Наконец, спотыкаясь и шатаясь, Скотт выбрался на свет.

Он остановился у самого зева пещеры и нехотя окинул унылым взглядом подвал. Великан ушел. А с ним и кошка. Стенка водогрея была прикручена на свое место. Все было как прежде: груды огромных предметов, тревожная тишина и угнетающее пространство. Взгляд Скотта медленно двинулся к ступенькам, а по ним – вверх. Дверь заперта.

Скотт удрученно глядел на нее, чувствуя полную опустошенность: желание выбраться наружу перегорело и исчезло. Опять его борьба ни к чему не привела. И то, что он толкал валуны, ползал и карабкался по темным, как чернила, петляющим проходам в горе из камней, – тоже ни к чему не привело.

Скотт закрыл глаза. Перед ним закачалась гора камней, на которую он, вздрагивающим комочком боли, слабея, падал мучительно долго. Боль, казалось, разлилась по всему телу: по рукам, ногам, наполнив собой горло, грудь, желудок. В голове гудело от тупой ноющей боли. Скотт не знал, мучил ли его голод или тошнота была вызвана чем-то другим. Руки судорожно тряслись.

Волоча ноги по полу, он вернулся к водогрею.

Наперсток был опрокинут и лежал на боку. Оставшиеся в нем жалкие капли воды Скотт выпил, как мучимое жаждой животное, высасывая их из похожих на чашечки выемок в стенках наперстка. Глотать было больно.

Покончив с водой, он медленно, с трудом передвигая изнуренное тело, забрался на цементную приступку. Его ночное убежище было разорено: губка, платок, пакет с печеньем, крышка коробки – все исчезло. Ковыляя, Скотт подошел к краю приступки и увидел, что крышка коробки валяется на полу. И у него уже не было сил, чтобы поднять ее, большую и тяжелую, наверх.

Скотт долго стоял в теплой дымке, окутавшей водогрей, и, слегка раскачиваясь, уныло оглядывал темнеющий погреб. Еще один день на исходе. Среда. Осталось три дня.

От голода желудок недовольно заурчал. Скотт медленно закинул голову и посмотрел вверх – туда, где он оставил сохнуть несколько кусочков печенья. Они были на месте. Тяжело вздохнув, Скотт подошел к ножке водогрея и вскарабкался по ней на выступ. Там он сел, свесив ноги, и стал есть печенье.

Крошки были еще влажными, но вполне съедобными. Скотт двигал челюстями вяло, часто и надолго останавливаясь. Он так устал, что у него не осталось сил даже на то, чтобы жевать. А надо было все-таки спуститься вниз за крышкой коробки, чтобы спать ночью под ее защитой. Ведь вновь может заявиться паук, до сих пор приходивший почти каждую ночь. Но Скотт был совершенно измотан и решил спать прямо на выступе водогрея. А если придет паук… Ладно, что думать об этом! И Скотт вспомнил одну ночь из своей далекой прошлой жизни. Он тогда служил в пехотном полку в Германии и однажды так устал, что лег спать, не вырыв для себя в земле укрытия, хотя знал, что эта оплошность могла обернуться смертью.

Скотт медленно пошел по выступу и наконец набрел на углубление в стенке водогрея. Он перелез через невысокий барьерчик и, ступив в темноту, улегся спать, положив голову на кончик отвертки.

Лежа на спине, он медленно дышал, не в силах сделать полный, во всю мощь легких, вдох, и думал: «Ну, что-то тебя еще ждет, коротышка?»

И вдруг его осенило. Вместо того чтобы мучиться с камнями да со щетиной, ему надо было просто-напросто забраться в низко свисавший рукав куртки великана и без всяких мучений в один миг выехать из погреба. Собственная глупость взбесила его, но проявилось это лишь в том, что он скорчил презрительную гримасу и брезгливо причмокнул: «Дурак!» Но даже мысли, казалось, шевелились в мозгу устало. Лицо Скотта разгладилось, и по нему побежали морщинки.

Второй вопрос. Почему он не попробовал обратить на себя внимание великана и заговорить с ним? Как это ни странно, вопрос не поднял в нем бури раздражения. Он только показался каким-то диким и удивил Скотта. Может быть, потому, что сам Скотт был маленьким и чувствовал себя частью иного мира, из которого невозможно было докричаться до великана? А может быть, потому, что он теперь научился рассчитывать только на себя самого?

С горечью Скотт подумал, что, конечно, это было не так. Он оставался все таким же беспомощным и слабым. Может быть, только ошибался теперь чаще.

