Как, вероятно, не всем известно, война вызывает не только подъем чувств, но и значительное деловое оживление. Она влечет за собой множество бед, но деловые люди обычно не имеют оснований жаловаться на нее.

Вступая в Компанию по эксплуатации транспортных судов, Пичем надеялся приумножить свои доходы. Некоторую роль в этом решении сыграло то обстоятельство, что дочь его достигла брачного возраста, вследствие чего дополнительные барыши были крайне желательны.

Неудачный исход деловых операций в незнакомой ему области вынудил Пичема приступить к ряду длительных весьма серьезных совещаний со своим управляющим Бири.

Изо дня в день сидели они в конторе за обитой жестью дверью: Пичем с неизменной шляпой на затылке – за американским столом, придвинутым к стене, в которой под самым потолком было пробито крошечное окошко, коренастый Бири – в углу, на хромом железном стуле.

Пичем сидел в одном жилете, открывавшем взору грязные рукава рубашки, положив руки на стол, и не глядел на Бири, непрестанно жевавшего окурок сигары, который он, казалось, выудил много лет тому назад из сточной канавы.

– Бири, – неоднократно повторял Пичем в эти дни, – я недоволен вами. С одной стороны, вы чрезмерно суровы, с другой – не умеете выжать из людей все, что можно. С одной стороны, ко мне все время поступают жалобы, что вы недостаточно вежливы с людьми, с другой стороны, я не вижу заработков. Девчонки из портняжной мастерской утверждают, например, что они работают сверхурочно, а обмундирование для солдат не двигается с места, хотя их там четырнадцать человек вместо девяти. Вы знаете, что у меня не должно быть никакой сверхурочной работы, но разбухших, дорогостоящих штатов у меня тоже не должно быть. Времена тяжелые, очень тяжелые. Англия ведет изнурительную войну, дело не терпит ни малейшей перегрузки, а вы себе и в ус не дуете. Если телега опрокинется, то все, кто работает в нашем предприятии и зарабатывает благодаря нам кусок хлеба, окажутся на улице. А это может случиться в любой момент. Я жду от вас предложений.

– А если я начну экономить, вы опять скажете, что я деру шкуру со служащих, – угрюмо сказал Бири.

– Вы это и делаете! Новичок орал сегодня так, что за три квартала было слышно. Это никуда не годится.

– Нельзя же заткнуть ему глотку диванной подушкой, он задохнется и что вы тогда запоете? Сами знаете, никто из них не сдаст выручки, если мы станем угощать их сигарами и сюсюкать: «Как делишки, старина?» А новичка мы обработали в назидание другим. Эта зеленая молодежь вообще стала рассчитываться очень нерегулярно. Мы ему тут же объяснили, что он пострадал за других, а потом, как только вы ушли, мы обошлись с ним по-хорошему.

– Так или иначе, мне надоело предупреждать вас, Бири. Я этого не потерплю. И выручка «солдат» тоже падает. Мы трещим, Бири. Придется мне закрыть лавочку.

– Да, «солдаты» не окупаются, это верно, господин Пичем. Я лично проверял; публика на это не идет; тут ничего не поделаешь. Я вам говорил – нечего нам соваться в политику.

Пичем задумался. Он уставился в угол запыленного стола, и его будничное лицо сразу потеряло свою незначительность.

– Все дело в том, – сказал он, – что ваши люди не разбираются в происходящем. Поместите несколько толковых статей о военной жизни и о Южной Африке в «Оливковой ветви», и ваши солдаты хоть мало-мальски поймут, что от них требуется.

В одном из подвальных помещений у Пичема печаталась собственная газета «Оливковая ветвь», выходившая еженедельно и содержавшая семейную хронику всех приходов – объявления о смерти, о свадьбах, о крестинах. Эта хроника была крайне необходима для выпрашивания милостыни на дому. Кроме того, газета публиковала множество трогательных рассказиков, изречения из Библии и в каждом номере помещала головоломку.

– К тому же, – продолжал Пичем, – мы сами делаем массу глупостей. Нельзя посылать людей на улицу, если давно не поступало известий с фронта. Это в корне неправильно. Вот теперь, например, буры осадили этот самый Мафекинг, и война не двигается с места; это отнюдь не говорит в пользу армии. Люди с полным основанием спрашивают: чего ради вы теряете руки и ноги, если все равно толку от этого мало? Бездарность никогда не найдет поддержки. И прежде всего никто не любит, чтобы ему напоминали о войне, если она не имеет успеха. Не говоря уже о том, что у всех возникает мысль: пусть радуются, что они по крайней мере дома, – другим гораздо хуже приходится. Совершенно правильная мысль: одеть часть наших людей – тех, что помоложе, – в военные мундиры, но ни в коем случае нельзя выпускать их на улицу, когда на фронте затишье. А ну-ка, позовите ко мне людей!

Бири позвал людей – по крайней мере тех, что были налицо. Они были одеты в потрепанные мундиры и имели мрачный вид. Они ничего не зарабатывали.

