В Бэттерси, на углу Форни-стрит и Дин-стрит, издавна помещались мужские бани. Посещали их преимущественно пожилые господа, устройство бань было несколько примитивно. Ванны были деревянные и довольно ветхие, столы для массажа шатались, а купальные простыни были от частого употребления сплошь в дырах. Зато только в этих банях можно было принимать ванны из редкостных целебных трав. Ванны эти не прописывались врачами: один посетитель рекомендовал их другому. Заведение называлось «Банями Фэзера». Цены были довольно высокие. Обслуживалось оно женщинами.

Уильям Кокс был завсегдатаем этих бань, он захаживал туда не реже одного раза в неделю. Пайщики Компании по эксплуатации транспортных судов приучились посещать их, когда им нужен был Кокс.

Лечебные ванны принимались в закрытых кабинках; там же делали массаж. Что же касается паровых ванн и коек для отдыха, то они помещались в общем зале. Там было удобно беседовать о делах, в особенности оставив за собой все койки. Об этом можно было договориться с администрацией; тогда над кассой просто вывешивалась табличка: «Мест нет».

Собирались они обычно по понедельникам. В субботу и воскресенье бани не работали, так что в начале недели обслуживающий персонал был не слишком утомлен. Кокс был мастер предусматривать такие мелочи.

Сначала некоторые пайщики пытались протестовать против подобного места свиданий. Но в конце концов никто не захотел отколоться от большинства. Когда же дела КЭТС приняли неблагоприятный оборот, все компаньоны стали являться на совещания весьма точно.

Даже Финни приходил вовремя. Это был пожилой, высохший брюзга, не терпевший никаких излишеств; тем не менее он уверял, что лечебные ванны благотворно действуют на его больной желудок. Он опасался рака и охотно заводил беседу о его симптомах. Банщица, обслуживавшая кабинку Э 6, уже знала их наизусть.

Пичем раз и навсегда оставил за собой единственного банщика, здорового, толстого мужчину, внушавшего трепет своими массажами. Банщицы были, в общем, не слишком назойливы, но, по мнению Пичема, чересчур легко одеты.

Как только Пичем вернулся из Саутгемптона, он встретился с Истменом и сообщил ему, сколько стоят новые суда. Он дал ему понять, что их нужно приобрести как можно скорей. О Коксе он нарочно отозвался чрезвычайно нелестно и назвал его бесстыжим живодером. Кокс, несомненно, раззвонит по всему городу, что компания пыталась сбыть правительству ветхие, никуда не годные суда. Все это дело затеяно им специально для того, чтобы втянуть их в уголовщину, а затем шантажировать. Законная прибыль с военных поставок составляет обычно триста процентов. Попытка компании сорвать свыше четырехсот пятидесяти процентов произведет отвратительное впечатление. Истмен согласился с ним: с маклером можно будет рассчитаться только после покупки новых судов. Они решили протомить прочих пайщиков еще несколько дней и только в понедельник, на очередном совещании, сообщить им о высоких ценах. Присутствие Кокса будет, пожалуй, даже желательным, ибо он, возможно, пробудит в пайщиках кое-какие надежды, пообещав повышение покупной цены со стороны правительства.

Совещание семи пайщиков, собравшихся в банях в ближайший понедельник, прошло не без трений.

Текстильный фабрикант Мун, Финни и баронет уже лежали на полках. Пичема еще массировали, а ресторатор Краул, не желавший принимать ванну, сидел одетый на стуле, когда Истмен, принимавший паровую ванну, приступил к докладу. Кокс делал гимнастику.

Истмен начал с того, что присутствующие должны раз навсегда выкинуть из головы всяческую мысль о возможности продажи старых корыт. Он подчеркнул, что план этот был весьма соблазнителен, но оказался неосуществимым. За те пять тысяч фунтов, что были предоставлены в безотчетное распоряжение приятеля Кокса из морского ведомства, они имеют право требовать энергичной поддержки интересов КЭТС. Однако никто не станет закрывать глаза на явное преступление. Сокрытие первого злосчастного эксперимента с «Красавицей Анной», «Юным моряком» и «Оптимистом» и перенесение этих названий на новые суда обойдется еще в семь тысяч пятьсот фунтов, из коих четыре тысячи должны быть уплачены немедленно, три тысячи пятьсот – по совершении сделки. Эту сумму следует рассматривать как плату за науку.