Скотт пошарил в темноте вокруг себя руками. Провел рукой по свежей царапине на предплечье. Дотронулся до разодранной ладони. Тихонько надавил локтем на разлившийся багровый синяк на правом боку. Пробежал пальцами по ободранному лбу и коснулся ими больного горла. Затем чуть-чуть привстал – и спину пронзила острая боль. Наконец он оставил в покое свои отдельные боли, дав им вновь слиться в одну большую, охватывавшую все его тело.

Веки дрогнули, глаза неожиданно для самого Скотта открылись, и он, ничего не видя, уставился в темноту. Он вспомнил, как очнулся в каменном могильнике, как чуть не сошел с ума от ужаса, как вдруг понял, что ему есть чем дышать и что нельзя терять голову, если он хочет выбраться наружу. Но тот миг, когда он осознал, что заживо погребен в мрачном склепе, был самым черным, страшным моментом его жизни.

Скотт удивился тому, что так уверенно назвал тот момент самым черным и страшным. Откуда ему знать, что это именно так. Пока он жив, за любым поворотом его может поджидать что-нибудь еще чернее и страшнее.

Думать об этом Скотт уже не мог. Тот момент сейчас был для него самым черным, самым отчаянным за все его пребывание в подвале. Погруженный в мрачные раздумья, Скотт вспомнил еще одну подобную ситуацию из оставшегося в невообразимой дали прошлого.

Они только что вернулись домой от Марти. Скотт остановился возле окна в гостиной, а Лу понесла Бет в спальню. Он не предложил жене свою помощь, потому как знал, что уже не смог бы взять на руки дочь.

Когда Лу вернулась из спальни, Скотт все еще стоял у окна.

– Ты собираешься снимать шапку и пальто? – спросила жена.

Не дожидаясь ответа, она вышла в кухню. Скотт стоял в своем детском пальтишке и в альпийской шляпе с красным пером, вставленным за ленточку. Глядя из окна на темную улицу, он услышал, как Лу открыла холодильник. Затем раздался действующий на нервы хруст кусочков льда, высыпанных на поднос, приглушенный хлопок пробки бутылки, шипение и бульканье содовой воды.

– Хочешь колы? – спросила Лу.

Скотт мотнул головой.

– Скотт?

– Нет, – сказал он, чувствуя частое и сильное биение собственного пульса.

Лу вошла в гостиную со стаканом в руке.

– Ты собираешься раздеваться? – спросила она.

– Не знаю.

Лу села на кушетку, сбросила тапки и вздохнула.

– Опять все то же.

Скотт ничего не ответил. Казалось, будто Лу разговаривает с ним как с ребенком, считая, что он принимает близко к сердцу какой-то пустяк, в то время как она терпеливо пытается успокоить его. Ему хотелось бы излить на нее свой гнев, но явного повода для этого не было.

– Ты что, собираешься все время так стоять? – спросила Лу.

– Почему бы и нет, если мне хочется, – ответил Скотт.

Лу озадаченно посмотрела на него и на миг задержала взгляд. Скотт увидел отражение ее лица в оконном стекле. Она пожала плечами и тихо произнесла:

– Что еще?

– А это тебя не касается.

– Понятно.

Губы ее растянулись в грустную, усталую улыбку.

– Ничего, так просто… – Теперь он действительно почувствовал себя мальчиком.

Ему показалось, что жена очень уж шумно отпила колы из стакана. Лицо его раздраженно перекосилось.

«Не хлюпай! – завизжал его рассудок. – Пьешь как свинья!»

– Ну, Скотт, выговорись. Тебе не станет легче от этого самоедства.

Голос Лу звучал немного устало.

Скотт закрыл глаза и вздрогнул. «Вот до чего дошло, – подумал он. – Ужас исчез. Она смирилась». Хоть он и предвидел это, ему все равно было больно.

Вот он – ее муж. Когда-то в нем было росту шесть футов, а теперь он ниже их пятилетней дочери. Он стоит перед ней в своей нелепой детской одежде, а она говорит с ним со слабой мукой в голосе. Это-то и есть кошмар пострашнее всех ужасов.

Уныло глядя в окно. Скотт прислушивался к шелесту листвы на ветру, и ему чудилось, что это шуршат юбки женщины, спускающейся по бесконечно длинной лестнице.

Лу сделала еще один глоток, и его опять охватило раздражение.

– Скотт, – позвала она.

«Притворная нежность», – подумал он.

– Сядь. Оттого что ты все смотришь в окно, дела Марти лучше не пойдут.

Не оборачиваясь, Скотт заговорил:

– Ты думаешь, меня это заботит?

– А разве не так? Разве мы оба…

– Сто раз не так, – оборвал он ее холодно.

