Грохот разбудил Скотта. Его пальцы судорожно сжались, а глаза мгновенно распахнулись. В душе что-то екнуло и зависло. Взгляд был бессмысленным, лицо – бледным и напряженным, рот в зарослях бороды превратился в одну линию. Внезапно Скотт все вспомнил, и трагические морщины осознанного напряжения побежали от бровей к уголкам глаз и вокруг рта. Упавшие веки погасили взгляд, руки безвольно вытянулись. И только клокочущее горло свидетельствовало о той боли, которая была вызвана этим грохотом. Через пять минут обогреватель, щелкнув, затих, и по погребу разлилась давящая тишина. Что-то проворчав, Скотт медленно сел. Боль в голове почти угасла и только изредка вспыхивала то тут, то там – тогда лицо его искажала гримаса. Горло еще саднило, тело было разбито и горело, но голова, слава богу, уже почти не беспокоила. Потрогав лоб, он почувствовал, что жар спал. «Целительная сила сна», – подумал Скотт. Облизывая сухие губы, он сидел, слабо покачиваясь.

«Как я уснул? Что за сила заставила меня уснуть, когда я готов был умереть?»

Ползком Скотт добрался до края губки и свалился на пол. Боль пронзила ноги и утихла.

«О, если бы я мог поверить в то, что мой беспомощный сон имеет какую-то цель, что, возможно, меня остановила рука благого Провидения». Но поверить в это он не мог. На самом деле это малодушие не пустило его к краю пропасти, наслав на него сон. И даже желая того, Скотт не мог назвать свое малодушие жаждой жизни. Ему не хотелось жить, он просто не хотел умирать.

Ему не удалось сразу поднять крышку коробки, которая, став слишком тяжелой, сообщила ему о том, что он только еще собирался выяснить с помощью линейки: за ночь он еще уменьшился и рост его стал меньше на две седьмые дюйма. Выползая наружу, Скотт ободрал бок об острый картонный край коробки. Крышка придавила колено – пришлось изогнуться и приподнять ее руками.

Выбравшись наконец, Скотт сидел на холодном цементе, ожидая, когда прекратится головокружение. В желудке было пусто, как в опорожненной бутылке. Он не стал измерять рост: не было смысла. Скотт медленно, не оглядываясь по сторонам, на подгибающихся ногах двигался к шлангу. Почему же он спал?

– Нипочему! – произнесли его потрескавшиеся от жара губы.

Было холодно. Тусклый, неприятный свет сочился сквозь стекла. Четырнадцатое марта. Еще один день. Пройдя полмили, Скотт залез на металлический край шланга и побрел по его темному тоннелю, прислушиваясь к эху собственных шаркающих шагов. Ноги путались в нитках арматуры, а края халата волочились и цеплялись за каждую неровность. Через десять минут петляющий темный лабиринт вывел его к воде, Скотт начал пить, наслаждаясь ее прохладой. Глотать было все еще больно, но он был благодарен воде за то, что она есть. Перед его мысленным взором вдруг промелькнуло видение: он выносит в сад такой же вот шланг, присоединяет его к крану и играет блестящей, искрящейся струей над газоном.

А сейчас он внутри такого же шланга – маленький, в пятую часть его диаметра, – склоняется над водой и прихлебывает ее капельки из ладошек величиной с крупинку соли.

Видение ушло.

Скотт привык к своим размерам, они стали реальностью и больше не поражали его. Напившись, он двинулся по шлангу обратно, на ходу вытряхивая попавшую в сандалии воду.

«Марш вперед, – думал Скотт, – марш в… ничто. Март, четырнадцатое. Через неделю на остров придет весна. Я не увижу ее».

Выйдя из шланга, он подошел к коробке и остановился, опершись на нее, медленно обводя взглядом погреб.

«Ну, – размышлял он, – что дальше? Забраться под крышку, снова лечь и забыться в бессильном сне?» Покусывая нижнюю губу, Скотт посмотрел на скалу, которая уходила вверх, к пауку.

«Остерегается!» – злорадно подумал он.

Скотт стал ходить вокруг цементной приступки, выискивая кусочки печенья. Нашел один, грязный. И, отряхнув его, принялся задумчиво жевать на ходу. «Ну, что делать дальше? Идти спать или?..»

Скотт остановился и замер. В глазах его блеснул огонек, губы надулись.

«Что ж, у меня есть разум, и я его использую. Разве это не моя вселенная? Разве не я определил ее ценность? Разве не я осмыслил закономерности подвальной жизни – я, единственное здесь разумное существо?»

Здорово! Он запланировал самоубийство, но что-то остановило его!

«Называй это как хочешь – страхом, инстинктивным желанием выжить или припиши это высшей силе, охраняющей тебя».

Что бы там ни было, но так получилось, и он жил, его существование продолжалось. Он мог еще действовать, и последнее слово оставалось за ним.

«Браво, – пробормотал Скотт. – Ты можешь разыграть роль главного героя».

Туман в голове рассеялся, словно прохладный ветер прошел по иссушенной пустыне понятий. Эта абсурдная, нелогичная мысль расправила ему плечи, сделала его движения более уверенными. Он не замечал боли. И как будто в награду сразу за цементной приступкой нашелся большой обломок печенья. Скотт почистил его и съел. Вкус был ужасен, но это не имело значения, потому что это была пища.