В то время как банщик немилосердно массировал Пичема, последний с интересом наблюдал, как соревновались в потении толстый Истмен, скорчившийся в паровой ванне, и Краул, сидевший в полном параде на стуле и внимавший ему с неописуемо алчным выражением лица. Это было безмолвное, глухое соревнование. После исчезновения овцевода ресторатор был самым слабым звеном в цепи КЭТС. Он все время жаловался на скверное состояние дел и говорил о мече, который постоянно висит над его головой. Именно поэтому он с особенным рвением влез в новое, сулящее наживу предприятие. Деньги для первого взноса он взял у тестя. И вот теперь он соревновался с домовладельцем, кто кого перепотеет. Когда Истмен, еще совершенно сухой, заговорил о трудностях, связанных с приобретением исправных транспортных судов как раз в настоящий момент, у ресторатора уже показались на лбу бусинки пота. А когда Истмен назвал цифры (тридцать восемь тысяч пятьсот фунтов и семь тысяч пятьсот фунтов) и у него самого при этом выступили первые капельки, ресторатор уже плавал в поту.

«Насколько же сильней, – подумал Пичем, – действуют душевные переживания, чем чисто физические процедуры! Человеческий организм всецело находится во власти души и настроения».

Внешний вид и поведение прочих пайщиков также свидетельствовали о сильнейшем внутреннем возбуждении. Финни (впрочем, он всегда был нюней), издав жалобный стон, ударил себя по животу, а Мун захныкал, как старая баба. Если бы банщицы присутствовали при этом зрелище, они, несомненно, подивились бы душевной слабости обычно столь властных мужчин. Впрочем, женщина, как это установлено многократными исследованиями, гораздо лучше мужчины переносит боль.

Пичем тоже почувствовал себя очень скверно при мысли о том жестоком ударе, который нанесла ему дочь своим несвоевременным браком.

Когда Истмен закончил свой доклад и вылез из ванны, первым взял слово ресторатор; на редкость глухим голосом он сказал, что если все это так, то он обанкротился и просит господ компаньонов впредь не рассчитывать на него. Обо всем дальнейшем они могут договориться с его адвокатом.

Он добавил, что его тестю семьдесят восемь лет и что он, то есть тесть, взял ссуду под свои сбережения в надежде обеспечить дочери безбедное существование. Его, Краула, детям восемь и двенадцать лет. Истмен, обтиравший мясистые ляжки, заметил, что не так еще все страшно, но Мун резко оборвал его. Истмен обиделся.

Финни сослался на свою тяжелую (по всей вероятности, смертельную) болезнь и усомнился в том, что ему удастся собрать требуемую сумму. Истмен раздраженно заметил, что он тоже мог бы найти лучшее применение 3000 (трем тысячам) фунтов. Баронет молчал. На его воспитание было потрачено много денег.

Тем временем Кокс закончил свои гимнастические упражнения; теперь он мог всадить овцам нож в загривок. Он был одет в розовый купальный костюм и черные купальные туфли.

– Господа, – сказал он, – это еще не все. Вам сообщили цену, по которой можно приобрести приличные суда. Я думаю, вы не удивитесь, если я вам скажу, что дело не только в деньгах. Эти суда, например, нельзя купить только за деньги.

В эту минуту Краул начал хихикать. Он сидел на своем деревянном стуле совершенно уничтоженный, кивал мясистой головой и хихикал. Второй удар был для него уже не страшен, его прикончил первый.

Кокс недоверчиво поглядел на него и продолжал:

– Я склонен думать, что вы до некоторой степени потеряли доверие к себе. Но, к сожалению, не только вы, но и мы потеряли доверие к вашей КЭТС. Мой школьный товарищ, работающий в морском ведомстве, выразил пожелание, чтобы дело в дальнейшем велось непосредственно мной.

Пайщики – все, за исключением ресторатора, голые, то есть в том неприглядном виде, в каком им, согласно слову Божию, надлежало предстать перед престолом Всевышнего, – содрогнулись. Пичем оттолкнул толстого банщика и выпрямился. То, что сказал Кокс, было и для него новостью.