Холодность в детском голосе звучала до смешного странно: как будто Скотт читал свою роль из несерьезной и неуклюжей школьной постановки.

– Но что же тогда? – спросила Лу.

– Если ты до сих пор ничего не поняла…

– Прошу тебя, дорогой, продолжай.

Скотт прицепился к слову. Его маленькое личико напряглось.

– Ох и трудно тебе, наверное, называть меня сейчас дорогим? А может быть, немножко неискрен…

– Нет, прекрати, Скотт. Неужели нет других проблем, кроме твоих домыслов?

– Домыслов? – Его голос чуть не сорвался на визг. – Ну конечно! Мне все только кажется! Ничего не изменилось. Все как прежде. А я только до…

– Ты разбудишь Бет.

К горлу сразу подкатил ком из множества гневных слов. Они мешали друг другу вырваться наружу, и Скотт, не в силах что-то сказать, удрученно курил. Затем неожиданно направился к входной двери.

– Куда ты собрался? – с тревогой в голосе спросила Лу.

– Прогуляться. А ты что, против?

– Ты будешь гулять по улице?

Ему захотелось пронзительно закричать.

– Да, – произнес Скотт дрожащим от сдерживаемого гнева голосом. – По улице.

– Думаешь, тебе стоит идти на прогулку?

– Да, считаю, что стоит.

– Скотт, я просто беспокоюсь за тебя, – взорвалась наконец Лу. – Неужели ты этого не видишь?

– Конечно. Да, конечно, ты беспокоишься. – Он толкнул дверь, но она не поддалась. Краска бросилась ему в лицо. Бормоча какое-то ругательство, он толкнул дверь сильнее.

– Скотт, в чем я перед тобой провинилась? Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? Ну разве я виновата, что Марти лишился этого контракта?

– К черту этот проклятый…

Голос его задрожал. Дверь распахнулась и стукнулась о стену.

– А что, если тебя кто-нибудь увидит? – спросила Лу, вставая с кушетки.

– Счастливо, – бросил Скотт, с силой дернув за собой дверь, чтобы та хлопнула.

Но и это у него не получилось. Старый косяк в последние месяцы безнадежно скособочился, и поэтому дверь, царапая по полу, тихо закрылась за Скоттом.

Он не стал оборачиваться и быстрыми, нервными шагами направился вдоль квартала к озеру.

Когда он отошел от дома на двадцать ярдов, дверь открылась.

– Скотт?

Сначала он не собирался отвечать, но затем все-таки нехотя остановился и, бросив через плечо: «Что?», чуть не разрыдался, услышав свой тонкий, слабый голосок.

Лу в нерешительности молчала, потом наконец спросила:

– Может, мне пойти с тобой?

– Нет, – отрезал Скотт, и в голосе его не было ни гнева, ни отчаяния.

Задержавшись, Скотт невольно оглянулся, гадая, будет ли она настаивать на том, чтобы пойти с ним. Но Лу просто стояла, застыв в дверях.

– Будь осторожен, дорогой, – проговорила она.

Скотт едва подавил готовые вырваться из груди рыдания. Развернувшись, он заспешил по темной улице, так и не услышав, как она закрыла дверь.

«Дальше падать уже некуда», – подумал он. Что может быть унизительнее для человека, чем быть предметом жалости. Можно стерпеть ненависть, обиду, гнев, самое жестокое наказание, но жалость – никогда. Если человек становится достойным жалости, он обречен. Жалость – это участь беспомощных созданий.

Размышляя таким образом о вечных общечеловеческих страданиях, Скотт попытался отвлечься от собственных тягостных раздумий. Стараясь не думать о своей тяжелой доле, глядя на тротуар, он быстро пересекал островки света и вновь погружался в море тьмы. Но ум его на уловку не поддался, что вообще свойственно пытливым умам. О чем Скотт просил его не думать, о том ум и начинал усиленно размышлять. Если Скотт просил его оставить какую-нибудь мысль в покое, ум вгрызался в нее, как собака в кость. Так было с ним всегда.

Летними вечерами на озере бывало прохладно. Так было и в этот раз. Скотт поднял воротник своей куртки и пошел дальше, глядя на темнеющую впереди беспокойную воду. Поскольку день был будний, все кафе и закусочные на берегу озера уже закрылись.

Чем ближе Скотт подходил к воде, тем отчетливее доносился до него шорох волн на гальке.

Асфальт кончился. Скотт пошел по земле, и под ногами у него, словно живые, зашуршали листья и затрещали веточки. С озера дул холодный ветер. Курточка от него не спасала, и по телу то и дело пробегала дрожь. Но Скотт не обращал на это внимания.