Пичем молча осмотрел их. Взгляд его казался при этом рассеянным и ни на чем не задерживался. Многолетний опыт научил его этому взгляду.

–  – Никуда не годится! – сказал он неожиданно грубо; Бири, точно верный пес, ловил каждое его слово, ибо он верил в непогрешимость своего хозяина. – Что это вы на себя напялили? Разве это английские солдаты? Это шахтеры. Взгляните хотя бы вот на него! – Кивком головы он указал на долговязого пожилого человека с угрюмым лицом. – Это же критикан, это коммунист! Разве такой умрет за Англию? А если и умрет, то с охами и вздохами, предварительно выторговав себе побольше жалованья. Солдаты – молодые, бравые ребята, они в самой тяжелой беде не теряют свежести и бодрости. А эти чудовищные увечья! Вам нравится смотреть на них? Вполне достаточно руки на перевязи. И мундиры должны быть чистенькие. Смысл должен быть такой: у него ничего не осталось, кроме мундира, но мундир он бережет! Это привлекает, это примиряет. Мне нужны джентльмены! Сдержанный и вежливый, но не раболепный тон! В конце концов такая рана почетна. Вон тот годится, остальным – сдать обмундирование!

«Солдаты» вышли. Ни долговязый, ни кто-либо другой не моргнули глазом: речь шла о деле.

– Итак, Бири, прежде всего – бравые, рослые ребята, которых имеет смысл посылать на фронт и которым всякий посочувствует, если с ними что-нибудь случится. Во-вторых, никаких отталкивающих увечий! В-третьих, чистенькое, как стеклышко, обмундирование. В-четвертых, выпускать на улицу этих красавчиков томми только в тех случаях, когда правительственные бюллетени сообщают о каких-нибудь переменах на фронте; победа или поражение – это безразлично, лишь бы перемена! Разумеется, вам придется читать газеты. Я вправе требовать от моих служащих, чтобы они были на высоте и знали, что делается на свете. Кончаются служебные часы, но служба не кончается. Вы сдаете, Бири, повторяю вам это в сотый раз!

Бири вышел с пылающим лицом и в ближайшие же дни круто взялся за дело. В мастерских начались увольнения, а в конторе – избиения. Но господин Пичем знал, что в его предприятии почти уже нечего рационализировать. Все было рационализировано до конца. Убытки, которыми грозило дело с транспортными судами, нельзя было покрыть доходами с предприятия.

Пичем пытался восстановить в памяти взгляд, которым Кокс при нем смерил его дочь.

Девице Полли Пичем приходилось туго. Она вынуждена была самолично относить в прачечную свое белье и благодарила Бога, что мать из-за усилившегося недомогания Пичема перестала этим бельем интересоваться.

Несколько раз она убегала к господину Смайлзу за советом. Но юноша редко бывал дома.

Когда она один раз все же застала его, он сказал ей:

– Мы что-нибудь придумаем. Но в будущем придется быть осторожней. К чему существуют предохранительные средства, если ими не пользоваться?

После этого он в самых оскорбительных выражениях заговорил о господине Бекете. А между тем господин Бекет был, право же, совершенно неповинен во всем происшедшем.

В доме жила старуха служанка. Полли обратилась к ней за помощью.

Вдвоем они перетащили старую медную поясную ванну в маленькую комнатку, И Полли часами шпарилась в ней, со стонами поливая себе ляжки чуть ли не кипятком из больших кувшинов.

Помимо этого старуха принесла несколько горшков, полных какого-то коричневого и зеленого отвара; все это надо было выпить. Время от времени она просовывала в дверь голову, похожую на голову наседки, и спрашивала, подействовал ли уже отвар. Отвар не действовал.

Одноногий Джордж до известной степени примирился с жизнью среди собак. В свободное время он валялся на заднем дворе, в крошечной будке из листового железа; там, среди старых инструментов и обломков, он поставил себе складную кровать. Чтобы рассеяться, он читал истрепанный том «Британской энциклопедии», подобранный им в нужнике. В томе недоставало половины, и к тому же это был не первый том. Тем не менее из него можно было почерпнуть множество сведений; правда, для законченного образования их было недостаточно. Но у кого оно есть?

Однажды Персик застала его за чтением и пообещала не выдавать его господину Пичему. Господин Пичем, по мнению солдата, едва ли принадлежал к числу тех хозяев, что платят своим служащим жалованье для того, чтобы они могли пополнить свое образование.

Как-то раз одноногий отлучился из будки, и Полли взяла книгу с собой, надеясь почерпнуть из нее какие-нибудь сведения для себя лично. Однако она не знала слов, обозначающих то, что ей было нужно, а может быть, эта часть человеческих знаний находилась в другом томе. Так или иначе, она ничего не нашла.