– Мы представляем себе ликвидацию этой неприятной истории так, – сказал Кокс. – Ваша компания произвела первый платеж в размере восьми тысяч двухсот фунтов, на каковые деньги были куплены эти штуки, о которых мы не станем говорить. На подмалевку вашей покупки вы истратили, насколько мне известно, пять тысяч фунтов. Правительство уплатило вам пять тысяч фунтов. Согласно договору, вы должны заплатить мне за комиссию двадцать пять процентов с суммы, имеющей быть выплаченной правительством, что составляет двенадцать тысяч двести пятьдесят фунтов, и моему другу, получившему пока только пять тысяч фунтов, еще семь тысяч пятьсот фунтов в два срока, как вам только что изложил господин Истмен. К этому прибавьте тридцать восемь тысяч пятьсот фунтов за новые суда. Если вы сложите все эти суммы, вы увидите, что ваши расходы равняются примерно семидесяти пяти тысячам фунтов. Правительственная цена составляет сорок девять тысяч фунтов, а те предметы, о которых я не хочу говорить, потому что я не прокурор, я готов продать для вас за две тысячи фунтов. Стоят они, согласно заключению вашего собственного эксперта, двести фунтов. Но вы как-никак потратили пять тысяч фунтов на ремонт, и я лично сторонник корректного обращения. Произведя окончательный подсчет, вы убедитесь – разумеется, если я не ошибся в вычислениях, – что ваши убытки не превышают двадцати шести тысяч фунтов. Я думаю, не стоит напоминать вам, что эта сумма вполне окупается двадцатью годами тюремного заключения, которые всем вам грозят. Впрочем, господа, перед вами, разумеется, открыт и этот последний путь. Если вы пожелаете вступить на него, то я могу немедленно вернуть вам чек на пять тысяч фунтов, который вы передали мне для моего друга. Он при мне.

Более сообразительные из присутствовавших не усомнились в его словах. Все дело было блестяще продумано Коксом. Представитель морского ведомства все равно засыпался бы, несмотря на возврат чека и любое количество ложных присяг, потому что он, как ни верти, купил суда, которых в глаза не видел. Только компании это не принесло бы никакой пользы. Она продала заведомо негодные суда.

Кокс потребовал, чтобы компания выделила из своей среды уполномоченного, с которым он мог бы довести дела до конца, во всех деталях. Вплоть до окончательной сдачи правительству вполне готовых судов все должно делаться от имени компании, и только в самый последний момент, то есть тогда, когда взамен старых будут куплены новые суда, он примет на себя договор с правительством.

До этого момента все работы по ремонту старых судов должны продолжаться на случаи внезапной ревизии. Таким образом, меч продолжал висеть над КЭТС до самой последней минуты.

Компания не нашла в себе сил протестовать.

Когда Кокс под конец пригласил всех пайщиков позавтракать с ним в ресторанчике неподалеку, никто не изъявил желания последовать за ним. Тогда он второпях заметил, что дольше двух месяцев он никак не может ждать сдачи судов, и ушел раньше всех.

Компаньоны решили поручить точный подсчет предстоящих расходов Истмену и Пичему, с тем чтобы, когда этот подсчет будет произведен, встретиться вновь не позднее ближайшего понедельника. Дело находилось в той стадии, когда участники обычно избегают трезвых разговоров в конторе и делают вид, что для них вполне достаточно случайного свидания.

Пичем был озабочен более чем когда бы то ни было. В недрах КЭТС он работал на Кокса. А между тем не мог Даже предложить ему свою дочь. Что ожидало его впереди?

В полдень он пошел в доки. Корабли гудели, точно ульи. Повсюду стучали молотками, пилили, красили. Рабочие стояли на шатких стремянках, висели в хрупких проволочных корзинах. Пичем стоял посреди всей этой деловитой суеты и ежился. На материалах экономили до крайности: дерево, железо, даже краска – все было самое дешевое. И тем не менее дело оказалось чудовищно-убыточным.

Из доков Пичем поспешил к себе на фабрику. И тут все шло заведенным порядком. Нищие сдавали выручку в конторе. Бири внимательно сверял сдаваемые ими суммы со своими ведомостями и недоверчиво выслушивал оправдания тех, кто не выработал нормы. Он улаживал пограничные столкновения и стычки с чужаками. В мастерских за длинными столами горбились девушки. Когда потребности фабрики бывали покрыты сполна, они работали на старьевщиков и белошвейные мастерские. Музыкальные мастера чинили трубы шарманок. Несколько нищих слушали новые музыкальные валики и долго выбирали подходящий. В классной комнате шли занятия. Высохшая старуха, вечером работавшая в уборной при ресторане, учила молодую девушку продавать цветы.

Пичем вздохнул. К чему все это, если он ежеминутно вынужден прислушиваться, не грохочут ли на лестнице шаги полицейских, явившихся за ним в контору?

Во всем была виновата его дочь.