Пройдя еще ярдов сто, он вышел на открытую площадку с темным строением из грубого камня.

Это было немецкое кафе-закусочная. На площадке перед кафе стояло несколько десятков столиков и скамеек для еды на воздухе.

Пройдя между ними, Скотт вышел к озеру. Здесь он сел на грубую, с выщербленной поверхностью, скамейку.

Печально глядя на озеро, Скотт представлял, что тонет в нем. Так ли уж это невозможно? Нечто подобное происходит с ним сейчас. Но нет, он упадет на дно – и только тогда настанет конец.

Он погружается в иную пучину.

Шесть недель назад они переехали к озеру, потому что на прежней квартире Скотт чувствовал себя как в мышеловке. Если он выходил на улицу, люди начинали глазеть на него. Материалы, собранные «Глоб пост» за первые полторы недели действия контракта, продолжали появляться на страницах газеты и тут же перепечатывались другими изданиями. О Скотте уже знала вся страна. Потоком приходили просьбы о встречах. Репортеры денно и нощно топтались у дверей их квартиры.

Но больше всего досаждали обычные люди – праздные зеваки или те, кому непременно хотелось взглянуть на уменьшающегося человека только лишь затем, чтобы потом думать про себя: «Слава богу, я не такой».

И вот они переехали к озеру. Каким-то образом им удалось это сделать так, что никто об этом не узнал. Но жизнь здесь, как убедился Скотт, оказалась ничем не лучше.

И тому было несколько причин.

Царившая здесь страшная скукотища начинала угнетать. Процесс уменьшения шел изо дня в день, незаметно для глаза, ни на миг не останавливаясь, – дюйм в неделю, – напоминая такой точностью страшные часы, отсчитывающие время до начала казни. И вся ежедневная домашняя рутина подавляла своей монотонностью.

Время от времени Скотт взрывался приступами гнева, который таился в его душе загнанным зверем. По какому поводу они случались – не важно. Главное, чтобы повод был.

Например, кошка.

– Клянусь Богом, если ты не выкинешь эту чертову кошку, я убью ее!

Игрушечный гнев, голос не мужской и неубедительный.

– Скотт, она не делает тебе ничего плохого.

Он закатал рукав и показал ей рваный шрам.

– А это что такое? Моя фантазия?

– Она испугалась, вот и поцарапала.

– Что ж, я тоже испугался! Ты что, ждешь, когда она перегрызет мне глотку?

Иногда поводом становилась нежность Луизы.

– Чего ты хочешь? Унизить меня?

– Скотт, ты все выдумываешь.

– И только из-за того, что тебе очень захотелось дотронуться до меня!

– Это неправда!

– Неужели?

– Нет! Я пыталась, как могла…

– Я не мальчик. Не смей дотрагиваться до моего тела как до тела мальчика!

Или Бет.

– Скотт, неужели ты не видишь, что она не может это понять?

– Но я, черт возьми, еще отец ей!

Все приступы гнева заканчивались одинаково. Он бросался в прохладный подвал, прижимался к холодильнику и так стоял, хрипло дыша, стиснув зубы, сжав кулаки.

Дни шли за днями, принося с собой новые испытания и мучения. Одежду для него ушивали, а мебель становилась все больше и неудобнее. Бет и Лу словно вырастали на глазах. Финансовые заботы тревожили сильнее и сильнее…

– Скотт, я должна сказать тебе, что не понимаю, как мы сможем прожить на пятьдесят долларов в неделю. Нам ведь всем надо есть, одеваться, надо еще платить за…

Голос Луизы сорвался, и она в отчаянии покачала головой.

– Надо полагать, ты хочешь, чтобы я вернулся в газету?

– Я этого не говорила. Лишь сказала…

– Я слышал, что ты сказала.

– Хорошо, извини, если это тебя обидело. Но пятьдесят долларов в неделю! И что мы будем делать, когда придет зима? На что мы купим зимнюю одежду и топливо?

Он мотнул головой, словно пытаясь отогнать от себя необходимость думать обо всем этом.

– Ты думаешь, что Марти…

– Я больше не могу просить деньги у Марти, – отрезал Скотт.

– Ладно.

Она больше ничего не сказала. Говорить дальше на эту тему было бессмысленно.

А если она, забывшись, раздевалась при свете, полагая, что он спит, Скотт обычно лежал, пристально глядя на ее обнаженное тело, вслушиваясь в нежный шелест ее ночной рубашки, закрывавшей волнами материи большие груди, живот, бедра и ноги. Раньше он никогда не обращал на это внимания, а сейчас вдруг понял, что этот звук, как никакой другой, способен свести его с ума. И Скотт глядел на нее в таких случаях как человек, умирающий от жажды, который видит воду, но не может дотянуться до нее.