Джордж пришел в ужас, не найдя своей книги. Несколько дней подряд он уныло лежал на койке и даже забросил собак. Со стороны Персика было большой ошибкой не вернуть ему книгу после того, как она ее прочла. Когда у людей горе, они становятся еще равнодушней к своим ближним.

Несколько дней спустя ей вновь довелось встретиться с Джорджем на собачьем дворе. Она помогала ему перевязывать лапу больному шпицу. Внезапно она, не поднимая глаз, спросила его, как поступают девушки, когда им кажется, что у них не все в порядке. Она спрашивает его потому, что к ней обратилась за советом одна подруга по курсам домашнего хозяйства.

Джордж сначала молча перевязал обрывком носового платка лапу скулящего пса, а затем изрек столь же мудрую, сколь и отвлеченную сентенцию.

Вечером он, однако, надел штатское и отправился в город, а на следующее утро вызвал Полли на двор.

Он сказал ей, что, буде она того пожелает, она может после обеда пойти в Кенсингтон к некоему женскому врачу – человеку неглупому и имеющему большую практику.

Этот адрес дала ему его приятельница – та самая, у которой он жил во время пребывания ее мужа на фронте и которую посетил накануне вечером. Собственно говоря, у него было даже два адреса – врача и повивальной бабки. Последняя годилась больше для бедных девушек. Фьюкумби полагал, что Персику скорей подойдет врач, который работает не так грязно.

Полли побоялась идти одна, и солдат пошел с ней.

Врач занимал квартиру в одном из тех доходных домов, что до отказу переполнены нищетой и грязью. Подниматься к нему нужно было на третий этаж, по узкой лестнице, мимо множества распахнутых настежь дверей, словно комнаты не были в состоянии вместить столь непомерную нужду. Тем более поражало, что квартира врача сама по себе имела весьма комфортабельный вид. Великолепие начиналось уже в прихожей. По углам стояли пальмы в огромных кадках, на стенах висели ковры – явно не отечественного происхождения. Жалкими казались пальто и зонтики пациенток, висевшие на железной вешалке.

В приемной сидели семь-восемь женщин, сплошь представительницы среднего сословия. Открыв дверь своего кабинета, чтобы впустить следующую пациентку, врач кивком головы вызвал Полли, которая была одета лучше других. Она последовала за ним подавленная; солдат остался в приемной.

Врач был то, что женщины называют «красивый мужчина», с высоким лбом и холеной, мягкой бородкой. По тому, как он складывал руки, было видно, что он ими особенно гордится. Лицо у него было, впрочем, довольно потасканное, выражение глаз тоже малоприятное, а голос несколько елейный.

Пока он, к тайному ужасу Полли, записывал ее имя и адрес, она оглядела комнату. На стенах висело всевозможное оружие – негритянские копья, луки, колчаны и короткие ножи, а также старинные пистолеты. В углу, в стеклянном шкафу, лежало несколько хирургических инструментов, выглядевших гораздо более страшно. Стол был покрыт довольно толстым слоем пыли.

– Да, – откинувшись на спинку кресла и сложив белые руки, начал врач, хотя Полли, кроме своего имени, не произнесла ни слова, – то, чего вы хотите от меня, совершенно невозможно, милая барышня. Уяснили ли вы себе вообще, какое требование вы мне предъявляете? Всякая жизнь священна, не говоря уже о том, что на этот счет существуют полицейские правила. Врач, который сделает то, о чем вы просите, немедленно лишится практики и, кроме того, сядет в тюрьму. Вы скажете – сколь часто нам, врачам, приходится эта выслушивать в приемные часы! – что это средневековые законы. Ну что ж, милая моя барышня, не я их писал. Ступайте, стало быть, тихо-мирно домой и покайтесь вашей маменьке. Она женщина, как и вы, и поймет вас. Да у вас, наверно, и денег не хватит на такую операцию. Кроме того, совесть не позволит мне взяться за такое дело. Ни один врач не захочет ради каких-то паршивых десяти или двадцати фунтов ставить на карту все свое существование. Мы не глухи к нуждам ближнего. В качестве врачей мы проникаем взором во многие глубины социальных бедствий. Будь хоть малейшая возможность, будь вы хоть чем-нибудь больны, ну по крайней мере чахоткой, я сказал бы: «Ладно! Давайте, в пять минут все будет готово, и никаких осложнений». Но вы никак не похожи на чахоточную, поверьте мне. Когда вы в припадке девического легкомыслия предавались наслаждению, вы должны были подумать о последствиях. Надо быть осмотрительной, нельзя отдаваться чувствам, как бы приятны они ни были. А то потом скорей-скорей к дяденьке доктору, ахи и охи, «господин доктор – то», и «господин доктор – се», и «господин доктор, не губите меня». А что пользующий вас врач подвергается величайшему риску и губит себя только оттого, что он из простого человеческого сострадания не считает себя вправе отказать вам в помощи, об этом вы, разумеется, не думаете! О, эгоизм! В конце концов это запрещено законом, и если даже врач, идя навстречу пациентке, откажется от наркоза, то операция все же обойдется в пятнадцать фунтов, и при этом деньги вперед, а то потом вдруг начинается: «Как?! Что?! Вы мне вытравили плод?» И врач, которому ведь тоже нужно жить, остается с носом. Не может же он, имея подобную пациентку, вести книги и рассылать счета, хотя бы уже ради самой пациентки. Если он не глуп, он просто ставит на своей потере крест. Он просто разоряется. Зарождающаяся жизнь, милая моя барышня, так же священна, как и всякая жизнь. Недаром религия столь резко высказывается по этому поводу. Я принимаю по субботам после обеда, но предварительно подумайте хорошенько, можете ли вы взять на себя эту тяжелую ответственность, и лучше откажитесь. И принесите деньги, а то можете вовсе не приходить… Вот сюда, пожалуйте, дитя мое!