Из-за своей неудержимой чувственности, несомненно унаследованной от матери, как и вследствие преступной неопытности, Полли отдала свою судьбу в руки более чем темной личности. Почему она сразу же вышла замуж за своего возлюбленного, было для него загадкой. Он подозревал нечто жуткое. Однако он всегда был за то, чтобы сохранять известную дистанцию между родственниками, и это мешало ему говорить с ней о ее частных делах. Кроме того, разговоры о вещах, которые ни при каких обстоятельствах не должны были иметь места, могли принести один лишь вред: такие разговоры только низвели бы невозможное на степень возможности, а это лишило бы Пичема главного оружия – его очевидной неспособности представить себе, что столь гнусный поступок мог быть совершен.

Среди ночи или под утро Пичем, как обычно, встал с кровати и побежал наверх, на галерею, посмотреть, дома ли еще Полли. Заглянув в полуоткрытое окно, он увидел на кровати смутные очертания ее тела. Она преспокойно жила дома и, как видно, даже не встречалась с мужем.

Во всяком случае, следовало как можно скорей расторгнуть этот брак. Пичему была нужна его дочь.

В том, что Кокс и теперь еще женится на ней, Пичем ни минуты не сомневался. В Саутгемптоне он убедился в слепой похотливости маклера. Этот распутник, вне всякого сомнения, был покорным рабом своих страстей.

А Мэкхит, судя по всему, не возражал против дальнейшего пребывания его жены под родительским кровом. Он не предпринял никаких серьезных шагов, беспрекословно позволил спустить себя с лестницы и, насколько Пичему было известно, нигде пока еще не распространялся о том, что он женат. Угроза лишить дочь наследства, судя по всему, подействовала. Он, очевидно, рассчитывал на деньги. Они, верно, были нужны ему.

Его д-лавки широко задуманы и весьма ловко выкачивали сбережения у мелких и мельчайших людишек, но, с другой стороны, они достаточно примитивны – собственно говоря, не что иное, как темные, кое-как оштукатуренные конуры с двумя-тремя кипами случайного товара на сосновых досках, с отчаявшимися людьми за прилавком. Откуда он доставал товары по такой дешевке, никак нельзя было выяснить.

Пичем пытался через своих нищих войти в сношения с владельцами лавок. Однако добился он немногого. Люди упорно молчали, они ненавидели нищих, а возможно, и сами мало что знали о происхождении товаров.

Несколько больший успех имели его изыскания относительно прошлого Мэкхита. Целые периоды его жизни были покрыты тем полумраком, который заставляет биографов наших знаменитых предпринимателей неожиданно становиться немногословными; чаще всего их герои внезапно и совершенно необъяснимо «подымаются» из неизвестности после стольких-то и стольких-то лет «тяжелой и самоотверженной работы», причем биографы обычно забывают указать – чьей работы.

Мелкие конкуренты д-лавок утверждали, будто господин Мэкхит в дни своей не столь уж далекой молодости привлекался к ответственности за брачные аферы. Обманутых им девушек они называли «д-невестами», но адреса их указать не могли. Эти глухие сплетни невозможно было использовать. Одно было так или иначе ясно: биография Мэкхита начиналась где-то на самом дне города. В былые – не столь уж далекие – времена методы этого удачливого господина были еще более неприкрытыми, еще более грубыми и еще более доступными для судебного преследования.

Между прочим, Пичем посетил редакцию «Зеркала» – листка, утверждавшего в свое время, что в его распоряжении большой материал против владельца д-лавок. В редакции, однако, с большим трудом припомнили все это дело и невнятно забормотали, что у них недостает документальных данных. Пичем принужден был уйти, ничего толком не узнав, но унося впечатление, что они все-таки что-то знают и даже располагают соответствующим материалом.

Госпожа Пичем, в эти дни более чем когда-либо предоставленная самой себе, а следовательно, и погребу, смутно догадывалась об опасности, нависшей над домом, и, в свою очередь, ломала голову, как разлучить Полли с «лесоторговцем». Она терпеть не могла Кокса, считая его «фальшивым человеком», но он определенно был более выгодной партией.

Она строила планы, как бы накрыть Мэкхита с какой-нибудь женщиной. У него, несомненно, должны быть амурные дела; она не могла забыть, как он обнимал Полли за бедра, а ведь последнее время он жил один.

А потом ей приходило в голову, просветленную несколькими стаканчиками вишневки, что на этой стадии подобные истории с неизбежными потоками слез и примирением могут лишь укрепить отношения супругов. И она отказывалась от своих планов.

