немного вперед, скажу, что, когда телефонная станция была достроена и запущена, для меня не нашлось места в Американской телефонной компании и мне пришлось уехать в Париж. Но я не сильно расстраивался по этому поводу, потому что после болезни изменилось мое отношение к Будапешту. Город, ранее бывший для меня интересным, стал меня раздражать – и с каждым днем раздражал все больше и больше. Возможно, этому поспособствовала гнусная зима того года, в которую то теплело, то холодало. Постоянная смена температур действовала на меня угнетающе. Погруженный в свои мысли, я забывал выглянуть в окно для того, чтобы узнать, какая сегодня погода, и потому выходил из дома одетым не так как надо – то слишком тепло, то легче, чем было нужно. В результате этого меня в ту зиму постоянно преследовала простуда, но работать мне она не мешала. По сравнению с моей болезнью простуда была пустяком, досадным раздражающим, но все же пустяком.

Телефонный усилитель, как принято говорить в Соединенных Штатах, создал мне репутацию. Весть о нем быстро распространилась по всей Европе. Из Гейдельберга в Будапешт, для того чтобы познакомиться со мной, приехал профессор Квинке. Он занимался различными направлениями физики, в том числе и акустикой. Квинке предложил мне работать в его лаборатории, но я отказался от этого предложения. Акустика, как таковая, никогда не привлекала меня. Я интересовался электротехникой, и я сочетал науку с практикой, мне хотелось изобретать, делать то, что можно потрогать руками, а Квинке был больше теоретиком, нежели практиком. Я читал его статьи в «Анналах».

Изобретать! Изобретать! Изобретать! Вот чего я хотел! Все-таки я больше практик, нежели теоретик. «Чистая» теория не привлекает меня. Мне непременно нужно воплотить ее на практике. Если бы я занимался одной только теорией, то быстро бы забросил это дело. Теория – инструмент, а практика, то есть изобретения, цель и смысл моей жизни. Для меня нет большего удовольствия, чем создавать нечто новое на пользу людям. Для кого-то важно первым получить патент, а для меня важнее всего видеть, что мое изобретение широко используется, что оно нужно человечеству. Деньги никогда не были моим стимулом. Они интересовали меня только как средство для удовлетворения насущных потребностей и как средство для продолжения моих изысканий. Я не люблю думать о деньгах. Наука, изобретательство – вот, что меня занимает. Когда кто-то финансирует мои исследования, я чувствую себя по-настоящему счастливым, потому что могу всецело отдаться любимому делу, могу заниматься важным, не отвлекаясь на мелочи. Я часто жалею о том, что в свое время предпочел Соединенные Штаты России. Тогда между этими странами не было принципиальной разницы, но сейчас Советский Союз кардинально отличается от всего остального мира. В газетах его поливают грязью, но те, кто побывал там, рассказывают невероятные вещи. Меня же больше всего привлекает советская научная система. Ученым создают условия. Их обеспечивают всем необходимым. Им платят зарплату. Их умы свободны от житейских забот. Они заняты только своим делом и больше ничем. Им не приходится опасаться того, что в любой момент денежный поток может иссякнуть. Когда тебя финансирует государство, социалистическое государство, а не какой-то богач, который может в любой момент передумать, – это надежно. Часто думаю о том, что если бы я был лет на 15–20 моложе, то уехал бы в Советский Союз. У меня была такая возможность, она есть и сейчас, но я слишком стар для таких кардинальных перемен в своей жизни, и, кроме того, я не могу оставить начатую работу, которая может стать моим самым главным свершением. Сейчас моя жизнь отчасти похожа на жизнь ученых в Советском Союзе. Но только отчасти. Мои нынешние исследования финансирует государство, но я не очень-то спокоен, потому что желаемой независимости, нужной мне независимости, у меня нет. Вэн пытается диктовать мне, в каком направлении я должен работать. Он не понимает или не хочет понимать, что в нашем деле нельзя делать скачки, надо двигаться размеренным шагом. Ему не терпится как можно скорее начать эксперименты. Он мечтает о том, чтобы перенести из Бостона в Сан-Франциско какой-нибудь военный корабль. Его можно понять – эксперименты, тем более эксперименты такого масштаба, всегда эффектны. Но что толку мечтать о переносе целого корабля, притом с людьми, когда мы еще и спичку не переместили на один метр? Нам предстоит произвести огромный объем работ, прежде чем мы переместим хотя бы спичку. Но Вэну не терпится произвести впечатление на Военное министерство. Ему хочется масштабов – давайте сделаем большую мощную установку вместо маленькой, ведь деньги у нас есть и т. д. Я уже говорил ему, что он часто напоминает мне Эдисона. Тот тоже любил эксперименты и не любил думать. Я привел ему в пример свой громкоговоритель. До меня не раз пытались усилить передачу звука с помощью мощных магнитов, но располагали их неправильно. В этом была ошибка. Я же сначала всесторонне обдумал проблему, а затем расположил магниты правильно и убедился, что мой громкоговоритель работает. Я не ставил эксперименты, меняя магниты то так, то этак. Я подумал и пришел к верному решению. В наших нынешних экспериментах главной проблемой является не перемещение предметов с помощью электромагнитных полей как таковое, а его точность и безопасность. В результате проделанной мыслительной работы я совершенно уверен, что такое перемещение возможно. Если следовать принципу: «Давай покажем им, что это возможно», то демонстрацию эксперимента можно подготовить за 5–6 месяцев. Но что толку демонстрировать «сырой» эксперимент? Для того чтобы произвести эффект? Но мы же не иллюзионисты, а ученые. Какой толк в том, чтобы взять отправить предмет неизвестно куда без возможности вернуть его обратно? Это не в моем стиле. Стиль Теслы – это всесторонне обдуманный и безукоризненно подготовленный эксперимент. Я понимаю Вэна. Он боится, что я в любой момент могу умереть, и торопится продемонстрировать какие-то достижения, пускай и весьма сомнительные, пока я жив, чтобы, как выражаются старатели, «застолбить участок». Вэн не признается, но я уверен, что подобные исследования ведутся еще кем-то. Подозреваю, что под руководством Джонсона, с которым Вэн делится информацией. Играть на двух скрипках одновременно – это в характере Вэна. Пусть он играет хоть на трех, это его дело, но оставит меня в покое. Мне приятно сознавать, что мое имя имеет кое-какой вес. Но это также удерживает меня от опрометчивых поступков. Я не могу на старости лет, под конец жизни, запятнать свою репутацию.