А потом, в последнюю неделю июля, не пришел чек от Марти.

Сначала они думали, что это произошло по чьей-то оплошности. Но прошло еще два дня, а чека все не было.

– Скотт, мы не можем долго ждать, – сказала Лу.

– А что у нас со счетом?

– На нем не больше семидесяти долларов.

– А, ладно… Подождем еще один день.

И весь следующий день он просидел в гостиной, уставившись взглядом в одну и ту же страницу книги, которую он якобы читал.

Скотт не переставая говорил себе, что надо вернуться в «Глоб пост» и дать им возможность продолжить серию материалов о его феномене. Или принять одно из многочисленных предложений о выступлении где-нибудь. Или позволить этим жадным до сенсаций журналам опубликовать его историю. Или разрешить какому-нибудь писателю кошмарных повестушек нацарапать книжицу о том, что случилось с ним.

Решись он на какой-нибудь из этих вариантов – и у них было бы достаточно денег. Таким образом он положил бы конец бедности, которой до отчаяния боялась Лу.

Но недостаточно говорить себе все это. Надо было сделать невозможное: преодолеть свое отвращение к роли предмета грубого любопытства толпы. И он, пытаясь успокоить себя, вновь и вновь повторял: «Завтра придет чек. Завтра».

Но чек не пришел. И вечером следующего дня они с Лу поехали к Марти. Он сказал им, что лишился контракта с Фэйрчайлдом и поэтому ему пришлось свести до минимума деловые операции. Добавил, что чеков больше не будет. Затем дал Скотту сто долларов и предупредил, что больше на его помощь рассчитывать не стоит.

Холодный ветер обдувал Скотта. За озером лаяла собака. Скотт опустил глаза и стал смотреть на свои раскачивающиеся словно маятники ноги.

Теперь неоткуда ждать денег. Семьдесят долларов в банке, сто – в бумажнике. Что делать, когда и они закончатся?

Скотт представил, как опять сидит в редакции газеты. Берг фотографирует, Лу строит глазки всем подряд, Хаммер задает бесконечные вопросы. В голове у него знаменами замелькали газетные заголовки: «Меньше двухлетнего ребенка!», «Ест, сидя на высоком стуле!», «Носит детскую одежду!», «Живет в коробке из-под сапог!», «Сексуальные способности без изменений!».

Скотт быстро закрыл глаза. Если бы у него была акромикрия. Тогда, по крайней мере, его оставило бы мужское желание, которое росло с каждым днем и уже сейчас мучило его сильнее, чем до болезни. Иначе и не могло быть, потому что уже слишком давно не было освобождения от семени. Он больше не мог находиться рядом с Лу. Желание жгло, и с каждым днем его пламя разгоралось все сильнее, обрекая Скотта на неописуемо ужасные страдания и обостряя все остальные переживания.

Скотт не мог разговаривать об этом с Лу. В ту ночь, когда она сделала ему недвусмысленное предложение, он почувствовал себя едва ли не оскорбленным, понимая, что о его сексуальной близости с нормальной женщиной не может быть и речи.

Вжав голову в плечи, Скотт поежился на скамейке. Щурясь в темноту, он разглядел неподалеку от себя три темных силуэта. Тонкие голоса подростков выводили песню:

«Юнцы, – подумал Скотт, – поют, растут и принимают это как должное». Он с черной завистью смотрел на них.

– Эй, да я вижу, там малыш какой-то, – сказал один из юнцов.

Поначалу Скотт не понял, что речь идет о нем. А когда понял, от волнения плотно сжал губы.

– Интересно, чего он там делает?

– Можа, он…

Остальное Скотт не расслышал, но по взрыву гогота догадался о том, что было сказано шепотом. Не без труда он сполз со скамейки и двинулся обратно к асфальтовой дорожке.

– Эй, да он уходит, – сказал один из ребят.

– Может, повеселимся немножко? – предложил второй.

Скотт сильно испугался, но гордость не позволила ему броситься наутек и он продолжал идти ровным шагом. Топот ног юнцов позади сделался громче.

– Эй, куда идешь, малыш? – спросил один из них. – Ишь раскочегарился, как на пожар.

Все трое прыснули со смеху. Скотт дрогнул и ускорил шаг. Парни тоже пошли быстрее.

– Похоже, мы малому не нравимся, – хмыкнул один.

– Ну, это нехорошо, – добавил второй.