Ничем уже несколько раз подумывал о том, чтобы предложить охотнику за приданым денег, но никак не мог решиться на этот противоестественный шаг.

Он послал к Мэкхиту Бири. Лесоторговец принял его в антикварной лавке Фанни Крайслер.

Бири присел, груда сырого мяса, на краешек хрупкого стула чиппендейл; он играл котелком, свесив его между толстыми коленями.

– Господин Пичем просит передать вам, – выложил он напрямик, – чтобы вы как можно скорей выпустили из игры Полли, не то плохо вам придется. Довольно она с вами цацкалась. И, что самое главное, довольно господин Пичем с вами цацкался. Если вы думаете, что пристроились к жирному пирогу, то это величайшее заблуждение, сударь. Приданого не будет. Наличных денег у нас в обрез. Если у вас другие сведения, значит, вам наплели невесть что. Кстати, мы напали на след нескольких баб, которые тоже могли бы назваться госпожами Мэкхит, если бы они того захотели и знали ваш адрес. Зарубите себе на носу – мы ни перед чем не остановимся, чтобы избавиться от вас. Но господин Пичем сказал, что он не хочет скандала, он предпочитает все уладить тихо-мирно; почему – мне непонятно. Я, знаете ли, взялся бы за это дело совсем иначе.

Мэкхит рассмеялся.

– Передайте моему тестю: если он испытывает затруднения, я охотно помогу ему небольшой суммой, – сказал он дружелюбно.

– Мы не испытываем никаких затруднений, – грубо сказал Бири, – а вот вы их скоро испытаете. Мы живем в государстве, сударь, где уважают законы. Еще раз повторяю: у нас нет той малины, на которую вы заритесь. Зря стараетесь, сударь! Мы бедные, почти нищие люди, но мы не позволим наступать себе на ноги. А то, знаете, и червяк может поднять голову, и притом еще как!

– Но только на улице, – возразил Мэкхит, – пускай он поднимает голову на улице, а не в моей лавке!

Бири ушел, зловеще хрюкнув. Пичем вздохнул, выслушав его отчет.

В его распоряжении было ровно два месяца; по истечении этого срока он должен был либо получить дочь в полное свое распоряжение, либо платить.

Ресторатор Краул не солгал. Выяснилось, что ему не только негде достать деньги, но что вообще спасти его может только удачный – и притом немедленный – исход сделки с транспортными судами. Он окончательно обанкротился.

Баронет, еще молодой человек, тоже открыл наконец рот и признался, что он неплатежеспособен. Он владел несколькими заложенными имениями в Шотландии, и ему грозила опека. Пичем и Истмен уговаривали его в конторе Пичема, как больную лошадь.

Баронет имел возможность жениться на деньгах. В его распоряжении была самостоятельная американка, готовая купить его древнее имя и светские манеры. Ей нравилась мебель в английских помещичьих домах, в особенности стулья.

Молодой Клайв называл ее козой и содрогался от ужаса, но Истмен реагировал весьма кисло; он сделал строгое лицо и подчеркнуто почтительным тоном осведомился о ее здоровье. Сравнение американки с разбитой на ноги лошадью он пропустил мимо ушей. Оба компаньона пригрозили молодому человеку скандалом в случае краха КЭТС и до тех пор взывали к его совести, покуда он не пообещал им пристойно обращаться с американкой.

– Для чего, – сказал Истмен Пичему по дороге домой, – мы так тщательно воспитываем наших дворянчиков в колледжах, муштруем их, всячески оберегаем от растлевающего влияния науки и прививаем им аристократические манеры настолько, что они способны внушить уважение самой зазнавшейся челяди. Гобеленов не вешают в сараи. Кровных рысаков выпускают на скачки. Кровных, господ выращивают тоже не для их собственного удовольствия. Одно время рынок был несколько перенасыщен нашими лордами. В настоящее время он вновь достаточно емок. Они – лучшее, о чем могут мечтать эти дочери заатлантических мясников и чулочных фабрикантов, если они хотят, чтобы возле них было нечто такое, что действительно умеет зевать по всем правилами искусства и, помимо всего прочего, умеет держать в ежовых рукавицах низшие расы. Вы можете прочесть в любой газете, что цвет нашей страны отличается за океаном и пользуется всеобщей симпатией.

Тем не менее Клайв по-прежнему оставался уязвимым местом КЭТС.

Назначенному на понедельник заседанию предшествовала беседа Пичема с Коксом.