Так что же он решил? Он знал, но боялся даже думать об этом. Не по своей воле, а под влиянием иной силы шел он к громадной картонной коробке, под топливный бак. Он знал, что это должно быть сделано, и знал, что сделает это или погибнет. Скотт остановился перед высящейся перед ним громадой коробки. Однажды, вспомнил он, ему удалось пробить в ней дырку ногой. Это случилось, когда разочарование и раздражение, овладевшие им, переросли в приступ злобной ярости. Странно, но такие приступы облегчали его существование и не раз спасали от смерти. Ведь разве не из картонки ему удалось перетащить два наперстка, один из которых он поставил под бак с водой, а второй под протекающий водогрей? Разве не в ней он нашел материал для халата? И нитку, с помощью которой залез на плетеный стол и добрался до печенья. Разве не в ней он сражался с пауком и с удивлением вдруг обнаружил в себе достаточно сил, чтобы дать отпор черной гадине. Да, и все это благодаря тому, что однажды, уже очень давно, воспламененный страшным, диким желанием, он пробил ногой дыру в картонке. Какой-то миг Скотт простоял в нерешительности, думая, что следует поискать булавку, которую он нашел в картонке, но потом потерял. Однако решил отказаться от этой затеи: бесплодные поиски обернулись бы потерей не только времени, но и бесценных, столь необходимых ему сил. Подпрыгнув, Скотт ухватился за край, подтянулся и через дырку влез в коробку. Это далось ему с трудом, и он понял, что еще труднее будет забираться на скалу, не говоря уже о борьбе… Нет. Он не позволит себе думать об этом. Если его что-то и остановит, то только страх перед пауком. И Скотт выбросил эти мысли из головы – теперь они копошились только глубоко в подсознании.

Скотт съехал с кучи тряпья к краю швейной коробки и упал внутрь. На миг его охватил панический ужас: а вдруг он не сможет выбраться оттуда? Скотт вспомнил о резиновой пробке с воткнутыми в нее иголками и булавками. Он подвинет ее к краю и непременно выберется. Найдя холодную иголку, он поднял ее. «Боже, – пробормотал Скотт. – Она же как гарпун, да еще из свинца». Иголка выскользнула из рук и со звоном упала. Скотт на минуту застыл, погруженный в печальные мысли: неужели опять неудача и он не сможет затащить иголку по гладкой скале?

«Все просто: возьми булавку», – подсказал рассудок. Скотт довольно зажмурился. «Конечно», – мысленно согласился он и принялся в темноте искать булавку. Но невоткнутой не было. Придется выдергивать какую-нибудь из резиновой пробки.

Но для начала необходимо опрокинуть эту пробку, а та в четыре раза выше его. Стиснув зубы, он напрягся и, к счастью, добился успеха. Затем, развернув пробку, выдернул булавку: «Да, получше, чем игла. Тяжеловата, но сойдет».

Однако как же волочь ее? Воткнув в халат – неудобно: она будет свисать, цепляться за все подряд, тем самым мешая ему, и, чего доброго, поранит. Надо привязать к концам булавки нитку и закинуть булавку за спину. Скотт огляделся в поисках нитки: обрывок, который он швырнул в пасть кошке, наверняка потерялся.

Он пилил волокна толстой, как канат, нитки острием булавки до тех пор, пока не почувствовал, что может разорвать оставшиеся волоски руками. Пыхтя и сопя в сумраке пещеры, Скотт привязал один конец нитки к головке булавки, а другой – к острию. Петелька у острия скользила, но, подумав, что и так сойдет, Скотт закинул булавку за спину, приподнялся на носках, оценивая свои силы, и удовлетворенно кивнул: «Нормально».

Так. Это все? Скотт в раздумье сдвинул брови. И хотя он не отдавал себе в этом отчета, ему было приятно просчитывать все возможности. Недаром говорят, что счастье без борьбы невозможно.

Этот момент не шел ни в какое сравнение с безысходными, беспросветными часами прошлой ночи. Теперь у Скотта была цель. Да, возможно, думая так, он обманывал сам себя, но благодаря этому обману Скотт впервые за долгое время чувствовал себя едва ли не счастливым. Хорошо, так что же ему нужно? С голыми руками взбираться будет трудно: он слишком маленький. Необходимо что-то придумать. Хорошо. Если это скала, значит он скалолаз. Чем пользуются скалолазы? Ботинками с шипами. У него их нет. Альпенштоком. Тоже нет. «Кошкой». Нет и ее.

Ха, нашел! А что, если взять еще булавку, как-нибудь изловчиться и согнуть ее крючком? Тогда, привязав к ней длинную нитку, можно забросить ее, зацепить в какой-нибудь трещине в садовом кресле и подняться по ней. Вполне достаточное снаряжение. Возбужденный, Скотт вытащил еще одну булавку из резиновой пробки и отмотал футов двадцать (по его представлению) нитки. Затем выбросил булавки и нитку из швейной коробки, вылез сам и, затащив свои находки на гору, сбросил их через дырку и спрыгнул.

Скотт двинулся к цементной приступке, волоча за собой булавки и нитку. «Теперь, – размышлял он, – мне не хватает воды и пищи». Он остановился, вглядываясь в крышку коробки, и вдруг вспомнил, что на губке еще оставались несколько кусочков печенья. Их можно прихватить с собой, положив за пазуху.

А как быть с водой? Лицо его прояснилось: «Губка! Можно ведь оторвать от нее маленький кусочек и, пропитав водой из шланга, взять с собой. Именно так. Вода будет капать, даже течь, но того, что останется, хватит на весь подъем».

Скотт не позволял себе думать о пауке. Равно как и о том, что осталось всего два дня, что бы он ни делал. К тому же он был слишком поглощен своими маленькими победами над частными трудностями и настоящим триумфом в победе над отчаянием, чтобы поддаться предательской рефлексии о неизбежном конце.

Вот так вот. Булавка закинута за спину, кусочки печенья и мокрая губка – за пазухой, в руках – самодельный крюк.