Скотту стало страшно. Он чувствовал, что внутри у него вот-вот что-то оборвется. Броситься бежать? Нет, только не от троих юнцов! Каким бы маленьким он ни был, улепетывать от таких преследователей Скотт не станет. Ступив на склон, который вел к асфальтовой дорожке, Скотт быстро оглянулся. Парни нагоняли его. Он видел огоньки их сигарет, похожие на подрагивающих в воздухе светлячков.

Скотт еще не дошел до дорожки, когда один из парней схватил его за руку и потянул назад.

– Отпусти, – процедил Скотт.

– Эй, малыш, куда идешь? – спросил тот, что держал его за руку. Голос у него был нахальный, с потугой на фамильярность.

– Я иду домой, – ответил Скотт.

На вид наглецу было лет пятнадцать-шестнадцать. На голове у него сидела бейсбольная кепка. Скотту не было нужды смотреть на лицо парня, он почти угадывал его: худое, неприятное, прыщавое; из угла маленького, почти безгубого рта свисала сигарета.

– Малыш говорит, что идет домой, – сообщил парень.

– Неужто? – переспросил другой.

– Ого-го, – протянул третий. – Это что-то.

Скотт попытался пройти, растолкав парней, но нахал в кепке оттащил его назад в кружок.

– Малыш, ты лучше этого не делай, – сказал он.

– Нам не нравятся шустрые малыши – правда, ребя?

– Не-а, не нравятся. Да он такой неопытный. Нам такие не нравятся.

– Отпустите меня, – проговорил Скотт, и его неприятно поразила дрожь в собственном голосе.

Парень в кепке отпустил его руку, но круг не разомкнулся.

– Познакомься с моими приятелями, – ухмыльнулся наглец.

Лица его не было видно. В мерцании огонька сигареты Скотт увидел лишь бледную щеку да блестящие глаза.

К нему наклонилась черная, сливающаяся с темнотой фигура.

– Это Тони. Скажи ему «здрасте».

– Мне надо домой, – сказал Скотт, подавшись вперед.

Парень толкнул его в грудь.

– Э, да ты непонятливый, малыш. Ребя, малыш плохо понимает. – Он старался говорить ласково, авторитетно.

– Малыш, ты чё, не понимаешь? – спросил другой парень. – Это забавно, а? Малышу надо бы быть попонятливее.

– Ты дурак забавный. А теперь…

– Эге-ге. Малыш считает нас дураками забавными, – вновь вмешался парень в кепке. Игривого тона в его голосе как не бывало. – Слышите, ребя? Нас!

– Покажем ему, как мы любим забавляться.

Скотт почувствовал холод внизу живота. Не в состоянии побороть страх, он окинул взглядом парней.

– Послушайте, меня ждет мама, – сказал он, вздрогнув от звука собственного голоса.

– Хо-хо-хо, – протянул парень в кепке. – Мама ждет. Бог ты мой, во досада, а, ребя?

– Я сейчас расплачусь, – сказал другой. – Ой, мамочки, ой, я уже плачу. – И он злобно захихикал.

Третий парень заржал и игриво ткнул своего дружка кулаком в плечо.

– Живешь недалеко, малыш? – спросил наглец в кепке и выпустил дым Скотту прямо в лицо, отчего тот закашлялся. – Эге, да малыш кха-кхакает, – произнес парень, пытаясь передразнить Скотта, – задыхается и кхакает. Во досада-то.

Скотт попытался еще раз протиснуться между парнями, но его уже грубее, чем в первый раз, опять отпихнули назад.

– Не делай этого, – вновь добрым и дружелюбным тоном предупредил парень в кепке.

– Нам вовсе не хочется обижать тебя, малыш. Правда, ребя?

– Не-а, конечно, нам не хочется, – поддержал другой.

– Эй, давайте посмотрим, нет ли у него каких деньжат при себе, – предложил третий.

Скотт почувствовал сильное напряжение внутри, вызванное одновременно и гневом и детским страхом. Гнев доставлял ему теперь еще больше неприятностей, чем прежде. Болезнь сделала Скотта меньше и слабее, лишила сил излить охвативший все его существо гнев.

– Да-а, – произнес парень в кепке. – Ага. А у тебя есть шуршащие, малыш?

– Нет, – ответил Скотт раздраженно.

И ахнул, потому что парень неожиданно ударил его по руке.

– Не говори со мной так, малыш. Не люблю шустрых.

Страх опять стал сильнее гнева. Скотт понял, что ему надо вести себя иначе, чтобы выпутаться из опасной ситуации.

– У меня нет никаких денег. – Шея у него начала затекать от того, что, глядя на парней, он все время стоял с задранной головой. – Мне мама денег не дает.

Парень в кепке повернулся к своим дружкам.

– Малыш говорит, что мама ему совсем денег не дает.