Полли вышла подавленная. Откуда взять пятнадцать фунтов?

Девица и солдат угрюмо шли рядом.

– Есть еще один адрес, – сказал солдат после паузы.

Они решили воспользоваться им.

Повивальная бабка оказалась толстой старухой и принимала в жилой комнате. Полли села на красный плюшевый диван.

– Цена один фунт, – начала старуха недоверчиво. – Дешевле никак нельзя. А то эти свиньи имеют обыкновение истекать кровью на диване, и мне еще приходится нести расходы. А если вы заорете, я сразу все брошу, и можете убираться. Деньги у вас при себе? Тогда в полчаса все будет готово.

Полли встала.

– У меня нет при себе денег. Я приду завтра.

Спускаясь по лестнице, она сказала Фьюкумби:

– Я все рассмотрела. Больно уж грязно.

– Это скорей для горничных, – сказал солдат.

Они пошли домой.

Мысли Персика сосредоточились на отцовской кассе.

К воровству она испытывала некоторое отвращение; это чувство было привито ей с раннего детства вместе со склонностью к воровству. Ей давали несколько грошей (на сладости) и множество добрых советов. Когда она запускала мизинец в банку с вареньем, ее ужасно мучила совесть. Варенье было сладко, мысль о запрете горька. «Бог, – говорили ей, – видит все: он день и ночь за тобой следит». Должно быть, он видел все, что она делала. В некоторых случаях это было с его стороны просто неделикатно. Когда Бог, с ее точки зрения, насмотрелся достаточно таких вещей, каких наверняка не мог одобрить, он, очевидно, увидел уже так много, что едва ли стоило изводить себя добродетельным поведением в расчете на его снисхождение. Список преступлений был уже полон, новым преступлениям в нем, совершенно очевидно, не хватило бы места, а следовательно, их можно было совершать безнаказанно. Полли была пропащая душа и могла теперь все себе позволить.

В конце концов только ленью взрослых можно было обьяснить, что они заставляли Бога, точно дворнягу, сторожить какие-то банки с вареньем и кассы в лавках.

Но между кражей нескольких пенсов и кражей пятнадцати фунтов была большая разница.

Персик заблуждалась, преувеличивая технические трудности кражи. Она могла без особого труда обокрасть отца.

Касса была прочная, но господин Пичем носил крупные деньги в карманах брюк. Он непреклонно отнимал у нищих их пенни, менял на серебро и небрежно совал в карман, полагая, что в конечном счете его не спасут ни эти, ни какие бы то ни было деньги. То, что он их попросту не выбрасывал, свидетельствовало только о его добросовестности и полном отсутствии веры в будущее: он не считал себя вправе выбрасывать даже самую малость. Имей он миллион шиллингов, он рассуждал бы точно так же. Он был убежден, что ни его деньги (как и вообще все деньги на свете), ни его голова (как и вообще все головы на свете) все равно ему не помогут. По этой самой причине он и не работал, предпочитая носиться по своему предприятию, сдвинув шляпу на затылок, засунув руки в карманы и только следя за тем, чтобы все было в порядке.

Его дочь спокойно могла бы в течение одной недели вытащить у него из кармана эти пятнадцать фунтов, хотя бы ночью в спальне; попадись она даже, это было бы не так страшно, как ей казалось. Если бы господин Пичем, например, проснулся и увидел свою дочь, очищающую его карманы, он бы и глазом не моргнул, – это было бы просто продолжением его снов. Дочь была бы наказана, но едва ли уронила бы себя в его глазах. Никто не мог уронить себя в его глазах.

К сожалению, люди слишком мало знают друг друга, и Полли была уверена, что ей не удастся стянуть у отца столь нужные ей пятнадцать фунтов.

Когда она назвала эту сумму солдату, он тут же на дворе предложил ей «обломать» виновника бедствий. Есть такие копилки, которые приходится ломать, чтобы достать из них деньги. Увы, господин Смайлз не был копилкой. И мысли Полли вновь сосредоточились на господине Бекете.

Солдат же, осмотрев своих собак и вернувшись в будку, снова улегся на походную кровать. Если бы он начал думать, мысли его были бы приблизительно таковы.