Через полчаса Скотт был готов. И хотя его измотали страшные усилия, потребовавшиеся для того, чтобы согнуть булавку (он протолкнул острие под цементную приступку и высоко, как только смог, поднял головку булавки), оторвать кусок губки, сходить с ним за водой, взять печенье и отнести все это к подножию скалы, Скотт был доволен. Действуя, он жил. Желание покончить с собой исчезло, и казалось странным, что мысль о самоубийстве вообще могла прийти ему в голову.

Возбуждение проходило, почти исчезло, когда, задрав голову, он смотрел на высоченные вершины садовых кресел, стоящих около стены, похожей на Эверест. Сможет ли он так высоко подняться?

В раздражении Скотт опустил глаза. «Не смотри, – приказал он себе. – Смотреть на весь этот страшный путь глупо. Ты можешь думать только о какой-то его части, о конкретном переходе. Первый переход – до полки, второй – до сиденья первого кресла, третий – до подлокотника второго кресла, четвертый… – Он стоял в самом начале пути. – Больше ни на что не отвлекайся. Решился лезть – так что тебе еще нужно?»

И он вспомнил другой подобный момент из своего прошлого. Размышляя о том, что тогда случилось, Скотт забросил крюк и начал восхождение.

«Чертово колесо», как огромная бело-оранжевая шестерня плывущее по темному октябрьскому небу, казалось игрушкой гиганта – сверкающей, крутящейся, невероятной. Ярко-красные кабинки «мертвой петли» проносились по вечернему небосклону, как падающие звезды. Карусель походила на яркую, гремящую музыкальную шкатулку, в которой вращались и вращались, бесконечно прыгая и замирая в галопе, уродливые, со страшными нарисованными глазами, лошадки. Крошечные автомобили, поезда, трамваи, увешанные раскрасневшимися от радостных криков детьми, мчались, словно веселые жуки, по кругу, который никогда не могли разорвать. По проходам между аттракционами текли ленивые потоки будто неживых людей, которые, как железные опилки к магниту, прилипали к ярмарочным зазывалам, к киоскам с дешевой пищей, к сарайчикам, в которых можно проткнуть шарик безобразной, без всякого оперения, стрелкой или сбить кегли, напоминающие молочные бутылки, грязным бейсбольным мячом, к бассейнам с пестрым мозаичным дном, усыпанным мелкой монетой. От многоголосого гомона толпы воздух ощутимо пульсировал, а прожекторы разрезали небо грозными лиловыми полосами.

Когда они подъезжали, какой-то автомобиль вывернул со стоянки, и Лу, притормозив, плавно втиснула «форд» на освободившееся место и заглушила мотор.

– Мамочка, а можно я прокачусь на карусели? Можно? – возбужденно спросила Бет.

– Конечно, зайчик, – рассеянно ответила Лу и оглянулась на Скотта, забившегося в темный угол на заднем сиденье. Яркие карнавальные огни расплескивались по его бледной щеке, по глазам, напоминающим крошечные черные бусинки, по сжатому, будто нарисованному одной чертой рту.

– Ты останешься в машине? – нервно спросила Лу.

– А разве у меня есть выбор?

– Так будет лучше для тебя.

Теперь это была ее постоянная фраза, которую она произносила с бесконечным терпением, как будто не могла придумать ничего лучшего.

– Конечно, – согласился Скотт.

– Мама, пойдем же! – возбужденно торопила Бет. – Мы опоздаем.

– Хорошо, идем. – Лу толчком открыла дверцу. – Нажми кнопку.

Бет, стукнув кулачком по фиксатору замка, заперла дверцу со своей стороны и, перебравшись через сиденье, вылезла в другую дверь.

– Может, стоит запереть все двери? – неуверенно спросила Лу.

Скотт не отвечал, его детские ботиночки глухо стучали по сиденью.

Лу, вымученно улыбаясь, добавила:

– Мы недолго.

Она захлопнула дверцу, Лу повернула ключ в замке, и Скотт услышал, как, щелкнув, опустилась кнопка.

Бет в нетерпении буквально потащила мать за руку через дорогу, и они вышли на переполненную людьми ярмарочную площадь.

Проводив их взглядом, Скотт какое-то время сидел, недоумевая, почему так настаивал на том, чтобы ехать с ними, хотя с самого начала знал, что ему придется остаться в машине. Причина была очевидна, но он не хотел признаваться в этом даже себе. Он кричал на Лу и требовал взять его с собой, тем самым пытаясь скрыть стыд, который испытывал, оттого что вынудил жену уйти из бакалейной лавки, оттого что ей пришлось оставаться дома, поскольку другую няню для Бет она не решилась нанять, и, наконец, оттого что его поведение заставило ее написать родителям и попросить у них денег.

Потом он встал на сиденье, подошел к окну, подтащив за собой подушечку, залез на нее и прижался носом к холодному стеклу. Скотт смотрел на аттракцион мрачным, безрадостным взглядом, выискивая Лу и Бет, но они уже растворились в море медленно перемещающихся людей.

Он глядел на вращающееся «чертово колесо», на людей, тех, кто, крепко держась за предохранительные поручни, сидел в раскачивающихся из стороны в сторону маленьких креслах. Скотт перевел взгляд на «мертвую петлю»: ее две гигантские «руки», поднимая и переворачивая кабинки, стремительно раскачивались туда-сюда. Он смотрел на плавно крутящуюся карусель и вслушивался в едва различимую дребезжащую и скрипящую музыку. Это был другой мир.

Когда-то давно мальчик по имени Скотт Кэри, вздрагивая от сладкого ужаса, сидел на другом «чертовом колесе», крепко вцепившись в поручни побелевшими пальчиками. Крутя баранку, как шофер, он катался на маленьких машинках. Замирая от страха и восторга, крутился, переворачиваясь снова и снова, на «мертвой петле» и чувствовал, как сосиски и воздушная кукуруза, леденцы и газировка, мороженое и пирожные смешиваются в животе. Скотт мысленно прошелся по сверкающей череде других волшебных аттракционов, наслаждаясь той жизнью, которая воздвигала на пустыре такие чудеса за одну ночь.