– Подлая сука! – выругался другой.

– Да я ее по дешевке… – сказал третий, резко задвигав взад-вперед бедрами.

Парни громко рассмеялись.

Наглец в кепке похлопал Скотта по плечу.

– Эй, слышь, малыш, скажи своей мамаше, что Тони ее по дешевке того-самого.

– По дешевке? Это… бесплатно, – сказал Тони, и его веселость потонула в приступе неожиданной похоти. – Эй, малыш, у нее большие трусы?

Их хриплый гогот замолк, потому что Скотт кинулся между двоими из них. Но парень в кепке опять схватил его за руку и, резко развернув, дал пощечину.

– Говорил же: не делай этого, – прорычал он.

– С-сукин… – закричал от злобы Скотт, сплевывая кровь.

Последнее слово захлебнулось в рыке, с которым Скотт ткнул парня в живот.

– Гад, – завопил в ярости тот и ударил Скотта по лицу кулаком.

От острой боли в голове Скотт завопил и отлетел на двух других парней. Из носа у него темной струей потекла кровь.

– Держи его! – проревел парень в кепке, и его дружки схватили Скотта за руки.

– Бить меня в брюхо? Ах ты, сукин сын! Да я…

Он, видимо, еще не знал, как бы покруче расквитаться со строптивой жертвой. Затем, придумав что-то, парень издал довольный хриплый смешок и вытащил из кармана брюк коробок спичек.

– Поставлю-ка я тебе горячую отметину. Понравится это?

– Отпустите! Прошу же!

Скотт яростно вырывался из рук парней, шмыгая носом, чтобы кровь не стекала на губы. Голос его сорвался на визг.

В темноте вспыхнула спичка, и Скотт увидел лицо парня. Оно было в точности таким, каким ему и представлялось.

Парень наклонился еще ближе.

– Эй! – вдруг сказал он изумленно. – Эге! – И на лице его появилась кривая ухмылка. – Да это не малыш, – произнес он, вглядываясь в искаженное гримасой лицо Скотта. – Знаете, кто это?

– Чё ты там бормочешь? – спросил один из его дружков.

– Это же тот мужик! Который уменьшается!

– Что? – не сумев сдержать удивление, одновременно спросили Тони и третий парень.

– Гляньте на него, гляньте, ради бога!

– Черт возьми, отпустите, или я вас потом всех посажу, – бушевал Скотт, пытаясь скрыть приступ отчаяния.

– Заткнись, – приказал парень в кепке. На лице у него опять появилась ухмылка.

– Э-э, не видите, что ли? Это же…

Спичка погасла, и он зажег еще одну и поднес ее так близко к лицу Скотта, что тот почувствовал жар ее пламени.

– Ну, видите теперь? Видите?

– Да-а… – Оба дружка парня в кепке, раскрыв рты, ошарашенно глядели на Скотта.

– Да, это он. Я видел его по телику.

– И он еще пытался изображать из себя малолетку! – сказал парень. – Уродец! Сукин сын, – добавил он сквозь зубы.

Скотт онемел. Гнев сменился отчаянием. Они узнали его и теперь могут разболтать об этом всем. Скотт судорожно дышал, обмякнув. Парень в кепке бросил на землю спичку и дал ему подзатыльник. Голова Скотта упала на грудь.

– Так ты, значит, врешь, уродец, – сказал парень, тонко и напряженно засмеявшись. – Уродец – вот как тебя зовут. Что ты там говоришь, уродец?

– Чего вы хотите? – спросил Скотт, задыхаясь.

– Чего мы хотим? – передразнил его парень. – Уродец спрашивает, что мы хотим!

И парни засмеялись.

– Эй, – ухмыльнулся третий, – давайте-ка стащим с него штаны и посмотрим, все ли у него там уменьшилось.

Скотт, как неустрашимый карлик, рванулся из рук державших его парней. Тот, что в кепке, отвесил ему еще одну пощечину. Лицо запылало, перед глазами поплыли темные круги.

– Уродец не понимает. – Наглец в кепке учащенно задышал сквозь стиснутые зубы. – Он у нас глупый уродец.

Страх ножом полоснул Скотта по сердцу. Этих парней бессмысленно уговаривать. Они лютой ненавистью ненавидели окружающий мир и умели выразить это лишь насилием.

– Если вам нужны мои деньги, возьмите, – торопливо проговорил Скотт, пытаясь выиграть время.

– Клянусь твоей сморщенной задницей, мы их возьмем, – с ухмылкой сказал парень и рассмеялся собственной шутке. – Эге, вот так-то, хорошо. – Веселость опять исчезла из его голоса, и он добавил холодно: – Держите его. Я вытащу бумажник.