Так примерно думал бы солдат, если бы он начал думать, Но он не думал: он был воспитан в уважении к дисциплине.

Тем не менее через некоторое время он встал и пошел наверх, чтобы поделиться с Персиком кое-какими соображениями, появившимися у него, покуда он валялся на койке. Он решил отвести Персика к своей приятельнице. Та, несомненно, найдет какой-нибудь выход.

Когда он вошел в маленькую, выкрашенную розовой краской комнату, Персик лежала на спине, держа руки чинно по швам, и глядела в потолок.

Фьюкумби уже собрался заговорить, как вдруг его взгляд упал на встрепанную книгу, лежавшую на плетеном стуле. Это был том «Британской энциклопедии» или, вернее, половина его – та самая, с которой он так сроднился. Несколько страниц из этого тома он знал уже наизусть; но как много осталось еще неизученных!

Тот факт, что книга, по которой он так скучал, валялась здесь, потряс солдата. Он даже не обрадовался, что нашел ее вновь. Он был потрясен тем, что она пропала. Ведь в глазах его она была невероятно ценной. Он даже был бы готов приобрести ее в лавке у старьевщика, если бы она там случайно оказалась, – но каким образом именно этот том мог бы там оказаться? Такие вещи случаются не чаще одного раза в десятилетие. Для Персика эта книга, как мы знаем, не представляла никакой ценности. А Фьюкумби, пожалуй, не мог бы даже сразу сказать, на что он согласился бы обменять ее, – разве что на полный том. И тем не менее он не мог прямо подойти к столу и воскликнуть: «А, – да вот же моя книга! Как она сюда попала?» Поступить так – значило бы самым неподобающим образом умалить серьезность столь вопиющего факта. Найдя книгу в этой комнате, Фьюкумби в корне изменил свое мнение о девице Пичем.

Поэтому, когда Полли спросила, что ему нужно, он невнятно пробормотал что-то вроде «справиться о вашем здоровье» и вышел, не взглянув больше ни на нее, ни на книгу. Она была так подавлена, что не обратила внимания на его странное поведение.

Вместе с ним ушел от нее благожелательный человек, необходимый и ничем не возместимый в этом мире, и совет, который мог бы, пожалуй, изменить ее жизнь.

Вскоре Полли опять пошла к Смайлзу. Ввиду того, что его квартирная хозяйку уже начала кое-что подозревать, они отправились в городской парк. Полли хотела сесть на скамью, но Смайлз настоял том, чтобы они удалились в кусты.

Полли восприняла это как вымогательство.

Обвив рукой ее талию, Смайлз сообщил ей, что он изо всех сил старался что-нибудь разузнать.

– Не думай, что я не ломаю над этим голову, – сказал он, прильнув щекой к ее щеке. – Все это ужасно неприятно. Кроме того, ты стала такой раздражительной! Вместо того чтобы тихо сидеть на месте, ну, хотя бы здесь, под кустами, где так красиво, взгляни-ка на луну: сегодня она какая-то особенная, но, милая, ты же не смотришь… Так вот, я говорю: вместо того чтобы чуточку отвлечься – это бы тебе, право, не помешало, – ты все время заводишь все ту же старую шарманку – неужели же ты меня больше не любишь? Тебе уже не нравится, когда я кладу тебе руку вот сюда, на грудь? Ты мне не доверяешь! В конце концов это моя обязанность – выручить тебя из беды, в которую я тебя вовлек, хотя ты тоже была в некоторой степени причастна – не станешь же ты отрицать, любовь моя! Так вот, слушай: я нашел средство, я теперь точно знаю, как это делается; это довольно просто, ты одна справишься, и это ничего не стоит. Берется луковица…

Она поглядела на него с недоумением. Он поспешно продолжал, убрав руку:

– Луковица, простая луковица, какие бывают на кухне. Ее сажают и ждут, покуда она даст ростки. Дело в том, что она в любом месте пускает корни. Совсем тоненькие корешки… Понимаешь? Когда она пустит корни – это продолжается примерно два-три дня, – ее выдергивают, и вместе с ней выходит все. Просто, а?

Полли встала возмущенная. Она отряхнула с юбки приставший мох и поправила шляпку, не произнеся ни слова. Он надулся, но она коротко сказала:

– Если бы луковица могла помочь, никто не стал бы платить пятнадцать фунтов. Тут кровью истечешь!

Они поспешно вышли парка. Прощаясь, он довольно ясно дал ей понять что, по его мнению, он сделал все, что мог.

Полли знала, что Бекета зовут еще и Мэкхитом, и слышала кое-что про его лавки. Все это он ей сам рассказал. Так как он торговал и лесом, он имел всяческое право именоваться лесоторговцем.

Полли часто встречала его, и однажды она попробовала рассказать ему о своей встрече с маклером Коксом. Она умолчала о том, что была у него на квартире, и о письме отца, но упомянула об интересных снимках, которые он обещал ей показать. Она прибавила, что намерена на днях посетить Кокса, так как его сестра – очень милая женщина.