«Почему я должен сидеть в машине? – недоуменно размышлял он. – Ведь если люди увидят меня, то примут за потерявшегося ребенка. А дети… Если они и узнают меня, что с того? Я больше не намерен сидеть в машине, вот и все…»

Единственная проблема заключалась в том, что ему едва ли удастся открыть дверцу. С большим трудом он все же смог наклонить переднее сиденье и перелезть через него. А вот с дверными ручками Скотт потерпел неудачу. Он дергал их снова и снова, все больше и больше злясь. Наконец пнул серую, в полоску, дверцу и навалился на нее плечом.

– Вот черт, – проворчал Скотт и, в порыве раздражения крутнув ручку, опустил окно.

Несколько секунд он посидел на его краю, беспокойно болтая ногами, обдуваемыми холодным ветром. Ботинки ритмично постукивали по металлу.

– Я все равно пойду! – яростно пробормотал Скотт.

Зацепившись за край, он развернулся и, медленно распрямляя руки, повис над землей. Потом осторожно опустил одну руку, ухватился ею за ручку с внешней стороны и прыгнул.

Пальцы соскользнули с гладкого хромированного металла, и Скотт, ударившись о борт автомобиля, мешком повалился на землю. На секунду он испугался, поняв, что не сможет забраться обратно, но страх быстро прошел: Луиза скоро вернется. Скотт обогнул машину и посеменил по улице.

Рев машины заставил его отскочить назад. Она пронеслась не меньше чем в восьми футах от Скотта, но шум почти оглушил его. Даже скрип песка под ее колесами отзывался в ушах небывалым грохотом. Опомнившись, Скотт быстро пересек улицу, запрыгнул на высокий, почти ему по колено, тротуар и забежал в безлюдное место за палаткой. Перейдя на шаг, он двинулся вдоль темного, волновавшегося под порывами ветра брезента.

Какой-то мужчина вывернул ему навстречу из-за угла. Скотт замер, и человек прошел, не заметив его. Такова уж особенность людей: они хоть и смотрят вниз, но замечают разве что кошек и собак. Когда мужчина повернул на дорогу, Скотт двинулся дальше, ныряя под растяжки, удерживающие палатку.

Столб бледного, пробивавшегося из-под тента света лег на дорожку и остановил его. С щекочущим нервы любопытством Скотт взглянул на обвисший брезент. Потом, поддавшись внезапному порыву, опустился на колени, лег грудью на холодную землю и, приподняв уголок палатки, проскользнул внутрь.

Он увидел перед собой круп двухголовой коровы. Она стояла в засыпанном соломой, огороженном канатами стойле, уставясь на людей четырьмя блестящими глазами. Но корова не была живой.

Первая за долгие месяцы улыбка тронула напряженное лицо Скотта. Если бы ему пришлось составить список тех вещей, которые он мог бы увидеть в палатке, то где-то в самом конце он, возможно, и записал бы стоящую задом к нему мертвую двухголовую корову.

Скотт оглядел палатку. Он не мог из той части, где стоял, видеть, что творилось на другой стороне: все закрывали толпящиеся в проходе люди. А показывали шестиногую собаку с двумя высохшими, как пеньки, ногами, корову с человеческой кожей, козу с тремя ногами и четырьмя рогами, розовую лошадь и жирную свинью, «усыновившую» тощенького цыпленка. Скотт смотрел на все это сборище, и легкая улыбка дрожала на его губах. «Настоящий парад монстров», – подумал он.

И вдруг улыбка исчезла, потому что ему пришло в голову, что на такой замечательной выставке и он мог бы занять свое место – скажем, между цыплятолюбивой свиньей и мертвой двухголовой коровой. Скотт Кэри – homo reductus, человек уменьшающийся.

Скотт вылез обратно в ночь и поднялся, машинально отряхнув вельветовый комбинезончик и курточку. Да, следовало все же остаться в машине, он был дураком, что вышел из нее.

Но Скотт не стал возвращаться. Он не мог заставить себя сделать это. Устало обогнув угол палатки, он увидел гуляющих людей, услышал треск падающих под ударами мячей кеглей, хлопки выстрелов, слабые взрывы лопающихся шариков и неприятно поразивший его погребальный скрежет карусельной музыки.

Из задней двери одного из сарайчиков вышел какой-то мужчина. Он взглянул на Скотта, и тот, не останавливаясь, поспешил скрыться за другой палаткой.

– Эй, мальчик! – окликнули его.

Скотт бросился наутек, на ходу высматривая подходящее укрытие. За тентами стоял фургон. Беглец кинулся к нему, присел за большим колесом с толстыми шинами и осторожно выглянул.

В пятнадцати ярдах он обнаружил все того же мужчину, который стоял, уперев руки в бока, и оглядывался по сторонам, что-то высматривая. Спустя несколько секунд мужчина, буркнув нечто непонятное себе под нос, ушел. Скотт поднялся, намереваясь выйти из-за фургона, и вдруг замер. Кто-то пел прямо над его головой. Вслушиваясь, он напряженно сдвинул брови. «Если б я тебя любил бы, – пел голос, – то все время говорил бы».

Скотт вышел из-за фургона и взглянул вверх, на светящееся, занавешенное белыми шторками окно (откуда все еще был слышен робкий и потому сладостный голос). Испытывая страшное волнение, он смотрел на окно.

Счастливые вопли девочки на «мертвой петле» развеяли его грезы. Скотт отошел от фургона, но потом, передумав, вернулся обратно и стоял возле машины, пока песня не смолкла. Затем медленно пошел вокруг фургона, всматриваясь в его окна и спрашивая себя, чем очаровал его этот голос.