Писать воспоминания гораздо труднее, чем заниматься делом. Во всяком случае для меня. Работая, я четко представляю, что я делаю и в каком направлении продвигаюсь, а тут вдруг увлекся и незаметно для себя самого перескочил на Вэна и наши нынешние дела. Не стану вырывать листы, раз уж написал, но впредь постараюсь быть последовательнее и не нарушать порядка.

Итак – Будапешт. Когда строительство телефонной станции было закончено, я надеялся, что меня оставят в ней работать. Я собирался сочетать обслуживание оборудования с научной работой. В то время телефонное оборудование было примитивным и нуждалось в постоянном присмотре, поэтому лишние руки всегда были нужны. К тому же я помнил слова Антала относительно того, что Пушкаш будет держаться за меня не только руками, но и зубами. Но Пушкаш поблагодарил меня за то, что я сделал, выдал мне премию и сказал, что компания в моих услугах больше не нуждается. Я попросил дать мне рекомендацию. Пушкаш спросил, есть ли у меня на примете какое-либо место, я ответил, что нет, и тогда он предложил мне отправиться в парижское отделение Континентальной компании Эдисона, где требовались инженеры-электрики.

Париж! В то время для меня это слово звучало как музыка, как волшебное заклинание! Я мечтал о том, чтобы когда-нибудь побывать в Париже, городе, пропитанном историей и культурой, а тут мне предлагают там работать. И где? В компании Эдисона, который был тогда моим кумиром. Французы были для нас, сербов, олицетворением свободы. Французы, в отличие от австрийцев, не угнетали другие народы.

Дело решилось еще в Будапеште. Пушкаш телеграфировал в Париж и на следующий день получил положительный ответ. На прощание он на правах друга семейства покровительственно похлопал меня по плечу, для чего ему пришлось встать на цыпочки, и сказал: «Вы будете всю жизнь вспоминать меня с благодарностью». Я часто вспоминаю Пушкаша, но с иными чувствами. Лучше бы он не принимал участия в моей судьбе, а ограничился тем, что просто бы написал мне рекомендацию. Но тогда я был сам не свой от счастья.