Господин Бекет мрачно выслушал ее, с таким видом, словно он готовился в ближайшее время принять какое-то важное решение…

Под вечер Полли спустилась вслед за матерью в погреб, где на дощатых полках хранились яблоки. Она знала, что госпожа Пичем не любит, чтобы за ней туда ходили. Но Полли нарочно искала случая поговорить с ней именно там, а не где-нибудь в другом месте.

Открыв дверь, она спугнула мать, стоявшую у полок со стаканом виски в руке. Бутылка стояла на столе. Госпоже Пичем было крайне неприятно, что муж заставляет ее из-за жалкого стакана виски показываться дочери в столь недостойном виде. Ей было сорок шесть лет, и отсутствие свободы возмущало ее.

Полли же всего охотней разговаривала с матерью именно в тех случаях, когда та чувствовала себя виноватой, ибо при других обстоятельствах она умела быть удивительно противной. Полли сообщила ей, что намерена выйти замуж за господина Бекета.

– Его и Бекетом-то не зовут, – недовольно сказала госпожа Пичем.

– Да, его зовут Мэкхит – или, вернее, его, может быть, так зовут, – спокойно сказала Персик.

– А Пичем? Что скажет Пичем по поводу мужа, которого зовут, может быть, так, а может быть, и иначе? – спросила госпожа Пичем, одним рывком переставляя стакан на другую полку. – На такого мужа нельзя положиться. У меня тоже есть глаза, и я вижу, как он танцует, когда ему кажется, что я на него не гляжу. И потом он думает, что от четырех-пяти стаканов того пойла, что дают в «Каракатице», я уже готова. Человек, занимающийся приличным делом, не станет так хватать за бедра молодую девушку. Брось дурачить меня! Дорогая Полли, у тебя не может быть основательных резонов выходить замуж за такого человека. Тут что-то другое, а что именно – я даже говорить не хочу. Он вскружил тебе голову, вот в чем дело!

– Да, он мне нравится.

– Ну ясно! О чем я и говорю! – торжествующе воскликнула госпожа Пичем.

– У тебя рассудок помутился. Ты втюрилась в него и перестала соображать, сколько будет дважды два.

Полли рассердилась.

– Не болтай так много, – сказала она с достоинством, – скажи папе, пусть он с ним поговорит. – Она повернулась и ушла к себе.

Госпожа Пичем вздохнула и угрюмо опорожнила стакан. Ночью она поговорила с мужем. Она знала Полли.

За несколько часов до этого Пичему пришлось пережить ужаснейшую сцену с участием Кокса. Встретившись с компаньонами в задней комнате винного погреба, маклер открыто потребовал, чтобы они приобрели новые суда. Это требование как громом поразило Компанию по эксплуатации старых. Истмен, который, по-видимому, уже несколько дней что-то подозревал, просто сполз на пол, букмекер же вскочил, заревел, как бык, и, плача, повалился на стул. Ни – что не помогло. По словам Кокса, парламентская комиссия по пересмотру договора уже приступила к работе. В результате Пичему, как владельцу двух паев, поручили в конце недели поехать с Коксом в Саутгемптон. Там он должен был начать переговоры о приобретении свободных от изъянов транспортных судов.

Тем не менее они отправились в доки, чтобы официально сдать старые суда правительственной комиссии. Их нужно было сдать хотя бы для того, чтобы не возбудить подозрений; впоследствии можно будет заменить их другими. Ремонт еще не был закончен, работы шли полным ходом. Комиссия состояла всего-навсего из двух штатских чиновников, очень быстро управившихся со всеми формальностями. В общем, они простояли на ветреной набережной не более четверти часа. Шел дождь, и все мерзли.

Когда вечером госпожа Пичем, отходя ко сну, упомянула имя Мэкхита в связи с их дочерью, Пичем пришел в ярость.

– Кто с вами познакомился? – заорал он. – Этот жулик с дешевыми лавками? Что значит познакомился? Где это вы шляетесь, что с вами знакомятся посторонние мужчины? Это же известный всей Сити жулик! Так-то ты следишь за своей дочерью! Я на нее работаю день и ночь, а ты ее сводишь со славящимися на весь город распутниками, которые околачиваются в банковских передних, чтобы добыть деньги для своих дутых лавочек! Что это вообще творится с твоей дочерью? Надо будет мне навести порядок! На глазах у родителей она перемигивается с этим Коксом, да так, что… Откуда у нее эта чувственность?

– Да уж не от тебя, – сухо сказала госпожа Пичем, натянув одеяло до подбородка.

– Уж во всяком случае, не от меня, – подтвердил господин Пичем, бушуя в темноте. – Я себе ничего подобного не могу позволить. Потому что я должен иметь ясную голову, иначе эти гиены меня растерзают. – Он оборвал разговор.