Кокс выслушал сообщение о полной неплатежеспособности Краула и предстоящем банкротстве баронета без всякого волнения. Он только заметил, что предпочитает иметь дело с Компанией по эксплуатации транспортных судов как с юридическим лицом. Он посоветовал отсечь гнилые сучья от ствола, но позаботиться о том, чтобы низвергнутые компаньоны держали язык за зубами, и заговорил о Полли. Она не выходит у него из головы, признался он. Памятное мрачное происшествие в Саутгемптоне внутренне переродило его. В нем, так сказать, вскрылись лучшие стороны его природы. Он испытывает удивительную для него самого жажду чистоты. Полли – его идол. Она кажется ему чистым источником. Беседа с ней исцеляет его и в какой-то степени вселяет в него бодрость на целую трудовую неделю. Все это он сказал очень просто, глядя Пичему прямо в глаза.

Пичем внимательно выслушал его и понял, что им удастся без труда договориться между собой о деле с транспортными судами. Он оценил по достоинству осторожность, с какой выражался Кокс. Маклер умел быть хладнокровным.

Пичем один отправился в бани.

Прочие компаньоны уже поджидали его. Никто не купался. Все сидели одетые на деревянных табуретках, хотя воздух в помещении был невыносимо душен и влажен.

Пичем сначала доложил о крушении Краула и баронета.

Оба они сидели, опустив глаза; баронет улыбался. – Общие убытки составляют, – продолжал Пичем, – около двадцати шести тысяч фунтов, как совершенно правильно указал Кокс; таким образом, на каждого компаньона приходится примерно три тысячи восемьсот фунтов. Компания по эксплуатации транспортных судов заинтересована в том, чтобы ликвидировать дело по возможности без шума.

Он предложил воспользоваться помощью его банка – Национального депозитного банка, к которому он готов обратиться, если ему будет поручено дальнейшее ведение дел.

Компаньоны, потея, кивнули. Краул и баронет тоже кивнули.

Пичем задумчиво поглядел на них. Потом он заговорил вновь и без всяких околичностей потребовал от Краула и баронета, чтобы те выдали долговые обязательства на свою долю убытков, а также подписали документ с подробным изложением хода событий. Они должны удостоверить, что, осмотрев старые суда и выслушав заключение эксперта о полной их негодности, они продали их правительству и приняли от последнего авансовый платеж. Этот документ будет им возвращен, как только они погасят свою задолженность, а до тех пор не будет использован против них, ибо это может скомпрометировать всю компанию в целом; зато он гарантирует компанию от каких бы то ни было нескромностей с их стороны.

Баронет покорно подписал. Он понимал одно: теперь он безропотно должен вступить в брак с «козой». Ресторатор был вне себя.

Он заявил, что ни за что не опозорит свою жену и семидесятисемилетнего тестя. Это просто невозможно. Он не мог продать правительству неисправные суда. Его тесть был в свое время полковником. Кроме того, подписав подобный документ, он никогда уже не сможет посмотреть своим детям в их (ясные) глаза; их отец не может и не должен быть преступником. Он всю жизнь успешно боролся с соблазном неправедного обогащения. Иначе он бы разве так теперь выглядел? Честь ему и посейчас дороже денег.

– Вы разорили меня, – сказал он, подписывая бумагу и обливаясь слезами, – вы мне сломали хребет.

Сцена эта подействовала всем на нервы.

– Этот Краул, – сказал Истмен Муну по дороге домой, – не умеет терять деньги. Низкая порода! Ни малейшего понятия о чести! Посмотрите на баронета! Подписал, как подобает мужчине. Женится на жуткой особе, как подобает мужчине. Он отвечает за свои поступки. Человек, обремененный семьей, просто не должен ввязываться в борьбу за существование. Он не смеет смотреть в глаза детям? А «Красавице Анне» он посмел смотреть в глаза? «Юному моряку» по меньшей мере столько дет, сколько его тестю. А он не задумался вновь послать его в бой. А почему бы не повоевать его тестю? Я тоже не большой охотник платить. У Финни рак желудка. А разве он ропщет? Разве он бросает свой рак на чашу весов? У Пичема два пая. А разве он жалуется? Краул просто плохо воспитан. Таким людям вообще не место в Сити. Придется теперь заранее спрашивать своего будущего партнера: «А где вы воспитывались, сударь? Сможете ли вы, совершив сделку, смотреть в глаза вашим детям? Достаточно ли еще бодр ваш уважаемый тесть?» Краул даже не англичанин – для меня, во всяком случае. И этакий сброд смеет претендовать на принадлежность к господствующей расе!