Города, как и люди, имеют характер. Я уверен в этом, и не надо считать меня сумасшедшим. Характер города складывается из характеров населяющих его людей. Нью-Йорк сух и деловит. Париж немного безрассуден. Будапешт – незлопамятен. Несмотря на мою нелюбовь к Будапешту и стремление как можно скорее уехать, этот город на прощание сделал мне своеобразный подарок, о котором я уже писал. Во время прогулки с Анталом в моем мозгу вдруг возникла схема двигателя переменного тока. Невозможно описать чувства, которые я тогда испытал. Это был настоящий подарок, озарение, ниспосланное свыше, а не результат работы моего ума. Очень хочется еще хотя бы раз испытать нечто подобное, перед тем как покинуть этот мир. Было бы замечательно увидеть подробную схему той установки, над которой я сейчас работаю. Но я знаю, что не увижу ее. Озарения всегда касались того, о чем я иногда думал, но над чем непосредственно не работал. Они, как подарки, всегда неожиданны.

Антал не поверил в то, что меня вдруг озарило. Он подумал, что я нарочно устроил «спектакль», для того чтобы разыграть его. Розыгрыши и шутки никогда не были моей стихией, а уж до такого блестящего розыгрыша я бы никогда не додумался. Да и притворяться я тоже не умею. Мать с отцом научили меня прямодушию и честности. По сути, детство свое я провел в одном мире, честном мире, в котором слово стоило дороже золота, а взрослую жизнь в другом – бесчестном, в котором на каждом шагу нарушаются договоры и обещания, в котором кругом обманывают.

Рассказ про Будапешт я уже закончил, про Париж буду писать в другой раз, так что сейчас можно позволить себе небольшое отступление, касающееся нарушения обещаний и обмана.

В 1888 году я заключил соглашение с Вестингаузом. Он купил все мои патенты, касающиеся применения переменного тока, и предложил мне работать у него в Питсбурге. Вестингауз был не просто бизнесменом, но и инженером, а также изобретателем, что меня сразу же к нему расположило. Был у меня и личный мотив – компания «Вестингауз Электрик» была основным конкурентом «Эдисон электрик компани», и я хотел таким образом поквитаться с Эдисоном. Я согласился, но поставил условие – вдобавок к отчислениям, обещанных мне за патенты, я хотел получать по 2,5 доллара за каждую лошадиную силу генераторов и двигателей двухфазного переменного тока, произведенных компанией. Деньги были нужны мне для экспериментов, главным образом для создания моей «Мировой системы», о которой я тогда только начинал задумываться. Вестингауз согласился, но, после того как его компания объединилась с другими, явился ко мне и сказал, что акционеры требуют разорвать наш контракт, так как компания не может платить мне такие огромные деньги. Позиции мои были крепкими, так как любой суд был бы на моей стороне, поэтому хитрый Вестингауз стал взывать к моей человечности, утверждая, что, если я не соглашусь разорвать это соглашение, его компания будет разорена. Мне не хотелось лишаться такого делового партнера, как Вестингауз, и еще больше не хотелось становиться причиной банкротства компании, в результате которого потеряли бы работу тысячи людей, а сам Вестингауз стал бы нищим. Он так и говорил: «Я стану нищим. Потеряю все, что имею, и никогда уже не смогу начать нового дела». Вестингауз знал, как надо вести себя со мной и добился своего. Я отказался от причитавшихся мне выплат. Но позже я узнал, что Вестингауз обманул меня, ничего не понимавшего в финансовых делах. О разорении не было и речи. Дела у компании шли не самым лучшим образом, но банкротство ей не грозило. Вестингауз нагло и цинично обманул меня, взывая к доброте и состраданию. Ему и прочим акционерам просто не хотелось расставаться со значительной суммой. Вестингауз – крайне непорядочный человек, который усиленно притворяется порядочным. Во время войны он сильно подвел русских. Получил от русского правительства большой заказ на производство винтовок для армии, но поставил только десятую часть, причем его винтовки были плохого качества. Мой земляк Йордан Жаркович, служивший переводчиком в русском заготовительном комитете, рассказывал мне, как много сил потратили русские на то, чтобы добиться от Вестингауза выполнения контракта, но так и не добились.