– Ничего больше не хочу слышать! Судьбу Полли решу я сам.

Он принял решение касательно Полли. На следующее утро он занялся в конторе своей дочерью, он резко спросил ее о ее визите к господину Коксу, довел до слез и узнал все, с том числе и про фотографии. На них были изображены голые девицы.

После допроса Пичем сказал ей, что он считает большую часть того, в чем она ему призналась, враньем. Господин Кокс – весьма дельный человек, йчгусть она благодарит Бога, что он проявляет к ней интерес и ничего не знает о ее поведении. Этим намеком он и ограничился.

Встретившись с господином Мэкхитом, Полли сказала ему, что отец никогда не позволит ей выйти за него замуж и что господин Кокс пригласил ее на пикник, который состоится в конце недели. Первое было правдой, второе – ложью.

Когда господин Мэкхит узнал от Персика, что господин Кокс – избранник ее родителей, ему стало ясно, что он должен что-то предпринять против этого Кокса.

После долгих раздумий он принял решение, сел в конный омнибус и поехал в одну из тех грязных, ютящихся в двух комнатах газетных редакции, в которых обычно хозяйничают плохо умытые, жадные до сенсаций, велеречивые господа.

Они достали и внимательно просмотрели несколько засаленных, почти совершенно расползшихся комплектов старых газет. Затем господин Мэкхит сел в другой конный омнибус и поехал на Нижний Блэксмит-сквер, где он в заброшенном домике дал какое-то поручение толстому, подозрительной наружности человеку, расхаживавшему без пиджака.

Засим он в третьем омнибусе поехал домой, хотя было еще очень рано.

Он занимал маленький одноквартирный домик в южном предместье. Домик с крошечным садиком был расположен в одном ряду с точно такими же домиками. Он совсем недавно въехал в него; дом еще почти не был обставлен. В одной из пустых комнат была кое-какая мебель, в том числе – новый диван, на котором он спал; в кухне стояли газовая плита и большой ледник. Дом был, впрочем, не новый. Мэкхиту его передал один из его обанкротившихся деловых друзей.

Стоя на низкой каменной приступке он достал из кармана довольно объемистую связку ключей, из которых перепробовал несколько, прежде чем нашел подходящий, и, посвистывая, вступил в совершенно пустую переднюю, где не было даже крючка для шляпы.

В расположенной во втором этаже спальне, где, впрочем, царил образцовый порядок, он снял ботинки, лег на диван и лежал не шевелясь, покуда не стемнело.

Около десяти часов с улицы позвонили. Он спустился вниз и открыл дверь толстяку; тут же, в передней, он взял у него то, что тот принес, и, не сказав ни слова, выпроводил его. Толстяк ушел ворча. Очевидно, он был тут не впервые.

Мэкхит, который, кстати, проживал здесь под именем Милберна, развернул оберточную бумагу, разложил пачку писем и документов на умывальнике и около получаса изучал их при свете керосиновой лампы, после чего, достав из шкафа несколько одеял, устроил себе постель и вскоре заснул.

На следующее утро он имел в полицейском управлении собеседование со старшим инспектором.

Оба господина, склонившись над письменным столом, изучали содержание пакета в оберточной бумаге, а в особенности линованную школьную тетрадку в красной обложке – дневник господина Кокса.

Дневник содержал данные, касавшиеся только частной жизни маклера. Инспектор приступил к его изучению не раньше, чем Мэкхит поклялся ему, что в тетради нет никаких деловых записей. В противном случае господин Браун не счел бы себя вправе даже заглянуть в дневник.

Записи в тетради носили по преимуществу морализирующий характер. Было в них немало указаний на определенного рода посещения и тому подобные факты, но большую часть занимали рассуждения по поводу нравственности, откровенные самобичевания, свидетельства неустанной борьбы с чрезмерной чувственностью. В основном эти рассуждения превосходили духовный уровень обоих читателей, для которых они, впрочем, и не были предназначены. Попадались и имена. Они были обозначены инициалами.

Чуть ли не через каждые две-три записи (ни один день не был пропущен, дневник велся необыкновенно аккуратно, без единой кляксы и помарки) попадались цифры, выписанные красными чернилами и аккуратно подчеркнутые при помощи линейки: «2 раза» или «4 раза»; «4 раза» встречалось, впрочем, довольно редко, а цифры больше чем «5 раз» вообще не было. Иногда попадался «1 раз», но он был не подчеркнут, а обведен кружком.

Встречались еще два несхожих между собой значка. Смысл их был расшифрован на внутренней стороне обложки: стул и прием слабительного. Эти значки были тоже как бы нарисованы. Почерк у господина Кокса был залихватский, не лишенный некоторого размаха.

В остальном содержимое пакета состояло из весьма сомнительных фотографий. Они носили на себе следы частого употребления.

После короткого безмолвного просмотра Браун нажал кнопку и вручил вошедшему чиновнику листок, на котором он набросал несколько слов. Вернувшись, чиновник положил на стол еще один пакет. Он содержал акты и справки лондонской полиции.