Пичем чувствовал себя после заседания прескверно. Договор с правительством переходил в руки Кокса после того, как КЭТС погасит свои финансовые обязательства. А Кокс до сих пор не сказал ему ничего определенного относительно его участия в этих гигантских прибылях, даже не пообещал списать его убытки. Да, собственно, ни о каком соглашении не приходилось и мечтать, покуда между Коксом и Полли не будет заключен брачный договор.

Пичем старался не думать о том, что произойдет, если ему не удастся договориться с Коксом. Уже теперь убытки ложились всей своей огромной тяжестью фактически только еще на троих – на Финни, Муна и Истмена. Если у них не хватит средств на покупку новых судов, то неминуемо разразится катастрофа.

Больше чем когда бы то ни было он нуждался в Коксе.

Как-то вечером он заговорил о нем с Полли и попросил ее относиться к нему получше. Кокс ничего не должен знать о ее браке. Потом он вскользь упомянул о том, что он затеял вместе с Коксом одно дело с кораблями – и притом так влип, что «нас еще, быть может, продадут с молотка вместе с домом и лавкой».

Полли обвела испуганным взглядом знакомую ей с детства уютную комнату с чисто вымытым некрашеным полом, белой кафельной печкой, мебелью красного дерева и тюлевыми занавесками. Она очень любила старый дом, особенно его дворы и деревянные галереи; из-за того, что отец упомянул о каких-то кораблях, ей ночью приснилось, что их дом, состоящий, в сущности, из трех домов, утонул в море и что морские волны хлещут в его двери.

Утром она была почти уже согласна принести себя в жертву.

«В конце концов я не желаю быть причиною таких ужасов, – думала она, – чтобы меня потом упрекали в том, что я не хотела пожертвовать собой. Конечно, не так-то легко молодой девушке отдаться нелюбимому мужчине, да еще с такой внешностью, как у господина Кокса. Но семья есть семья, и быть эгоисткой некрасиво. Нельзя думать только о себе».

Понежившись еще немножко в постели, она вспомнила, кстати, о брошке, которую она как-то видела у Кокса и которая в ее воображении была неразрывно с ним связана.

Сначала ей хотелось получить эту брошку, чтобы продать ее за пятнадцать фунтов, так как ей тогда настоятельно были нужны пятнадцать фунтов. Теперь они ей больше не были нужны, но брошку ей все-таки хотелось получить.

После обеда она отправилась с отцовским письмом к Коксу. Когда отец передавал ей письмо, она сделала холодное и высокомерное лицо. Она больше не верила тому, что он говорил вчера про грозящее им разорение, – отец просто терпеть не мог Мэка.

С Коксом она тоже была очень холодна. Она еле взглянула на брошку, которая все еще лежала на письменном столе.

Тем не менее брошка произвела на нее впечатление.

Кокс уселся довольно далеко от письменного стола в качалку и подал ей несколько альбомов, переплетенных в толстую кожу. Но, пока он читал письмо, она не раскрыла их. Он встал и вышел из комнаты.

Она все-таки не раскрыла альбомов. Тем не менее, когда он вернулся в комнату, лицо ее пылало.

Дело в том, что она вдруг твердо решила заполучить брошку.

«Если он мне ее подарит, – подумала она, – все дело будет продолжаться минут пять, да и то едва ли. Даром он меня не посмеет просить при его наружности. Брошка наверняка стоит фунтов двадцать и очень пойдет к открытому платью. Разумеется, я позволю ему только поцеловать меня, в крайнем случае обнять за талию. За такую брошку это не так уж много. Другие девушки в моем возрасте принуждены делать Бог знает что, чтобы иметь возможность заплатить за комнату. Мужчины прямо какие-то сумасшедшие: за такую малость – такие ценные вещи! Ну что ж, таковы они».

И она вздохнула.

Войдя в комнату, маклер решил, что она таки заглянула в альбомы и поддалась их воздействию. Помахивая ответным письмом, чтобы поскорей высохли чернила, он подошел к ней. Увидев его лицо, она поспешно встала.

Он удостоверился в том, что сестры нет дома, и, положив письмо на стол, накинулся на Полли.

Она сопротивлялась слабо, сначала чуточку пожалела, что ей так и не удалось получить брошку, но потом покорилась, потому что он был прямо вне себя, а также удовольствия ради. Истинного блаженства она, однако, не испытала, так как в самый интересный момент вдруг вспомнила про Мэка, которому это навряд ли было бы приятно.