Разглядев наконец в потемках ступеньки, ведущие к дверце с окном, он судорожно прыгнул на первую. Слава богу, она была не слишком высокой. Сердце бешено заколотилось, руки вцепились в перильца, располагавшиеся как раз у его пояса, дыхание сотрясало тщедушную грудь. Не может быть!

Чуть-чуть не дойдя до верха, Скотт остановился перед дверью, которая теперь была ненамного выше его. На стекле были написаны несколько слов, но их невозможно было прочесть. Вдруг он буквально кожей ощутил что-то живое, страшное, напоминающее слабые электрические разряды, – не смог удержаться и, поднявшись еще на две ступеньки, застыл перед самой дверью.

У него перехватило дыхание. Это был его мир, тот мир, где такие, как он, могли сидеть в креслах или на кушетке, не проваливаясь в них с головой; подходить к столу и брать любую вещь, а не проходить под ним, не нагибаясь; включать и выключать лампы, а не стоять беспомощно под ними, как под деревьями.

Она вышла из маленькой комнаты и увидела его.

Мышцы на лице дернулись. Скотт дрожал, глупо разглядывая женщину. Возглас изумления готов был вырваться из его горла.

Женщина будто приросла к полу. Одна ее рука была прижата к щеке, а глаза расширились от потрясения. Время остановилось, исчезло, перестало существовать. Женщина смотрела прямо на него.

«Это мираж, – настаивал его рассудок, – это только мечта».

Потом женщина медленно, напряженно двинулась к двери.

Скотт отпрянул, чуть было не соскользнул с края ступеньки, но, налетев на поручень, устоял. Когда она открыла крошечную дверь, он не без напряжения выпрямился.

– Кто вы? – испуганно прошептала женщина.

Он не мог отвести взгляд от ее нежного лица, от точеного носика и губ, от зеленых бусинок-глаз, от маленьких, напоминающих розовые лепестки ушек, едва видимых сквозь чистое золото волос.

– Пожалуйста, входите, – сказала она, придерживая распахивающийся халат тонкими, белыми, как гипс, руками.

– Меня зовут Скотт Кэри, – ответил он сорвавшимся на писк голосом.

– Скотт Кэри, – повторила красавица. Имя было незнакомо ей. – Вы… – она смешалась, – вы… как я?

Теперь Скотта уже трясло.

– Да. Да!

– О, – выдохнула она.

Они смотрели друг на друга.

– Я… я слышал, как вы пели, – проговорил Скотт.

– Да, я… – И нервная улыбка, пробежав по бледным губам, исказила их. – Пожалуйста, – робко повторила она. – Вы не хотите зайти?

Скотт без колебаний шагнул в фургон. Все было так, как будто он знал эту женщину всю жизнь и теперь вернулся к ней после долгого путешествия. Он прочитал слова, написанные на двери: «Миссис Том Большой Палец». Скотт глядел на нее со странной, темной страстью.

Красавица закрыла дверь и повернулась к нему лицом.

– Я… я была удивлена, – произнесла она, еще плотнее запахивая желтый халат. – Это так странно.

– Знаю, – кивнул он, прикусив нижнюю губу. – Я уменьшающийся человек, – выпалил Скотт, ощутив вдруг страстное желание сообщить ей об этом.

– О, – после минутного молчания произнесла красавица.

Скотт не знал, что звучало в ее голосе – разочарование, жалость или опустошенность. Их глаза встретились.

– Меня зовут Кларисса, – сказала женщина.

Их руки соединились. Скотт, казалось, не мог дышать: воздух застревал в горле.

– Что вы здесь делаете? – спросила она, высвободив руку.

– Я… пришел… – Это было все, что смог выговорить Скотт.

Он продолжал смотреть на нее, все еще не доверяя собственным глазам. Стыдливый румянец побежал по ее щекам. И, глубоко вздохнув, Скотт начал успокаиваться.

– Я… я… извините. Все дело в том, что я никогда… – Он беспомощно повел руками. – Никогда не видел таких… Это… – Скотт дернул головой. – Я не могу выразить словами…

– Я знаю, знаю, – торопливо вступила она, пристально посмотрев на него. – Когда… – Женщина запнулась и откашлялась. – Когда я увидела вас перед дверью, то не знала, что подумать. – Кларисса нервно засмеялась. – Думала, схожу с ума.

– Вы одна? – неожиданно спросил Скотт.

Она недоуменно взглянула на него и переспросила:

– Одна?

– Я имею в виду ваше… имя. Ну то, на двери, – уточнил он, не понимая, что задевает ее за живое.

Кларисса успокоилась, и лицо ее смягчилось. Она грустно улыбнулась и повела маленькими круглыми плечиками.

– А, это мой псевдоним. Всего лишь псевдоним.

– Понятно, – кивнул Скотт, в смятении силясь проглотить тяжелый сухой комок, застрявший в горле. Кончики пальцев пощипывало так, будто они отходили после обморожения. – Понятно, – повторил он.

И они все смотрели друг на друга, словно не могли поверить, что это происходит наяву.

– Полагаю, вы читали обо мне, – добавил Скотт.

– Да, – ответила она. – Сочувствую…

Не дав ей договорить, он мотнул головой.

– Это не важно. – Дрожь пробежала по его спине. – Так хорошо, что… – Скотт замер, глядя в ее мягкие глаза, и тихо-тихо пробормотал: – Так хорошо, что…

Его руки дрожали от подавляемого желания: хотелось протянуть их и коснуться ее.

– Так странно было увидеть эту… комнату… здесь, – говорил он, нервно пожимая плечами. – Я так привык к огромным вещам, что, когда увидел маленькие ступеньки, ведущие сюда, наверх…

– Я рада, что вы поднялись, – перебила Кларисса.