В темноте Скотт напрягся всем телом. А парень в кепке тем временем обходил одного из своих дружков.

– У-у! – завопил один из парней, которого Скотт неожиданно саданул носком ботинка по голени.

Руки, державшие левую руку Скотта, упали.

– У-у! – заорал вслед за первым второй парень и тоже отпустил руку.

Скотт бросился в темноту, сердце тяжелым молотом стучало по ребрам.

– Хватай его! – завопил парень в кепке.

Скотт отчаянно несся вверх по крутому склону, часто-часто семеня своими маленькими ножками.

– Ублюдок! – выкрикнул один из парней и бросился в погоню.

От быстрого бега Скотт начал задыхаться. Подбежав к асфальтовой дорожке, он зацепился за ее край и, яростно молотя воздух руками, едва успевая перебирать ногами, полетел вперед. Наконец ему удалось поймать равновесие, и он снова бросился бежать. В боку кололо. За спиной раздавался быстрый топот башмаков парней по бетону.

– Лу, – простонал Скотт на бегу, жадно глотая ртом воздух.

Впереди, метрах в ста шестидесяти от себя, он увидел свой дом. И вдруг понял, что бежать туда ему никак нельзя, потому что парни узнают, где он живет. Узнают, где живет уменьшающийся человек!

Стиснув зубы, Скотт резко свернул в темную аллею. Он вытянул вперед руки, думая, что сможет открыть ближайшую дверь и, не останавливаясь, хлопнуть ею, чтобы парни подумали, что он скрылся за ней. Нет, слишком близко к его дому. Задыхаясь, Скотт продолжал бежать. Было слышно, что парни уже вылетели на аллею: их башмаки заскрипели по гравию. Скотт обежал заднюю часть дома и бросился через двор.

Впереди замаячил забор. Душа Скотта от страха ушла в пятки. Но остановиться было уже невозможно. На всей скорости подпрыгнув, Скотт отчаянно вцепился руками в край забора и начал карабкаться вверх. Но почти сразу соскользнул вниз. Он пытался было снова, но тут…

– Поймал!

Чья-то сильная рука грубо схватила Скотта за правую ступню, и от страха у него в висках застучали молоточки. Он резко повернулся и увидел, что его тащит вниз парень в кепке.

В горле застрял безумный крик. Дернув ногой, Скотт заехал ею парню прямо в нос. Тот с воплем выпустил его и, закрыв руками лицо, пошатываясь, стал отходить от забора. Перебирая по доскам носками ботинок. Скотт перелез через забор и спрыгнул на землю уже с другой стороны.

Острая колючая боль пронзила лодыжку. Но Скотт не мог останавливаться. Подскочив со стоном на месте, он, прихрамывая, бросился наутек. За забором раздавались голоса двоих парней, подбежавших к своему приятелю.

Морщась от боли, Скотт побежал по изрытой площадке на соседнюю улицу, где обнаружил откинутую крышку погреба.

Прыгая по высоким скользким ступенькам, он на ходу развернулся и потянул на себя тяжелую крышку. Она упала Скотту на голову и отбросила его на холодный цементный пол. Скатываясь вниз по двум оставшимся ступенькам, Скотт попытался уцепиться за ручку крышки, но ничего из этого не вышло, и он упал на грязный пол.

Сгорбившись, Скотт сидел на нижней ступеньке, переводя дыхание. Он чувствовал, что ступенька холодная и влажная, но от головокружения и слабости не мог встать.

Он никак не мог отдышаться, и его слабая грудь вздрагивала при каждом вздохе. Воздух обжигал горло. Резь в боку была такой острой, будто под ребра ему загнали отточенный кинжал. Голову пронзала невыносимая боль. Во рту все пылало и болело. По губам все еще текла кровь. Мышцы ног от холода свело судорогой. Обливаясь холодным потом, Скотт дрожал всем телом.

Вдруг он заплакал. Но не так, как случается рыдать отчаявшемуся мужчине. Скотт в тот момент был похож на мальчика – на маленького мальчика, сидящего в холодном, сыром, темном погребе, плачущего от боли, испуга и от того, что потерял всякую надежду на спасение. Измученный, он сидел в чужом неприветливом погребе.

Позже, когда опасность миновала, промерзший до костей Скотт, прихрамывая, поплелся домой.

Измученная, напуганная долгим отсутствием мужа, Лу уложила его спать. Она много раз спрашивала, что же произошло, но Скотт молчал и в ответ только тряс головой. Лицо его ничего не выражало. Маленькая головка шуршала по подушке, медленно двигаясь из стороны в сторону, – и так, казалось, без конца.