Когда она уходила, чернила на письме уже высохли.

Она положила его на конторку отца, поднялась к себе и сразу же принялась укладывать вещи. Спустя полчаса, не приняв никаких мер предосторожности, она вышла со своим чемоданом через лавку на улицу.

По дороге она узнала, что Мэк открыто живет с другой женщиной, с той самой Фанни Крайслер из антикварной лавки у моста Ватерлоо.

Отец и мать ждали ее до поздней ночи. Господин Пичем подошел к окну и сказал:

– Итак, он все-таки заполучил ее. Он думает, что имеет на это право. Законы писаны не для таких, как он. Он просто забирает все, что ему нужно. Если ему припадает охота спать с моей дочерью, он просто уводит ее из моего дома и кидается на нее. Ему нравится ее кожа! Я оплатил все тряпки, какими она когда-либо пользовалась. В той мере, в какой это зависело от меня, она в жизни не видала собственного тела. Она купалась в ночной сорочке. Глупость ее матери, помешанной на мужчинах, и собственное легкомыслие, результат чтения романов, сделали из нее то, что она есть. Но что я говорю? Разве о любви тут речь? Разве способен этакий тип спать с чем-нибудь, кроме приданого? Ему нужны мои деньги, и он их забирает. Что стало с семьей, с этим тихим приютом? Где-то там гремели жизненные бури, но тут был покой. Жестокая борьба за существование не проникала сюда, где расцветало тихое дитя, лелеемое в лоне добронравия. Суета купли-продажи не доносилась в этот заповедный уголок. Бывало, когда юноша приближался к девушке и, принеся доказательства своих дарований, предлагал ей вступить с ним в брачный союз, безутешные родители могли быть уверены, что только любовь соединяет юные сердца, если не считать нескольких несчастных исключений. Так должно было быть и с моей дочерью. И что же случилось? Жестокие хищники! Я потом и кровью сколачиваю состояние, окруженный мошенниками, обираемый нерадивыми работниками, которые радуются жалованью, а не работе, и вдруг является какой-то Кокс, всучивает мне черт знает что и обворовывает меня. Защищая от него мою жизнь и мое состояние, я обречен видеть, как другой разбойник похищает у меня дочь. А ведь ради нее я стер себе до крови ладони. Зачем якшаюсь я с подонками человечества? Ведь это же акула! Если я стану швыряться моей дочерью, этой последней опорой моей старости, то дом мой рухнет и последняя собака убежит от меня. Грязь из-под ногтей – и ту я буду бояться отдать: мне начнет казаться, что я бросаю вызов голодной смерти.

Но Полли не вернулась ни в эту ночь, ни в последующие – до тех пор, пока ее мужа не посадили в тюрьму.

И господин Пичем так никогда и не узнал, что она не распалила похоть маклера, но, напротив, утолила ее.

В последующие дни госпожа Пичем пила больше, чем обычно, и в этом состоянии делилась своим горем с бывшим солдатом Фьюкумби, ходившим за собаками.

Он все еще не мог простить Персику истории с книгой, хотя книга давно уже была у него. Сначала он вообще не хотел брать книгу, ибо гордость его была уязвлена. Но потом он изнемог в борьбе с самим собой и как-то днем, в обеденное время, вновь завладел ею.

Его уединенные занятия прервались вследствие разговора с госпожой Пичем.

Когда озабоченная мать открыла ему, что несчастная девушка сочеталась браком с купцом Мэкхитом, он вспомнил самую тяжкую пору своей жизни, когда он, получив бега срочный отпуск из армии и потеряв свое пособие, нашел прибежище у солдатки. Она звалась Мэри Суэйер и была владелицей д-лавки. Он неосторожно обмолвился об этом. Вечером господин Пичем вызвал его в контору и дал ему поручение.

В Вест-Индских доках несколько десятков рабочих все еще трудились над тремя старыми, смертельно усталыми корытами, которые, по мысли господина Уильяма Кокса, до своей окончательной гибели еще должны были перекачать в новые карманы некоторые суммы из шотландского поместья средней руки, процветающей букмекерской конторы, не совсем твердо стоящего на ногах ресторана в Гарвиче, ряда доходных домов в Кенсингтоне и крупной торговли подержаными музыкальными инструментами на Олд Оук-стрит. Хотя бы последняя из перечисленных фирм должна быть спасена.