– И я тоже.

Она опустила взгляд, но тут же снова подняла его на Скотта, как будто боялась, что тот исчезнет.

– Я здесь абсолютно случайно, – объяснила Кларисса. – Обычно я не работаю вне сезона. Но владелец здешних аттракционов, мой старый приятель, оказался в затруднительном положении, и я… В общем, я рада, что все так получилось.

Они не отрываясь смотрели друг на друга.

– Постоянное одиночество, – сказал он.

– Да, – прервала она мягко, – может, и так.

Они опять помолчали. Кларисса беспомощно улыбалась.

– Если бы я остался дома… – снова начал Скотт, – то не встретил бы вас.

– Да, конечно.

Дрожь короткими волнами пробежала по его рукам.

– Кларисса.

– Да?

– У вас прелестное имя, – сказал Скотт, в то время как страсть, сотрясая его, пыталась вырваться наружу.

– Спасибо, Скотт.

Он прикусил губу.

– Кларисса, я хотел бы…

Она пристально смотрела на него. Потом без единого слова подошла, прижалась к нему щекой и замерла.

А Скотт обнял ее и прошептал:

– О боже…

Кларисса всхлипнула и, неожиданно обхватив Скотта руками, прильнула к нему.

Безмолвно обнявшись, они стояли в тихой комнате, и по их прижатым друг к другу щекам бежали слезы.

– Милый, милый, милый, – ворковала она.

Скотт отклонился и заглянул в ее сверкающие глаза.

– Если б ты знала, – надрывно произнес он. – Если б ты…

– Но я знаю, – сказала Кларисса, проведя дрожащей рукой по его щеке.

– Да, конечно, ты знаешь.

Скотт целовал ее и чувствовал, как мягкие призывные губы становятся жесткими, страстными, требовательными. Он крепко прижимал ее к себе.

– О господи, снова быть мужчиной, – шептал Скотт, – только бы снова быть мужчиной и обнимать тебя так.

– Да, обними меня крепче. Я так долго ждала этого.

Через несколько минут Кларисса увлекла его на кушетку, и они, улыбаясь, уселись там, тесно прижавшись друг к другу.

– Странно… – заметила она. – Ты кажешься мне таким близким, а ведь я никогда не видела тебя раньше.

– Это потому, что мы похожи, – отвечал он, – потому, что мы одинаково жалки в этой жизни.

– Жалки?

Скотт оторвал взгляд от своих ботинок.

– Мои ноги касаются пола, – изумленно сказал Скотт и меланхолично улыбнулся. – Такой пустяк, но ведь впервые за все это время мои ноги касаются пола, когда я сижу. Знаешь. – Скотт нервно сжал ее руки. – Да, ты должна знать.

– Ты сказал, что мы жалки? – переспросила Кларисса.

Он посмотрел на ее озабоченное лицо и спросил:

– А разве не жалки? Разве мы не сама жалость?

– Я так не думаю. – Страдание мелькнуло в ее глазах. – Никогда не считала себя достойной жалости.

– О, извини, сожалею. Я не хотел. – Лицо Скотта выражало раскаяние. – Просто я стал таким желчным. Я один, Кларисса. Всегда один. С некоторых пор абсолютно одинок. – Скотт бессознательно погладил ее по руке. – Вот почему я чувствую такую тягу к тебе. Вот почему я…

– Скотт!

Они еще теснее, чем прежде, прижались друг к другу, и Скотт почувствовал, как ее сердце, словно маленький кулачок, стучится в его грудь.

– Да, ты одинок. Так одинок. Я знала других похожих на меня – похожих на нас. И даже была замужем. – Ее голос, затихая, переходил в шепот. – У меня должен был быть ребенок.

– О, я…

– Нет-нет, не говори ничего, – умоляла Кларисса. – Но мне легче: я была такой всю свою жизнь, и у меня было время, чтобы привыкнуть.

Скотт удержал рвущийся наружу крик и сказал то, что не мог не сказать:

– Когда-нибудь даже ты станешь для меня гигантом.

– Милый! – Она прижимала голову Скотта к своей груди, вороша ему волосы. – Как страшно смотреть на свою жену и ребенка и видеть, как с каждым днем они становятся все больше и отдаляются.

Запах, исходивший от ее тела, был чист и сладок. Скотт впивал ее аромат, стараясь забыть обо всем, кроме нее, и слушал ее чарующий голос, наслаждаясь каждой секундой.

– Как ты сюда попал? – спросила Кларисса.

Скотт рассказал.

– Понятно. А жена не испугается за тебя?

– Не гони меня, – прошептал он.

Как бы оберегая, она прижала его еще крепче к своей упругой груди.

– Нет-нет-нет. Оставайся столько, сколько… – Кларисса умолкла.

Скотт услышал, как она опять нервно сглотнула.

– Тебя что-то тревожит? – спросил он.

Она с минуту колебалась.

– Знаешь, мне надо еще раз выступить, – ответила она, тихонько отстранилась и посмотрела на часы. – Всего десять минут.

– Нет! – Он отчаянно прижался к ней.

Ее дыхание стало прерывистым.

– Если бы ты мог задержаться у меня еще хоть чуть-чуть, самую капельку.

Скотт не знал, что сказать. Он выпрямился, посмотрел на ее напряженное лицо и тяжело вздохнул:

– Я не могу. Она будет ждать. Она будет… – Его руки нервно терлись о колени и наконец замерли. – Бессмысленно, – добавил он.

Кларисса наклонилась и, прижав ладони к его щекам, поцеловала Скотта в губы.

Его дрожащие руки побежали по ее плечам, спине, пальцы мягко перебирали шелк халата.