Браун вынул из пакета какую-то казенную бумагу и сравнил ее с одной из записей в дневнике Кокса. Задержав толстый указательный палец на соответствующем месте, он сказал свойственным ему медлительным авторитетным тоном:

– Дорогой Мэк, зацепить этого парня мы не можем. Что за дела он делает, нам неизвестно. Мы, как правило, не суем носа в деловые комбинации порядочных людей. Куда бы это нас привело? Этот человек исправно платит налоги. Кроме того, мы в делах ничего не понимаем. Частной жизнью джентльменов мы тоже не интересуемся, а взломами он не занимается. Единственное, что тут можно использовать, – протокол двухлетней давности: этот господин был во время ночной облавы накрыт в гостинице для свиданий с супругой одного из статс-секретарей морского ведомства. Но это ты уж лучше поручи какому-нибудь газетчику. Я могу указать тебе нескольких ребят, которые могут этим заняться.

Он вновь нажал кнопку, и ему принесли еще одну довольно толстую папку с надписью: «Вымогательства».

С обычной своей тщательностью он просмотрел ее и сказал решительно:

– Обратись к Гону. Он самый подходящий.

Мэкхит взял у него протокол, приложил его к своему материалу, похлопал друга по плечу и небрежно сказал:

– Если мне в ближайшем будущем доведется жениться – официально, понимаешь? – ты придешь на мою свадьбу? Мне это очень важно из-за представителей банка. Они что-то не поддаются.

– Если это будет удобно, – неохотно сказал Браун, – только слишком часто все-таки нельзя.

Мэкхит ушел, задумавшись. Это был уже не тот Браун, его отношение к старым друзьям изменилось. Разумеется, он по-прежнему свой парень, но на нем, по всей видимости, с некоторых пор лежит большая ответственность…

С банком Мэкхит тоже никак не мог договориться. Банк выдумывал все новые и новые оттяжки.

Его собственные люди начинали роптать. Они хотели видеть деньги. Мэкхит с тяжелым сердцем подумал о том. что он обязан заботиться о судьбе без малого ста двадцати человек, из коих многие обременены семьей. Это было нелегко.

Что-то требовалось предпринять – вне всякого сомнения. Прибери он к рукам деньги старика Пичема, он мог бы вздохнуть свободно.

Он поехал в одну из своих лавок, у моста Ватерлоо. Это была не д-лавка, а настоящий антикварный магазин, которым заведовала Фанни Крайслер – дама, кое-что понимавшая в искусстве. Сюда он обычно захаживал, когда ему нужно было что-либо обдумать. Он забирался в контору и перелистывал ту или иную книгу.

Фанни, к сожалению, он не застал. Она была на каком-то аукционе. Мэкхит заботился о том, чтобы некоторые из продававшихся здесь предметов имели настоящую метрику.

В книгах, сваленных кучей в конторе и происходивших из библиотеки кингсхоллского пастора (как значилось синим карандашом на крышке ящика), были чрезвычайно непристойные гравюры на меди. Мэкхит терпеть не мог таких вещей. Он вообще был противником искусства. С отвращением отложил он драгоценные томики.

При этом он подумал о Полли.

В последнее время всякий раз, как он думал о Полли, его охватывала неизъяснимая тревога. Полли была чересчур чувственна.

Он встал и отправился на Олд Оук-стрит.

После того как он два раза прогулялся мимо дома, Полли вышла. Они несколько раз обошли квартал.

Полли была очень кротка и казалась чем-то озабоченной. Она была бледней обычного. Мэкхит заметил, что у нее круги под глазами. Когда они прощались, она не посмотрела ему в глаза.

Полли мимоходом упомянула, что она теперь некоторое время не будет посещать курсы домашнего хозяйства и, следовательно, не сможет с ним встречаться. А в воскресенье предстоял пикник с Коксом.

Мэкхит в самом скверном настроении отправился в Тэнбридж. Он вспомнил, что сегодня его четверг.

Он имел обыкновение по четвергам проводить вечера в одном определенном доме в Тэнбридже. Там он позволил девицам угостить его чашкой кофе и развлекся в обществе Дженни. Все еще чувствуя себя подавленным, он попросил ее погадать на картах. Ничего вразумительного у нее, однако, не получилось. Девицы давно уже надоели ему. Он пятый год бывал в этом доме.

Наутро он разыскал Гона, сотрудничавшего в различных не очень почтенных газетах, и передал ему материалы против Уильяма Кокса.

Вскоре за тем Миллер из Национального депозитного банка обронил в деловой беседе, что, дескать, не мешало бы господину Мэкхиту, отбросив всякие колебания, по возможности безотлагательно создать себе настоящий, добропорядочный семейный очаг, что не противоречило и желаниям девицы Полли Пичем.

Тем самым необходимость борьбы с господином Коксом отпала, и Мэкхит забыл об обличительном материале, который он передал Гону.