Она обняла его за шею.

– Она что, так испугается, если… – начала было Кларисса, но запнулась и поцеловала его в щеку.

Скотт все еще не мог ответить. Она отстранилась, а он посмотрел на ее залитое румянцем лицо.

Кларисса избегала встретиться с ним взглядом.

– Ты не должен, прошу тебя, ты не должен думать, что я просто непристойная женщина. Я всегда была порядочной. Я только… – Пальцы нервно побежали, плавно скользя, по складкам шелкового халата. – Я только чувствую, как ты говорил, сильную тягу к тебе. В конце концов, этого не было бы, если бы мы были как все. Но мы – нас только двое таких, и в тысяче миль вокруг нам не найти себе подобных. Понимаешь, все не так, как…

Услышав топот тяжелых ботинок по ступенькам фургона и стук в дверь, Кларисса замолчала.

Низкий голос произнес:

– Десять минут, Клэр.

Кларисса не успела ответить, потому что говоривший тут же ушел. А она только молча смотрела на дверь, и тело ее сотрясала дрожь.

– Да, твоя жена будет испугана, – после паузы сказала она, поворачиваясь лицом к Скотту.

Его руки вдруг сжались на ее руках, а лицо стало жестким.

– Я собираюсь все рассказать ей. Я не хочу оставлять тебя. Не желаю.

Кларисса бросилась к нему. Ее горячее дыхание жгло ему щеку.

– Да, расскажи! Расскажи все. Я не хочу, чтобы ей было больно, не хочу, чтобы она испугалась, но расскажи ей. Пусть знает, как нам хорошо. Она не сможет ответить «нет».

Она отстранилась и поднялась, тяжело дыша. Дрожащие пальцы потянулись к пуговицам халата, расстегнули их, и халат, шурша, соскользнул вниз, обнажив плечи цвета слоновой кости. Тело Клариссы, окутанное тонким светлым бельем, казалось особенно изящным.

– Расскажи ей! – почти со злобой крикнула она и, развернувшись, бросилась в другую комнату.

Скотт вскочил, глядя на полуоткрытую дверь и слыша торопливый шелест надеваемой одежды. Так он стоял неподвижно, пока Кларисса не вышла.

Она остановилась напротив него, лицо ее было бледно.

– Я была несправедлива. – Кларисса отвела взгляд. – Мне не следовало так с тобой поступать…

– Но ты будешь ждать? – прервал ее Скотт и, схватив за руку, сжал ее так, что Кларисса поморщилась от боли. – Кларисса, ты будешь ждать меня?

Сначала она посмотрела на него, потом вскинула голову, и Скотт поежился под ее пылающим взглядом.

– Я буду ждать.

Едва стук ее высоких каблучков по ступенькам фургона затих, Скотт обошел маленькую комнату, рассматривая мебель и касаясь пальцами каждого предмета. Покончив с этим занятием, он перешел в соседнюю комнату и, поколебавшись секунду, сел на кровать Клариссы и взял в руки ее желтый шелковый халат. Ткань еще хранила аромат женского тела и была такой гладкой, что выскальзывала из пальцев.

Скотт зарылся лицом в складки халата, жадно вдыхая его сладостный запах.

– Но почему я должен говорить с Лу? – вслух размышлял он. – Она будет только рада избавиться от меня. Она… она будет напугана…

С усталым вздохом Скотт отложил халат, поднялся и направился к выходу. Открыв дверь, он спустился по ступенькам и по холодной, окутанной ночью земле двинулся в сторону автостоянки.

«Я расскажу ей, – думал Скотт, – расскажу и вернусь».

Но при виде растерянно стоящей у машины Лу его охватило тяжелое отчаяние. Скотт замер в нерешительности. «Как же я смогу рассказать ей об этом?» – тоскливо подумал он, но в следующий миг, собравшись с духом, кинулся через улицу.

Веселая группа подростков вышла с ярмарочной площади.

– Эй, смотрите, карлик! – крикнул один из них.

– Скотт!

Лу подбежала к нему и без лишних слов подхватила на руки. Выражение ее лица было сердитым и в то же время озабоченным. Вернувшись к машине, она свободной рукой открыла дверцу и поставила рядом с ней Скотта.

– Где ты пропадал?

– Гулял, – ответил Скотт.

«Нет! – кричал его рассудок. – Расскажи! Расскажи ей!» Ему вспомнилось, как Кларисса, сняв халат, произнесла те же самые слова.

– Ты мог бы догадаться, что я почувствую, когда, вернувшись, не застану тебя в машине, – выговаривала ему Лу, откидывая переднее сиденье, чтобы Скотт мог пробраться назад, в свой угол.

Он не шелохнулся.

– Ну, залезай, – поторопила его Лу.

Он быстро втянул воздух и затем выдохнул:

– Нет.

– Да что это с тобой?

Скотт сглотнул.

– Я не собираюсь, – ответил он, стараясь не замечать пристального взгляда Бет.

– Что ты болтаешь? – В голосе Лу слышались удивление и злость.

– Я… – Он бросил взгляд на Бет… – Я хочу поговорить с тобой…

– Разве нельзя подождать до дома? Бет пора в постель.

– Нет, это не может ждать.

Ему хотелось завизжать от ярости. Оно снова взяло над ним власть, это старое чувство: ощущение полной беспомощности, осознание собственного уродства. Скотт мог бы догадаться, что, как только он уйдет от Клариссы, все вернется на круги своя.

– Но я не вижу…

– Тогда оставь меня здесь! – закричал он на жену.

В голосе Скотта не было ни силы, ни решимости. Он опять становился марионеткой, снятой с ниточек, хватающейся за что попало в поисках опоры.

– Что все-таки стряслось? – спросила Лу раздраженно.

Скотт поперхнулся, пытаясь задушить подкатившие к горлу рыдания. И вдруг, резко повернувшись, бросился через дорогу. То, что случилось потом, болезненной чередой картин и звуков пронеслось в его голове: рев надвигающейся машины, ослепительный свет фар, скрип туфель подбегающей Лу, ее железные пальцы на его слабеньком теле, резкий – такой, что голова чуть не отлетела – рывок, которым Лу выдернула его из-под колес машины, скрип тормозов и шуршание шин, когда машина нырнула в сторону, а потом вернулась на свою полосу.

– Ты что, спятил?

– Почему меня не сбила машина?!

Страдание, скорбь, гнев – все чувства, переполнявшие Скотта, словно прорвались вдруг наружу и слились в этом крике.

– Скотт! – Лу присела, чтобы быть ближе к нему. – Скотт, что случилось?

– Ничего, – ответил он. Но тут же выпалил: – Я хочу остаться! Я остаюсь!

– Где остаешься, Скотт?

Он раздраженно сглотнул. Почему он должен чувствовать себя бесполезным, безмозглым болваном? Если раньше такое положение казалось ему закономерным, неизбежным, то теперь оно стало абсурдным, совершенно неприемлемым.

– Где остаешься, Скотт? – еще раз спросила Лу, теряя терпение.

Скотт обратил к жене окаменевшее лицо и уже почти бессознательно произнес:

– Я хочу остаться… с ней…

– С кем?

Лу посмотрела ему прямо в глаза.

Скотт в смятении опустил взгляд, перевел его на длинные ноги жены и до боли стиснул зубы.

– Есть одна… женщина… – запинаясь, выдавил он.

Лу молчала.

Скотт взглянул на нее и увидел, что глаза ее блестят в слабом свете далеко стоящего фонаря.

– Ты имеешь в виду ту лилипутку из балаганного представления?

Скотт вздрогнул. Его покоробили брезгливость и отвращение, прозвучавшие в голосе жены. Нервно выдвинув вперед челюсть и проведя языком по верхней губе, он выпалил:

– Она очень добрая и чуткая. Я хочу остаться с ней на какое-то время.

– То есть на ночь?!

Скотт резко втянул голову в плечи. В глазах вспыхнул гнев.

– Как ты можешь?.. Ты говоришь так, словно…

Он сумел-таки взять себя в руки и, глядя вниз, на туфли жены, заговорил уже спокойно, отчетливо произнося каждое слово:

– Я останусь с ней. Если хочешь, можешь за мной больше не приезжать. Ты избавишься от меня, а я уж как-нибудь проживу.

– Боже! Да хватит тебе…

– Лу, это не просто слова. Говорю тебе как перед Богом: это не просто слова.

Лу молчала и лишь пристально смотрела на мужа. В глазах ее застыло какое-то странное выражение.

– Ты не знаешь, ты просто ничего не знаешь, – торопливо начал объяснять Скотт. – Ты думаешь, что это что-то… отвратительное, животное. Но нет, ты не права. Это много больше. Неужели ты не понимаешь? Неужели не видишь, что мы с тобой теперь слишком разные, что между нами пропасть. Но если ты можешь найти себе кого-нибудь на стороне, то для меня это практически неосуществимо. Мы никогда не говорили с тобой об этом, но полагаю, что, когда я исчезну – а именно этим все и закончится, – ты выйдешь замуж за другого. Лу, неужели ты не видишь, что мне в этом мире осталось слишком мало? А точнее говоря, ничего. Что меня ожидает? Небытие. Я буду все так же уменьшаться с каждым днем, а мое одиночество будет становиться все острее. Никому на свете не дано это понять. И однажды я потеряю и эту женщину. Но сейчас… Сейчас, Лу, я испытываю к ней нежность и любовь. Да, любовь. Что кривить душой, я ничего не могу с собой поделать. Пусть я мерзкий уродец, но и в таком состоянии я нуждаюсь в любви. – Скотт хрипло вздохнул. – Только на одну ночь. Большего не прошу. Отпусти меня на одну ночь. Если бы на моем месте была ты и у тебя появилась бы возможность хотя бы на одну ночь обрести покой, я, поверь, не стал бы тебе мешать. – Скотт опустил глаза. – Она живет в фургоне. Там есть мебель, удобная для меня. – Он мельком взглянул на жену. – Я могу сидеть в кресле так, будто я нормальный человек, а не… – Он вздохнул и добавил: – Хотя бы только это, Лу. Только это.

Наконец Скотт решился посмотреть Лу в лицо. В этот момент мимо как раз проезжала машина, и в свете фар он увидел на щеках жены слезы.

– Лу!

Она не отозвалась. Вздрагивая от душивших ее рыданий, Лу впилась зубами в кулак. Через минуту глубоко вздохнула и смахнула с глаз слезы. А Скотт, онемев от потрясения, глядел на нее не отрываясь, хотя от неудобной позы у него уже давно затекла шея.

– Ладно, Скотт. Бессмысленно отрицать очевидное. Ты прав. Я бессильна тебе помочь, и с моей стороны слишком жестоко лишать тебя того, что могут дать другие. – Лу тяжело вздохнула. – Я заеду за тобой утром, – выдавила она и бросилась к машине.

Не шевелясь, Скотт еще долго стоял на ветру, чувствуя в душе боль и пустоту. А потом побежал через дорогу. Его мучило раскаяние: «Не следовало так поступать с Лу. Я не имел права ее обижать».

Но, увидев снова фургон, свет в окне и ступеньки, которые вели к забытому наслаждению, Скотт ощутил прилив страсти. Он вступал в другой мир, оставляя в мире старом и ветхом все свои печали.

– Кларисса, – прошептал Скотт.

И бросился в ее объятия.